автордың кітабын онлайн тегін оқу Неизвестный
Николай Гуськов

Николай Гуськов

Неизвестный

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Обычный редактор издательства, утром вдруг находит рукопись в почтовом ящике неизвестного автора. Книга оказалась настолько хороша, что после публикации она стала бестселлером, но автор остался в тени. Словно призрак, писатель продолжил присылать свои работы, но так и не желал показать себя миру. Главный герой озаряется идеей найти его.

18+

Смотря в зеркало, я вижу скуластый лик, рыжие волосы, большие глаза, но важно ли это? Нет. Ведь воскресным утром, опьяненный безумным энтузиазмом жизни, я решил проведать свой почтовый ящик. Там лежала книга, рукописное название на первой странице гласило: «Омерзительный Человек.», Это удивило не столь сильно, как само прочтение этой книги.

Я работаю в местном издательстве, мы публикуем никому ненужные чтива, и продаем за гроши. Подписываем контракты с никчемными, но амбициозными писаками, домохозяйками, вдруг озаренные высшей идеалистической идеей, но, по существу, лишь осатаневшие от сутолоки своего порядка. Но эта книга, словно глоток свежего воздуха, в окружении смрада.

Так. Она тебе понравилась. Но здесь нет имени.

Имени не было, просто книга, написанная никем, подкинутая в мой почтовый ящик никем, и прочитанная — никем.

Очередной фальшивый странный писатель?

Нет. Милая Бэтси. Я думаю ему есть, что вправду скрывать.

Придумал бы псевдоним.

Я рассказываю все своей коллеге редактору Бэтси Эддингтон. Она недоумевает так же ярко, как и я. Все происходит забавнее некуда: Мы сидим в подсобке и полушепотом разговариваем. Обычно в ней мы по иному делу. И, в отчаянный момент, к нам заходит директор.

Он отворяет дверь, и дезориентировано взирает своими зенками, скрытыми под толстыми линзами очков.

— Что вы тут делаете? — Спрашивает он.

Вдруг мы синхронно отвечаем:

— Читаем книгу.

Мы сидим в кабинете директора, он надел галстук, походивший на супрематическую картину. Темные складки на белой рубашке. Очки вечно сползают на кончик носа. Виднеется плешь, которая вскоре, наверняка будет закрыта париком. Неповоротливый увалень-директор говорит:

— С тем, что вы, как дурачки, читали в подсобке мы разобрались. Но что за книга?

— Я ее нашел у себя в почтовом ящике, тот, кто ее написал явно знал меня и мою работу, это все хорошая история для писателя, не так ли, шеф?

Он ухмыльнулся, быть может оттого, что я возвышаю человека, написавшего эту книгу, либо от моих дедуктивных и детективных домыслов.

— Дайте ее сюда. — Гаркнул он.

Я небрежно швырнул ее на стол, сам не знаю, почему.

Он посмотрит, что за книжонка. Так он сказал.

Мы ушли из кабинета. Кабинета — с деталями классического стиля. Кабинета — с высокопарным выставлением охотничьей атрибутики. Кабинета — столь нелюбимого мною. Но важно ли это?

Загадка о книге существует, но так существует моя личная жизнь, поэтому я спросил Бэтси, свободна ли она вечером.

— Определенно. — Другого ответа я и не ждал.

Официантка то безотрадно снует вокруг двух копов, то снисходительно наливает нам кофе. Но важно ли это? Не думаю, более важным делом, является лицо напротив — Бэтси. Я спрашиваю ее, как ей книга?

Лучше бы ты рассказал о своей жизни. И это верно?

Все происходит крайне романтично, каждая минута моего бытия изобилует сладкими ощущениями, ничто меня не тяготит, в моей жизни нет горестного, и в этот момент, когда мы с Бэтси сидим в забегаловке, которая пропахла потом людей разного сорта, и я спрашиваю ее о книге, я не чувствую ничего плохого. И должен ли?

— Крайне философская, даже если Чарльз ее одобрит, даст указы художникам, корректировщикам и, наконец, как всегда эти книжонки будут пылиться на никому не нужных стендах. — Ответила она.

— Да, но ведь автор неизвестен, как же контракт?

И тут подходит официантка, льет кофе в опустевшую кружку. И я пробуждаюсь вновь в редакции.

Я оглядываюсь на кабинет директора, черный силуэт несколько активничает. И, думаю, настал момент услышать его мнение. Я вхожу в кабинет, и Чарльз, в запотевших очках, стоит перед своим столом, словно он пришел к самому себе.

— Черт. Этот парень, или девушка, чертовски гениален, ну, или гениальна.

— Значит вам понравилось. — Не успел я это сказать, как вдруг он меня перебил.

— Да, если это прочитают люди…

Я снова сплю. И снова пробуждаюсь.

Бэтси снова смотрит на меня, и потом прибавляет:

— И, конечно же, это ведь моя работа, рисовать обложки этим книжонкам.

Я киваю. И вновь закрывая глаза, я оказываю рядом с директором.

— …Многие, более перспективные авторы точно захотят быть изданными нами.

И я киваю в ответ ему.

И, пока официантка лихорадочно снует по забегаловке, я пронзительно смотрю на Бэтси, и спрашиваю ее:

— Неужто столько шуму может произойти, ажиотаж и так далее…

— Ты о чем? — Вдруг вопросила она.

— …Думаю эта книга нашумит, точно нашумит. Ну если, автор назовется. — Отвечаю я.

— Нет, лично я думаю, что нет, не так уж и хороша она, попросту бессвязный трагичный опус. Мне больно, мне плохо. Таких много, поверь, и из их книжонок ни черта не выходит.

Иногда ее волшебные слова, в редкие удрученные минуты, всегда поднимали мне настроение, но сейчас ведь иной случай.

«Всякий раз я утверждаюсь в правоте чарующей бархатной ночи, в ее непостижимом влечении успокаивать, придавать смысл человеческой потребности. В такие моменты я думаю, ночь ли породила сон? или сон породил ночь?»

— Хорошо, что у тебя иная оценка книги. — Заметил я.

— И почему же, Джим? — Спрашивала она.

Я слышу нелепое фырканье своего босса. И правда, почему же?

Без разницы. Я оказываюсь в окружении своей мебели, понурого света, и окутанный в одеяло. В истинный момент, который предвещало утро, я засыпаю детским, глубоким сном.

Но что случилось в разговоре с боссом?

После кивка, Чарльз подправляет толстым пальцем очки. Судорожно размахивает руками, словно отбивается от одичалой стаи птиц, и спроваживает меня из кабинета. Через жалюзи, будучи уже снаружи кабинета, я вижу как он ненасытно вчитывается в книгу, посланную мне, неизвестно кем. Это на самом деле феноменальный момент, чуждый до безобразия. Лишь раз, этот старый так восхищался чем-то. И тогда это было его пьеса.

Бумага скреплена разноцветными скрепками, полупрозрачным и размытым шрифтом написано:

Благодарность самому всевышнему? Не помню.

Он не обременял себя таковым занятием — покупать чернильные ленты для пишущей машинки, поэтому текст был читаем лишь до сороковой страницы.

Благодарность самому всевышнему — Пьеса повествовала о мальчике, убежавшем из дома, и, по престранным причинам, мгновенно очутившись заблудшим в лесу, а позже и вовсе, этот неизвестный мальчуган, чей рок жизни направил его прямиком в неизведанные дебри, встречает АНГЕЛА.

— Да, он тогда встретил ангела. — Говорю я.

— Ну и глупость же, он разве религиозно фанатичен? — Спрашивает Бэтси.

И случилось чудо, ангел не начинает назидательно твердить, и не направляет мальчугана обратно к семье. Что он делает?

Согласно моему опыту, любая трагедия кончается еще большей трагедией.

— Он так и написал? — Спрашивает она.

— Да, прям так и написал.

— И он хотел, чтобы ее сыграли?

На пути к второсортной морально устаревшей пьесе, Чарльз задумался о реализме.

Вчера я провел свой вечер с Бэтси, сегодня провел вечер с Бэтси, и, разумеется, завтрашний вечер проведу с Бэтси. Сумбурность книги, неисчерпаемая неясность того, что делать с ней, все это стало тяготить меня, я, будто бы сам написавший ее, с полной определенностью желал, чтобы ее прочитали сотни, быть может, миллионы людей.

Реализм Чарьза подразумевает еще больший религиозный абсурд, создаваемые неудобства сюжетом, исключаются еще большим повествовательным диссонансом. Бравый ангел лишь явился к замордованному своей мещанской, и, видимо, очень досадной жизнью, — пареньку, после…

— …Попросту бросает его на произвол своего выбора. — Говорю я.

— Значит, сказав, что он фанатичен, я была неправа. — Процедила она.

— Довольно таки умно, он отождествил этим всю суть христианства, думаю. — Заметил я.

Мы сидим в той же любимой нами забегаловке, вопрос в том, почему она так сильно нам симпатична? Эти вопросы тезисно были активны в книге неизвестного автора: Он раскрепощал извечные феномены, показывал их метафизичную суть. Но пора забыть о том, что он написал, стоит подумать увидит ли все это люди.

Чарльз человек высокомерный и любящий высокопарные изрекания, зная его, вы бы никогда не представляли актуальное описание обаятельным. Но этот человек, безусловно, разумный и понимающий. Стоило мне только восхвалить этот полемичный роман, я сразу подумал об одном: Будет ли он завидовать?

Зависть. Под таким подзаголовком идет третья глава. Неистовый поток слепой любви к ненависти, парадоксальный взгляд на существующие проблемы. Читатель — не должен будет, если, конечно, все пройдет гладко, понимать такие чуждые для него понятия, для этого существует видимость книги, прекрасный стиль, колебания между совсем заумными и обыденными словами, ретивость и безмятежность, все это — люди увидят. Поймут ли? Неизвестно, но безусловно ощутят. Чувства. Четвертая глава книги. Слабость. Пятая глава книги. Все шло, будто бы проясняя фундаментальные явления.

— Забудь о ней, автор неизвестен ведь, вряд ли мы ее издадим. — Сказала она, отчего мне стало тошно, книга была послана мне совсем врасплох, не давая время подумать о ней в правильный момент.

Я несколько побледнел, об этом сообщила Бэтси, озаренная в лучах запыленных ламп.

— Что тебя такого может тяготить, Джим? — Твердила она, — Что, из-за книги? Я и не думала, что тебя это так задело. Весь бледный стал.

Я иссушаю легковесным глотком всю кружку с кофе, параноидально осматриваюсь вокруг, и начинаю говорить:

— Думаю, ты права, не стоит об этом говорить. Книга то, не мной написана, так? Чего заводиться.

И вдруг она безразлично отвечает:

— И правильно, Джим.

Официантка без устали ходит по заведению. Я спохватился и сказал Бэтси, что пора уходить, в обреченный момент то место стало претить.

Застой, слово определяющее нынешнее мое состояние, книга настолько мне симпатична, и настолько сильно импонирует мне неизвестный автор, что вместе с ним, — а переживает ли он? — держусь за триумф книги. Но, разумеется, ничего не будет. Конвейер не запустит целый поток книг, на которых будет лишь название. Чарльз минует любой риск, бесцельно. Права ли Бэтси, в том, что надо бы принимать эту книгу как очередную, прав ли я, когда аналогичные волшебные слова сплывают в моем рассудке, точно не знаю.

Теплая бархатная темнота, угасающий жар дня, витает вокруг, Бэтси, озаренная мягким светом фонарей, говорит, что ей пора. И мне, так же, пора.

Я близок с ней настолько, насколько позволяет мой характер, насколько позволяют мне мои нервы. Подумать только, все вправду, сотрудник упаднического издательства живет в респектабельном доме, посреди одноэтажной Америки. Эпоха великих закончилась, — думал я, — Как вдруг появился ОН.

Подсознательно я верил в изящные грезы о величии времени, неизвестный автор определенно будет великим. В моих силах лишь запечатлеть себя.

Я прихожу домой, смотрюсь в зеркало. Важно ли то, что я рыжий? Вполне привлекателен, и вполне умен. Все шедевры создаются без на то цели, попросту из случайности?

Окутываясь сонливым течением дуновений, я поглощен своею кроватью.

Вот он, грязный и порочный сон, где мое тело сносит волной пленительного ореола, где мои слова — словно выгравированы на лбах сотни людей — всем приятны, всеми в почете.

Завидует ли Чарльз? Зависть. Я боюсь ее, и не понимаю. Кумиры всегда досягаемы, но мало кто действует.

Самый трагичный день. Пятница. Навсегда оклеветала себя, как худший день недели в моей жизни. Тот день, когда я хожу понурым. Стоило бы уже исключить из своей памяти запечатлевшуюся драму. Мой отец погибает весьма смирно, словно к этому был подготовлен. Из жизни уходит наилучший человек, которого я знал, от которого я перенял множество идей, который сформировал мою личность, который был близок со мной, более всех. Это было не так давно, за неделю до того, как я вступил в ряды редакторов нашего издательства. Помню улыбку Чарльза, как он с большей охотой слушал именно себя, нежели меня. Миловидный взор Бэтси, и других ныне коллег. Но именно она привела меня в чувство. Она вытащила меня не из простой скорби осмысленности, а из настоящей паразитирующей, прожигающей депрессии. Отец всегда хотел, чтобы я стал журналистом, но я ослушался. У меня нет таковых навыков, которые требует журналистика. Но быть близко к этому, и была приоритетной задачей, столь косвенного принятия стать редактором.

Снова возвращаюсь к пятнице. Задолго до этого у отца диагностировали опухоль, размером чуть больше, допустимой к оперированию. Самозабвенное и безотрадное ожидание неизбежного. И вот, клейменный меткой сжигающей время, но одновременно придающий большую ценность минутам, он старательно насыщается жизнью. Он был молод сердцем, решителен и амбициозен. Надоев ему вся сутолока авантюризма, покинула его любая воля к жизни, и он опустел, восседая у телевизора, взирая на телепередачи. Так и было, прожил он достаточно, и достаточно созидал, и логичный тому конец, — усталость от жизни.

Следующий день показался кошмаром наяву, но с непостижимой опустошенностью.

Работа. Отворяется дверь в кабинет Чарльза, из створок которого тянется рука, он подал мне знак, и я ринулся туда. Он стремительно падает на кресло, некогда инфантильно ценивший лишь свои произведения, вдруг вновь разродился ни чуть не завидными словами о книге.

Он спрашивает меня, какова итоговая оценка книги. Я отвечаю, что она чересчур шикарна. Он делает кивок и говорит, чтобы я не беспокоился. Я мог испортить все упоминанием того, что публиковать ее — незаконно, но он и так отлично это знал. Вот он и выкрутился.

— Имя автора придумаем, он сам чего хотел?

Я согласился. Вправду, тот человек вряд ли ожидал, что на прочтении моем все и окончится. И это ни чуть не странно, я знаком с множеством людей, которые, не зная меня в лицо, точно знают, где я работаю.

— Только один вопрос. Тебя не смущает все это? — Вдруг сменив тон, спросил он.

— Могло бы. Если бы я не афишировал везде, кем я являюсь. — Ответил я.

— Дело твое. Но хотелось бы разыскать автора, риск велик, но если этот призрачный автор так себя хочет зарекомендовать, я не буду противиться этому. — Он нелепо подмигнул мне.

И я ушел оттуда.

Прошло более месяца, ажиотаж книги успел поразить меня, но интерес к шуму иссяк. Он, неизвестный автор, заставил многих людей примкнуть к чтению. Но меня не сильно уже заботит судьба эссенции ума неизвестного разума, чье творение сейчас на самых приметных стендах книжных магазинов. Проходя около элитарного отеля, светские выходцы оттуда обсуждают эту книгу, подростки с рюкзаками — и они заарканены этой книгой, это стало уже раздражать.

Бэтси имела аналогичную апатию к популярности книги, по ее утверждениям, она, книга, получила чересчур много внимания. Пробуждаясь в утреннем свете, под рокочущий будильник, в зеркале я вижу ни чуть не изменившегося себя.

Утро. Я стою перед запотевшим зеркалом, после душа. ВДРУГ в течение наития я понимаю, что хотелось быть автором этой книги. Если это не так — я ищу резоны моего раздражения, что же гложет меня?

Непринужденно опоясывая улицу, я замечаю видную навязчивую рекламу, в витрине книжного магазина, — Вовсе не совпадающий по убранству кирпичного дома, словно невежественно приклеен к зданию, — по некой инерции я прошел лишние пару шагов, потом вернулся, чтобы разглядеть рекламу. Я стою пару минут, как столб, рассматривая ее. Если сфокусировать взгляд на свое слабо видное отражение, которое одето в темно-синий пиджак, коричневые брюки, красные очки, поневоле ты заходишь внутрь. Снаружи не была столь заметна очередь, в которую спонтанно попал я. И, неужто действительно был я прав? Но время идет, и лишь оно определит значимость книги.

Люди разного сорта, как остолопы желают продвинуться к неизвестному мне действию. Не могут они так толпится за книгой, там что-то серьезнее, думаю я. Я выглядываю из вектора очереди, некий жилистый мужчина, с оспинами на лице и лысиной, расписывает книги. Фальсификатор вдруг был ошеломлен моим резким маневром к нему, я зло встал перед ним, опираясь руками об стол. Я дерзостно говорю ему, что он мошенник. Зеваки вдруг позабылись, и их словно нет. Он отвечает несколько невразумительное: Он автор этой книги, безукоризненно.

Все распылилось, это глупое сновидение. Я намазываю свое лицо гелем для бритья, полосую себя бритвой, и, умывшись, я ретируюсь прочь из ванны.

Вновь издательство. Чарльз снует вокруг нас, и собственного кабинета. Вновь вечер. Та забегаловка, официантка снует вокруг трех французов, одетых в спортивном стиле. Бэтси наклоняется ко мне и шепчет:

— Ты был прав, хоть и сам купался в сомнениях, но прав. Можно сказать, ты помог обрести ей популярность. Но не будем об этом. Просто хотелось сказать.

— Разумеется помог, ведь она оказалась в моем почтовом ящике. — Грубо говорю я. — И вправду, не будем о ней.

Она якобы не заметив мой тон, поднимает руку ввысь, официантка отвлекается от французов и подходит к нам, Бэтси заказывает кофе и яичницу с беконом, она спрашивает меня, хочу ли я есть, я отвечаю, что вечером я, как правило, всегда сыт. Официантка записывает все в блокнот и вырывает оттуда лист. Косо посмотрев на меня.

Я спрашиваю Бэтси, стоит ли сегодня сходить в бар. Она отвечает, что ей осточертела тамошняя атмосфера. Она так же прибавила, что и сама параноидально боится людей оттуда, после того, как я сказал ей, что вероятно о мне там и узнали. Я ухмыльнулся.

Вдруг она и ее чарующие волнистые волосы, извечная миловидная улыбка, которую попросту невозможно стереть, ее карие глаза, всегда взирающие на меня чуть прищурившись, застывают, а следом и я, в изумлении, осознаю насколько худо мне становится от мысли о неизвестности автора, его сюрреалистическом существовании, будто бы он живет лишь в умах людей, как идея.

— Бэтси, — вдруг говорю я, — я ведь обязан его найти?

В самом деле, обязанности крайне редко занимают меня, все что происходит — нечто машинальное: Забегаловка, в которой раздражающе расхаживает официантка; Издательство, где раздражающе расхаживает Чарльз; Мой дом, где раздражающе я каждодневно всматриваюсь в свою оболочку, мое лицо. И лишь эта затея, словно принуждает меня выполнить.

Она отвечает, что это что-то неразумное. Видимо вчера я мог с ней согласится, но сегодня — нет. Мнимый кивок согласия опорожнил искренность и правдивость, оставив лишь лицемерие.

Вот он, конец сегодняшнего вечера и отметка о начале ночи. Я спешу домой, оставив позади все размышления о детективности. Беспощадные и палящие строчки книги, настоящее новаторство — иметь загадку в себе, столь иррациональную и инфантильную. Он задает квинтэссенцию будущим неуверенным писакам, каждый откажется даже от псевдонима, грядет шквал немыслимого.

Утро. Воскресное утро. Дни идут, неизвестно, что будет через пару минут, с определенностью можно прорицать лишь увековечение в прошедшем, лишь звание прошлого, но конкретное случайное действие — нет. Все остальное — будет инсценировано специально, есть ли это правильность: Управлять собою вопреки потоку фактора времени?

Вновь обращаюсь к зеркалу. На лице утреннее меланхоличное лицо, я мог поспать дольше, но не к чему, так же как и бодрствовать. Традиционно выхожу на улицу, мертвая улица не сулит никаких либо трагедий или что-то удивительного. Но, ведь так и происходит, все мирное — может таить в себе большую опасность, чем что-либо другое: Извечная подлость. Будучи на улице, я делаю несколько шагов в сторону почтового ящика, красного, который не гармонирует с моим домом, так нужна ли эта краснота? Отворяю дверцу ящика. Вновь поразительно.

Записка. Черный шрифт, написанный на старой пишущей машинкой, весьма архаичных манер.

«Благодарю вас. Это мой новый роман. И я сознаюсь, что было весьма опрометчиво и глупо, посылать вам книгу без имени, но вы хорошо ухитрились. Можете издать это, разумеется если вам будет по нраву, под желанным именем. Эдвард Андерсон.»

Кровь заледенела, я почувствовал необъяснимо тягостное ощущение, словно был скинут со скалы прямиком в океан, весь грязный, и вдруг очистился. Стоя в безумном удивлении, в мгновение я поднял взгляд, там было все мертво, ни единого существа. Ринувшись в дом, безалаберно хлопнув дверью, я с упоением стал читать.

Следующим днем я дал ее Чарльзу. Сначала дав прочитать немного Бэтси.

Радость Чарльза могла вдохновить каждого, и стоял бы рядом со мной неизвестный автор, он сразу же принялся писать. Ему понравилось.

Вечером я решил пройтись по улице, в одиночестве. Сумрачное бархатное небо, снисходительно низвела меня попросту поднять ввысь голову, проницательно и грезя рассматривать его. Я сел на ближайшую скамью, на которой лежала газета, я увидел заголовок. Он был мне, как ни странно, чересчур противным. Будь он хоть на малую долю менее противен, я бы схватил и стал штудировать всю статью, но этого не стало, я вернулся к эстетичному небу.

Представьте, как день сменяет ночь. Это чувство гордости, что ты способен застать это. Ты готов быть проникнут этим фактором, он обычен, но сокрушительно прекрасен.

Прохожий, в коричневом пальто и фетровой шляпе, решил сесть рядом со мной, я стиснулся на край, дав ему простор. Предварительно подняв газету, он плюхнулся на деревянную скамью. Он прищурившись угрюмо всматривался в нее. Мужчина был весь в морщинах, а нос усеян порами. Его мочки ушей страдательно свисали. Нащупав пачку сигарет в кармане, я достал ее и вынул одну. При ощупывании всех остальных карманов я осознал, что зажигалки нет. Он посмотрел на меня, занятого старательным поиском и предложил свою. Наконец он заговорил, пока тлела моя сигарета.

— Уж не понимаю, отчего таков шум вокруг этой книги. — Говорил он, — Сам я, большой книголюб, и повстречал на своем веку много новых писателей, которые ныне великие. — Он говорил, так, словно прожил не один век, и обрел напрасный опыт, которым лишь сейчас можно воспользоваться. Его мудрый тенор разглагольствовал далее, — А он, этот Ричард, не такой уж и хороший, пишет слабо.

Я молчал. ЛИШЬ курил сигарету.

— Знаете, я считаю, — говорил он. — что им зря так восхищаются, поколению нужны достойные кумиры, а они все набросились на него, быть может, люди всерьез потеряли навык разборчивости.

Я бросил сигарету в сторону, и он, попрощавшись, исчез прочь.

Автобус. Машины для меня неуклюжие и никчемные. Он наполнен шестью людьми, я сижу в самом конце, на центральном сиденье, где полное обозрение людей. Подросток читает книгу. Женщина в очках читает книгу. Старик, что слюнявыми руками перелистывает книгу. Девушка, та, что держит в левой руке фотоаппарат, а в правой книгу. Упитанный мужчина читает книгу. Мужчина-клерк, ненасытно читает книгу.

Отвратительно.

Жуткий звон. Вспышка. И во мне бывает гнев, и во мне бывает неохотная агрессия. Кубик льда, тот, что тает в горячей воде. От собственного тела. Скрип. Отворяется дверь, я вхожу в помещение. Это мой дом. Мебель. Коричневая обивка дивана. Телевизор, равный десяти зарплатам. Кушетка, равная времени. Второй этаж. Скрип. Обнажаю створки двери, веет запахом мыла, дезодоранта. Зеркало. Вот он, я. Безмятежно покорен.

Открой дверь, пройди дюжину шагов и окажись притупленным и бесчувственным перед полкой книг. Взгляни на них, красочные обложки или, напротив, их диаметральная противоположность, — сухие и лаконичные, одно лишь название, белым шрифтом на черном полотне из кожзаменителя, колорита нет, но есть ощущение эмоций, через минималистскую видимость ты пробиваешься в шквальный водопад чувств. ТАКИЕ яркие и информативные обложки не имеют ни малейшей ценности, посмотри на заднюю часть, там где биография автора; и описание книги; и описание идей этой книги. ТЫ теряешь восторг от понятия и принятия идей тезисно написанные автором. Персонаж, переживающий всю жизнь, словно под вопросом экзистенциальной свободы, вдруг понимает, что он от нее осатанел, — от свободы. Какая радость была бы исчерпать из этого пруда грязную воду самому, но нет, — в тебя ею плеснули до прочтения. Быть может поэтому ничего на книге ОМЕРЗИТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК не написано о ней.

Светильник, или торшер, или лампочка, что была куплена в магазине, и навинчена на резьбу этой рамы, с белоснежным пластмассовым конусом, — без разницы, это ведь предмет, но он пленит. В прозаичных вещах видел эстетику этот Эдвард. Или Ричард. Или Неизвестный Писатель. Придумай человеку имя, он его испортит.

Подумать только. Вот она, книга.

Она тебя гложет, а ты держишь ее на самом видном месте.

ТЫ ведь держишь ее, чтобы понимать, что может тебя бросать в агрессию или грусть. Чтобы знать, кто ты есть.

Тень, в подавленном свету исходящего сквозь асептически белый пластик, опоясываемый сентиментальным цвета крема резиновым ободком. Это Твоя Тень. Моя тень. В ней нет ничего живого. Но ведь этот силуэт так точен человеку.

Под глазами слабая чернота. Лицо чуть отекшее. А кончики рта понуро висят.

Мои день и вечер окончены. Надеюсь Эдварда покинет вдохновения и наития, и, если он Буддист, он обретет материальные ценности, — Подумал я.

Угасающее тление дня, вот он, сумрак. Солнце садится. Скрывает свою сияющую окружность и вдруг полностью исчезает за горизонтом. Машины рокочут, нескончаемый конвейер, который называют дорогой. Я сижу возле окна в забегаловке, рабочий день окончен. Официантка совсем другая, не та механическая и могучая, но странно пленительная особа, а рыжая, неуклюжая нимфа, которая не имеет никакого личного отношения с двумя французами. Она походит на окаменелое ископаемое мастодонта, вся бледная и худосочная.

Бэтси сегодня нет.

Взгляни в окно, сфокусируй взгляд на стоянке. Вдруг подъезжает белый фургон. Оттуда выходит ханжа в форменном комбинезоне. Он захлопнул дверь машины и поспешил внутрь. Отворяется дверь и он подходит к стойке.

Кофе.

Светловолосый робеющий с каждой секундой мужчина лихорадочно поднимает ввысь опустевшую кружку кофе. Официантка ринулась к нему. Я могу прочитать ее имя на бейджике. Эллис.

Моя кружка кофе не опустошается и вовсе, сделай глоток, — она словно вновь заполняет опустевшее пространство жидкостью. Конечно, это ведь не так.

Оглянувшись назад я встретил его. Мужчина читает книгу. Через пару недель люди начнут, вероятно, уже читать Эдварда. НО пока что, — Ричарда.

Бэтси говорила, что она думает о книге. С ясностью дня и тревожным предвкушением возгорания двигателя, при видимом дыме, я проникаюсь памятью.

Эта книга, говорила она, этот автор, они мне, конечно, нравятся, он умело пишет свою мысль, но в этом и есть проблема, под всем этим красноречием, скрывается банальная меланхолия, он пишет от тоски, и обезумел от затворничества, поэтому даже не сумел придумать псевдоним, опасаясь мною непонятного. ОН навязчив, я уже боюсь того, что он может о нас знать. Тебя вовсе не настораживает, то, что все началось с тебя? Он как маньяк. А его книги, броские, претенциозные, но, как я и сказала, по крайней мере красивые.

Светловолосый мужчина делает неуверенный сиюминутный жест, но сразу его убирает. Он пытался заговорить с Эллис.

В тоне и голосе Бэтси отчетлива мерзость. Она говорит так, будто бы обращается к давнему неприятелю. Но ведь, рядом с ней я, а не враг. Это иногда было попросту эстетически приятно, ПРИЯТНО знать, что есть такой человек, и что этот человек рядом со мной.

Глоток горького кофе.

Мерзкое послевкусие, которое и напомнило мне о ее голосе.

Мужчина, с комичным лицом крысы, — тонкие неприметные усики, длинный нос, словно бог его вытянул для кощунственных причин. — вдруг решается. Возвышается рука над его головой.

Официантка удивленно шагает к нему.

Я разве вам не налила.

Парень возмужал в моих глазах.

Нет. Прошу. Можно с вами познакомиться.

Так всегда и бывает, любовь — иррациональное. Я думаю, как неловко ей.

Будь рядом зеркало, с математической точностью я бы видел в нем тусклое, безжизненное лицо, оскверняющее все вокруг. Оно мне противно. Но не так, что я готов его ненавидеть. Оно противно так, что я рад. Бэтси со мной не из-за внешности.

Пилот переживает предельную нагрузку.

Я взираю своими опустевшими глазами на потенциальную пару. Эллис и Неизвестный парень вдруг охотно разгораются известным вам чувством.

Самолет в штопоре.

Бывают моменты, когда твое тело тянет вниз, а разум вверх, это и есть замешательство. Тебе нужен простой отдых.

Там, над стойкой, висит телевизор. Новости. Несколько грабителей взяли в заложники налогоплательщиков в банке. Все оцеплено. Карьеристы гадают, когда же им вновь дадут право честно заработав потратить деньги на увеличение продуктивности. Строгая корреспондентка несет невнятный бред. Выстрел. Пока там, на улице Стоун-Дерри господствуют случайности, здесь, на Барлоу все упорядочено. Парень влюбляется в официантку. Глазунья на плите чуть подгорает, через пару минут ханжа будет препираться из-за этого. Неизвестный писатель обретает популярность у интеллектуального слоя Америки. Их немало. В самом деле. Все в порядке вещей, тягостных и угнетающих вещей.

Пилот катапультируется.

И ты все думаешь, кому фортуна даст себя. Простой силлогизм. Разумеется, грабителей, если не убьют в ходе перестрелки, посадят надолго в тюрьме. Когда высшая инстанция сталкивается с дилеммой, она выбирает самое выгодное.

Пилот приземляется с парашютом.

Кто-то решил переключить. И снова новости. Книга…

Я оттуда ушел.

Делая множество шагов я приближаюсь к цели. Остановка, я жду автобус. Громадная, фаллическая машина подъезжает с рокотом, который спугивает птиц.

Отворяю дверь. Я вновь в своей обители. Многие люди считают свой дом местом покоя и грез, слегка не понимая, что это — часть мира, и от него не спрятаться.

Моя рука держит пульт. Мышцы сокращаются. Телевизор включен.

Бегущая строка констатирует статистику продажи экземпляров книг. Я уверен, мой босс сейчас в апогее счастья.

Я переключаю канал. Сит-ком, поглядите. Актер, ранее самый желанный в кинематографе вдруг вышел в тираж. В его силах не дать жизни забыть себя. Он играет так, словно его карьера только назревает. Морщины, которые не удалить при помощи пластики, вероятно, гложут его. Но какое мне дело. Человек погибает, а идея остается. Посмотрите, постановщик не углядел, с каким укором на молодого Бенджамина, — который после этого сериала снимется в второсортном фильме, никчемного режиссера, с крупным бюджетом, — смотрит Этот Старец, промах в экспозиции.

Я не выключаю телевизор. Чуть убавив, я мчусь наверх.

Сейчас стоит позабыть многое, и отдать себя сну.

Лучше умалчивать, чем я занимаюсь на работе. Лишь общие черты могут быть интересными, например, я корректирую писанину, создаю верстку и, в общем, делаю свою работу со строгой формулой, которая не меняется ни при каких условиях. Чарльз сказал мне:

— Там люди приходят, говорят, что они написали Эту книгу.

Надо же.

— Отдаю тебе право поговорить с ними. — Прибавил он.

Он их раскусил, и писать сценарии куда важнее.

Чарльз выделил мне комнату, чтобы я поговорил с НИМ.

Парень, в серой куртке, садится напротив меня.

Он тревожно почесывает себе загривку, всем своим видом выдавая в себе плута. Не сказал бы, что я охвачен серьезным желанием видеть, как многие посредственные люди вдруг нашли в себе писателя. Он начинает говорить.

— Я Ричард Биклз.

Я расплываюсь в слабой ухмылке. У меня много времени, и много времени. чтобы глумиться. Я говорю ему, чтобы он доказал. На его лице выступает тонкая пелена испарины. Бровь его дернулась. Он достает что-то из кармана. Это водительские права, он ими тычет прямо в мое лицо.

Ричард Биклз. Тысяча Девятьсот Восемьдесят Четвертый год рождения. Они просрочены.

Миниатюрная фотография сделана, видимо, когда он мечтал о более высоком. Но это он, с короткой стрижкой, без бороды, но он.

— Интересно. — Заметил я.

Чертов псих, он и вправду надеется? Его физиономия излучает безумность, с каждым его действием он меня настораживает, пока кончать с ним. Я говорю ему, чтобы он оставил свой номер, на что он весьма величественно отвечает, что не имеет телефон, и диктует свой адрес. Я записываю.

— Ну… До встречи, Ричард. — Натягивая кончики рта ввысь, говорю я.

Следующий.

Это женщина. На вид ей не менее тридцати. Своими манерами она чем-то напомнила мне Игнациуса Райли. Она весьма проста и обаятельна, но под всем этим скрывается гнусный притворщик, желающий отобрать у настоящего творца всю славу, причем неумело.

Она садится напротив меня. Идентично прошлому, она в легком смятении чешет себе загривку.

Я видел пьесу, поставленную по книге Кеннеди Тула, Сговор Остолопов, не помню парня, что играл Игнациуса, но манеры, поведение, это я помню.

Она начинает говорить. Несколько вдохновленно и возвышенно, фразируя все весьма поэтично.

— Ох, Из-за рока своего, неудача и неуверенность были чем-то неизбежным.

Вопреки тому, что она говорит, все слышится малость насмешливо. Не могу понять.

— Значит Вы Ричард? — Говорю я. Она чуть улыбнувшись дает сиюминутный ответ: Это псевдоним.

Это может надоесть.

Я протягиваю руку, давая знак.

Она не понимает. Я говорю:

— Доказательства.

На столь дерзкий приказ она отзывается весьма смиренно, но с незаметным осуждением.

Она протягивает мне паспорт. Я отвечаю, что мне нужны другие аргументы. Она замешкалась. Она косо посмотрела на меня, и уже стало быть решила уйти. Я отмахиваю от себя застоявшийся воздух оскверненный ядовитым запахом пота, который сумел впитаться в ее одежду.

Она ушла.

Я вижу Бэтси. Она отворяет дверь и садится рядом.

— Это я ее написала. Давайте мне выручку. — Саркастично говорит она.

Мне не до смеха. Но я все равно имитирую малую улыбку.

— Как думаешь, еще найдется дюжина чудаков? А может, они все больны, им в голову ударил бред славы, ну, которой нет. — Говорит она.

Тщеславие. Третья глава новой книги Эдварда.

— Подумать только, где то там, сидит Настоящий автор. — Начинаю твердить я. — Наверное, это минута сочувствия. Но, все же, надо ему помочь.

— Это заведомо неудачное дело. Нигде не сказано о нем. — Отвечает она, закатывая глаза.

Сказано. Он — Эдвард Андерсон.

— Надо почаще смотреть в окно, вдруг он объявиться. — Шутливо говорю я.

Она уходит, сначала подойдя ко мне, и похлопав по плечу.

Следом и я ухожу отсюда. Я захожу к Чарльзу.

Дзынь. Бесчисленные стучания по клавишам. Дзынь. При мне была написана целая страница.

Я вас не отвлекаю?

Нет. Говорит он. Он надел малинового цвета галстук. Я же не переношу галстуки.

Нет. Не удивительно. Все лжецы. — Говорю я.

— Хм. Мне казалось, один из них мог бы быть тем писателем. — Говорит он, слегка невнятно, ведь был более занят чтением своего чтива. Он приподнял свои глаза.

— Слушай. Журналисты ищут его. — Он сказал несколько с вызовом.

— Да? Хорошо. Пусть ищут. — Отвечаю я.

— Никто о тебе и не знает, но знали бы, устроили бы допрос. — Заверещал он. Он закашлял.

В корабле пробоина.

Я стою без дела.

— Так. К чему я. — Откашлявшись заговорил он. — Перечитай все его работы. Вдруг, что найдешь.

Корабль идет ко дну.

— Пожалуй, ладно, мне нечего ведь делать. — Процедил я. Он этого уже не заметил, он сказал свое. Я ушел.

Корабль сталкивается с дном.

Меня сразу встречает Бэтси.

— Ну что?

Я молчу. У нее удивленный вид, словно лев, взирающий на зебру, и в мгновение готовый вцепиться в горло.

Я продолжаю молчать.

— Ладно. — Говорит она. — Забудь. Куда сегодня пойдем?

— Не знаю. — Отвечаю я.

Ее лицо вдруг озарила слабая злость.

— Хорошо. Я решу. — Сказала она.

Лишь через пару минут, до меня дошло, что ее так злит. Вероятно, мое нынешнее безразличие к ней.

Парень, тот, что слева от меня, вчитывается в новоиспеченную рукопись Дядюшки Трюффо, — Старика, что присылает нам свои работы уже несколько лет, и ни разу не был нами издан, многим его даже жаль, ведь бывают моменты, когда работа приходит стоящая, но формальные критерии вынуждают ему отказывать. Все просто. Если книга не подходит под наш временной период, того хуже, осуждает государственный строй, мы удручаем писателя. И много других условий. Множество. Нескончаемое множество глупых правил.

Зная это, можно удивится тем, что Андерсон прошел.

У меня на столе лежит экземпляр книги Эдварда. Я беру ее своей рукой, растертой до мозолей.

Глава первая.

Может быть, он написал что-то о себе, на что можно будет опираться при поисках. Ведь этого хотел Чарльз.

Глава вторая.

И снова ничего.

Третья.

Я вчитываюсь в текст и вдруг замечаю описание улицы. Это Барлоу.

Я записываю страницу в блокнот, который лежит слева от книги, я бросаю ручку на стол левой рукой. Именно поэтому написанная мною зацепка весьма неумела.

Четвертая глава.

Ничего.

Пятая глава.

Разумеется, никто не исключал, что им может быть все выдумано, описание главного персонажа, улицы взяты с карты. Без разницы, главное, проверить.

Шестая глава.

Утром, помню, по телевизору храбрый кот, так схожий с актером озвучки, опытно орудовал рулем машины. ОН полицейский. Кот-полицейский.

Это слегка меня рассмешило, не сочетаемые вещи всегда вызывают хохот.

Я продолжаю читать.

Я делаю жалобный выдох, это утомляет. Я на минуту решил отдохнуть, я уже долго здесь. Посмотрев по сторонам я не увидел Бэтси. Но она всегда сидит в паре ярдов от меня, так, что я всегда могу ее видеть. Видимо, исчезла ненадолго. Я уверен, что через пару минут, когда мне вновь приспичит поднять свою голову и осмотреться, я увижу ее.

Я посмотрел на кабинет Чарльза. его там нет, видимо, ушел выпить чашечку отвратительного кофе.

В стекле я вижу свое замордованное лицо. И волосы. Я давно не был у парикмахерского, и, по странным причинам, мои волосы в этом не нуждаются. Кажется, я лысею. Но имеет ли это значение, каждый десятый живший и который будет жить пройдет через муки смирения со своей лысиной, блестящей и жирной кожей на голове. Наши тела вечно ополчаются на нас. Самая очевидная иллюстрация стакана, с наполовину наполненной жидкостью, на практике. Можете думать, что есть еще множество несуществующих проблем, а можете вдруг понуро скандировать, что будь наш мир столь хорош, лысин бы не было. Я растрепал свои волосы.

Продолжив читать я наткнулся на интересную строчку.

Эдвард Андерсон, вероятно, обделен красивой внешностью.

Вдруг во мне, как огонь, в который только что плеснули бензин, разгорелась охота узнать его, более сильная чем обыкновенное любопытство. Так же, я подумал, я вечно колеблюсь меж двух состояний.

То я его вдруг начинаю слегка презирать.

То я его вдруг начинаю любить.

Что мне известно?

Мало: Вероятная улица, вероятное описание внешности, вероятный возраст, вероятный цвет его двери, вероятный фасад его дома, вероятный запах глазуньи, которую он ест по утрам.

Вдруг хлопает дверь. Я осмотрелся. Бэтси на месте, и это радует. Так же периферическим зрением я замечаю Чарльза, я поворачиваю голову к нему.

Подумать только. Он скоро потолстеет и будет карикатурным злобным буржуа. Кружка с двумя пончиками. На одном шоколадная глазурь. Другой же чист. Бумажный стаканчик с кофе, вероятно, купленный в кофейне, снизу.

А в голове навязчиво мелькают эти слова.

Я Ричард Биклз.

Нет, это Я Ричард Биклз.

А вот и нет, ЭТО Я Ричард Биклз.

Нескончаемые просторы пустыни, чью поверхность уже много лет не омывал дождь. В горле пересохло, я решаюсь встать и выпить воды. Кулер находится рядом с Бэтси, возможно, поговорю с ней.

Вода струится в мой полипропиленовый стакан. Бэтси молчит. Она рядом со мной. Она что-то рисует. Ее вид невероятно апатичный ко мне, думаю, не стоит ее тревожить. Она выглядит чересчур занятой. Я возвращаюсь обратно на свое прискорбное место. Настоящий смертный одр. Делая глоток, я полностью осушаю стаканчик, с самым важным для природы соединением. К делу.

Допустим, возьмем все характеристики написанные здесь. Это неоспоримо, что они могут являться выдумкой. Это ведь литература. Но, к счастью, все, что тут есть, можно проверить.

Улица. Дом. Дверь. Лицо.

Это все может быть его познаниями собственного окружения, чуть утрированными, но не беда.

И вдруг, я сознаюсь. Да. И еще раз да. Мне НАДО его найти.

Чарльз не удивился тому, что с я определенностью и строгостью отнесся к делу, — найти писателя, в конце концов, это импровизированная часть моей работы. Вчера Бэтси была не в себе, и было правильным ходом не утруждать ее.

Бомба тикает, так возьми и брось ее в обидчика.

Разумеется, сведения о улице, более проясняют ситуацию. Ведь поначалу я смутно верил в то, что он попросту где-нибудь случайно подслушал меня. Сейчас же я твердо знаю это.

Вот его вероятный дом. Четыре стекла, так симметрично расположенных. Взгляните направо. Дом идентичен другому дому. Направо, и там без изменений. Назад. Да, этот район зауряден. Фасад дома сразу пробуждал память о детских шалостях.

Позвони в звонок и убеги.

Я иду с решимостью. Достигнув двери я на пару минут замешкался. Делаю аккуратный ненавязчивый звонок. Слышатся скрипы мебели. Позже слышны слабые шаги.

Кто там?

Я не знаю, что ответить.

Дверь все равно отворяется. Через щель между створок выглядывает старческое лицо, подбородок чуть возвышается на цепью.

— Я из издательства, Здесь живет Эдвард Андерсон? — Говорю я.

— Уже нет. — Парирует она.

Меня облили невыносимо горячим кипятком.

Она хотела закрыть дверь, но я ее урезонил сказав:

— Подождите, можно я с вами поговорю?

Она согласилась. Этот дом весь в пыли. А мебель по странности окутана полиэтиленом.

Сядьте. Сказала она, указав на кресло. Это место навевает самые сильные недомогания, такие, словно тебя трясут над пропастью. Ее обвисшее лицо взирает на меня, пронзительно и слегка критично. Словно она устраивает зрительный анализ. Нет, я не навязываю ей никому не нужную религию, не продаю никому не нужную технику и даже не пытаюсь обмануть. Стены изобилуют натуралистическими картинами. Тот прямоугольный портрет. В изображенном лице проскакивают черты малейшей схожести. Это она.

— Это вы? — Указывая ей своими зенками, налитыми слезами от этого спертого воздуха.

— Да. Это я. — Меланхолично отвечает она. — Мне здесь тридцать.

Ее лицо вдруг обретает тоску. Нечего тянуть, перейду к существу.

— Итак. Нам в издательство пришла рукопись, вернее ко мне, но это детали. Как позже выяснилось, ее написал Эдвард Андерсон, это, может быть, ваш муж?

— Не может, вы ошиблись. Он давно умер. — Отвечает она. — Это не он.

Возьми отцовское ружье, заряженное экспансивными патронами и прострели себе голову.

Я спрашиваю ее, кем был ее муж. Сходится, он был писателем.

Нет оснований утверждать, что это точно он. Но я попытаюсь узнать все, вдруг это ее…

— Дети? У вас есть дети? — Говорю я.

Это ее слегка смутило.

— Нет, у нас не было детей, он был… — Она осеклась, но будто бы себя подбодрила и пауза закончилась. — бесплодным.

Бесплодие. Шестая глава, его новой книги.

Японский камикадзе делает резкий крен и стремительно надвигается на линкор.

Взрыв.

Она взглянула на картину. Снова.

Вас разве не удивляет сказанное мной?

Нет. Ее не удивляет. Она уверена, что это ошибка.

Пятница наступила пораньше. Я умиротворенно смотрю на картину. Курносый нос, голубые глаза, чувственные губы. Преступно миловидная внешность. Минута неловкого молчания. Мне нечего ей сказать, и ей тоже.

Я ретировался.

Ее написал мертвец, ее подкинул мертвец, ее прочитал мертвец.

Вот момент неудачи, Бэтси была права. Этим вечером я снова пью кофе в забегаловке. Эллис здесь. Робкий парень здесь. Французы пытаются приударить за Эллис, но робкий парень находит в себе мужество опрокинуть их злобным взглядом.

Через десять минут, робкий парень и Эллис согласятся пройтись где-нибудь, там то они и поцелуются. Впервые. Вспоминаю формирование наших отношений с Бэтси.

Бодрый художник. Новоиспеченный понурый парень.

Привет!

Так и было.

Эллис вдруг спохватилась и подошла налить мне кофе. Бэтси сегодня нет, ведь любой человек нуждается в терапевте, к плечу которого в любой момент можно прильнуть и начать откровенничать. Я думаю только об одном. Кто же он?

Сейчас более важно где он, а не его книги.

Я выпил все кофе. Вторая кружка кофе. Я приподнял руку, давая жест. Она наливает еще. Третья кружка кофе. Я смотрю в окно, множество огней расплываются в безотрадной сутолоке. Четвертая кружка кофе. Когда она наливает пятую кружку кофе, я вдруг хватаю ощетинившуюся руку официантки. Я задаю ей вопрос.

У вас было когда-нибудь такое состояние, когда вы признавали значимость его трудов, но ненавидели их, и наоборот с ним самим, любить его, но признавать, что он никчемен?

Она посмотрела на Робкого Парня с чуть разинутым ртом. Дрожь ее руки вдруг прекратилась. Весьма маниакально выглядит, когда хватаешь за руку совсем незнакомого человека и вдруг требуешь от него что-либо. Она присела. Недоумение парня сравнимо с бубонной чумой, передающаяся крысами, сидящими около стойки. Все смотрят на нас, это чуть стесняет Эллис.

Что вам нужно?

Любой ответ изначально уже неверный.

Ничего.

Интерес к нам стих. И даже парень стал менее враждебно на меня смотреть.

— Я вижу, вас что-то не устраивает. — Начинает она.

— Нет, вовсе нет.

— Тогда, что случилось? — Вопросила она.

Я молчу.

Ее мягкий северный акцент говорит мне.

— Вы можете сказать мне, вам явно худо.

Мне не нужна помощь. Но, если подумать, человек будет отвергать от себя всякого, в самом худшем состоянии.

— Знаете, я могу вам посоветовать одну книгу. — Говорит она. — Ричарда…

Поезд сошел с рельс. Несколько сотен людей погибает в катастрофе, а все из-за пьяницы, вдруг заснувшем ночью в машине посреди железной дороги.

Боже.

Выйдя на улицу, я услышал мягкий джаз, доносившийся из окна. Я просто стою и слушаю. Обернись и посмотри, как в зияющем логичностью месте, виднеются негодующие силуэты.

Джаз утихает, и это есть аргумент наконец окончательно уйти отсюда малыми шажками, в надежде, что он вдруг подарит мне еще минуты своей романтики.

Чарльз был недоволен, что я так и не нашел писателя, но полагал, что дав мне немного свободного времени, которое я займу поисками, я его разыщу. По сути неофициальный отпуск. Малая доля жизни, которая забудется сквозь малое время.

Посреди ночи в мое ухо ударил звонок. Я машинально смотрю на часы, ровно два часа. Подняв свою тушу с кровати, я помчался к телефону. Подняв трубку, я сразу же услышал милый голос.

— Это я. Извини, что звоню так поздно. Просто… — Голос оборвался, тяжелый вздох. Но он продолжил твердить. — …Нам надо поговорить, Джим.

— Разумеется, — отвечаю я, — что случилось?

— Нет, Джим, не по телефону. — Говорит она.

— Значит, завтра? — Спрашиваю я.

— Стоит сейчас. Это очень важно. — Ее слова стали звучать обреченно, словно верещит раненный волк. — Я могу приехать?

Я сморю снова на часы. Чтобы не ошибиться.

— Сейчас ведь два часа ночи, Бэтси. — Отрезал я.

Не менее обреченный выдох.

Ладно, говорю я, можешь приехать.

Я надеваю футболку, купленную в магазине, что находится на первом этаже здания, где расположилось издательство, столь излюбленное жалкими писаками. Коричневые штаны. Снобистские ботинки. Я готов ее встретить. Стоя перед зеркалом, я слабо хлопаю себя по щекам, чтобы чуть взбодрить себя, но кофе выпитое через пару минут, тоже неплохо меня взбодрит.

Глоток. Я смотрю в окно. Ничего. Еще один глоток. Чтобы смягчить тягостные предвкушающие ожидания, я решаюсь взять пульт. Телевизор включен. Ночью нередко звуки обретают более значимый оттенок. Скрип мебели, не слышный днем, отчетлив ночью. Или, быть может, проезжающий автомобиль, днем заглушен иным потоком звуков. В умиротворенном моменте бытия любой шум начинает терзать. Поэтому я чуть убавил телевизор, до состояния почти не слышимости. Я уже решился позвонить ей, но вдруг услышал звон дверного звонка.

Мои руки вспотели. Я открываю дверь. Миловидное лицо, волнистые волосы, пахнущие недешевым шампунем. Лицо нимфы. В этот момент я лишь хотел ее прижать к себе, но у нее есть что-то более важное, чем потребности.

— Проходи. — Сказал я.

Она снимает свой пиджак, и небрежно бросает на диван. Я выключаю телевизор.

— Джим.

Ее голос был уставшим.

— Мне кажется.

Милый голос, хотелось бы, чтобы он смеялся.

— Мы отдаляемся.

— Быть того не может. — Отвечаю я.

В ее лике слабо виднелась тоска. Уголки прекрасного рта жалобно тянулись вниз.

— «Янки» победили «Индейцев», Джим. — Опустив глаза вниз, меланхолично сказала она.

Я давно не интересуюсь бейсболом.

Я присаживаюсь к ней.

— Я понимаю. — Строго говорю я.

Она сказала нет.

— И все же…

Она меня перебивает.

— ТЫ не понимаешь. Ты стал одержим им, этим парнем. Какая, черт возьми, разница, кто он…

Я действительно ее не понимаю.

— ТЫ просто взял, и в какое мгновение погрузился в себя, и перестал видеть все вокруг. ТЫ забыл, что я существую. Знаешь, поначалу я за тебя переживала, но сейчас я, скорее, злюсь.

Ее лицо излучало заразительную вражду, я стало быть тоже раздражился, но вдруг опомнился.

— Бэтси. — Осекся я, ведь она снова меня перебила.

— Нет. Все. Нам стоит…

Прервать отношения. Опустеть для нас обоих. Та же самая быстрая встреча, оканчивается быстрым концом. Она надела свой пиджак. Пару минут мы беззвучно смотрели на друг друга, и она ушла.

Значит, Янки выиграли Индейцев. Смехотворно.

Это истинная утрата. Но я решил заснуть, ведь мозг в полусонном состоянии работает весьма опрометчиво, и не в лучшем смысле. Слишком эмоционально. Мои веки скрыли мои глаза и свет был погас. В этот момент я заснул.

Утро. Белоснежное утро. Тонкий слой снега лежал на асфальте, а машины оставляли на нем свои грязные следы.

Я не пьяница, но найти для себя занятное дело было сложной задачей, поэтому я лишь съездил в винную лавку и прикупил себе Коньяк и несколько бутылок Пива, продавец, видимо, столкнувшись с таким обилием купленных бутылок впервые, был удивлен.

У вас, значит, какой то праздник?

Нет, у меня, скорее, церемониал расставания. Извечная горесть. Несколько алкогольных трапез.

И вот, когда на моем столе красуются в ряд бутылки, уже успевшие почти опустеть, я задаюсь одним лишь вопросом.

Ну, и кто же ты, Мистер Эдвард.

Иссушающий глоток, последний цилиндрический сосуд с опьяняющей жидкостью только что опустел. Бутылка пива упала и покатилась по столу, и разбилась в маленькие осколки.

Краем своих глаз, я вдруг увидел силуэт, который стоит рядом с моим почтовым ящиком.

Разинув рот, я помчался вон из дома.

— Эй! — Крикнул я, после чего этот силуэт побежал прочь. — Куда же ты? Черт побери.

Я сделал пару неуклюжих шагов в сторону почтового ящика. Открыв его, я заметил еще одну книгу.

Но без записки. Исключительно рукопись.

Я хватаю ее и возвращаюсь в свой дом.

На диване начинаю вчитываться в текст.

Мне осточертело все это. Я рву пополам страницу за страницей. Я разрушил прекрасное. Я разрушил то, что может стать шедевром, или им уже являющееся.

Меня вдруг стало тошнить. Ко мне подбирается самая жуткая напасть.

Сотни малых порванных листков собою формируют единую картину. Осколки стекла. Бутылки. Несколько луж пива. Все это наводило страх, и я, в замешательстве, ринулся наверх.

Постель поглотила мое тело. Меня повалил сон.

Проспав, примерно, треть дня, я проснулся. Пленительный граммофон, весь в пыли, вдруг заинтересовал меня. Я решил поставить пластинку. Звук был слегка сбит, поначалу звучал паршиво, но потом…

Потом приятный саксофон некого мертвого джазмена вынудил закрыть глаза, созерцать истинную благодать. Гармонирующий с внешней обстановкой ритм.

Твой разум уносить вдаль, прочь от тела. И, когда твое слабое, бездыханное тело, падает в бездну, твой разум в зените силы, это прекрасно.

Это ведь был он.

Я застал этот момент, но, на милость, разорвал труды всей его жизни.

Даже ни Бэтси, ни горечь от сделанного мною, меня терзает. Нет, вовсе нет. Меня терзает мысль, что я забыт. Забыт на фоне шедевра. Я даже не стал частью этой истории, несмотря на то, что я действовал в ней.

Слабый просвет озарения вдруг был ощутим мною. Я наконец осознал.

Даже если я был видимой частью этой истории, которая происходит, я был бы так же забыт. Без разницы, существуешь ли ты, ты все равно сольешься во тьме забвения. Эдвард, проклятый ты творец, надеюсь я встречусь с тобой, и высказанное мной в твое лицо хоть как то подействует на тебя.

Утро следующего дня. Похмелье. Обезвоживание, подобно тысячи ножам, что исполосовали мое горло. Я шагаю, словно увалень. Мое тело в безрассудстве уносит по сторонам, вечно натыкаясь на комод, мебель или стены. Кухня заарканила меня дав надежду, что глоток столь нужной жидкости из бутылки, остановит мой дискомфорт.

Не сильно то и охота разглагольствовать в таком состоянии.

Дзынь. Телефон рокочет своим раздражающим звуком. Я беру трубку и спрашиваю.

Кто это?

В ответ жизнерадостный голос Чарльза, будто бы голос проповедника, что в исступлении и вдохновении твердит на подиуме церкви.

Как продвигается дело, Джим?

Перечитываю книгу в третий раз уже, много нахожу, но не знаю, о нем ли это.

Хорошо.

Он решил бросить трубку, но вдруг спохватился и сказал.

Бэтси что-то тихая и грустная. Что у вас случилось?

Я молчу.

Ладно, ваше дело. Как только найдешь более весомое, приходи. Да, и кстати, неделя. Пройдет неделя, и ты снова вернешься.

...