Большая, почти уже девушка, почти невеста, Маша вела себя как семилетняя. Она словно погрузилась умом в детство, чтобы ничего не помнить о налёте опричников. По тропинке времени убежала обратно — чтобы жить задолго до того страшного дня.
Усы, бороды и отвороты тулупов у них обросли куржаком
Дух человеческий возносился и выгибал вверх своды и цветные арки собора, неудержимо увлекал за собою клубящиеся фигуры святых на росписях. А вслед за ними ввысь по лестницам бежали кремлёвские пономари. Над площадью золотыми пузырями всплывали в небо купола. Заострились, вытягиваясь, шатры башен и колоколен.
медно-медовое облако звона
Филипп знал, что жизнь его завершается. И завершалась она в смиренной скорби. Он ничего не смог. Прав был его друг Ваня – он дурак. Господь вложил в его руку такую силу, а он… Он даже верить-то не научился. Строить и молиться научился, а верить – нет.
Филипп в Господе не сомневался. Мир – большое хозяйство, и без хозяина такое не устоит. Но как можно верить в то, что и без веры очевидно? Верить можно лишь в то, чего не знаешь. Как Ваня делает.
Царя будоражила вовсе не женская нагота, а исступлённая, бесстыжая покорность.
Господь является только во зле. Добра-то народ не видит. Как же идти за Господом, если он прозрачен, словно ветер в поле?
А Филипп осознал, что государь слушает о том, о чём сам уже много думал. Но он, Филипп, слишком прост и прям, чтобы разгадать сложные и хитрые тропинки царских мыслей. Филипп отстал от государя в этом беге воображения.
Филипп давно не видел сразу столько женщин. На суровых Соловках он уже начал забывать, как важна людям эта сторона жизни.