От автора

Я выросла среди переживших Великую Отечественную, ГУЛАГ и Катастрофу. На обломках. Люди с их мыслями, картинами, музыкальными сочинениями, театральными костюмами, романами и домашней утварью были уничтожены в промышленном количестве. Достояния культуры провалились сквозь землю вместе с носителями. При этом все продолжалось так, словно бы ничего не произошло.

Не обладая глобальным мышлением философа Николая Федорова, который верил в возможность физического воскрешения из мертвых, я решила взяться за то, что доступно моему уму, — собрать информацию о погибших и их творениях. В то время еще были в живых те, кто мог рассказать о тех, кого убили. Вещественные доказательства их существования, если таковые сохранились, обитали в запасниках разных архивов и в домашних коллекциях. Лет двадцать я ходила челноком из мира живых в мир мертвых. Неожиданно пригодилось и знание чешского языка, который я стала учить в 1968 году в знак протеста против ввода войск в Чехословакию.

Всякий раз из рассказов очевидцев я выбирала лишь то, что раскрывало или дополняло исследование определенной темы. Сами же они и отношения, которые сложились между нами, оставались в тени. Теперь, когда почти все герои моих рассказов ушли в мир иной, я подумала, что самым важным были они, а не темы исследований, и замыслила эпопею. Но справилась лишь с двадцатью одной историей из сорока задуманных. Бывает — замахнешься, и руки повиснут над клавишами. Тот ли жанр, так ли надо об этом писать?

Есть книги, которые в процессе их создания открывают автору то, чего он ну никак не предполагал. Эта — не из тех. Здесь нет выдумки. Вместе с тем это не документ и не реминисценция. Возможно, характер этой книги в какой-то мере определен моей профессией арт-терапевта. Быть рядом, вглядываться, вслушиваться и не задавать наводящих вопросов.

Графиня

Визит дамы неизвестного возраста, происхождения и местоположения

Ей 83 или 85, она живет с Богом и с собакой, именно в таком порядке.

Седые волосы бобриком, брючки, маечка — все чистенькое, беленькое. Глаза — моллюски, крохотные зрачки проблескивают сквозь узкую щель в створках, речь тихая, иврит с испанским акцентом. По какой-то причине она долго молчала, потом снова научилась говорить.

Знакомая, пославшая мне эту Эльзу, Элизабет, Элишеву, Элишку по фамилии Лангер Бертольд, Солосски, Штайнер, Эйнштейн, Ферейра, — выгуливает по утрам ее собаку. Проснувшись, Эльза (отцепим от состава имен головной вагон) должна побыть полчаса наедине с Богом.

Скажем так: собака наличествует вещественно, Бог — умозрительно. Она беседует с Ним в уме. Внезапный лай может создать помехи. Знакомая, которая выгуливает ее собаку, сообщила, что я как-то связана с Терезином. Нужна информация. Затем и пришла.

Кофе — да. Но без молока и сахара. При ней нельзя курить, иначе задохнется. Она заботится о своем теле, а Бог заботится о ее душе.

Все, что рисует, она потом находит в рисунках детей из Терезина. Скорее всего, она попала туда ребенком. Таких совпадений, до мельчайших деталей, быть не может.

Вторую жизнь она начала в Монтевидео, в 1944 году, первую, предположительно, провела в Австрии, Германии и Чехословакии, немецкий помнит, чешский пытается восстановить. Считает, что ее жизнь — тайна еврейской души, хотя мать была немкой. Материнская сторона обозначена дедом, врачом Рувеном Солосски, дядя служил адвокатом. Чтобы стать еврейкой, ей пришлось принять гиюр. Затем фигурирует Тироль, какой-то черный мост, ночь, большой корабль с британским флагом, на который перебираются из маленькой лодки какие-то тени.

— Вы бывали в Бухловице?

— Нет.

— Это наше родовое поместье.

По словам Эльзы, поместьем владел ее дед-выкрест Леопольд Бертольд, в 1912 году он был министром иностранных дел Австро-Венгерской монархии. Говорят, что ее пенаты превращены в музей. Там она еще не была, но собирается. Отца звали Алоис Бертольд. Куда он делся, непонятно. По этому поводу следует позвонить некой Дороти в Шавей Цион, телефон такой-то, та или знает больше, или объяснит четче.

Замок находится в десяти километрах от Угерске-Градиште, оттуда всех евреев депортировали в Терезин зимой 1943-го. Возможно, там она тогда и оказалась. Она ничего не помнит. Видимо, была тяжело больна. Черная ночь, черный мост…

Мост она видеть могла — между гетто и Малой крепостью протекает река Огрже. Черная ночь тоже вне подозрений. Но как выбраться из Терезина? Бухловицкие графы предложили выкуп в миллион марок? Нацисты бы взяли, а девочку отправили в Освенцим. Был такой прецедент, с четой Гутман. Мужу до войны принадлежал Дойче Банк, жене — коллекция бесценных картин. Якобы по указанию приближенных Муссолини и за немалую мзду эту пару должны были доставить из Берлина в Рим, ночью их с почетом препроводили в поезд, однако вместо Рима они оказались в Терезине. С чемоданами из крокодиловой кожи и в шубах из леопарда.

Предположим, Эльзу выкупили. Или удочерили нацисты и вывезли из Терезина в Уругвай? Как нееврейка, она могла оказаться в Малой крепости, где была тюрьма гестапо для политических заключенных. Но зачем отправлять туда девчонку? Из-за деда-выкреста?

У деда была кузница, где тайком изготовлялись изделия из золота. Она была где-то под хлевом. Когда пришли фашисты, Эльза была в кузнице. Они застрелили корову, и кровь из хлева лилась сквозь щели в потолке. Кровавый душ. При этом куда-то девался ее брат. И мама с дедушкой.

Прорехи в памяти. Чтобы залатать их, она все рисует и уже по рисункам ищет. Например, мост. Мало ли какие бывают мосты? Но она нарисовала именно тот мост с тремя рыбами и черными часами, около него фонтан. Они с Дороти обнаружили его на пути из Бухловице в Вену, один к одному. На этом месте она упала в обморок.

Но ведь она еще не была в Бухловице…

Нет, я неправильно поняла ее. Тому виной испанский акцент. Она была там, но не одна. С Дороти. И это помешало ей выйти с Ним на связь. Тот самый случай. Как с Богом и собакой.

Ее уругвайская мать была чокнутой. Она не разрешала говорить о прошлом, у нее самой была дочка, которая задохнулась горячим паром. Разве это мать? С какой целью ее удочерила эта женщина? Понимаю ли я, какой это тошнотвор — жить чужой жизнью в чужом болоте?

Эльза прошла курс арт-терапии и теперь все вырисовывает из памяти. Мать — глиняная ручка от греческой амфоры, от которой не сохранилось ни одного обломка, дед — целый павлин. Красавец, но с отвратительным голосом. Кричит в Бухловице, слышно в Хайфе. Мост прорисован в мельчайших деталях, но где сам дом?! Где тот хлев?! Увижу — упаду в обморок. Вы не верите мне. А зря. История — это миф. Гомер — тоже миф. Все это — обвела она рукой цветы на балконе — миф. Зазеркалье. Но когда в зеркале образуется столько прорех, отражение искажается.

На том и раскланялись. Нет, Эльза не растаяла белым облаком над цветущим балконом, она спустилась по лестнице, вышла из подъезда, поднялась по дворовым ступенькам, я даже помахала ей вслед, но она не обернулась.

Окаменелое родство

Прошло время, и я оказалась в архиве города Бзенец, куда меня занесли исследования истории художника и поэта Франца Петера Кина [1]. Мне выдали на руки старинные амбарные книги с поквартальной описью населения. На каждого жителя приходилась одна строка с адресом и датами рождения и смерти.

Нафтали, прадедушка Кина, происходил из Угерске-Градиште. Умер он задолго до войны, стало быть, можно отыскать его могилу. Оказалось, что еврейское кладбище находится не там, а в городке Угерский Острог.

Нашла.

Имя окаменевшего прадедушки по отцовской линии по-немецки вообще не читалось, зато ивритские буквы были отчетливо видны. Непокорный времени язык спас от забвения и остальных родственников: Рези, Залмана, Хермана, Йозефину, Макса, Давида и Эммануэля. Не знаю, какие отношения были между этими Кинами в действительности, но на кладбище они явно играли в прятки. Водил Эммануэль, дядюшка Кина по отцу. Его высокая гранитная плита возвышалась над постаментом, похожим на трапециевидный умывальник с дырой внутри. Геометрически несуразный Эммануэль стоял почти впритык к кладбищенской стене и взирал свысока на разбежавшееся по участку семейство. Таким он и был по свидетельству его дочери, которую мне удалось застать в Лондоне. Теперь она тоже на кладбище, но тамошнем. На плите Эммануэля иврит был еле заметен, зато немецкий врублен навеки. Времена менялись. Но Эммануэлю повезло — он был последним из Кинов, умерших своей смертью.

Попрощавшись с окаменелым родством, я отправилась в Угерский Брод. Солидное здание вокзала, отреставрированное снаружи, не помнило пассажиров, собранных в нем в зимнюю стужу 1943 года. И вовсе не на обогрев. Пятистраничный список с именами 1837 отбывших пассажиров я подарила пожилой кассирше. Не знаю, что она подумала, но билет до Угерске-Градиште дала.

По городу, где родился Нафтали, я бродила впустую, не было там искомой улицы. Надо было посмотреть в архиве реестр о переименованиях. Например, улицу в Варнсдорфе, где родился мой Кин и где по сей день стоит его дом, переименовывали трижды. Без помощи нынешнего директора школы, куда Кин ходил в первый класс, — ранец за спиной, стихи в голове, — я бы ее не нашла.

Перед входом в здание вокзала стоял автобус с табличкой «Бухловице» на лобовом стекле. Вот уж это никак не входило в мои планы.

Родовое поместье

В автобусе я заглянула в брошюру, которую изучал сидящий рядом со мной мужчина. Замок и впрямь некогда принадлежал графу Леопольду фон Бертольду с длинным шлейфом имен: Леопольд Антон Иоганн Сигизмунд Йозеф Корзинус Фердинанд Бертольд фон унд цу Унгаршиц, Фраттлинг унд Пюллюц… Верно, что он был министром иностранных дел Австро-Венгрии с 17 февраля 1912 по 13 января 1915 года.

Барочные ангелы приветствовали посетителей замка с верхотуры ворот. Резные каменные балюстрады были обвиты плющом, площадь перед замком усыпана меленьким оранжеватым гравием; меж клумб, подстриженных под гребенку, величественно расхаживали павлины. Подметая гравий кончиками хвостов, они вдруг чего-то пугались и кричали дурным голосом. Привычка со времен турецкой осады. В ночи турки решили перелезть через стены, но павлины пробудились и своим криком спугнули солдат. Это я тоже почерпнула из брошюры.

В вестибюле около кассы висел портрет дедушки Лео­польда. Никакого сходства с павлином. Прожил долго, с 1863 аж до самого 1942 года. Мог бы быть ее дедом. Те же глаза-моллюски…

Внутрь пускали только с экскурсией.

Я спросила у гида, поджидающего народ у кассы, где была кузница.

— Кузница?!

— Да. И хлев.

Гид расщеперил веером хвост и закричал павлиньим голосом: «Люди со всего мира ездят к нам любоваться уникальной архитектурой и природой! Замок Бухловице — образец архитектуры барокко! Построен в стиле итальянской усадьбы эпохи Возрождения. Соседствует со средневековой крепостью Бухлов! В начале XX века здесь проходила встреча министров иностранных дел России и Австро-Венгрии, здесь, и именно здесь, было принято судьбоносное решение о Балканах…»

Тут он иссяк, подобрал хвост и сказал по-человечески:

— Ждите экскурсии. Вам покажут интерьеры итальянского барокко, расписные потолки и стены, уникальные полы, ванные комнаты с инкрустацией…

— Мне нужно увидеть хлев и кузницу. Меня попросила об этом внучка Леопольда, проживающая в Израиле.

— Таких родственников, простите, пруд пруди. В том числе из Израиля. Но, если желаете, я свяжу вас с научным сотрудником.

Связал.

Научный сотрудник в образе прыщавого юноши пообещал выяснить про кузницу и хлев, что же до потомства, то у графа было трое сыновей, двое умерло в детстве, а Алоис, или, как все его звали, Луис, прожил 82 года. Родился тут у нас в 1894‐м и умер в Вене в 1977‐м. Для пущей важности юноша перечислил все имена графа: Сигизмунд Леопольд Якоб Венцеслав Ансельм Корсинус Отто Бертольд.

— Адам и Хава родили Каина и Авеля, Каин родил Ханоха и Ирада, Ирад — Мехуяэля, Мехуяэль — Метушаэля, Метушаэль — Лемеха…

Научный сотрудник кивком одобрил эту параллель и добавил:

— Нам и сегодня необходимо знать о том, кто кого родил и кто у кого родился. Если вы желаете посетить экскурсию, мы пропустим вас бесплатно. Как родственницу из Израиля. Простите, не запомнил вашего имени.

Я назвалась Элишевой — из всех имен графской внучки это было наиболее еврейским, объяснила, что спешу и на экскурсию приеду специально. Хорошо бы обменяться электронными адресами, на случай если удастся разузнать про кузницу и хлев. Юноша протянул мне визитку, коих у меня не водилось сроду, и я записала свой мейл на бумажке. Елена-Элишева. Я тоже имею право на два имени.

На прощание я все-таки спросила научного сотрудника про мост с тремя рыбами по дороге из Бухловице в Вену. Рядом с ним должны быть черные часы. Он молча поклонился и ушел.

Это был явный перебор.

Ручка от воображаемой чашки

В Бзенец я вернулась ненамного позже обещанного. Восьмидесятипятилетняя Вера Женатова ждала меня в саду, в том же утреннем розовом платье в белую крапинку. На столе были разложены очередные реликвии. Не ручка от воображаемой глиняной чашки, не павлин в виде дедушки — реальные предметы, которые Вера насобирала по дому, пока я болталась бог весть где.

— Это я, — протянула она мне фотографию милой девочки, в которой она, сегодняшняя, узнавалась легко. — Как раз с той поры, когда Петр меня рисовал и вводил в краску.

Одна фраза. И перечеркнуто расстояние в сотню световых лет. В сад к Вере Женатовой явился Кин. Не художник, поэт и драматург, убитый в возрасте 25 лет, а мальчик в очках, разглядывающий девушку, которая, преодолевая смущение, сидит перед ним на стуле.

— Еще ты меня спрашивала про одного парня из фотоальбома, помнишь?

— Да.

— Его зовут Курт Вернер, после войны он какое-то время жил в Бзенце.

— Какое отношение он имел к Кину?

— Никакого. В Освенциме его опекал зубной врач Блюмка, о нем ты все знаешь. Курт остался сиротой, и Блюмка привез его с собой в Бзенец. Приглядись, фото сорок шестого года, как оно попало в этот альбом? Теперь Курт в Израиле, мы с ним переписывались, да чего-то умолк. А вот что, навести-ка ты его и отпиши, — Вера обняла меня и расцеловала в обе щеки. — Приросла я к тебе душой. Правда ведь, за два дня так сроднились, словно жизнь вместе прожили. Возвращайся поскорей! А Куртичка пожури, пусть хоть открытку пришлет.

Испанская рапсодия

Вернеры жили в Кирьоне, неподалеку от Хайфы. Трубку взяла его жена Рахель, иврит с шепелявостью, как у Эльзы, Элишевы и как там ее еще…

Не говорю ли я по-испански?

— Нет.

— Жаль. Впрочем, мы только между собой говорим по-испански. А с чужими — на иврите.

С готовностью записавшись в чужие, я объяснила про Веру Женатову. На иврите.

— Ах, Вера, золотой человек, мы у нее гостили… Приезжайте к нам! После инсульта Курту необходимо общение, а говорить не с кем. Кроме меня, — добавила со вздохом Рахель.

Из Терезинской «Памятной книги» я выписала данные Курта. Родился в 1925 году, депортирован в Терезин из Остравы с бабушкой, родителями и братом в сентябре 1942-го, оттуда в Освенцим в январе 1943-го. Освобожден в Кауферинге. Родители и брат погибли в Освенциме, бабушка умерла в Терезине через месяц после прибытия.

Прорехи в памяти

Маленькая квартира Вернеров была завешена и уставлена огромными цветами ярчайших красок. Среди всего этого искусственного цветения пейзажи на стенах выглядели тусклыми бляшками, вывезенными некогда из Европы в заморские страны.

И впрямь — в Уругвай!

«Эльзу удочерила какая-то пара и увезла в Уругвай».

— Как вы там оказались?

— Курт и его брат-художник уехали в Уругвай из Чехословакии в 1947 году.

— Значит, брат выжил?

— Родной, младший, умер. Но обнаружился двоюродный, старше Курта на десять лет. И стал родным. Это его картины, написанные в Монтевидео. Мы перебрались в Израиль по настоянию дочери в 1971 году. Дочь умерла от рака, оставив троих детей, старшей тогда было двенадцать. У нас еще есть сын, он женат на еврейке итальянского происхождения и живет в Хайфе. Моя семья, к большому счастью, успела сбежать в Уругвай до войны. Целым кланом. Из местечка близ Ковно.

Курт молчал. Грузное тело утопало в мягком кресле, руки лежали на подлокотниках, взгляд его был устремлен в одну точку — на картину, судя по всему, изображавшую юную красавицу Рахель.

— Это меня рисовал брат Курта, к нашей свадьбе.

— Мой отец продавал технические масла для кинопромышленности в Праге на Велетржинском рынке, — выпалил Курт на одном дыхании. Рахель расплылась в улыбке и, подойдя к мужу, чмокнула его в щеку. — Он продавал специальные чернила для авторучек, чем очень гордился. А вообще он больше всего любил играть в карты и пить пиво. Младший брат умер до войны от туберкулеза. После смерти брата я был для матери всем на свете. Она не отпускала меня от себя.

Выходит, «Памятная книга» ошиблась? И такое случается, иногда в нашу пользу. Эта ошибка — вничью.

— Думаю, когда нас с матерью оторвали друг от друга, у нее разорвалось сердце. И она умерла на рампе, не дойдя до газовой камеры…

— Лучше расскажи, как мы с тобой встретились, — перебила его Рахель.

— Про графиню?

— При чем тут графиня?

— При том, что мой брат сделал все, чтобы я перестал с ней встречаться.

— Как ее звали?

— Не имеет значения, — сказала Рахель, глядя на меня не слишком доброжелательно.

Куда-то не туда зашли мы в беседе.

— Эльза. Или Элишева…

— У этих графинь имен пруд пруди. И в голове у нее была полная каша. Она клялась Курту, что девочкой была в концлагере и оттуда ее увезли в Уругвай.

— С доставкой на дом, — добавил Курт, рассмеявшись, но тотчас помрачнел. — Представьте себе, я выжил лишь благодаря доктору Блюмке, а он — благодаря Вере Женатовой, она, простая чешская женщина, умудрялась посылать ему посылки в Освенцим. Блюмка потерял жену и детей, он не хотел жить, но посылка от Веры каким-то образом выковыряла его из ада, и он стал работать у немцев, чинить им зубы, вставлять в их рты золото из еврейских ртов, переплавленное на специальном заводишке. И он сказал мне: «Я тебя усыновлю».

— С Блюмкой и его второй женой мы всю жизнь поддерживали отношения, у нас много совместных фотографий…

— К чему я клоню? С таким грузом горя я оказываюсь в Уругвае, по-испански — ни слова…

— Когда мы с тобой встретились, ты говорил вполне прилично, — перебила его Рахель.

— Спасибо графине!

Опять она тут!

— Мы оба знали немецкий, но ради меня перешли на испанский. Видимо, я многого не понимал, и иногда она казалась мне сумасшедшей. Не скрою, в этом была своя прелесть. На первых порах.

— С чего вдруг ты завел о ней речь? — возмутилась Рахель. — Ты думаешь, нашей гостье интересны твои юношеские похождения?

— Конечно, что может быть увлекательней?

— Она пришла к нам не за этим. Она изучает Катастрофу.

Рахель принесла альбом и буквально ткнула меня в него носом.

— Это семья Курта. По материнской линии Фройнд. Это его дядя, Натан Солдингер. Выступал в итальянском варьете с девушками. Жил в Милане, погиб в Освенциме. Это их галантерейная лавка, два брата его матери Густы, Фриц и Йозеф, там работали. Тоже погибли. А это Элла — старая дева, ближайшая подруга матери Курта, погибла в Треблинке в сорок пять лет. Тоже мне, старая дева! Такие сегодня рожают. А тут вот вся семья Курта, попробуй пересчитай. У его отца Рихарда было двенадцать сестер и братьев, многие жили в Вене.

Руки Рахель возлежали на плечах мужа, в шепелявом потоке испанской речи поплавками всплывали «амиго» и «мучо». Чмок-чмоки в обе щеки… Курт не шевелился.

— Помнишь, ты рассказывал, как сидел на коленях у одной из своих венских тетушек и до сих пор не можешь забыть запах бархата на ее груди? Вот что важно услышать Эльзе!

Пожалуй, мне пора.

— Не уходи, — взмолилась Рахель, — Курт, ну скажи же что-нибудь!

— Скажи ты! Ты всегда говоришь за меня, всю жизнь.

— Неправда. Не всегда. Я изменилась после смерти дочери. Я никогда не буду той счастливой девочкой, на которой ты женился. Мне было семнадцать… Я родила ее в девятнадцать… в тридцать восемь стала бабушкой, а потом… матерью двенадцатилетней сироте. Но ты всегда был на первом месте, Курт!

— Останься, — повелел Курт и повернул ко мне голову. Лицо — лепная маска с прорезями для глаз. Они светились как лампочки. — Сумасшедшая графиня где-то еще живет, — сказал он. — Однажды много лет тому назад она принесла мне часы в починку. Но меня не узнала. Она и раньше принимала меня за разных людей. У нее были прорехи в памяти. То она принимала меня за какого-то человека, который ночью перебирался из лодки на большой корабль с британским флагом… То считала меня утерянным братом, которого наконец нашла. И, как брата, подолгу не подпускала к себе. Мне больше нравилось быть человеком с лодки, этот образ возбуждал ее, и мы наслаждались по полной.

— Бывают такие женщины, не от мира сего, — согласилась Рахель. Она была не только готова слушать про первую любовь своего мужа, но и разделять его чувства к этой сумасшедшей. По мере сил, конечно.

— В какой-то момент она решила принять гиюр, — продолжил Курт. — Чтобы мой брат, помешанный на чистоте расы, ее признал. Может, и приняла. Часы-то она принесла мне не в Монтевидео, а в хайфскую мастерскую. Кстати, они были в полном порядке. Я завел их, они пошли. Но она не соглашалась. Часы сломаны, на них чужое время. С ней лучше не спорить. Чуть что — в обморок. Но, как профессиональный часовщик, я знаю, что время ничье. Оно имперсонально.

— А почему было не признаться ей, что вы тот самый Курт?

— Зачем? В сумасшедших влюбляются лишь в молодости. И любят по-сумасшедшему. А потом обзаведешься чудом… — указал он на картину, — и оно предрешит все… У Эльзы был приятель-музыкант, он играл на танцах. Сама она на танцы не ходила, боялась удушья. Она боялась удушья, а не я, который такое видел… Она знала, как меня выпроводить: ступай, для тебя это бесплатно. За бесплатно я куда хочешь пойду. Сейчас-то нет. Тогда пошел.

— А я рвалась на танцы, но мама не выпускала меня одну из дому. Боялась, что кто-то непременно лишит меня невинности. И вот весь наш литовский клан отправился на танцы.

— Тут я увидел пай-девочку и пригласил на танец. И что-то ляпнул ей на смеси чешского и испанского, она аж зарделась.

— Это было крайне неприличное слово.

— Без этого слова дети не рождаются, — пояснил Курт, и они рассмеялись хором. — Мы протанцевали весь вечер, мамаша Рахели аж с лица сошла. Тогда я отступил, и Рахель стала танцевать с другими. И вижу, танцевать-то она не умеет, танец на раз-два-три не шел.

— Я не умела танцевать?! — Рахель поднесла альбом к глазам мужа. На фото она стояла в пачке на пуантах, огромный белый бант вздымался над головой.

Курт в немом восторге глядел то на снимок, то на свою нынешнюю жену в брючках, с короткой шеей, а она на него — старого, неподвижного после инсульта, с пузом-арбузом.

— Семейство Фельдманов прибыло на танцы целым автобусом, на обратном пути мне предложили подвозку. Я согласился. Мы договорились о встрече через неделю, в следующее воскресенье. Я вернулся к себе и увидел голую Эльзу, танцующую перед зеркалом. Она меня не заметила. Обычно, стоило мне открыть дверь, как она набрасывалась на меня со всей страстью. И говорит мне, не прекращая танцевать: «Немцы застрелили корову, хлынула кровь, и при этом куда-то пропал мой брат». Как сейчас помню.

— Побочный эффект инсульта, — объяснила ему Рахель, — раньше ты этого не помнил.

— Помнил. Но молчал.

— Все пройдет, — успокоила его Рахель, — и жуткие сны, и тяжелые воспоминания, — надо дать этому время.

— Чье время?

— Наше, общее. Ты же только что говорил, что оно имперсонально.

Курт согласился.

— В нашей семье его звали Чеко, то есть чех. Так вот, Чеко явился не через неделю, а утром следующего дня.

— Это случилось после той ночи с Эльзой. Чего только не наговорила она мне тогда, танцуя. Что она была в Терезине… Что попала туда, как только меня депортировали в Освенцим, что любила меня… И сейчас любит. Но теперь, чтобы нам соединиться, ей не нужно идти черной ночью по черному мосту, а тогда ей было так страшно, что она заболела и впала в беспамятство. Танцуя, она взяла меня, это было ни с чем не сравнимым блаженством.

Я боялась смотреть в сторону Рахели.

— Она бы умерла, если б не нашла меня. Но и я бы не выжил. Она спасала меня своей любовью. От кошмаров, которые меня преследовали. Вдруг ни с того ни с сего говорит про кузницу, где тайком делали изделия из золота… А я своими руками вырывал это золото из мертвых ртов, сдавал на маленький заводик.

— А через неделю ты попросил моей руки, — перебила его Рахель.

— Да, — улыбнулся Курт. — Наутро она ушла, а я вспомнил пай-девочку, которая не умеет танцевать…

— Мои родители говорили на идише. «Мешуге!» — кричала мама, «Шлимазл! — подхватывал папа. — Где это видано: одни танцы — и замуж? Без денег, без имущества?» Но я настояла на своем.

— Она это умеет! И брат мой был на седьмом небе от счастья. Кто угодно, только не Эльза. Вон какой портрет отгрохал! Тогда казалось, что Рахель вышла чересчур взрослой. Сейчас не кажется.

Пришел санитар-таиландец. Пора прощаться.

Дворняга с повадками борзой

Рахель вышла проводить меня до остановки.

— Вы знаете, Эльза, раньше, возвращаясь домой, я первым делом включала музыку, не выношу тишину. Теперь Курту музыка мешает, и день тянется как год. Когда никто не приходит, — добавила она, подумав.

Я сказала, что меня зовут Лена и что однажды я видела Эльзу. У нее есть собака. Но собаку я не видела.

— Чистой воды выдумка! — взмахнула руками Рахель. — Курт хотел произвести на вас впечатление.

Подъехал автобус, и мы наскоро распрощались.

По дороге я позвонила знакомой, пославшей мне Эльзу, узнать, как там она.

— Я думала, вы приняли ее за сумасшедшую и прекратили общение… А я как раз выгуливаю ее собаку.

— Раньше ты выгуливала ее собаку по утрам.

— Теперь она у меня, а Эльза уехала в Чехию получать наследство. Якобы ей принадлежит часть какого‐то замка…

— В Бухловице? Я там была…

— Жаль, разминулись. Помогли бы ей с чешским…

Раздался громкий лай.

— Ферейра, фу! От нее ни на секунду нельзя отвлечься. Чуть что, рвется с поводка. Обычная дворняга, а повадки, как у борзой.

— Лишь бы Эльза не нашла в Бухловице хлев и не упала в обморок.

— А что там?

— Не знаю. До хлева я не добралась.

Пока я еду домой, моя знакомая выгуливает собаку Эльзы, а Эльза прохаживается по родовому поместью. Давно ушли турки, а павлины так и орут. Их крик выводит из себя портрет деда Леонарда. Двоятся глаза-моллюски. Одной прорехой меньше.

Осколки древних амфор

В августе 1945 года два чемодана с детскими рисунками из Терезина были доставлены в еврейскую общину Праги. Что значит — доставлены? Кем? Кто их туда внес, чьи это были руки? 4500 рисунков — нелегкая ноша, особенно если учесть, что многие выполнены на плотной чертежной бумаге и на лагерных формулярах. Плюс коллажи, которые куда весомей рисунков…

Этими вопросами я донимала сотрудников Еврейского музея в Праге. Но тщетно. Ответ мне дала Рая Энглендер, дочь старшей воспитательницы детского дома девочек: «Перед уходом на транспорт Фридл [2] показала моей маме, где спрятаны чемоданы, и Вилли Гроаг, директор нашего детского дома, который, кстати, прекрасно знал Фридл, перенес их в комнату воспитателей. Там они и хранились. Мы с мамой отбыли из Терезина сразу после того, как сняли карантин, а Вилли оставался там до конца лета. Чемоданы с рисунками он отвез на склад в здание пражской синагоги, куда сдавали все, что осталось в лагере, после чего отчитался перед моей мамой — принято на хранение работником еврейской общины таким-то… Если Вилли жив, искать его надо в Израиле».

Впервые оказавшись в Израиле в ноябре 1989 года, я по справочной нашла номер телефона Вилли Гроага. На вежливо-осторожный вопрос: «Чем могу служить?» — я отрапортовала по-пионерски: «Хочу поговорить про Фридл». «Про Фридл? — переспросил он задумчиво, — жду! В любое время, хоть сейчас. Жду до полуночи и после полуночи». Дело было вечером, и, как объяснили мне друзья, в такую пору из Иерусалима в кибуц Маанит добраться можно только на машине. «Отвезите», — взмолилась я. Всю дорогу — а она заняла около двух часов — они говорили о том, что кибуцники ложатся спать засветло, что въезд в кибуц может быть закрыт, поскольку вокруг него неспокойные арабские поселения, что я поддалась на розыгрыш остроумного старика, — а я вдыхала запах апельсиновых рощ вперемешку с навозом. И молчала в тряпочку.

В кибуце Маанит светилось лишь одно окно, у которого мы и остановились. Из одноэтажного домика вышел человек с голубыми глазами, даже в темноте они были голубыми.

— Вилли Гроаг, — представился он. — Вильгельм Франц Мордехай Гроаг, в соответствии с метриками. Должен вас предупредить, моя жена Тамар спит. Она встает на работу в пять утра. Так что будем шептаться.

Мои знакомые что-то пролепетали на иврите и сели в машину. Чао, бай-бай!

Вилли открыл передо мной дверь, и я на цыпочках вошла в освещенную комнату. Картины… Но не Фридл. Небольшие скульптуры в стиле чешского барокко. Потрогала.

Плотная бумага, затонированная под бронзу.

— Это работы моей мамы Труды, — объяснил Вилли. Он не спускал с меня глаз, разглядывал, как художник модель. Погасив верхний свет, он поманил меня к двери. Мы вышли. Светила сумасшедшая луна, пели цикады.

— Поедем в Хадеру. А потом я уложу тебя спать на диване.

Семидесятипятилетний юноша подвел меня к машине, стоящей под огромным деревом напротив дома. Мы сели и поехали. Снова дорога, уже знакомая, запах из коровника, запах апельсинов, аллея с высокими деревьями, шоссе.

Я спросила Вилли, почему у него три имени.

— Так сложилось исторически. Я родился в Оломоуце в разгар Первой мировой войны. У кайзера Вильгельма было второе имя — Франц. В семье с почтением относились к еврейской традиции. Деда звали Мордехай. Так что мое третье имя — Мордехай. Сложи и получишь — Вильгельм Франц Мордехай. Вполне подходящее имя для ребенка, родившегося в буржуазной семье и воспитанного в немецко-еврейской традиции.

Человек, который хорошо знал Фридл, вел машину. Я смотрела на него в профиль — нос с резкой горбинкой, твердый подбородок, седая прядь на высоком лбу.

— Хочешь еще что-нибудь спросить?

— Да. Про Фридл.

— А кто она такая вообще? — воскликнул Вилли и положил руку на мое плечо. — Скверный старикан тебе попался. Ничего его не интересует, ни Москва, ни перестройка, ни Горбачев! Заманил девушку на ночь глядя и везет в Хадеру… Говорит только о себе. Так вот, учился я в немецкой школе, чешский язык там преподавался как иностранный. Потом стал химиком, учился в Праге и Брюсселе, потом служил в чешской армии довольно долго, а потом настал тридцать девятый год. Пришли немцы. Куда бежать? Перейти польскую границу? Поступить на службу в британскую армию? Вступить в «Хехалуц»? Эта организация занималась нелегальной отправкой в Палестину. Но для этого нужно быть сионистом. У меня была знакомая в Южной Америке. Ее отец пытался перетащить меня туда с помощью эсэсовцев. Он устроил мне встречу с эсэсовским генералом. Я был в ужасе. И тут мой друг Гонда Редлих [3] предлагает мне работу в «Маккаби ха-Цаир». Я говорю ему: «Дай прочесть что-нибудь про сионизм, что это за штука такая». Гонда дал мне две брошюры, про кибуц и еще про что-то, уже не помню. Через месяц я стал одним из лидеров пражского отделения «Маккаби ха-Цаир». Вокруг нас сплотилась вся еврейская молодежь. У нас были летний лагерь и своя школа, где мы с Гондой преподавали. Потом я ушел оттуда, занялся сельским хозяйством. Готовился к будущей жизни в кибуце. Гонда погиб, а я стал кибуцником. Интересно, правда?

Я кивнула.

— Это Гонда назначил тебя заведующим детским домом девочек?

— Да, но не сразу. В сорок втором мы всей семьей оказались в Терезине. Поначалу я работал на строительстве железной дороги Богушовицы — Терезин. Это было интересно, прежде мне не приходилось прокладывать дороги. Потом я стал балагулой. У нас с приятелем были две белые лошади, необыкновенные — они не умели спать стоя. Приходилось подымать их по утрам. Ложились белыми, вставали черными! С пропуском на выезд за пределы гетто мы стали белыми людьми, как наши лошади, разживались куревом, хлебом, — гешефт! Но тут снова является Гонда, просит меня оставить лошадей и перейти работать в детский дом. Другу не откажешь. Это был очень большой дом для девочек 12–17 лет.

Вилли притормозил у пестрого магазинчика. Около него стояли три белых круглых пластиковых стола и белые пластиковые стулья. Мы сели друг против друга, Вилли в голубой рубашке и голубых джинсах под цвет глаз; не помню, в чем была я, но помню иссиня-черное небо в звездах и апельсиновую луну.

Вилли пошел в магазин и вернулся оттуда с белыми бумажными стаканчиками, в них был кофе, снова ушел и принес две булки.

— Все, — сказал он, — теперь про Фридл. Спрашивай!

Я спросила, какая она была.

— Да вот такая! — указал он на меня пальцем. — Маленькая, как ты, но поплотней, глаза как у тебя, только побольше и поширше, но общее выражение — твое, это первое, что я заметил. Есть глаза, которые фиксируют, глаза, которые считывают информацию, а есть глаза, которые рисуют. Такие у нее были глаза. И у тебя такие. Однажды на занятиях она взяла у меня альбом и за минуту, не вру, нарисовала в нем лицо акварелью. Несколькими пятнами слепила форму и усадила глаза, и они смотрят, смотрят и смотрят.

— А где альбом?

— Дома. Не волнуйся, завтра все покажу.

Так мы сидели на белых стульях за белым столом и пили коричневую бурду.

— «Боц» — кофе для ленивых израильтян, — объяснил Вилли. — Сыплешь его в стакан, заливаешь кипятком. Фридл написала мне письмо…

— Где оно?

— Терпение! Утром все увидишь. Ты как Фридл, все ей подавай немедля, сию секунду! Я как-то спросил ее, что мне делать после войны: работать химиком, по профессии, или стать художником. И наутро получил развернутый ответ о том, что такое талант и с чем его едят. Я учился у нее в Терезине на дневных курсах. Скорее всего, она не увидела во мне большого таланта, так что пришлось вернуться к химии и работать на кибуцном заводе по производству фруктозы. Рисую я в свободное время в своей собственной мастерской.

— Можно будет посмотреть?

— Конечно! У нас в роду все художники-любители. И мама Труда, и папа Эмо [4], и оба моих брата. Профессионалом был мой дядя Жакоб Гроаг, правда, архитектором. Он участвовал в постройке виллы для сестры философа Витгенштейна. В Вене.

— В Вене он работал вместе с Фридл над проектом теннисного клуба, — добавила я.

Вилли попросил у меня сигарету. Так-то он не курит… Разве что когда волнуется. Неужели Фридл работала с Жакобом? Почему ему в голову не приходило спросить ее о том, где она жила до войны, где училась, лишь краем уха он слышал про Баухаус. Да, они были заняты детьми, поденно, порой круглосуточно, но стоило ему обратиться к ней с вопросом, что такое талант, она же тотчас ответила, и в развернутой форме… Обидно. Ведь они встречались каждый день…

Они встречались каждый день!

— Вы видели ее после того, как она получила повестку на транспорт?

— Этого я не помню. В то время моя жена Мадла ждала ребенка…

— А что с ней стало?

— Она родила в лагере, а в 1946 году умерла от полиомиелита, уже здесь, в кибуце. Слышал, что Фридл не было в списках на транспорт, она записалась туда из‐за мужа.

— Вы не пробовали ее отговорить?

— Тогда такое творилось… Транспорт за транспортом, девочки, про которых я знал все, даже, прости меня, есть ли у них месячные и с кем они гуляют, складывали вещи. Мы с Мадлой тоже проходили перед Эйхманом, Мадла, как могла, прятала пузо, иначе зацапали бы вмиг. Знаю, что Фридл попала в транспорт, где было много детей-сирот… За день до этого она сложила все рисунки и отдала на сбережение старшей воспитательнице Розе Энглендер.

— Я встречалась в Праге с ее дочерью Раей. И та велела мне отыскать вас в Израиле.

— Тамар за это ей спасибо не скажет. Она меня к моим ботинкам ревнует… Но когда ты позвонила, я подумал: у каждого есть двойник, может, появится вторая Фридл… И не ошибся.

Вилли умолк и уставился на луну. Она была так близко.

И Фридл была близко.

— Пора, майн кинд, будем вести себя, как хорошие дети.

В машине Вилли обнял меня и поцеловал в щеку. Тот самый Вилли, который привез в Прагу чемодан с детскими рисунками из Терезина, тот самый, который видел Фридл, смотрел на нее теми же глазами. Каждый день.

***

Все, что рассказывал мне Вилли на протяжении двенадцати лет, рассортировано по разным книгам. Письмо Фридл к нему переведено на разные языки, даже на японский. Лицо, которое она нарисовала в его альбоме, увидели посетители выставки на трех континентах.

— И все-таки, майн кинд, не будь тебя, рано или поздно нашелся бы тот, кто взялся бы за эту историю, верно?

Вилли любил сослагательное наклонение. Будь у него талант, он бы стал художником. Будь у него свободное время, он бы больше читал. Будь в квартире больше места, привел бы в порядок архив.

В закутке за занавеской, слева от входа в дом, хранилось все, что его жена Тамар не хотела видеть в «салоне». В салоне едят, смотрят телевизор и принимают гостей. Она не намерена превращать дом в Яд Вашем! В свое время родители не поддержали ее решения про Эрец Исраэль и погибли. А она приехала сюда, вышла замуж за вдовца, вырастила чужую дочь, родила двоих детей, с нее хватит. Вилли не спорил. В присутствии Тамар он боялся уединяться со мной в закутке. Зато, когда она уходила, мы усаживались там на маленькие табуретки и рассматривали фотографии Мадлы-красавицы — одну из них он мне подарил — и фотографии всех возлюбленных его отца Эмо, ежегодные юмористические альбомы «Амбунданция», которые Эмо «выпускал» ко дню рождения Труды в Оломоуце, в Терезине, а потом в Израиле, самодельную книжечку Трудиных стихов с рисунками Вилли. По стилю рисунки Эмо и Вилли очень похожи, тонкие, контурные, лаконичные, их вполне можно было бы использовать как раскраски. Что, собственно, Вилли и делал. По праздникам он посылал друзьям и родственникам поздравительные открытки собственного производства. Он рисовал их, ксерокопировал, а потом раскрашивал. И это он тоже перенял у Эмо.

Обычно я приезжала к четырем. Тамар уходила в бассейн, и мы с Вилли отправлялись в лес. Там, на дне глубоких ямин, сохранились кусочки византийской мозаики, и когда Вилли еще был в силах, мы осторожно слезали, вернее, скатывались на пятой точке в яму и сгребали со дна «византийской бани» сосновые иголки. Потом Вилли доставал из кармана носовой платок и протирал им камешки: «Смотри, как проступает глазурь!»

Иногда мы взбирались по винтовой лестнице на смотровую башню, где в 1948 году держала оборону еврейская бригада; это Вилли тоже помнил. С башни был виден весь кибуц и арабский город на горизонте, кажущийся издали огромным белым кораблем с мачтами-мечетями.

Внизу, в подножье смотровой башни, стояли, еще со времен царя Ирода, мраморные ноги-раскоряки, — некогда на них лежала мраморная плита, все вместе это составляло ворота. Тесное соседство с древней историей восхищало Вилли. В закутке он хранил огромную чашу с черепками, осколками амфор. «Копнешь и найдешь!»

Иногда мы рисовали в лесу, иногда просто так гуляли вокруг кибуца, где в 1946 году ничего не было, а теперь все цвело и пахло магнолиями и апельсинами, хрупкие гранатовые деревья гнулись под тяжестью плодов, мычали коровы, старички разъезжали на маленьких машинках по ровным асфальтированным дорогам. Вилли был социалистом: общая столовая, общая машина, общая прачечная, общая земля; если все это любить и работать во имя общего блага — жизнь прекрасна. Развал кибуцов для него был равен развалу страны. Мысль об этом не оставляла его до самой смерти.

В представлении старого человека, в коего со временем превратился Вилли, родной город Оломоуц и римские развалины сливались воедино. Закуток заполнялся видами Оломоуца и римскими черепками.

Когда Вилли заболел, Тамар уговорила его подарить терезинский архив кибуцному мемориалу «Бейт Терезин», одним из учредителей которого он был. Вскоре и сам Вилли был сдан в архив, то есть переведен в кибуцный дом престарелых, в отделение лежачих. Я навещала его и там. Однажды он попросил меня отвезти его домой на коляске — всего-то метров триста. Я прикатила Вилли, но Тамар сочла это непозволительным самоуправством.

— Мы проштрафились, — вздохнул Вилли, когда мы покинули дом, — разволновали Тамар, ведем себя как непослушные дети. А раз так, прокати меня вокруг кибуца!

Мы проехали мимо его мастерской, мимо коровника, свернули к лесу и остановились у того места, откуда вела тропинка к «византийской бане». Я поставила коляску на тормоз и села на траву рядом. Вилли положил мне дрожащую руку на голову.

— Прямой линии провести не могу, пора, майн кинд.

Последний раз я видела Вилли перед отлетом в Атланту — там открывалась очередная выставка Фридл. По дороге из Иерусалима в Маанит старенький таксист показывал мне места боевых сражений, в которых он участвовал. Узнав, что я еду в такую даль прощаться с больным стариком и даже не родственником, он растрогался и взял с меня половину назначенной суммы. «Ты делаешь мицву, я делаю мицву», — повторял он.

Вилли спал. Я прикоснулась к его руке, и он открыл глаза.

— Не сон ли это? А я думал, ты в самолете, привязаны ремни…

От Вилли остались одни глаза. Как на рисунке, который нарисовала ему в альбоме Фридл.

— Передай ей от меня привет, — пробормотал Вилли и смежил веки. Я сидела рядом, и он улыбался, не открывая глаз. Что-то ему снилось. Может, что я приехала. «Жизнь есть сон», — сказал Кальдерон.

Мауси

Что делает человека человеком?

Маленькая неприметная Мауд, или Мауси, как звал ее возлюбленный более полувека тому назад, жила в центре Тель-Авива рядом с площадью Рабина. Когда мы познакомились, Рабин еще был жив и площадь называлась иначе.

В ту пору я искала сведения о детях, которые занимались у Фридл. В списке из шестисот имен Мауд Штекльмахер не числилась.

— Я была ярой сионисткой, а наша воспитательница — коммунисткой. Она дружила с Фридл. И, видимо, поэтому я сторонилась уроков рисования. Жаль, — вздохнула Мауд и уткнулась в список. — Гертичка Абель, на первой же странице! Что она рисовала? Наши отцы были двоюродными братьями…

Я оставила Мауд списки и вскоре получила от нее увесистое письмо.

«22.12.1990. Дорогая Лена! Посылаю тебе все, что пока удалось вспомнить. Обрывочные воспоминания о детях из детдома L-410 я приписала к графе „Комментарии“, графу с номерами комнат дополнила, красной ручкой исправила мелкие ошибки. О некоторых детях есть целые рассказы, не знаю, понадобятся ли они тебе. Но пусть будут, на всякий случай».

Первая порция историй умещалась на пятнадцати страницах и была написана по-английски.

Но этим дело не кончилось. Мауд стали одолевать воспоминания, они вспыхивали в ночи и горели в ней до утра. Дождавшись, когда за мужем закроется дверь, она бежала к телефону.

— Доброе утро, Лена. Не помешала? Отвлеку на минутку. Видела, как наяву, старого господина Самета. Мы тащимся в Терезин. Я иду за ним. От тяжелой поклажи на его руках взбухли голубые жилы. Утром чищу апельсин — опять господин Самет. У него же был магазин с экзотическими фруктами! Зимой папа покупал там яблоки из Калифорнии, огромные, красные, словно вощеные. Поговаривали, что он бывал в Америке. Однажды он закупил грейпфруты в Тель-Авиве. Подвиг сионизма. Никто не знал, как их едят, как избавиться от горечи, — мы добавляли сахар, еще и еще, не понимая, что нужно снять кожуру с долек… Посмотрела в Памятной книге — его вместе с женой отправили из Терезина в Барановичи. Ты не знаешь, где это?

— В Белоруссии.

— Сколько туда езды? По тем временам…

— Думаю, дня два.

— Ехать два дня, чтобы тебя расстреляли… А под кустом нельзя? Закрыть на засов ящик на колесах, везти тысячу человек в такую даль, только чтобы расстрелять? В этом поезде ехала моя любимая подруга Рут с родителями… Дядя Йозеф, мой двоюродный брат Густа… В Терезине он подарил мне всамделишную конфету… И еще Хана Шпрингер… Все они принадлежат к моей семье убитых и все не дают спать, понимаешь? Спать еще ладно. За что ни возьмусь, как утром с этим апельсином… Еще одну историю вспомнила про апельсин. Потерпишь секундочку? Девочка-сиротка обожала своего брата, а тот мечтал об апельсине. Где его взять в Терезине? Нет, не могу дальше… Скажи, что делать? Ведь я разумный, целесообразный человек…

— Мауд, пиши все и присылай мне.

— А тебе на что?

— Мне это необходимо. Для работы.

— Образование, труд и служение добру делает человека человеком… Так говорил наш президент Масарик.

Храня верность президенту, Мауд служила добру в роли секретарши при больничной кассе и повышала образование в Свободном университете: учиться надлежит в любом возрасте. Теперь перед ней открылась новая область — «писательство». Как организовать процесс?

Мауд купила в канцтоварах упаковку с липучими квадратиками. На ночь она прилепляла по две-три штучки к торшеру в изголовье, все, что вспомнится, — на карандаш. Шимон давно спал отдельно и застукать ее за этим делом не мог.

— Доброе утро, Лена! Не помешала? Вот думала ночью… Но это личное… Когда я только приехала в Эрец, мне было так странно видеть еврейских детей… И не то, что их так много, а то, что они, слава богу, этого не знают. Я не хочу детей, которые будут несчастны. Перед свадьбой, а было это в 1951 году, если не ошибаюсь, ты тогда и родилась, я со свойственной мне дурацкой прямотой спросила Шимона: «Скажи, могу ли я верить, что здесь это не случится?» Он испугался. И взял с меня клятву забыть это все, жить настоящим ради будущего — иначе не создать здоровой израильской семьи. Его травма плюс ее травма — кого они родят?

***

Шимон покинул Брно в 1938 году. Родителей пугали арабы и жара, однако немцы в прохладе оказались опасней, и вся его семья погибла.

Но когда их младшая дочь покончила жизнь самоубийством, Мауд подумала — и, конечно, этой мыслью с мужем не поделилась, — что сколько ни насилуй себя во имя светлого будущего, прошлое настигнет, возьмет врасплох. Яэль не знала про уничтоженных бабушек-дедушек со стороны Шимона, не знала, что ее дед по материнской линии наложил на себя руки в Терезине, не видела его прощальной записки с перечнем предметов, спрятанных там-то и там-то, и с упреждением ни в коем случае не потерять его ручные часы. А если б знала? Ведь со старшими все в порядке…

— Прости, что морочу тебе голову, — извинялась Мауд. — Но произошло еще одно странное явление — ночью я стала писать по-чешски. Сорок лет на этом языке не думала, как быть? Перейти на иврит или продолжать по-английски?

— Пиши по-чешски.

— А как ты будешь переписывать, у тебя же нет на клавиатуре чешских букв?

— Дело техники, справлюсь.

— Если Шимон узнает, нам не поздоровится, — вздохнула Мауд.

Я напомнила Мауд, что когда я пришла к ней со списками, Шимон был дома, сидел с нами на кухне, пил чай, курил «Ноблес». Вроде ничего его не смущало…

— Знаешь, что было, когда ты ушла?

— А что было?

— Зашкалило давление. Два дня ходил красный, как рак, и молчал. Рыжие — они такие. А он огненно-рыжий. Был. Но внутри таким и остался. Уходит в себя, и там еще пуще раскаляется. От этого депрессии. Иногда затяжные.

Выбрав меня в сообщники, Мауд делилась со мной всем. Так, во всяком случае, мне казалось. Близких подруг у нее не было, а далеких — пруд пруди, в основном из Терезина. Возможно, она и с ними делилась. Но это не то: в одно ухо влетело, в другое вылетело. А тут перед ней куратор выставки в Яд Вашеме, хранитель памяти. Стало быть, память целесообразна. Ей можно придать любую форму, скажем, вылепить из слов памятник господину Самету с его заморскими фруктами и голубыми жилами. Она уже исписала целую пачку липучих квадратиков, куда их?

Я предложила подумать над книгой.

— Нет, Шимон этого не переживет. А что, если сдать память на хранение? Компьютер может сломаться, дом сгореть, боже, конечно, сохрани…

— Куда?

— В твой Яд Вашем.

Не очень представляя себе процедуру такого рода, я вызвалась помочь: встречу на центральной автостанции в Иерусалиме, поедем сдаваться вместе.

Сдать память в архив

Мауд привезла с собой конверт с фотографиями, ножницы, клей и увесистую стопку яд-вашемовских анкет, заполненных ее рукой. Все это нам предстоит оформить.

— Неделю сидела. Шимон за дверь, я — в Памятную книгу. Здесь и мои, и твои.

— Мои? По еврейской линии у меня только дядя погиб, остальные — по сталинской.

— Дядю сдадим. Я прихватила с собой пустые формуляры.

Моими Мауд считала детей, которые рисовали с Фридл. Рассказы о них надлежало поместить в графу «дополнительная информация», вместо отсутствующих фотографий вклеить рисунки. Не совсем, конечно, по протоколу, но у выжившей обязаны принять все.

— Выжившей не из ума, разумеется, — пошутила Мауд, приглаживая седой чубчик перед выходом в свет. — Как я выгляжу?

До ксерокопировальной конторы надо было идти в гору. Мауд ходкая. Со спины ее можно принять за подростка. Короткая стрижка, клетчатая рубаха заправлена в брюки, легкий шаг. Она ходит пешком по пять километров в день, иногда, опять-таки тайком от Шимона, ездит на велосипеде.

Мы сдали фотографии. Групповые Мауд велела увеличить, снять с каждой по пять копий. На всякий случай.

Процесс шел медленно. Мауд проверяла качество каждого ксерокса. Все должно быть сработано раз и навсегда. Даже если мир рухнет, Яд Вашем выстоит.

Я не спорила.

Вернувшись, мы выпили чайку и принялись за дело.

— Сначала детей из твоего списка, это самое трудоемкое. Из-за рисунков. Кстати, на каком языке пишем?

— На английском.

— Почему не на иврите? Считаешь, что Израиль рухнет?

Я сказала, что в мире далеко не все знают иврит, Мауд согласилась — это аргумент.

— Кто у нас на «А»? Вот, Гертичка Абель. Кстати, в Освенцим она была депортирована «семейным транспортом» 6 сентября 1943 года, но сожгли ее в марте 1944-го. Промежуточной графы в анкете нет. Куда писать?

— Добавим графу от руки.

— Нарушим протокол?

Мауд уставилась в экран компьютера. Худенькая девочка в платьице с пояском стояла на крепостном валу и смотрела вдаль, приложив ладонь ко лбу козырьком. За ее спиной было здание пекарни.

— Похожа на Гертичку, и фигурой, и позой… Наши отцы были двоюродными братьями. Гертичка жила с отцом в Оломоуце, мать ее умерла, когда она была маленькой. Она была единственным ребенком в семье. Рослая, черноволосая, зеленоглазая, хорошенькая…

Чтобы уместить девочку в платье с пояском в двухсантиметровый квадрат, нужно было изменить параметры в фотошопе. Распечатали. Еле видно. Что будем делать?

— Вклеим. Раз это единственное, что от нее осталось…

Трещал принтер, выплевывая на кюветку страницы. Ошибка. Текст про Алису Гутман из города Табор придется распечатать снова, мелким шрифтом, иначе не влезет в рамку «Дополнительная информация».

«Одно время моей соседкой по койке была Алиса, бледная, худая и деликатная девочка. Мы обе остались без отца, ее — умер в гетто, мой — покончил с собой. Терезин был перенаселен. Несмотря на все усилия, трудно было соблюдать гигиену. Мы делили кров с клопами, блохами и вшами. Мы недоедали и страдали от множества болезней. Скарлатина и туберкулез, разные виды тифа, к тому же и полиомиелит. Орган здравоохранения гетто решил спасти детей от заражения полиомиелитом; для укрепления иммунитета нам переливали кровь родителей. Наши с Алисой матери сдали по две порции. И мы их отблагодарили — выдали по бутерброду. К этому сюрпризу мы готовились заранее: скопили немного маргарина и два ломтика хлеба, где-то раздобыли щепотку супового порошка. Непросто было заставить их принять этот дар, но мы настояли. Какая это была радость — смотреть на наших матерей, они ели с таким аппетитом! Скоро Алиса с мамой были отправлены в Освенцим».

Тот же транспорт 6 сентября 1943 года. На рисунке ночь, мчится черный поезд, светит луна. Страшно.

— Хана Камерман из Праги, малышка, родилась в 1935 году. Опять без фото. Покажи рисунок.

Толстенькая девочка держит за руки каких-то малышей.

— Ханичка, боже, — Мауд закрыла лицо руками. — Посмотри на ствол дерева — это же труба, а ветки вверх — пламя… И куст, как пожар… Как ты думаешь, она предчувствовала?

— Не знаю. Взгляни на текст, в порядке?

«Хана Камерман и ее мать жили в одной комнате с моей мамой, бабушкой и сестрой в Q 802. Мать Ханы работала на кухне, у них была еда. И даже что-то вроде постели (мои спали на полу). На постели сидела кукла. Мать Ханы в тридцатых годах была в Палестине, но ей там пришлось туго, и она вернулась в Чехословакию. В октябре 1944 года они были уничтожены в Освенциме».

— И что же тут, по-твоему, в порядке?!

Мауд нервничает. Так дело не пойдет.

— Будем переживать, наляпаем ошибок.

— Ни в коем случае. Все должно быть правильно. Я всю жизнь к этому стремилась. Быть хорошей, никого не обижать, не лгать… Девочку с трубой распечатаешь?

— Зачем?

— Будто это Хана… Она была пухленькой.

— Мауд, что мы сдаем?

— Память, — ответила она, не отрывая глаз от дерева-трубы и ветки-пламени. — Ханичка сидела на горшке, прикрывая ноги юбочкой. Как ни уговаривала ее мама, что здесь все свои, она стеснялась. У печки сидела госпожа Штейн, варила из какого-то суррогата кофе и с блаженной улыбкой дымила какой-то дрянью, закрученной в газету. Она не смотрела на Ханичку, но девочке-то каково?

— Мауд, мы заполняем формуляры в надежде на то, что отыщутся родственники или знакомые. Возможно, и снимок Ханички найдется. Рисунок девочки с трубой тут не поможет.

— А как мы узнаем, найдется он или нет?

Тогда у меня не было ответа. Теперь все компьютеризировано. Но снимок Ханички так и не появился на сайте holocaust.cz. Моравский архив пока еще не разобран.

— Почему ты не показала этот рисунок на выставке?

— Их четыре с половиной тысячи…

— Господи, — вздохнула Мауд, — что же делать?

— Идти по списку. Кто следующий?

— Хана Карплюс из Брно. Ее цветы я видела. На выставке. Рядом с цветами Фридл. Ой, они в одном транспорте, 6 октября. Ужасно… Невозможно представить… Только что они вместе рисовали цветы и теперь въезжают в смерть. Может, Яэль правильно сделала, уйдя из этого поганого мира по собственному желанию? Ведь и мой отец поступил в Терезине точно так же. Но какую надо иметь решимость… У меня был такой момент… Все. Молчу. Приклеивай! Правда, она тут совсем крошечная… Годика три.

«Ханичка Карплюс — моя дальняя родственница из Брно. Ее мама умерла в Терезине, а она осталась с отцом, весьма несимпатичным. Он работал в огороде, а бедная Ханичка была бледная и тощая. В этой ветви нашего семейного древа было много талантливых художников, у Ханички, как мне кажется, были художественные задатки».

— Про задатки отрежь.

Отрезала.

— А может, нехорошо говорить, что отец был несимпатичным? Ведь он тоже погиб…

— Да, в Дахау.

— Тогда отрежь «весьма несимпатичным».

Отрезала.

— То, что отец работал в огороде, а дочь голодала…

— Но ведь это правда.

— Правда. Но он-то погиб…

На этом застряли. Мауд решила убрать отовсюду собственные суждения. Будущим исследователям нужны факты, а не оценки.

Мауд занялась цензурой, я — борщом. Подкрепившись, мы принялись за дело.

Эва Киршнер. Фото у меня есть.

— Откуда?

— Я навещала ее родную сестру в Праге, Рене. Милая, сухонькая, — хотела сказать «старушка», но, взглянув на Мауд, назвала ее «дамой в возрасте». — В квартире Рене все блестит. У входа надо снять обувь и поставить на газету, чтобы не испачкать полы. Поила меня чаем, надарила кучу фотографий…

Что-то не так. Мауд поджала губу, сощурилась.

— Обманщица, — процедила она сквозь зубы. — Ты не читала того, что я тебе присылала! Прочти хоть сейчас!

«Рене и Эва Киршнер из Брно. Старшая, Рене, жила с нами в 25‐й комнате, и Эва с мамой часто приходили ее навещать. Рене была очень инфантильной и нуждалась в постоянной опеке. Когда начались осенние транспорты, вся семья числилась в списках. В последний момент во дворе Гамбургских казарм Рене узнала, что ее оставили в Терезине, поскольку она работала в огороде. Рене рыдала. Она не хотела разлучаться с семьей. В мае 1945‐го пронеслись слухи, что отец Рене выжил. Но они не подтвердились. В последний раз я видела Рене в Брно на курсах молодых сионистов. С тех пор ищу ее по свету и не могу найти».

Да, это я упустила. Но можно загладить вину, если, конечно, повезет. Рене отозвалась после первого же сигнала. Передав Мауд трубку, я вышла на балкон.

Жирный фикус щебетал птичьими голосами. Хор скворцов напоминал болельщиков футбола — солист выкрикивал лозунг, и все разом его подхватывали. Но тут команда противников с другого дерева подняла гвалт, освистанный фикус напыжился и вытолкнул из своей кроны летучее братство. В громогласном щебете звучала неподдельная ярость. Птиц не примирить, зато Мауд сияет.

— У Ренки есть внуки! А не работай она тогда в огороде, не было бы ни ее, ни внуков. Она обещала приехать. Закатим сабантуй!

— Прямо сейчас и закатим.

Я врубила Битлз. «Эй, Джуд!» Мауд танцевала и хохотала. Как девчонка. Совсем другая Мауд. Не серая мышь.

— Ты влюблялась до Шимона?

Зря спросила. Мауд покраснела и уткнулась в фотографии, которые я привезла от Рене.

— Стыдно танцевать, когда занимаешься… всем этим. Деньги за разговор верну.

Как же глубоко погрузилась она в свое кино, каждый кадр выворачивает память наизнанку. Что кроме справедливости движет ею?

***

Преподаватели Еврейской гимназии в Брно. «Сэм Бак, погиб, Вальтер Айзингер, погиб, Драхман под вопросом. Эдельштейн погиб, Отта Унгар, профессор математики, погиб, инженер Фукс под вопросом».

— Кто из них кто? Где чья голова? Эх, Ренка, ну кто подписывает на оборотной стороне? Надо положить на фотографию кальку, обрисовать каждого… Есть у меня одна такая.

Я вынула из конверта оригиналы, нет такой, может, ксерокопировальщики не вернули?

— Неважно. — Мауд залилась краской. — Смотри, какая Рене хорошенькая, тоже танцует, как мы… Нет, это несправедливо. Учителей из Еврейской гимназии надо сдать.

— И вместе с ними весь мой архив.

Мауд окинула взглядом папки, которыми была занята вся стена.

— Да уж… Посмотри на Эвичку у фонтана. Что-то она грустная… Думаешь, предчувствие?

На второй фотографии у того же фонтана Эвичка повеселела.

— Слава богу, — улыбнулась Мауд, погладила ее по бумажной головке, но тут же спохватилась — ее же убили… — А это что? Рене-теленок, Рене-мышка, Рене-медведь… Наверняка у них была гувернантка. Вряд ли мать шила костюмы сама. У меня тоже была, но наряжала однообразно. Только в лисичку.

Мы убрали Рене из текста, оставили все, что касалось Эвы. Вышла тоненькая полоска.

— Мириам Сонненмарк, вот она, рот до ушей, четвертая слева в белом платье и гольфах. Сороковой год, тут ей восемь. А мы-то, крутые физкультурницы, кто, интересно, выстроил нас по росту? Справа — моя любимая подруга Рут, самая высокая, за ней я — самая грудастая. Знаешь, сколько мне здесь? Не поверишь, двенадцать. Такая вот я была — девочка в женском теле. Кстати, про Мириам я так ничего и не написала. Кроме того, что ее отец занимал высокий пост в еврейской общине Простеёва. Покажи ее рисунки, пожалуйста!

— У нас же есть фотография!

Мауд неумолима. Показала ей рисунки на экране. Девочки в клетчатых платьицах, цветы…

— А вот эта с прыгалкой она, сравни!

Сравнили. Точно она.

Мауд загрустила. Такая чудная девочка, а она ничего о ней не помнит.

Приклеили фото, отложили анкету в сторону.

Зато про Эву Мейтнер столько воспоминаний, а лица нет.

— Из Простеёва в Оломоуц мы ехали в одном вагоне. Оттуда до Богушовице, и пёхом в Терезин… Тихая, не особенно привлекательная, но очень славная девочка-очкарик. Сколько помню — всегда в очках, всегда за рисованием. А я, корова безмозглая, — Мауд постучала кулаком по лбу, — все прошляпила. Слушай, у тебя на выставке был потрясающий Эвин рисунок «Седер», давай ее там поищем, за праздничным столом…

Поискали, ни одной девочки в очках. А что делать с текстом, он же никуда не влезет!

«В Простеёве у семьи Вольф была текстильная фабрика и большой дом. Главой семьи был доктор медицины Оскар Вольф. У него был брат-близнец и две дочери. Незамужняя Хедвика увлекалась спортом, играла в теннис, ходила в походы, у нее была собачка. Другая, Хана, была замужем за Гансом Мейтнером, и у них была дочь Эва, на два года младше меня. Как большинство зажиточных еврейских семей, Мейтнеры держали гувернантку. Когда немцы захватили Судеты, евреи бежали кто куда, некоторые оказались в Простеёве: например, Грюнхуты с дочкой Зузкой. Прелестная пара — оба высокие, ладно сложенные, и Зузка — невероятная красавица с длинными светлыми волосами, пухленькая (что ей очень шло) и всегда со вкусом одетая в красивые коротенькие платьица. Она была очень самостоятельной, я бы даже сказала — самоуверенной. Благодаря старой госпоже Вольф, которая часто приглашала Эву и Зузку поиграть в саду (деваться-то еврейским детям было некуда), девочки стали неразлучными подружками. В Терезине жили в одной комнате, спали рядом. Эва продержалась до октября сорок четвертого, а Зузку депортировали в декабре сорок третьего… Представляю, как они плакали… Из семьи Вольф вернулся лишь Эвин дядя Отто, из семьи Грюнхут — никто».

— Семья Вольф в саду, и семья Грюнхут здесь, не хватает одной Эвы. Не любила фотографироваться? Убежала в туалет? Нет, ее бы подождали… Заболела? Вольфы стояли вплотную, чета Грюнхут тоже, одна Зузка бегала, расплывчатая. Придется отрезать их друг от друга. Но как? Голову вместе с чьим-то лбом?

— Для этого мы сделали копии. Главное, не перепутать, где чья голова.

Отрезали, приклеили.

Что делать с Эвой Мейтнер?

— Давай возьмем ее монограмму, смотри, как она изысканно свое имя разрисовала.

Взяли. Но как кромсать текст? Проще подклеить целиком к каждой анкете.

— Нельзя выходить из рамок!

— Иногда можно.

— Тогда пусть это будет на твоей ответственности.

Пусть.

Власта Хас.

— Вот она, моя Властичка, в нижнем ряду справа. Ты только посмотри на нее! А рядом Олли… Я сама их вырежу и приклею. Помнишь, я тебе говорила про апельсин? Первый был у господина Самета, а второй — у Властички. Прочти!

После истории с Ренкой я вышла из доверия.

«Последнее счастливое лето 1940 года. Несколько еврейских семей из Простеёва взяли на лето детей из еврейского сиротского приюта города Брно. У нас гостила Олли, а в доме моей подруги Рут — Властичка. Маленькая, шустренькая, с живым умом и острым языком.

Через два года я встретила Олли в Терезине. После тяжелой зимы в гетто она исхудала, оголодала, а Властичка как была, так и осталась — шустрая и жизнерадостная.

У нее был обожаемый брат Руди, и он мечтал об апельсине. Властичка решила во что бы то ни стало раздобыть ему на день рождения апельсин. Она нашла кого-то, кто получил это сокровище в посылке и согласился обменять его на три буханки хлеба. Подсчитаем: каждые три дня мы получали четверть буханки. Значит, Властичка примерно пять недель жила без хлеба! Не знаю, как она это выдержала, — но апельсин Руди получил.

В мае 1944 года немцы готовились к приему представителей Международного Красного Креста. Чтобы произвести хорошее впечатление, депортировали в Освенцим стариков, больных и сирот. Олли, Властичка и Руди оказались в списке».

— Лето сорокового года было самым счастливым, — повторила Мауд и уткнулась лбом в ладонь.

Она явно ждала вопроса: почему «самым счастливым»? Ясно, что-то сокрыто под этим панцирем из спрессованной памяти. Но я в поддавки не играю.

— Лили Хаусшильд. Не из твоего списка. Но зато есть фотография, посмотри, фарфоровая кукла!

— Да. Ты так и написала.

«Лили была похожа на фарфоровую китайскую кук­лу: нежная кожа, розовые щеки, большие зеленые глаза и золотые кудри. Вот только голос надтреснутый. Может,