Так что соседние реальности не так что разово приклеились когда-то, а продолжают приклеиваться. Получается, что жил и в них. Но как? По факту выходит, что жил.
Ван Гог — почетный академик, а Гарсия Лорка в 60-х переводит на испанский Евтушенко. Хм, могло бы... Павел Улитин делается ректором Литинститута — вряд ли, по социально-политическим причинам. Но уж Леон Богданов там — ни в коем из миров. Славно, что такое не получается, впрочем — какая разница. Чего только на свете не бывает.
Получив имя, существо становится быть окончательно. Стало Sprenkstrasse и — названное — выворачивается наружу. Нет, точнее так: все, им собранное и соединенное, выворачивается наружу, со всеми путаными связями: вся эта сумма, его вроде бы и сделавшая. Раньше все схлопывалось в него — в точку зрения и действие одновременно. Составлялось из окрестностей, их историй, а теперь, когда составилось и он получил имя, — посторонилось. Состоял из этого, а получив имя, сделался прозрачным, все от него отделилось. Это как сказать себе «не переживай» или даже «пфе!», слово появится и — перестанешь, а переживания
их связывание тоже становятся этим существом, а он сам тогда кто такой? Все это он и есть, трип. Состоит из того и из этого, вышеперечисленного, а ему не тяжело, потому что все это он не тащит на себе, но из него состоит. Как воробей, только еще и производит себя: как если бы тот возникал, чирикая в полете. Делает действие, становясь в нем собой, поэтому если и виден, то косвенно, а нарисовать это нельзя. И то, и это, и так, и этак. При всяком новом склеивании что-то мигает, как, бывает, дергается лампа уличного освещения.
