Юний Горбунов

Дарсонваль

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Юний Горбунов, 2018

В книге собраны произведения автора, написанные в разные годы жизни (1979—2012) и в разных литературных жанрах. Однако, эти произведения объединяет торжество в человеке творческого поиска, духовных и душевных качеств, исключение в общественных отношениях всякого рода насилия над личностью.

На первой странице обложки: В. А. Серов. Выезд Петра II и цесаревны Елизаветы Петровны на охоту. 1900.

16+

ISBN 978-5-4490-6406-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Дарсонваль
2. РАССКАЗЫ
   1. МАЙКИНА ИГРА
   2. ДВОЕ В ХРАМЕ
   3. ДАРСОНВАЛЬ
   4. ИЗЪЯН
      1. 1
      2. 2
      3. 3
   5. АНЮТА
      1. 1
      2. 2
      3. 3
      4. 4
3. ОЧЕРКИ
   1. ПОЛУНОЧНЫЕ ЭТЮДЫ
   2. ЕВЛАЛИЯ КАДМИНА
   3. ЮНОСТЬ ИМПЕРАТРИЦЫ
   4. ЕЛИЗАВЕТА КОЛОМЕНСКАЯ
   5. ПОД СЕНЬЮ ГРАФСКОГО ДРЕВА
      1. Драма Александровского проспекта
      2. Две Татьяны
      3. Питомцы бобровой шубы
      4. Веточки других дерев
      5. Пленница жизни
      6. Бобринские и Лев Толстой
      7. «Свободная совесть»
      8. «Северное сияние»
      9. Нет пророка в своем отечестве
   6. ДАЛМАТОВО — ГОРОД ИЗ ПРОШЛОГО
   7. НА ДЕВЯТИ ХОЛМАХ СТОЯЛИ…
   8. ЛЕГЕНДЫ СТАРОЙ ЧЕРДЫНИ
      1. Медная поэма о стране Биармии
      2. Древоделы
      3. Просветители
   9. СЕЛО, ПОЖИВШЕЕ СТОЛИЦЕЙ
      1. «Через Камень в Лозьву реку»
      2. «Петроград» князя Горчакова
      3. Загадка кремлевского амбара
      4. Рассказы пелымского долгожителя
      5. Пелымские дни декабриста
      6. Пелымская коммуна
4. Статьи
   1. ПРОЧИТАНО МНОЙ СЕГОДНЯ
   2. ЭТОТ ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ ЖАНР
   3. ВСЯК-НА-СВОЕМ-МЕСТЕ И СЛЕСАРЬ ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ
   4. ТРЕТИЙ ПУТЬ ИЗДАТЕЛЯ ПАВЛЕНКОВА

РАССКАЗЫ

МАЙКИНА ИГРА

Майка стояла перед зеркалом и наскоро прихорашивалась. Потро­гала пальцами ресницы, провела по губам карандашом помады, повер­тела головой туда-сюда, одернула платьице, чтобы в разрезе чуть-чуть была видна ложбинка груди — это нынче модно.

В окно, сквозь бутоны цветущей гортензии, Майка видела часть двора. Обернув газетой дужки двух ржавых гирь, Игорь Иванович пружи­нисто, без особых усилий выжимал их поочередно — левой, правой. Он был в новом тренировочном костюме, с обнаженными по локоть в меру загорелыми руками. Пышные волосы прихотливо спадали сзади до самого ворота.

Со вчерашнего вечера, когда Игорь Иванович вместе с Семаковыми приехал из города, занимает он Майкино воображение. Ей нравится видеть в нем будущего мужа, представлять, как поедут они в город на пригородном поезде из трех вагонов и что она будет говорить знакомым, до смерти любопытным проводницам.

Нет, Майка не легкомысленна. А воображать каждого, чуть понра­вившегося, мужчину своим мужем — стало ее любимой игрой, малень­кой, безобидной тайной. Поначалу она себя совестила, но совладать с капризом не могла. И успокоилась.

Майка выбежала во двор. Озабоченная, будто бы спеша, прошмыг­нула мимо Игоря Ивановича в огород. «Даже не глянул. Ишь, ка­кой», — мелькнуло у нее.

Игорь Иванович между тем солидно говорил хозяину:

— Ты нынче, Яков Кузьмич, сам-то гужи не рви. И тебе с Милитиной Федоровной отдохнуть надобно. Нас эвон какой колхоз. Накосим вам на зимушку за милу душу. Не перестояла трава-то?

— В самый раз, — немногословно ответил Яков Кузьмич под стук молотка, которым отбивал литовку.

У Игоря Ивановича легко на душе. Он ощущает свое сильное, мо­лодое тело так же реально, как вот эти податливые гири. Он чувствует, что стосковался по мускульной мужской работе. Ему хочется сразу стать здесь своим. Он знает, что сумеет это, что у него получится.

Мальчишкой-школьником Игорь Иванович бывал на безымянном полустанке о трех домишках, у давних знакомых отца — бывшего же­лезнодорожника Якова Кузьмича и его жены Милитины Федоровны. Даже брал в руки литовку и косить пробовал. Тогда это было почти баловством, и ничего путного у него не получилось. Но сейчас он уже не тот пацаненок. Литые бицепсы, тренированное тело. Все, несомненно, будет по-иному.

Игорь Иванович подумал так и тут же с досадой поймал себя на том, что все-таки чуть-чуть бодрится. А до конца распахнуться, почув­ствовать себя раскованно что-то ему мешает. Не этот ли чуть слышный говорок под навесом? Там Семаковы ладят новые слеги — копны но­сить. Отец и сын, они не лицами, а чем-то другим похожи друг на друга. То ли своими кирзовыми сапогами, то ли неспешными движениями и почти молчаливым, с полунамека, согласием.

— Погоди, отец, дай я держаки пошлифую, чтобы мозолей не на­делали.

— А добро. Мне вон на середке сучок не нравится. Ну, как не выдюжит?

— О чем разговор. Запасную слегу ошкурим. Делов-то.

— Я тоже думаю. Подбери-ка поровней жердину.

До конца разобраться в своих ощущениях Игорь Иванович не успел, потому что мимо опять суетливо пробежала Майка и скрылась за калиткой. Игорь Иванович едва помнил ее, застенчивую девчонку без особых примет. А вот поди же ты! Выросла, похорошела, даже заму­жем, говорят, успела побывать.

А за калиткой, куда убежала Майка, у палисадника, окруженного почти вровень с забором ядреной крапивой, стояли две женщины. Пол­ная — соседка — с усмешливым любопытством наблюдала за Игорем Ивановичем и одновременно кивала головой, внимая торопливому шепоту хозяйки дома — худенькой Милитины Федоровны.

— Ноне у вас людей богато, в два дни управитесь.

— И не говори, милая. Эка артель привалила, — отвечала доволь­ная Милитина Федоровна. — Семаков-от Григорий Петрович почитай кажин год, спасибо ему, из города наезжает. Мы с ним с молодых лет дружимся. Николай его тоже: как в отпуск — так к нам. То с женой да с дочкой, то один.

— А это кто, молодой-от? — спросила соседка.

— Да Игорь Иванович — сынок Ивана Матвеича, что в третьем годе помер. Я тебе сказывала. Они с Семаковыми в городе соседи.

Милитина Федоровна чуть помолчала и продолжала шепотом:

— Образованный. Институт покончил учительский. Два года где-то, в Казани ли, в Рязани ли, отрабатывал, а ноне домой возвернулся.

— Гляди ты! Отец-от не дожил до этакой радости. Вот посмотрел бы, полюбовался. Сам-от, знать-то, робил все, не до учебы было.

— И-и, какое там! С фронту калекой возвернулся, а без его жену схоронили. Другую взял. А уж сыну-то как обрадовался! Робил, с за­воду не выходил. Вот, говорил, школу покончит, в институт отдам!

— Косить-то умеет ли? — с улыбкой кивнула соседка в сторону Игоря Ивановича.

— Да где поди-ка! Пособит маленько — и ладно.

— Ну с богом вам, — торопливо махнула рукой соседка, увидев, что мужчины выходят со двора.

Покос у Якова Кузьмича был рядом с домом. Начинаясь от печаль­ных береговых ракит густым разнотравьем, огибал обнесенные жердями картофельные грядки, стайкой беспечных тонконогих лютиков взбегал на береговой угор, а уж тут раздольными зелеными волнами катился на ветру до самой железнодорожной насыпи. Там десятка два моло­деньких осинок, трепетно приподняв свои зеленые подолы, купали ноги в росной прохладе травы. А сквозь их листву видно было, как плавит­ся знойным маревом слепящая полоса рельсов на близком горизонте. — Припозднились мы нынче, а, Яков Кузьмич? — огласил луг своим звонким фальцетом Семаков-старший. — По росе бы надо выходить.

— Не печалься, куманек, впереди еще денек, — голосисто отозва­лась Милитина Федоровна.

Солнце и впрямь уже щедро расплескалось по реке, а в листве ста­рой ивы вовсю гудели невидимые пчелы.

И вот на заливном лугу, в густой, еще не высохшей траве, обозна­чился первый ровный и аккуратный прокос.

За Семаковым-старшим размашисто пошел Николай. Его движения молодо раскованны, плавны и легки. Густым, богатым валком легла слева от него трава, а сзади осталась ровно и чисто подстриженная до­рожка, как раз посередине обозначенная двумя стежками росных сле­дов.

Третьим встал Яков Кузьмич. Игорю Ивановичу и Майке места на берегу не осталось. Им предстояло начинать на угоре, от жердяной изгороди, где Милитина Федоровна поставила вместительный бидончик с ледяным погребковым квасом.

Игорь Иванович начал было решительно махать литовкой. Но сразу понял, что работа это не простая и одними мускулами ее не возьмешь. Стараясь захватывать, как Николай, широко и наотмашь, он или сре­зал только половину травы, оставляя высокую неаккуратную стерню, или неожиданно засаживал конец литовки глубоко в землю. Мечту о широком полукруглом прокосе пришлось оставить. Прошло не больше получаса, а тело под спортивным костюмом от напряжения покрылось липким потом, в руках почувствовалась предательская слабость, а пе­ред глазами замельтешили темные пятна.

Игорь Иванович остановился. Сзади него на два — три метра до изгороди тянулась неровная дорожка влажной спутанной стерни и клочков травы. Она катастрофически сужалась, образуя уродливый полупрокос.

Все вокруг стало бесцветным. Хотелось упасть ничком в мокрую стерню и закрыть глаза.

Подошла Майка, протянула влажный и холодный бидончик с квасом.

— Надели бы рубаху вместо свитера. Не слушаетесь все, форсите.

Игорь Иванович сделал несколько жадных глотков, слыша, как про­тивно и неостановимо стучат о край бидона зубы. И сразу все краски вернулись окружающему миру.

Он стянул спортивный свитер, оставшись в майке, вытер им лицо и улыбнулся, как бы говоря: «Давненько же не брал я в руки литовку».

Про себя Игорь Иванович сразу решил, что спешить не будет. Если так надрываться, то и одного раза до насыпи не дойдешь. Косарь из него, видимо, никудышный. Кесарю — кесарево. Дернуло за язык тре­паться во дворе и играть мускулами. Ну да что сейчас переживать. Будет у Якова сено. Вон Семаковы какими комбайнами идут. Любо-дорого. «А ну-ка их в десятый „Б“ на сорок пять минут?!» — как бы за что-то в отместку подумал вдруг Игорь Иванович, и кошмарные, пере­житые только что минуты тотчас отодвинулись, забылись.

Вспоминать начало учительской практики было приятно. Особенно первый урок в десятом.

… — Здравствуйте. Видит бог, как все устроено в этом мире: давно ли я сам сидел вот здесь, на вашем месте. — Игорь Иванович подходит ко второй у окна парте и слегка касается рукой плеча русоволосой де­вушки. — Конечно, не всегда на этой. Была и у меня галерка, где мы с приятелями на уроках литературы, усомнившись в законе Бойля-Мариотта, решили сами изобрести этот очаровательный велосипед.

Игорь Иванович сделал паузу. В чем суть закона Бойля-Мариотта, он помнил смутно, но с удовлетворением отметил, что класс заинтри­гован.

— А потом… — Игорь Иванович оставил плечо русоволосой ученицы и подошел к окну. —

Тихонько движется мой конь

По вешним заводям лугов,

И в этих заводях огонь

Весенних светит облаков

И освежительный туман

Встает с оттаявших полей.

Заря, и счастье, и обман —

Как сладки вы душе моей.

Упоительный, нестареющий Фет! Его стихи пахнут! Вы чувствуете аромат?

И освежительный туман

Встает с оттаявших полей…

Ведь чувствуете?

И снова оказался он у второй парты, и опять его чуткие пальцы коснулись волос на плече…

Класс затих. Прошла почти минута, когда Игорь Иванович, отведя рассеянный взгляд от окна, вдруг смущенно улыбнулся:

— Ах да, извините, пожалуйста. Мы ведь и не познакомились еще. Меня зовут Игорь Иванович. Я у вас буду вести литературу…

Таким был первый урок. И похожими на него были остальные. У него получалось все: и неожиданные будто бы порывы поэтического чувства, и вовремя, но как бы невзначай, брошенная шутка, и увлека­тельный рассказ с интригующими подробностями чьей-либо биографии, которые всегда с такой готовностью выкладывает его память. Приятно было чувствовать себя как бы вне возраста — юным, как они, и в то же время ненавязчиво мудрым… И еще невыразимо приятно было смот­реть на себя со второй у окна парты восторженными глазами русоволо­сой Нади Переваловой…

Кесарю — кесарево…

Игорь Иванович косил теперь не спеша, но старательно. Много не захватывал, широко не замахивался. Оказывается, если не отрывать пятку литовки от земли и слегка приподнимать носок, — косить будет куда легче и стерни почти не остается. Даже прошлогодний жухлый осиновый лист весь на виду. Нет, правда, того красивого замаха, ши­рокого, как улица, прокоса, но вон и Маечка вроде как не рвется в передовики. Легко идет, ровненько, но соседа обгонять не спешит. Вот и отличненько. Косить-то еще во-он сколько. Семьдесят семь потов сойдет.

Майке действительно не хотелось торопиться.

Она любила страдовать. Так же, впрочем, как ходить за коровой, раненько утром мыть полы в доме или полоскать на речке белье. Все это делала она не надсадно, а как песню пела — у каждой свой мотив, свое течение. Одно только требовалось Майке, чтобы не в тягость была работа, — было бы о чем мечтать.

В жизни все не так ладно получалось. Сиротой Майка осталась рано. Кормилась и росла, училась до восьмого — все будто в долг бра­ла. Нет, ни молчаливый Яков Кузьмич, ни хлопотливая Милитина Фе­доровна не попрекали ее куском, но и дочкой не назвали ни разу. Слов­но бы некогда им было приголубить ее, приласкать. То, глядишь, коро­ва отелилась, большая вода пришла, овца ногу покалечила, а там и страдовать пора… Бесконёчная крестьянская круговерть.

Майка рано вышла замуж. Повадился один шофер из города. Зимой за сеном едет — заглянет. Летом со спиннингом на выходной прика­тит — у них остановится. Так и познакомились. Уехала Майка к мужу в город, поступила на завод. Любила ли она Виктора? Кто знает… Жалела больше — пил он. И такой был беспомощный, даже в пьяном гневе своем, когда над ней куражился. И казалось Майке в такие ми­нуты, что эта ее жизнь и есть тот долг, который она кому-то отдать должна…

И терпела Майка, и жалела, и голосила потом над гробом мужа своего: Виктор погиб в случайной пьяной драке. Жизнь Майку не бало­вала. Зато всегда была у нее мечта. То о подруге единственной на всю жизнь, то о ребенке — капризном и непоседливом мальчугане. А сейчас вот думалось-мечталось ей об Игоре Ивановиче…

И хорошо было косить податливую влажную траву, видеть перед собой молодого, сильного, но неуклюжего в крестьянской работе чело­века, слегка сбивать шаг, чтобы не задеть литовкой ненароком, и дать почувствовать его мужское превосходство.

— Во идут! — сказал, остановившись, Игорь Иванович. — Особен­но Семаковы. А Колька, Колька! И где он так насобачился?

— Так он же, как приедет, у нас околачивается. Вместе с отцом, — обрадовавшись разговору, тотчас отозвалась Майка. — То переметы ставят, то лодку смолят. А уж как покос — без них не страдуём. Вот и наловчился. Да и ничего особенного. Вы два-три раза покосите, так же будете.

Игорь Иванович не спеша вдавил в землю рукоятку литовки, достал брусок и начал неловко водить им по лезвию.

— Оботрите сперва литовку-то, — посоветовала Майка.

— И верно, — вспомнил Игорь Иванович. Подхватил пучок скошен­ной травы и, обхватив им лезвие, вытер.

Точить он старался небрежно, как заправский косарь, но металли­ческий звон почему-то резко обрывался, не складываясь в знакомую Майке мелодию сенокосного утра. «Наверно, боится руку порезать», — невольно подумала она.

— Нет, а мне Семаковы интересны, — уловив в Майкиных словах пренебрежение, начал Игорь Иванович. — Сколько их знаю и все удив­ляюсь. Даже не так надо сказать: восхищаюсь ими.

— А чего ими восхищаться-то? Люди как люди. Григорий Петрович всю жизнь в одной гимнастерке прожил. А Колька, говорят, в Куйбы­шеве дворником работает. Эка невидаль. Мне так по душе красивые люди, необычные. Ну как… — Майка слегка запнулась. — У нас в горо­де сосед был, артист драмтеатра. Зимой ходил без шапки. На работу утром идет, обязательно нам позвонит: «Доброе утро, Маечка. Если ко мне друзья нагрянут, скажите им, чтобы двери не ломали — ключ под половичком».

Она оперлась подбородком о черенок литовки. Пепельные пряди вы­бились из-под платка. И лицо стало таким отрешенным, по-детски наивным, что Игорь Иванович ахнул про себя: «Вот так русалочка! Подойди, поцелуй — и не заметит: ветерок налетел — и все».

Заостренная бруском коса пошла легко, хотя набравшее высоту июльское солнце уже выпило с травы почти всю росу. Над лугом, то тут, то там убранном желтым ситцем лютиков, уже завязывался аромат сохнущих трав. На несколько прерывистых мгновений повис в воздухе тугой, вибрирующий гуд шмеля. Из запаха трав и звука крыл шмелиных, из жаркого марева над рельсами родился неповторимый июльский полдень.

Игорь Иванович косил все так же неспешно, сохраняя силы, регу­лируя дыхание. Литовка стала послушнее в руках, хотя прокос по- прежнему был вполовину уже соседнего.

Но это теперь совсем не задевало его. Чуткая интуиция вдруг под­сказала, что открытая им русалочка глухого полустанка тянется к нему, как бабочка на пламя, ждет чего-то необычного и вся — внимание. Это было уже интересно. Значит, он нужен здесь не только как рабо­чая сила. Майка — прилежная и восторженная слушательница. Сель­ский вариант Нади Переваловой.

Все обретало иной смысл и значение: и начатый так неудачно день, и все более послушная рукам литовка, и знойный полдень, обещающий близкий отдых у воды в тени ракит.

Семаковы и Яков Кузьмич закругляли уже у насыпи свои первые прокосы, и оттуда доносился звонкий фальцет Григория Петровича. Его голос в знойном воздухе удивительно напоминал пение жаворонка.

— Ну как литовочка — бойко ходит? — еще издали заговорил Семаков-старший.

Он шел, маленький, плотный, в стоптанных кирзовых сапогах. Гим­настерка навыпуск, а ремень висит на плече. В одной руке литовка, в другой кепчонка. Знойный воздух шевелит редкие волосы.

— А, погоди, отдохни. Пускай еще порастет. И где это у тебя, Мили- тинушка Федоровна, квасок припасен? — начал он звонкоголосую пере­кличку. И хозяйка тотчас отозвалась частушечным речитативом:

— Хочу квасу — нету спасу. Ай нет покрепче ли чего?

Отдыхать наладились у жердяной изгороди. От реки слегка тя­нуло влагой. Солнце почти не пробивалось сквозь неподвижную лист­ву ракит.

Черенком литовки Майка разбросала у изгороди валок свежей ко­шенины и улеглась. Игорь Иванович полулежал, прислонившись к тол­стой осиновой жердине. Остальные расположились поодаль.

— Вот ты говоришь, в гимнастерке всю жизнь, — продолжил Игорь Иванович начатый на прокосе разговор. — Думаешь, Семаков на ко­стюм не заработал. Нет, Маечка, это сложнее все. У него, я знаю, на­град не густо- — всю войну при каком-то фронтовом обозе. Но мы себе и представить не можем, что такое фронтовой обоз. Это адская работа и собачья жизнь. Каждую минуту у передовой на подхвате. Ни сна, ни покоя. Разбиваешься в лепешку, а тебя еще и подначивают: «Спите, обозники, „мухи“-то до вас не долетают. Ну, воюйте, воюйте». Какую надо силу иметь, чтобы вот так все пять лет. Честно. С полной отдачей. Семаков уверен, что фашиста наш народ одолел работой, вот таким нечеловеческим, немыслимым трудом. И не только фашиста. Семаков и в себе самом что-то преодолел. Раз и навсегда. Преодолел и утвердил­ся в жизни…

Игорь Иванович вдруг замолчал. Он узнал вокруг себя знакомую, как в классе, тишину. Он видел, как бесшумно качаются, лениво метут по небу ветки ивы, как порхают птицы в ее листве. А звуков не было слышно. И еще он почувствовал, что говорит и думает уже не о Сема­кове, а о себе самом… Это, Маечка, каждому нужно — самоутвердиться. Да не у каж­дого выходит… А гимнастерка — что… Метка времени. Время на людях свои метки оставляет. Иной смахнет щелчком, как пылинку. А другому больно сковырнуть. Сковырнет — дырка будет. Лучше, что ли?

— Интересно как вы говорите! — с тихим восторгом сказала Май­ка. — Про Григория Петровича такого и не подумаешь. Добрый ведь вы…

Вместе с ее голосом Игорь Иванович услышал другие звуки и, не открывая глаз, почувствовал на себе Майкин взгляд. «Русалочка», — снова подумал он.

— А работа… Ну и что? — бойко продолжала Майка. — Все ведь работают — вы, мама, артист — наш сосед… Раз надо… А вот бывает, работают люди впустую, ни за чем. Никто не просит, не заставляет. Вот я чего не понимаю. Вон Григорий Петрович. Как к нам приедет вечером, так сразу за перемет. Крючья точит, поводки меняет, наживку выдумывает. До полуночи на реке пропадает — перемет ставит. Придёт мокрый весь, на ногах не стоит. Утром чуть свет — опять на реке. А домой что везет? Слезы! Трех пескарей да одного ерша. Кошке на уху. Пацаны вон на удочку подъязков да щурят таскают, а он поме­шался на своем перемете.

— Так я же и говорю, Маечка! Для Семакова работа — не только хлеб, деньги, крыша над головой. Она для него — вся жизнь. Пони­маешь?

Майка не понимала. Не хотела понимать. Она не могла оторвать глаз от Игоря Ивановича. Как на цветок смотрела. Лежит он — голо­ва на жердинке, глаза прикрыты. Чуть заметный ровный загар лица оттеняют темные, нежными волнами волосы. Такие лица Майка виде­ла под стеклом в городском фотоателье. «Не его ли снимали? — поду­мала. — Наверно, его». И переполнилась восторгом. И так легко было Майке, так хотелось продолжать свою игру дальше…

Вот идут они с Игорем Ивановичем по городской улице. Под ручку идут — честь по чести. Улица в воскресный день полна народу. Девчо­нок, женщин — как маков у них на огороде. И ни одна мимо без любо­пытства пройти не может. Кто украдкой, будто невзначай, а кто откры­то на них глазеют. А Игорь Иванович что-то ей говорит — умное, весе­лое. Она хохочет, заливается. И вдруг — знакомое лицо. Люська Попо­ва, нормировщица из литейного. Увидела, глаза распахнула и ротик буквой «о». «Ой, Люся! — говорит Майка. — Вот так встреча! Вы не знакомы? Это Игорь Ива… Это Игорь — мой муж…»

Майка представила себе Люськино лицо и прыснула. И увидела, как дрогнули у Игоря Ивановича ресницы, и голос его услышала.

— Вот ты про перемет говоришь, а я тебе расскажу про туески…

Семаков мастер выделывать из бересты всякие посудины. У не­го дома в чулане целый музей берестяной: пайвы, корзины разных фа­сонов, ведра берестяные, кружки, черпаки. Но лучше всего прочего выходили у Семакова туеса. Соседи, бывало, просят: «Сплети, Петро­вич, пайву». А он руками замашет и хитро так: «А не мастак я на пай­вы. Куда мне — пайвы плести. Вот если туесок…» — сам весь улыба­ется, светится. Но туески нынче не в ходу. Кому они нужны в хозяйст­ве? Никто Семакову туеса не заказывал.

Но однажды пришел к нему нарочный с завода, где Семаков до пенсии жестянщиком работал, и срочно потребовал его в профсоюзный комитет. На завод чехословацкая делегация приехала.

Зашла речь о сувенирах, а кто-то возьми да и вспомни про семаковские туески…

Отобрал он дюжину готовых в чулане и отнес на завод. Вручали их на встрече гостей в заводском Дворце культуры. Председатель пожал главе делегации руку и говорит:

— Пусть этот туесок всегда будет наполненным и крепким, как наша с вами дружба!

— А вдруг он протекает? — лукаво спросил гость.

— А это мы сейчас у хозяина спросим. Григорий Петрович, пояс­ни, — обратился председатель в притихший зал.

— Не потечет, однако, — тонко донеслось из задних рядов.

— Ни одной капли? — изумился чех.

— На спор хотите? — звонкоголосо и озорно отозвался Семаков.

После торжества толпа повалила в буфет. Купили две бутылки шампанского, пустили пробки в потолок и опрокинули обе бутылки разом в туесок. До краев наполнилась посудина. Минут пятнадцать держали ее на весу. Ни одной капли не упало из семаковского туеска. Хозяин похаживал в тесном кругу, неизменную застиранную гимна­стерку одергивал и подмигивал всем заразительно.

— А не потечет. Пусть хоть час ждет, не потечет.

Был в этот миг на его улице праздник…

— Вот что значит для Семакова работа, — закончил рассказ Игорь Иванович. — Что бы он без нее? Маленький, невидный, с бабьим го­лоском? А в работе он — Семаков!

Игорь Иванович полулежал с закрытыми глазами и вновь представ­лял себя в классе — уверенного, красивого, энергичного. Класс послу­шен ему, каждой интонации его голоса — ведь он так любит и умеет говорить, чувствовать нюансы настроения. Вот заметил — поскучнели, то тут, то там посторонние шепотки, шорох. У него как реле какое срабатывает — тотчас откуда ни возьмись шутка-прибаутка, случай озорной. И все к месту. А развеселятся очень, появляются сами по себе у него в голосе лирические тона, вспоминается строка какого-то сти­хотворения, казалось, совсем забытого, прочитанного по диагонали в читалке на первом курсе. И такой она прозвучит свежей, первозданной, будто он сам ее только что сочинил, как импровизатор.

У него вроде и нет любимого поэта, а если есть, то это последний, кого довелось прочитать. Но заставить слушать он сумеет и будет де­лать это искренне, вдохновенно, почти без фальши, так, что у самого на секунду повлажнеют глаза и застрянет крутой комок в горле…

И никогда не забывает он смотреть на себя со стороны, ну хотя бы со второй у окна парты, где сейчас, когда он говорит о Семакове, сидит уже не Надя Пёревалова, а Маечка — ее сельский вариант. И не сидит, а лежит, опершись ладонями на подбородок. И ждет его голоса, и смотрит на него.

Игорь Иванович чуть глянул из-под ресниц на Майку — так ли все? Так! Его взгляд, скользнув по лицу и волосам, задержался на вырезе легкого платьица, и он мечтательно, как в полусне, подумал, что будет еще сегодня прохладный июльский вечер, пустынный берег реки с за­гадочными шатрами ракит у воды и собранное в копны, хранящее в себе полуденное тепло, свежее сено…

— Подъем, молодежь! — раздался по берегу ликующий фальцет Семакова-старшего.

Берег ожил. Гуще загудели тугими стрелами пчелы в листве. Сле­телись на голоса суетливые воробьишки. Запела коса под наждаком Якова Кузьмича. Плескался у воды Николай, сгоняя с себя минутную дремоту.

Игорь Иванович тоже направился к реке. У края жердяной изгороди, что ступила прямо в илистое дно, расположились рыбаки — отец с сынишкой. Мальчонка лет десяти торопливо размотал и забросил удочки, а отец не спеша вытащил из рюкзака надувную лодку и во­зился с ней, гнусавя что-то себе под нос.

Да скорей ты, папка, шевелись! На середке счас самый клев.

— Не мельтеши, — добродушно ворчал тот. — Вот перекусим ма­лость и — айда. Рыба, она, брат, по суху не ходит…

Игорь Иванович осторожно, чтобы не помешать рыбакам, зачерп­нул пригоршню воды, плеснул на лицо. Хотелось продлить минуты отдыха, а не возвращаться опять к литовке.

— А и хорош у тебя квасок, Милитинушка Федоровна. После такого кваску руки сами дело делают, — снова раскатился жаворонком голос Семакова-старшего. — А что, робятки, у нас с вами всего ничего оста­лось — начать да кончить.

— С божьей помощью начнем да хозяина качнем, — с готовностью отозвалась Милитина Федоровна.

Она вроде и отдохнуть не присела. Худенькая, маленькая, неза­метно, неброско ворошила и ворошила траву черенком литовки, пере­брасываясь парой-другой фраз, поддерживая разговор. Словно бы в этой частушечной перекличке и было ее отдохновение.

— Да уж придется качнуть, — солидно отозвался Николай, при­страиваясь с литовкой вслед за отцом.

Игорь Иванович подумал, что никогда у него с Николаем не было не то что дружеской, а даже приятельской близости. Росли по сосед­ству, в одном классе учились до седьмого. Не ссорились никогда, даже по мелочам. Просто разными были их миры. Встретятся, поздорова­ются, а говорить не о чем. Будто условились раз и навсегда: ты мое не задевай и я твое не буду. А вскоре и совсем разминулись их тропы. Однажды Колька неудачно упал, съезжая на лыжах с крутой горы, сломал ногу. Перелом оказался тяжелым, три месяца продержали парня в больнице, и пришлось ему остаться в седьмом на второй год. Потом отпросился у отца в «ремесло» (так попросту называли тогда профтехучилища), чтобы поближе быть к машинам. Десятилетку Нико­лай окончил, работая на заводе слесарем, когда Игорь Иванович уже готовился к защите диплома.

Вот и нынче встретились — словно на одних полатях спина к спине спали.

— Ну, здоро́во. Работать приехал?

— Да вот… А ты как?

— Нормально.

Игорь Иванович видит, как споро, размашисто, азартно идет впереди его Николай. Трава сухо позванивает под лезвием косы. Резко подламываются длинные стебли лютиков, тяжело и солидно ложатся поверх валка отцветшие метелки щавеля, беспорядочно сбивается в рыхлую охапку сочное разнотравье. Размеренно и круто ходят под рас­пущенной рубахой Колькины лопатки.

На сухой траве литовка тупится быстро, и Игорь Иванович даже рад этому. Майка тоже, как ему кажется, охотно и не спеша водит точилом по лезвию.

— Косить — что, — Игорь Иванович словно продолжает вслух свои мысли о Кольке. — Косить — дело практики. У Николая другое есть — азарт, нетерпение отцовское.

— Ну и скучный он. Слова сроду не выдавишь, — тотчас откликну­лась Майка. И только на мгновение, продолжая свою игру, представи­ла себя рядом с ним: «Нет, уж этот мне не украшение…»

— Ведь они как, Семаковы, живут? — не замечая Майкиных слов, продолжал Игорь Иванович. — Отец на Кольку никогда не кричал, ногами не топал. Если что нужно было делать, брал инструмент и делал у него на глазах. Дом рубил, печи клал, крыши крыл и… что там еще? Все сам, все молча. Но так делал — глядишь на него, и руки чешутся. Вот такая у Николая была школа, такой университет.

— Что же он в Куйбышеве-то дворником… Хорош университет.

— Хороший, Маечка. Там институт авиационный. В общежитие Кольку с женой и дочкой не пускают. А квартиру кто студенту даст? Вот и пошел в дворники. При домоуправлении комнатушку выделили. Утром метет, днем на лекциях, вечером за книгами. Жена-то ведь тоже учится. Думаешь, у него сейчас в голове — травы, травы, травы? У него интегралы в голове, чертежи всякие. Когда такое зерно в чело­века брошено, неважно кем — отцом, дядей, учителем, — тогда все впрок пойдет: и прописные истины, и кодекс, и наука любая, в том числе и покосная. Надо, чтобы все эти нитки на какой-то стержень наматывались…

Игорь Иванович неприятно поймал себя на том, что опять забыл про «класс» и говорит больше для себя, с каким-то внутренним отчая­нием. Впервые ли так? Может быть, только вслух впервые?

Появление на его горизонте отца и сына Семаковых всегда сеяло едва уловимую смуту в душе Игоря Ивановича. Он не терял красно­речия, уверенности в себе, нет. Но почему-то вблизи их постоянно дол­жен был эти качества в себе утверждать, словно бы кто-то на них покушался. Он все время боялся, что вот-вот проклюнется в нем, зая­вит о себе какая-то ущербность, неполноценность. И опасаясь этого, его сознание механически вырабатывало стойкое противоядие — вели­кодушие. Он не мог себе позволить даже перед самим собой в чем-то, пусть самом малом, упрекнуть Семаковых. Тут-то, чувствовал он, и произойдет катастрофа…

— Сколько вам лет, Игорь Иванович? — по-детски наивно спросила Майка.

Он увидел, что застоялись они, — белая рубаха Николая уже мет­рах в пятидесяти.

— Я, Маечка, без возраста, — задорно ответил Игорь Иванович. — Сколько дашь, на том и спасибо.

«Не говорит, — про себя улыбнулась Майка. — Вот чудак-чудачок. А мне и не больно надо. Я только так спросила — вдруг Люська Попова поинтересуется».

Она косила без устали и, казалось, одна могла одолеть весь этот огромный луг между береговыми ракитами и млеющим вдали маре­вом над рельсами. Ведь у нее была мечта! Она несла Майку безудерж­но, неостановимо. И была прекрасна…

Уже через год у них с Игорем Ивановичем будет сын. Поначалу капризный, болезненный, непослушный малышка. Непременно даже капризный и болезненный. Потому что какая невидаль вынянчить здо­рового? Это, скорее, на игру похоже. А она — сильная, выносливая, любящая мать. Она сама вырастит сына и здоровым, и послушным. Не все же ей быть на иждивении… Игорь Иванович будет только удив­ляться, откуда у нее, девчонки, такие способности, такая любовь… Как она все успевает и остается доброй, ласковой, красивой? «Откуда у тебя, — спросит он, — таланты такие?» — «Я их копила, — ответит она, — по капельке откладывала для тебя каждый день, всю жизнь…»

— Эй, баргузин, по-ошевеливай ва-ал, — раздалось на берегу не­естественно громко и фальшиво. Это изрядно уже подвыпивший рыбак, покачиваясь и увязая в иле, стаскивал в воду свою резиновую посудину.

— Сы-ынка, — с пьяной умильностью в голосе позвал он, — подай папке опарышей и удочки. Вот, добре! Вся она сейчас, рыбка, наша будет, — и затянул снова дурашливо на непонятный мотив: — А рыбаки-и ловили рыбу-у…

Косари остановились — кто выкурить папиросу, кто подточить ли­товку или приложиться к бидончику с квасом, накрытому от солнца пучком травы.

Майка убирала под платок выбившиеся волосы. Загорелые ее ноги высоко обнажились под коротким платьицем. И поднятые над головой руки, и вся ее ладная, крепкая фигурка были словно бы сродни окру­жающему — уже недалеким трепетным осинкам, мареву на синем го­ризонте и самому́ щедрому, улыбчивому полдню.

— Расскажите что-нибудь еще, Игорь Иванович. Про себя. Что вы все про них да про них, — попросила Майка.

А он, глядя на Майку, радуясь ее близости и доступности, все ста­рался ухватить какую-то мысль, засечь, не потерять, потому что каза­лась она очень нужной, что-то важное объясняющей в его отношениях с Семаковыми.

Почему присутствие Семаковых мешает ему оставаться самим собой, быть, как в классе, — интересным, находчивым, сильным? «По­чему? Почему? Почему?» — жарко вжикала литовка по сухой траве.

Майке нравилось слушать Игоря Ивановича, смотреть на него, а думать о своем. Сейчас она вдруг решила, что надо непременно позна­комить его с бывшим соседом — артистом драмтеатра. Вот тоже умный человек — большой, добрый и беззащитный какой-то. Стучит, бывало, вечером, под мышкой и в руках кульки, бутылка вина початая. «Спа­сайте, — говорит, — друг мой Маечка. Меня опять одного оставили. С ролью. Я с ролью один не могу — она надо мной издевается». Проходит на кухню, нависает над столом, роняет кульки с пряниками, свертки с бутербродами, ставит вино, а увидев дремлющего на табуретке Вик­тора, скучнеет и почему-то говорит извиняющимся голосом: «Я, Маечка, тихо».

И вот однажды он придет и увидит Игоря Ивановича. Он, конечно, не поинтересуется, как и что, а примет как должное, и они будут до­поздна сидеть на кухне, говорить интересно и непонятно, а она, Майка, в комнате станет вязать шапочку или готовить распашонку для буду­щего сына.

— Папка-а… Утону-ул!.. — раздался от реки отчаянный детский крик.

Все увидели мечущегося на берегу мальчонку. А на середине реки, чуть ближе к противоположному, обрывистому берегу, одиноко мая­чила заякоренная пустая лодка. Метрах в пяти от нее по течению по­казалась голова тонущего, взметнулась его рука в пиджаке, раздался не то крик, не то хрип. И снова только солнечные блики заиграли на воде…

— Игорь Иванович, миленький, — потерянно запричитала Майка. — Да что же это будет-то теперь…

Но Игорь Иванович уже бежал к реке, неуклюже стягивая на ходу потную майку, обрывая шнурки ботинок.

Разгоряченный, он бросился в воду нерасчетливо, прямо против лодки, в то время как невидимое глазу, но мощное в этом месте тече­ние успело уже отнести рыбака метров на тридцать ниже. И догнать его вплавь было непросто.

Но Майка тоже не поняла этого. Ломая руки, она то наблюдала, как с каждым взмахом руки Игорь Иванович быстро удалялся от берега, то пыталась успокоить зашедшегося в плаче мальчонку.

И вдруг, когда до места, где последний раз появилась голова тону­щего, осталась половина расстояния, она увидела, как Игорь Иванович перекинулся на спину и так же уверенно, ходко поплыл назад, к берегу. Крик отчаяния застрял в ее горле. Она стояла, зажав рот ладонью. Вот до берега осталось десять, пять метров. Вот, взмутив воду и увязая в илистом дне, Игорь Иванович выбрался на берег.

Майка немо смотрела на него.

— Чу-чувствую, н-не хватит сил, — стуча зубами, с трудом выгова­ривал Игорь Иванович. — Его не с-спасу и сам не в-выплыву… Там Колька н-наперерез н-нырнул…

Несмотря на щедрый полдневный зной, его бил озноб. Длинные волосы слиплись и почти закрыли глаза. Ноги были по колени в иле, а на одной к тому же надет красный капроновый носок.

И тут они услышали плеск воды в кустах тальника, голоса и звонче всех бодрый фальцет Семакова-старшего:

— А я так прикинул: пока мы огород пробегаем, он в аккурат против нас окажется. И Колька тоже сшурупил — как раз под него нырнул. Он сейчас сто лет проживет. Парнишку-то вон перепугал.

Кроме обычной звонкости, было в его голосе, словах столько уве­ренной, горделивой силы, что казавшееся Майке минуту назад катастро­фой вдруг враз обернулось досадной случайностью, о которой и говорить-то много нечего.

Из кустов на открытый берег выбрались Яков Кузьмич и Николай. Уронив руки на их плечи и едва переставляя ноги, плелся между ними рыбак. А впереди шел мальчонка и, поминутно оглядываясь, неудер­жимо всхлипывал. Семаков-старший и Милитина Федоровна замыкали группу.

Майка, обессиленная, стояла, прислонившись к дереву и закрыв глаза. Все, бывшее с ней до этого отчаянного крика, возвращалось медленно, как после потери сознания. Уйма противоречивых чувств — обида и удивление, презрение и жалость, и даже смутная радость — враз обуяла ее. Она не видела, но чувствовала Игоря Ивановича рядом с собой, знакомого и чужого одновременно.

И наконец снова, как когда-то рядом с Виктором, пробудилось и властно овладело ею ощущение бабьей обреченности, когда не пой­мешь, любовь это или неодолимое желание быть нужной — взять на себя чужую немочь. Но уж если взяла, то должна терпеть и прощать. И жить, и любить, и быть счастливой… А она взяла. Вот сейчас или еще минуту назад, когда он на ее глазах, перекинувшись на спину, поплыл к берегу…

Майка открыла глаза. Игорь Иванович стоял рядом, мокрый, зябко скрестив на груди руки. Его по-прежнему бил озноб.

Оглядевшись вокруг, Майка увидела брошенную на стерню гимна­стерку Григория Петровича. Подняла. Встряхнула. Набросила Игорю Ивановичу на плечи.

— И нечего тебе переживать, — сказала, впервые называя его на «ты». — Не все такие… спасатели. Эк тебя всего лихорадит.

1977

ДВОЕ В ХРАМЕ

До вокзала они шли молча, додумы­вая каждый свое.

Старков продолжал искать веские доводы в защиту бригадного подряда то­карей. Ведь все так просто: бригада за­ключает с администрацией трудовое со­глашение и получает задание на месяц. На это задание начисляется зарплата. А между членами бригады она распре­деляется с учетом коэффициента трудо­вого участия… Все рассчитано, осталось только проверить на деле. Но его, Стар­кова, шеф — начальник отдела органи­зации труда, этот монументальный Кла­дов — сомневается в каждой запятой его расчетов. И откуда у Кладова — челове­ка могучего, гривастого, как лев, — столько неуверенности в решениях?

А тут еще заводская профсоюзная конференция. Предзавкома предложил ему, Старкову, отчитаться о работе ДСО, так как председатель совета неожидан­но заболел. Всегда нацеленный выше сиюминутных забот, он секунды три от­решенно смотрел на протестующего Старкова, пока не спустился, наконец, на грешную землю: «Д кому же еще, дорогой вы мой! Знаю, что не замести­тель, знаю, что в совете НТО. Но кто же будет отчитываться? Антон Рубин­штейн?» Что мог ответить на это Стар­ков?

Впрочем, отчет на конференции — ничто по сравнению с уймой хлопот, свалившихся в связи с уходом в отпуск председателя совета НТО. Как раз се­годня собирался выкроить часа два. И как не вовремя этот Наташкин ка­приз, дурацкая затея с деревней!..

«Развеемся, побудем одни, — зло пере­дразнил Старков жену. — Имеем мы право на личную жизнь?» Он снова представил ее голос, натянутый, вот-вот сорвется на визг, и намеренно зашагал шире. Так всегда: в самый неподходя­щий момент ей взбредет в голову какая-нибудь блажь.

Старков даже себе. не мог признать­ся, что, кроме всего прочего, так не хо­телось ему упускать сегодняшний фут­больный матч по телевизору. Он осуж­дал эту свою страстишку, презирал ее в себе, но каждый раз, заслышав зна­комые позывные, не расставаясь с кни­гой или молотком, присаживался «на минутку» на краешек кресла… Наташа в таких случаях недобро усмехалась и говорила, обращаясь к сыну: «Олежек, возьми у папы инструменты. Твой сло­манный стульчик, а тем более папина статья могут подождать до конца чем­пионата». Наташа знала, чем больнее задеть мужа — статьей для журнала «Металлург», над которой он безнадежно работает, выкраивая минуты, чуть ли не целый месяц.

Старков снова резко прибавил шагу, заметив, как то же самое невольно при­шлось сделать и Наташе. Она хотела что-то сказать, но передумала и только перехватила в другую руку сумку с провизией.

Наташа уже начала жалеть, что по­просила у подруги ключ от деревенской дачи. Как-то проживет эти два дня Оле­жек с бабой Варей? Не будет ли кап­ризничать? Он так ждет в садике эти выходные и вот тебе на! — опять в че­тырех стенах да еще с бабой Варей «незадевайгаз». Взять бы его с собой, по­думаешь — обуза. О сыне забыла, эго­истка. Порезвиться захотелось. Что он, этот ключ, волшебный, что ли? Спасет от кучи непроверенных тетрадей? От визита к родительнице Лени Калаче­ва — огромной тете со сложенными на животе руками?

…Вечерняя электричка в пятницу, как всегда, была переполнена. При­строив в ногах сумку и рюкзак, они два часа ехали стоя в толчее, гомоне и сто­нущих звуках гитары. В вагоне трудно дышалось, и стрелки на часах двигались вязко, словно бы волоча за собой непо­сильный груз. А от полустанка до дерев­ни еще предстояло добираться на дре­безжащем маленьком автобусе, который сегодня, конечно же, будет набит рыба­ками, как авоська продуктами.

Набеганная тропинка, пропетляв с километр по заливным лугам, черему­ховым островкам, по низкому берегу реки и лихо одолев два-три волнообраз­ных оврага, взбежала прямо на узкий и качливый до головокружения подвес­ной — на канатах — мост. Сразу за мос­том начиналась деревенская улица. Ста­рые, вольготно разросшиеся березы осе­няли почти каждый дом. Сквозь их листву, прощально освещенную закатом, дома смотрели на все с усмешливым любопытством, как и старушки у кали­ток, неизменно первыми говорившие «здравствуйте». А разбитые тротуары по бокам ухабистой дороги гляделись белы­ми и чистыми, будто выскобленные веселой хозяйкой.

У калитки, на поляне, среди постав­ленных на попа метровых чурбаков во­зился мужик. Еще издали, завидя Стар­ковых, он не спеша уронил один, сел на него, достал кисет с табаком.

Мефодий Петрович — старожил Бо­ровой, только и отлучался, что на войну. Работал на бывшей здесь ферме брига­диром, скотником, слесарем, когда тех­ника пошла. Вырастил «троех», как он говорил, сыновей, выучил их, разъеха­лись они кто куда. А Мефодий Петро­вич и жена его Серафима теперь на пенсии. Кормят свиней, корову держат, овец, свежим мяском балуют сыновей, летом внуков привечают. Даже при об­ширном и ладном хозяйстве времени у них с избытком. Вот и подрядился Ме­фодий Петрович для подсобного хозяй­ства, что в соседнем большом селе, дранку из сосновых чурбаков лущить, так, без плана, без задания — сколько налу­щит, то и ладно.

С виду старик «не дюже басок», даже страшноват. Низкий лоб, сердитые светлые глазки под белесыми бровями, кирпичного цвета, тяжелое, как утюг, лицо и короткая школьная стрижка в полубокс. Но нраву, прямо сказать, овечьего.

Старковы остановились, поздорова­лись.

— Как жизнь, Мефодий Петрович?

— Ничево ищщо, — ответил тот. — Долущиваем, манехонько осталось. Вам жить-ворочать. Серафима! — крикнул он жене. — Принесь-ка кваску холоднень­кого. — И объяснил уже Старкову: — Что-то грудь ныне балу́ет-мается. Квас­ку выпью — малость отпустит.

Не то чтобы очень охотно присел Старков на поленный чурбак. А На­таша так даже хмыкнула незаметно, как она это делала, когда муж присаживал­ся в кресло перед телевизором.

— Пойду ужин приготовлю, — сказа­ла она. — А ты тоже не засиживайся. Не за тем приехали.

Мужчины на ее слова внимания не обратили.

— Я вот про эту, будь она неладна, нейтронную бомбу хочу тебя спросить. Она что, как дуст какой — людей изве­дет все равно что тараканов, а квартиры и учреждения целехоньки останутся? Это как же? У вас в городах-то что об этом слышно?

Старков усмехнулся снисходительно.

— Да уж на вашу деревню, Мефодий Петрович, одной нейтронной мини-бом­бочки за глаза хватит, — сказал он, чув­ствуя потребность выплеснуть из себя что-то застоявшееся, мутное. — Про ядерную-то ты слыхал? Так вот у ней­тронной проникающая радиация в десять раз больше. Ни кирпич ей, ни бе­тон, ни твоя сосна смоленая — не поме­ха. Попадут человеку в организм эти самые нейтроны, клетки сразу разру­шатся — и амба. Был человек, а стала лужа. Мокрое место в буквальном смыс­ле. А если сразу на тебя нейтронов не хватило, потихоньку концы отдашь. Вот так-то, Мефодий Петрович. Если, напри­мер, на вашу деревню…

— Ты погоди, погоди… — болезненно сморщившись, остановил Старкова Ме­фодий Петрович. — На нашу деревню… Ничево ищщо! Серафима! — позвал он, — Где ты там с квасом-то?

— Да иду, иду, — откликнулась Се­рафима, спускаясь с крыльца с наполненным ковшиком. — Отдохнуть приеха­ли? — поздоровалась она с полупокло­ном. — А что же сынка-то не прихвати­ли? Малины нонче, малины! Ведрами тащут, поглядишь, городские-то. А нам, старикам, все недосуг, все не слава богу. Моему вон который день нездоро­вится. Поди-ка, четверть квасу за сегод­ня перевел.

Мефодий Петрович отпил из ковши­ка, помолчал.

— Оставь здесь, — сказал Серафиме. И повернулся к Старкову. — Так, гово­ришь, лужу, значит, из человека? Мок­рое место? Слыха-ал. Сказывали по те­левизору.

— Да вы тут совсем образованный народ!

— А что — в городах? — переспросил Старков, поднимаясь. — Так же, как и вы тут в деревне.

— Так да не так, — возразил Мефо­дий Петрович. — Ну, к примеру, приехал бы к нам внучок Петька и захотел бы повывести всю нашу живность каким препаратом, потому как он у нас пету­хов и быков боится. А мы бы со старухой стояли и смотрели, как он этот пре­парат варначит. — Мефодий Петрович помолчал, потер грудь ладонью. — Ни­чего ишщо! В своем дому нашли бы на него управу. А на земле-планете?.. Эх-ма!

Он опять взялся за ковшик.

— Ну, пойду я, — сказал Старков, воспользовавшись паузой.

— Заглядывай когда, — уныло согла­сился Мефодий Петрович.

Этот дачный дом стоял в улице по­следним. За ним улица продолжалась пыльной лентой дороги, петляющей вдоль берега реки. Хозяева наезжали сюда не часто — картошку окучить, грибками побаловаться, ягод на зиму за­готовить, отдохнуть денек-другой. Отто­го и дом имел нежилой, неухоженный вид. Не было половичка и березового веничка на крыльце, топор не торчал в чурбаке, собака не гремела цепью, не тянуло теплом из темного окошечка ко­нюшни.

Когда Старков вошел в дом, на дво­ре уже совсем стемнело. Наташа молча варила картошку в мундире, мыла длинные хрусткие перья лука.

Старкову тоже не хотелось говорить. Да и не о чем было. Он нашел на по­доконнике старую газету, пошуршал ею, пробежав заголовки, положил на место. В ожидании ужина решил постоять за калиткой. Выщел, обогнул ограду, ми­новав овраг с чуть слышным ручейком, спустился к реке.

Дневные заботы, смутное раздраже­ние на жену, неприятный чем-то разго­вор с Мефодием Петровичем — все это еще боролось в его смятенном сознании, требовательно и неотвязно стучало в висках, напоминало о себе.

А у ног, на поляне, безудержно стригли кузнечики, словно невидимый оркестр пробовал, настраивал миниа­тюрные инструменты. А он стоял над ним великаном и боялся переступить.

Наступала покойная, звездная авгу­стовская ночь. За лесом, что на том бе­регу реки, еще угадывался закат: своим левым крылом счастливо упирался он в то место на реке, где ажурно и чутко висел над темнотой мост. Хорошо вид­нелись освещенные боковые планки пе­рил и тонкая полоса настила. Только мост и звезды были там, вдалеке, звез­ды и мост…

Старков сделал несколько болезненно-осторожных шагов по звучащей тра­ве и ступил на песчаный берег. Мысли то уходили прочь, то снова наплывали волной, словно кто-то бездумно крутил ручку настройки приемника. Сейчас перед ним лежала тихая протока — иде­ально чистая проекция участка неба. А за протокой, за песчаным островком тальника, если прислушаться, ворчливо, как бессонный лесной обитатель, разго­варивала сама с собой невидимая река.

Вдруг Старков увидел на воде меж звезд маленькую, как звезда же, руби­новую точку. Она, мерцая, плыла, не на­рушая зеркальной глади протоки. Стар­ков напрягся весь и гипнотически следил за ней: «Что бы это могло быть? Как же это?» Всего пару мгновени

...