Невнимание к больному и особенно грубость в обращении с ним я считаю самым крупным недостатком врача. Какой бы он ни был высокой квалификации, но если врач не любит больных, если он не проявляет к больному сочувствия, если он грубит – он нередко приносит больше вреда, чем пользы.
Все исследования и манипуляции Сергей Александрович воспринимал без паники, по-деловому. Несомненно, понимал, что над ним нависла грозная опасность, однако его поведение, интерес к жизни, активная позиция нисколько не изменились. Он был тем же благородным, красивым, скромным, удивительно отзывчивым человеком, каким его знали в иные времена.
Мои многолетние наблюдения убедили меня в том, что благородство, внутренняя культура человека и человеческое достоинство вернее познаются в минуты тяжёлых испытаний, будь то болезнь, несчастье или крупные неприятности по службе. Некоторые, процветающие в период полного благополучия, при больших ударах судьбы тускнеют, опускаются, размякают и делаются такими несчастными, что их становится жалко.
Чаще всего это люди, которые в лучшие дни своей жизни упиваются своим положением, славой и властью. В несчастье же они резко меняются, превращаясь в слабых и беспомощных. К сожалению, даже умные и сильные по натуре люди не всегда находят в себе достаточно мужества, ума и воли, чтобы при перемене судьбы не уронить своего человеческого достоинства.
Бехтерев сказал: плох тот врач, от беседы с которым больному не становится лучше. Нет лекарства более стойкого и живительного, чем сочувствие, душевный такт, доброта.
Опять немцы из ФРГ к вам приезжали? Кажется, очень много, чуть ли не сто человек?
– Да, врачи страховых компаний. Организатор этих поездок – доктор Орт, прогрессивно мыслящий специалист. Он какой-то крупный администратор, каждый год собирает группу, везёт к нам, чтобы изучать наши достижения в области пульмонологии. Никак не укладывается в голове, что это их соотечественники так зверствовали в годы минувшей войны! Помню, один из делегатов, совсем ещё молодой, попросил меня рассказать о блокаде Ленинграда. Я начал с того, что сам все 900 дней провёл в городе и всё испытал на себе. Говорил о голоде и холоде, о бомбёжках и артобстрелах, о смерти тысяч стариков, женщин, детей, о Дороге жизни, о непрекращающейся даже в этих условиях работе для фронта, для победы. И закончил словами: «При мне умирали люди разных возрастов, профессий и образования. Но никто из них ни в ясном сознании, ни в бреду не сказал, что надо сдать город, чтобы избавиться от этих мук и поесть досыта, как это обещали фашистские листовки. Все умирали, как герои, на своём посту, с твердой уверенностью, что Ленинград выстоит и мы победим».
Воцарилось молчание. Потом какой-то немец, пожалуй, самый пожилой среди остальных, заметил: «Вот такой рассказ очевидца ленинградской эпопеи неплохо бы послушать каждому у нас, да и в других странах, чтобы навсегда похоронить мысль о реванше, о возможности добиться чего-либо с позиции силы».
В Нью-Йорке мне довелось присутствовать на бронхоскопии, которую проводил профессор. Процедура обошлась больному в 110 долларов. Сложные внутрисердечные исследования оцениваются ещё выше. Заметьте – лишь исследования. В платных госпиталях ряда городов пребывание в хирургическом отделении в начале 70-х годов стоило 35 долларов в сутки, а в послеоперационном периоде – 50 долларов. Что касается собственно операций, то за нормальные роды в платном роддоме ещё в то время брали 700 долларов, за простой аппендицит – 600–700, а за осложнённый – 1000 долларов. Резекция желудка – 1–2 тысячи долларов, резекция лёгкого – 2–3 тысячи, операция на сердце с аппаратом искусственного кровообращения – до 5–10 тысяч долларов. Нам было странно, что цены за медицинское обслуживание в разных штатах резко колеблются, – они могут быть в два-три раза ниже, чем, скажем, в Нью-Йорке или Хьюстоне. Тем не менее одна операция, особенно крупная, часто уносит все сбережения, которые средний американец скапливает за долгие годы.
