автордың кітабын онлайн тегін оқу Я не знаю
Надежда Севостьянова

Надежда Севостьянова

Я не знаю...

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Книга, предназначенная и посвященная молодежи, рассказывает о необыкновенных похождениях немного чудаковатого парня, который пытается докопаться до сути фантастических событий, происходящих с ним, и решающим главные вопросы жизни и философии бытия.

12+

чАСТЬ ПЕРВАЯ

Если вы за логикой, то это не ко мне…

У меня появилась маленькая стеклянная штука. Не понимаю, откуда она взялась и, главное, для чего она нужна. Но она мне очень нравилась. Я решил показать ее остальным жителям деревни. Когда все собрались, как обычно, за большущим квадратным столом, покрытым клетчатой скатертью и сервированным к завтраку, я поставил мою стеклянную штучку поближе к середине стола, чтобы всем было видно.

Первой откликнулась Глафирия: «Что это такое?» — спросила она и ее черные глазки засверкали. «Не знаю» — ответил я, мне понравилось, что она так живо заинтересовалась моей штучкой. «Как не знаешь? Да ведь в нее поместится сто порций мочи.» Тут она внезапно схватилась за низ живота и выскочила из-за стола. Ее муж, Жером, который сидел рядом со мной, повернулся ко мне и тихо, как обычно, сказал: " Побежала в туалет, теперь с ней это часто. Она невыносима, ты знаешь, у нее есть любовник. Чтобы она его не бросила, я делаю ей каждый день укол, ну ты понимаешь. Но у него есть побочный эффект. Сначала она очень мучилась, потом привыкла, а теперь ей это нравится…» — И тут он сказал: " Сколько людей погибло из-за поднявшейся со дна морского ядовитой пены, погубившей любовь.»

Я ничего не понял, но остро почувствовал, что должен это записать срочно. И вообще, что я буду писать. Я схватил со стола салфетку и стал, не помню, чем, записывать эту строку. Салфетка была рыхлой, как промокашка, буквы расплывались.

Я побежал домой и решил писать книгу. Начало есть, думал я — это самое главное. Потом пойдет как по маслу. Но главное, чтобы никто не знал, что я пишу. Для меня это было принципиально.

Прибежав домой, я заперся на щеколду и сел к столу, но оказывается вместе со мной в дом успел заскочить кто-то еще. Я заметил мальчишку, который спрятался за шкафом. Я подошел, схватил его за ухо и с силой вытащил из дома. На небольшой поляне перед домом стоял большой прямоугольный стол, за которым сидели штук двенадцать мальчишек. Я подошел поближе — они все были очень похожи друг на друга, как братья.

Среди них был и тот, которого я выставил за дверь. В одинаковых коротких штанишках с бретельками, в белых рубашечках, нарядные. Тот, которого я прогнал, сказал: " Мы ничего не сделали», — и из глаз его потекли слезы. «Понимаешь, — сказал я и почувствовал, что мои глаза тоже наполнились слезами, — я пишу книгу и очень не хочу, чтобы кто-то видел, что я написал». — «Но ведь ее все равно потом прочтут», — резонно возразил он. «Потом — пусть, но не сейчас.»

Я вернулся домой и сел писать, но дальше первой строки пока не шло. Время текло и я подумал, может этим и ограничиться. В конце концов от многих книг в памяти остается лишь первая строка.

Тут я заметил, что по столу скользит тонкая, нежная девичья рука — и прямо к моему листку. Не раздумывая, я схватил руку за запястье и с силой потянул на себя, из-под стола возникла девичья фигура — это была Флоренсия, девушка, которую я любил. Она хотела украсть мою рукопись. Обхватив двумя руками ее горло, я прижал ее к столу и стал изо всей силы душить (непонятная ярость волной поднялась во мне). Я все сильнее сжимал руки на ее горле. Она захрипела и забилась подо мной. И тут раздался истошный крик: «Роберт!!!». Я на секунду опешил и разжал руки. Оказалось, что это кричу я, но почему-то женским голосом. Флоренсия вырвалась и убежала. Я погнался за ней, но не догнал, зато на улице я столкнулся с Зигфридом. Он довольно давно уехал из деревни. Но часто навещал нас. Как всегда он привез с собой штук двадцать девушек разной наружности и друга, которого, впрочем, он не удосужился никому представить.

Зигфрид первым делом посетил могилу дочери. На нашем деревенском кладбище у него был самый большой участок. Рядом с довольно невыразительным памятником располагалась детская гостиная, где были установлены, как будто сделанный из пряника, большой розовый с белым стол, такие же пряничные кресла и диван. Как-то я спросил его, для чего все это. «Как ты не понимаешь, — ответил он. — У меня же есть еще одна дочь, она будет навещать умершую сестру и будет здесь играть.» — «Но она ведь не всегда будет маленькой, она вырастет и перестанет играть.» -«Ну… у нее появится своя дочь, у той — своя. В семье всегда найдется девочка, которая захочет поиграть на кладбище».

В этот день я уже больше не сел за стол. Вечером я отправился в наш деревенский клуб с моей стеклянной штукой. Там уже был и Зигфрид со своими девушками. Они плясали как засватанные, «дым стоял коромыслом.» Я сел у стенки и рядом поставил мою стекляшку.

Вдруг из толпы танцующих вылетел в мою сторону бильярдный шар, он чуть-чуть не попал в мою стеклянную штуку, ударившись в стену рядом с моей головой, он упал на пол, от него откололся кусок. Я схватил шар и отправил его обратно в толпу. Кажется, я попал кому-то в голову, но криков не было — только глухой стук упавшего тела.

«Я знаю, кто все это оплатил, — сказал я шепотом соседу. — Это Зиг…", — я не успел договорить, потому что увидел не соседа. Между нами каким-то непостижимым образом оказался друг Зигфрида, который очень внимательно и даже как будто печально слушал меня. Мне захотелось убежать. Я ринулся в пляшущую толпу, схватил первую попавшуюся девушку и, танцуя, стал продвигаться к выходу. Вытянув ее из клуба, я остановился отдышаться и, наконец, разглядел ее. Она была некрасива, но прекрасна. «Зачем ты таскаешься за Зигфридом? Твое место на подиуме. Если бы у тебя было больше ума, ты бы это давно поняла.»

— Я не могу ходить по подиуму — у меня нет ноги.

Я опешил: «А — это?»

— Это — искусственная.

— Но ведь не отличишь. — я вспомнил, как мы с ней танцевали, — ей богу, я ничего такого не заметил.

— Ты знаешь как ходят модели? Ступня перед ступней, как по канату. Я так не могу.- И, действительно, она попыталась пройти как по канату, но шла очень обыкновенно- нога мешала.

— А разве нельзя ходить просто, как в жизни.

— Как в жизни — это никому не интересно. — Я подумал, что она права — как в жизни — это все умеют. Мне стало жаль ее.

Вдруг я вспомнил, что оставил свою стеклянную штуковину в клубе. Я помчался туда. На моем стуле уже сидел другой человек. Это был Зигмунд- наш библиотекарь. В руках он держал мою штуку и внимательно ее разглядывал.

«Отдай, — крикнул я, — это моё!» — «Я знаю, — ответил Зигмунд, —

я смотрю и думаю, на что эта штука может сгодиться?» — «Не напрягайся. Уже есть один вариант. В нее оказывается можно мочу собирать.» — «Не… ет, — протянул Зигмунд. — Из нее получится хорошая подпорка для книг. Тяжеленькая.» -Зигмунд покачал мою штучку на ладони.

Когда Зигмунда спрашивали, хороша та или иная книга, он отвечал: " Прочитаешь — узнаешь.» Сначала все думали, что у него просто дурной нрав. Но постепенно все поняли, что Зигмунд не прочитал ни одной книги из тех, что он выдавал. Позднее возникло подозрение, что он вообще не умеет читать. Никто никогда не видел Зигмунда читающим не то что книгу или газету, он не читал даже объявления. Стал он библиотекарем по протекции своего дяди, бывшего до него библиотекарем очень толковым и грамотным. Когда он предложил своего племянника, ему доверились и вот что вышло. Я часто брал у него почитать исторические книги.

В детстве я не любил историю. Ведь она всегда про мертвецов. Она о людях, которых уже нет на свете. Умерли все — никто не спасся. Копаться в их делах мне было как-то жутковато. Но после того, как я похоронил маму, я перестал бояться мертвых. Даже наоборот, именно их прошедшая реальная жизнь начала меня интересовать. Выдумки мне стало читать не интересно.

Но раз умерли все, значит и я должен когда-нибудь уйти в никуда. Я это понимал, но иногда меня посещала мысль: " А может быть я исключение. Может я не умру. Может только я и существую. И все, что меня окружает: природа, люди, страны, политики, машины, ракеты, спортсмены, ученые, кинозвезды, планеты существуют только потому, что есть я. Но когда я их не вижу, их и нет. Друг мне рассказывал о дальних странах, где он побывал и жил. Но может он все врет и там ничего нет. И его нет, когда я его не вижу. И все это появится, только если я сам отправлюсь туда.

Я пытался представить, что, например, в данный момент делает английская королева или принц Уэльский. Может он в носу ковыряет. По крайней мере он должен это делать, как все нормальные люди. Но убедиться в этом не было никакой возможности. Конечно, его могут показать по телевизору, но ведь телевизор — это иллюзия. Да и принца, ковыряющего в носу, по нему ни за что не покажут. У нас в деревне почти у всех есть телевизор, но его никто не смотрит. Для развлечения мы используем деревенский театр.

Режиссером театра был сразу выбран трактирщик Густав. Он считается у нас знатоком человеческой породы. Разливая по кружкам спиртное, он наблюдает человеческое нутро во всех его вариантах. Сюжет для него не важен, главное — характеры. Его главный постулат — положительный герой только тот, который не нарушает ни одной заповеди. На них он помешан. Не убий, не укради, не лжесвидетельствуй и т. д.

На первой репетиции пьесы «Гамлет» он разродился трехчасовой речью по поводу того, кто же в этой пьесе положительный герой. Жаль, что нет заповеди: «Не разглагольствуй!»

Конечно, ни Офелия, ни король с королевой, ни Гильденстерн с Розенкранцем и, тем более, ни Гамлет таковыми не являются. Как говорится нарушили всё, что только можно. Тут тебе и убийство, и прелюбодеяние, и самоубийство. По мнению трактирщика выходило, что единственный положительный герой — это Полоний. Заботливый отец, пекущийся о воспитании сына и о счастье дочери. Не даром же Офелия так убивалась. Разглагольствуя в таком духе, он вконец запутал актеров, но в результате все сыграли очень хорошо. Злодеев играть легче. Злых людей на свете меньше, чем добрых, значит и типажей не так много. Особенно удались две роли — Гамлета и Полония. Первый маскировался под героя, пока не дошло до преступления, тут он раскрылся во всей своей злобной красе. Полоний же — наоборот, казался поначалу суетливым и недалеким персонажем, но потом открывался с самой лучшей стороны, особенно в сцене смерти. Но самым гениальным был финал пьесы. По опустевшему замку бродила Тень Полония, пугая успевших одичать кошек. За него и отомстить-то было некому. Впрочем кошек изображали только голосами: в деревне у нас почти в каждом доме есть кошки. Но среди них не нашлось ни одной способной.

Я вырвал у Зигмунда мою стеклянную штуку и отправился домой. Спать не хотелось, я думал о Флоренсии. С тех пор, как я чуть не задушил её, она стала мне еще дороже. Я решил ей подарить мою стеклянную прелесть.

Вдруг я понял, что голос, которым я закричал, когда душил Флоренсию, был мамин голос. Мамочка! До сих пор мне не дает покоя одна история, связанная с ней.

Однажды я подходил к дому и вдруг почувствовал неладное: не видно было никого из соседей. Казалось, все попрятались. Неожиданно из окон соседнего дома выскочили двое здоровяков и помчались за мной. Я побежал изо всех сил к дому и добежав до входной двери, стал барабанить в неё и кричать: «Мама! Открой!» Сзади я уже слышал топот. Тут дверь распахнулась — на пороге стояла матушка. Я проскользнул в щель между ней и косяком, но прежде, чем дверь захлопнулась, один из бандитов успел полоснуть маму по горлу ножом.

От перенесенных потрясений я впал в беспамятство. Когда очнулся, стал звать маму. Она вошла и спросила: «Проснулся, сынок?» На шее у неё я заметил шрам, уже еле заметный. Сколько же я был не в себе? — " Ты проспал целый день. Мы не стали тебя будить». — " А как же бандиты, это ведь они порезали тебе горло! " — «Это не бандиты, а врачи. Мне вырезали щитовидную железу, разве ты не помнишь?» — ласково сказала мама и поцеловала меня в лоб. В раздумьях об этом удивительном случае я задремал.

***

Из нашего деревенского морга исчезло три трупа. Я узнал об этом на следующее утро, включив радио. Как всегда новости сообщила Гонория своим противным, как бы придушенным голосом. Она протараторила, что в морге сторож Иссидор под утро не досчитался трех покойников. Бесполезно было спрашивать у Гонории об источнике ее информации, она его и сама не знала.

Впрочем, покойников было всего трое, хотя скорее целых трое. Деревушка у нас не очень большая — сразу три покойника — это редкость.

Гонория — женщина необыкновенной красоты, хотя для радио это не важно. Но это важно для Балтазара, который заведует радиостанцией. Строча, как из пулемета, Гонория умудрялась четко выговаривать все буквы. А это уже талант. Единственный, кроме Балтазара, кого не раздражал голос Гонории, был ее муж — Варфоломей, здоровенный детина — конюх, обожавший свою жену и побаивающийся её.

Все три покойника были вполне достойными гражданами и умерли своей смертью. Две дамы и господин. Одна из дам — Зариндия, умерла от созерцания. Она разглядывала себя в зеркало. Её муж Прокопий рассказал потом, что она стояла перед зеркалом часа три и вдруг рухнула на пол. Что уж она там увидела неизвестно. Она, конечно, была дама вполне приятной наружности, но ничего выдающегося в её лице не наблюдалось.

Вторая дама, Мартавия, умерла от любви. Это — без сомнения. Её угораздило влюбиться в заезжего фокусника, как говорится, насмерть. Она уже строила на него планы, ей хотелось попутешествовать, но он уехал без нее, к тому же прихватил кое-что из дорогих для неё вещей, кражу она скрыла. Мартавия впала в тоску и через три дня умерла.

Третий — господин Петрушек, умер при всём честном народе в трактире. Поспорил, что выпьет пятнадцать поллитровых кружек пива зараз. Спорили на рыболовный сачок. Но бедняга не дотянул и до девятой. Свалился под стол и отдал богу душу. Как говорится, умер азартно.

Взглянув в окно, я увидел Дональда, нашего шерифа, он подходил к моему дому. Прежде, чем открыть дверь, я взглянул в зеркало и увидел там взлохмаченное, опухшее, с красными глазами свое отражение. Забежав в ванную, я плеснул в лицо холодной воды и промокнул полотенцем. Пригладив волосы и выключив радио, я открыл дверь.

Дональд был моим другом. Он хороший человек, но ему не везло с карьерой. За всю историю Плумберга (так называется наша деревня) здесь не произошло ни одного преступления. Ни одного убийства, ни одной драки, ни одной кражи. Дональд не мог никого даже оштрафовать за сквернословие или за брошенный окурок — в деревне никто не курил.

От отчаяния шериф начал вышивать крестиком. Известно, что это успокаивает нервы. А то он боялся, что не выдержит и сам совершит какое-нибудь злодейство. Он решил компенсировать как бы женскую природу вышивания тематикой вышивок. Все стены в его доме были увешаны вышитыми сценами битв и сражений, рыцарских турниров и рукопашных схваток. Дональд сам водил гостей по дому, в подробностях рассказывая о каждом сюжете вышитой картины. Он был начитан и много знал из истории войн. Здесь также были изображения различного оружия — от арбалета до «першинга». Дональда постоянно приглашали поучаствовать в выставках, но он всегда отказывался — такая слава была ему не нужна. Но он не гнушался продавать свои работы. У него было трое детей.

Нельзя сказать, что Дональд очень обрадовался, когда произошло это странное исчезновение. Преступление — не преступление, одно недоразумение.

— Что случилось, Дональд? — спросил я.

— Мне нужна твоя помощь.

— Я готов.

— Пойдешь со мной. Будешь записывать все, что услышишь.

Морг располагался на территории деревенской больнички. Открыв дверь в покойницкую, мы увидели сторожа Иссидора, сидевшего на стуле и уставившегося на пустые гробы. Он что-то бормотал, на нем не было ни лица, ни тела.

Дональд осмотрелся. В помещении было одно окно, закрытое на щеколду. Шериф открыл его и посмотрел вниз, трава под окном была примята, здесь определенно кто-то топтался. У входа в морг мы тоже заметили затоптанную дорожку. Но это было естественно.

— Что ты делал этой ночью? — спросил Дональд у сторожа.

— Спал. Я выпил немного грибовицы и уснул, как всегда.

— Какой толк от сторожа, который всю ночь спит.

— Кто же знал, что мертвые окажутся такими живыми.

Иссидор готов был разрыдаться. — «Все наперекосяк. Сегодня должны были состояться похороны, могилы ждут и что теперь делать. Нашему священнику не позавидуешь. Но как они могли покинуть помещение. Двери и окна были заперты изнутри. Ключи я всегда ношу в кармане.»

— Следы есть и под окном и возле двери. Похоже они «разбегались» в разные стороны, — Дональд был в недоумении. — Никогда не видел таких прытких покойников. Заплетень какая-то… Свидетель из тебя плохой. Где бутылка из-под грибовицы?

Иссидор достал из-под стола пустую бутыль.

— Так, ясно! Следовало бы тебя хорошенько наказать и точка!

Иссидор был готов ко всему. У него болела душа, он утратил смысл жизни.

Следующим, кого решил опросить Дональд был муж Зариндии — Прокопий. Зайдя к нему в дом, он застал Прокопия сидящим в кресле-качалке и раскачивающимся. Было похоже, что качался он уже давно. В глазах застыло отчаяние.

— Здравствуй, Прокопий, — начал Дональд как можно мягче, — что ты можешь сказать о Зариндии?

— Ничего.

— Как так!? Ты прожил с ней почти сорок лет и ничего о ней не знаешь?

— Я знаю о ней всё, но ничего не скажу.

— Почему?

— Я боюсь.

— Кого?

— Её!

— Но она же умерла!

— Не уверен, от нее всего можно ожидать. Я не удивлюсь, если выяснится, что она просто сбежала из морга, прихватив этих двоих с собой.

— И куда же она сбежала?

— В лес, конечно, она давно об этом мечтала. Там такие, как она, как у себя дома.

— Какие?

— Дикие!

Дональду захотелось вернуть Прокопия к реальности.

— И всё-таки, хоть что-то о ней ты мог бы сказать? Что она, например, любила кушать?

— Салат из огурцов с клубникой, политый уксусом с добавлением семян люпина.

Дональд понял, что Прокопий не в себе от горя и решил оставить его пока в покое. Он был рад, что у него, наконец, появилось дело. Ему полагалось набросать хоть пару версий этого происшествия. Но у него не было ни одной. Он даже не был уверен, что где бы то ни было был аналогичный случай. Не от чего было оттолкнуться. У него не было ни одного подозреваемого. Нужно было опрашивать всех.

После Прокопия Дональд пошел к Глафирии и Жерому. Нельзя сказать, что в деревне дружили семьями и тесно общались, но все-таки жителям приходилось встречаться на общих мероприятиях и собраниях.

— Знаешь, Дональд, — сказала Глафирия. — Я не хочу плохо говорить о покойной Зариндии, но всем известно, как она мучила своего Прокопия. Вот и сейчас она решила ему навредить.

— Каким образом?

— Как же! Надо хоронить, а её нет. Какой удар для него. Пустая могила! Ужас…!

— Так ты что, тоже думаешь, что она сбежала из морга?

— Сбежала — не сбежала, — не могу сказать, но она была способна на всё.

— Немыслимо, что ты говоришь! — откликнулся Жером.

— Скорее всего, я говорю правду!

— А ты ее знаешь? — спросил Дональд.

— Для того, чтобы говорить правду, не обязательно её знать!

— Кто-то похитил все три тела, только вот зачем? — спросил Жером.

— Заплетень и точка. — сказал обескураженный Дональд, когда мы вышли на улицу. — Они что, все думают, что покойники сбежали. Конечно, в морге умерший может очнуться. Такие случаи в практике известны, но чтобы сразу трое — это уж слишком. Идем к доктору Карпентусу. В конце концов, он делал заключение о смерти.

Доктор Карпентус был человеком принципиальным. За свою работу он принципиально не брал мзду. Ему платили власти и перед своей совестью он был чист. Когда какой-нибудь больной спрашивал его, сколько он ему должен, он отвечал: «Если я назову сумму, здесь рухнут стены». И этим закрывал тему. Медсестры и весь технический персонал его обожали. Он был прост и доступен в прямом смысле.

В этот день доктор Карпентус был занят аптекарем Мордаличкусием. Тот был единственным пациентом. Мордаличкусий спивался и пока доктору не удавалось остановить этот процесс. Все дело было в имени аптекаря.

В нашей деревне имена для новорожденных выбирали всем миром. Собирались на лужайке, родители приносили младенца и все по очереди его рассматривали. После этого, каждый писал одно имя на бумажке и бросал в сосуд. Потом отец малыша доставал бумажку с именем. Плумбергцы считали, что таким образом ребенка нарекает сама судьба. Когда Мордаличкусий подрос, он пытался угадать, кто мог его так «наградить», но скорее всего этого не помнил уже и сам написавший. Со временем аптекарь успокоился, он решил, что написавший был не трезв, а с пьяного что возьмешь. Одним словом — судьба.

В школе аптекаря конечно дразнили, но он не обижался: в школе у всех есть прозвища. Но когда пришло время жениться, выяснилось, что ни одна девушка не хочет быть женой Мордаличкусия. Личная жизнь не складывалась и он начал пить. Сначала он пил грибовицу, ну а потом перешел на более диковинные напитки, благо в аптеке их хватало. Эффект от этого был необыкновенный. Когда к нему в аптеку заходили девушки и молодые замужние женщины, он, прежде, чем отдать купленное лекарство, скидывал с себя халат и рубашку и начинал демонстрировать мускулы, принимая различные позы. Их он видел по телевизору. Сначала всех это забавляло, но когда он начал обнажаться и ниже пояса, женщины и девушки перестали ходить в аптеку, они посылали мужчин. Их он побаивался. Когда же в аптеку забредала какая-нибудь слеповатенькая старушка, он моментально скидывал с себя одежду и спасало его только то, что бабушки его жалели и никому не жаловались.

Дела в аптеке шли все хуже. Мордаличкусий пил все крепче и в конце концов доктор Карпентус почти насильно уложил его в больницу. Карпентус очень сочувствовал Мордаличкусию, он считал его коллегой и для него было делом чести спасти его. Он понимал, что одних медикаментов здесь будет недостаточно и решил подключить к лечению женский фактор. Найти невесту аптекарю он считал своей сверхзадачей, но пока результата не было. Можно было, конечно, поменять имя, но в деревне это бесполезно.

— Здравствуйте, доктор, — Дональд очень уважал Карпентуса. — Вы в курсе происшествия? Что вы можете сказать о состоянии покойников?

— В каком смысле? Покойники покоятся.

— Только не эти. Как вы думаете, не мог кто-нибудь из них очнуться?

— Как?!

— Но ведь такое бывает!

— Да бывает, но не в этом случае! Я ведь делал вскрытие, а после такого никто очнуться не может. Неужели вы всерьёз думаете…

— Я не знаю, что думать. Ну скажите, кому могли понадобиться три немолодых трупа.

— А вы организовали розыск?

— А чем я занимаюсь? И потом, где, по-вашему, их нужно искать?

— Скорее всего в лесу. Домой вряд ли кто-нибудь их потащил.

— О!… в нашем лесу можно спрятать не одну сотню трупов. Нет… Здесь нужна собака, так мы их не отыщем.

Мы вышли с Дональдом из больницы.

— Кто у нас в Плумберге держит хорошего пса? — спросил я.

— Как кто!? Магнусен — торговец.

Торговец Магнусен был посредником между деревней и городом. Плумбергцы были очень мастеровиты и Магнусен брал у них всевозможные поделки, произведения прикладного искусства: вышивки Дональда, замечательные заводные часы Гастона, очень искусные бумажные цветы тётушки Катарины, картины из бисера, которыми увлекались девушки Плумберга и многое другое, а также знаменитую грибовицу и земляничное пиво, и вез все это в ближайший город Страховиц в тридцати километрах.

Обычно всё это успешно распродавалось, особенно, грибовица и пиво. Горожанам также нравились часы Гастона. Главным в его часах была не точность хода, в деревне она не нужна: все живут по солнцу, а забавные заводные фигурки, танцующие каждый час перед циферблатом. Однажды Гастону пришлось сделать даже танцующих монашек, но кто их заказал осталось тайной.

Распродав все на рынке, Магнусен покупал нитки для Дональда, шестерёнки и анкеры для Гастона, бумагу и бисер для деревенских мастериц. Но самое главное — это продукты, которых не было в деревне. Особенно — овсяную крупу. Он брал пять-семь мешков овсянки. Она была основной пищей жителей Плумберга. Они ели её на завтрак, обед и ужин, варили из неё супы, каши и кисели. Жители деревни были вегетарианцами.

Естественно, что своих гостей они тоже угощали овсянкой, но это был праздничный вариант — овсянка с цукатами. Бедная Мартавия тоже кормила своего фокусника овсянкой. Но долго он этого не выдержал, он не был вегетарианцем и его со страшной силой потянуло на мясо. Однажды утром он исчез, став невольной причиной смерти Мартавии.

Конечно, жители деревни ели кое-что кроме овсянки, у всех были сады и огороды. И к тому же рядом был великолепный Плумбергский лес.

Лес был похож на громадный колонный зал. Прямые, как по линейке, толстые стволы устремлялись высоко вверх и где-то там, на высоте птичьего полета, виднелась густая крона, почти скрывающая небо. Но всё-таки иногда лучи солнца пробивали лес до земли и ложились пятнами на густой, по колено, травяной ковер у подножия деревьев. Трава была ярко изумрудного цвета. Вообще-то, в довольно сумрачном лесу не должно было быть такой густой травы, но она тем не менее была. По-видимому, всё дело было в почве. Здесь было много ягод и грибов. Из грибов, помимо прочего, хозяйки делали грибовицу, единственный крепкий напиток, который здесь употребляли. Варили также земляничное пиво, не такое крепкое, но очень веселящее.

— Кстати, — сказал Дональд, — заодно надо его допросить. Ведь он мог встретить по дороге в город кого-то подозрительного.

В магазинчике Магнусена за прилавком стояла его дочь Евлагния, очень сдобная, хотя она, как и все, была вегетарианкой. Просто она ела столько овсянки, что та не успевала усваиваться и оседала на всех возможных местах. Евлагния была замужем за лесничим Парамоном, который и держал собаку, здоровенного лохматого пса, который работал, не покладая лап на трех работах: сторожил ночами магазин Магнусена, днем инспектировал с хозяином лес, а также сопровождал Магнусена в его поездках в город. Звали пса Зубариком. Вся деревня знала, что Зубарик — сумасшедшая собака. Он никогда никого не кусал, лаял только на подвыпивших и орущих мужиков. Был также вегетарианцем, ел овсянку, траву и грибы. Сумасшедшим его считали из-за сверхразвитого чувства справедливости. Если кто-то из детей обижал домашнюю живность, Зубарик сажал того под домашний арест на три дня и не помогали ни ходатайство родителей, ни самого Парамона, пёс выпускал из дома всех, кроме провинившегося. Арест заканчивался ровно через три дня.

— Скажи, Евлагния, в последние дни Зубарик не вел себя как-нибудь подозрительно, не выл ли ночью, не нервничал?

— С чего бы ему нервничать, Дональд, — громко воскликнула девушка, сверкнув в мою сторону глазами. -Зубарик, слава богу, у нас воспитанный. Не хуже некоторых иных людей. Да и при деле он всё время, некогда ему глупостями заниматься.

— Он нам нужен. Где он сейчас?

— С Парамоном в лесу.

— Вот, кстати, и с Парамоном заодно надо побеседовать.

— Если вы о покойниках, то напрасно. Если бы они убежали в лес, Парамон с Зубариком давно бы их обнаружили. Нет их там.

— И прекрасно, — сказал Дональд, — значит будем искать в другом месте. И прекрати говорить ерунду, покойники не бегают. Где твой отец сейчас?

— В подвале. Пошел за пивом.

— Мы спустимся к нему, заодно надо горло промочить.

Подвал у Магнусена был огромный, ведь это был склад для всего, что требовалось плумбергцам для жизни тела и духа. Магнусен сидел на стуле, наклонившись над пятилитровой бутылью, из которой цедил пиво.

— Шериф! Я думал, вы навестите меня раньше. Ведь я дружил с Петрушеком.

— Ну и что ты можешь о нем сказать?

— Что он умер. А мертвые не нужны никому. Догадываюсь, что вам нужен наш Зубарик. Он парень головастый, он вам поможет, только без Парамона он не пойдет.

— Конечно с хозяином! Я, честно говоря, собак боюсь.

— Налить вам пива?

— Не откажусь, а ты как, Роберт?

— С удовольствием.

Попивая замечательный напиток, я разглядывал Магнусена. Крепкий мужик, скорее похожий на пахаря, чем на торговца. Пожалуй, он один мог уволочь одного или даже двух мертвецов на себе, но на что они ему… И потом их было трое.

— Когда Парамон вернется? — Дональду не терпелось начать розыск.

— Как только он вернется, я ему всё объясню и пришлю их к вам.

Выйдя из магазина, я спросил Дональда, что будет, если мы не отыщем похищенных.

— Я боюсь об этом думать, ведь тогда меня уволят и жизнь окончательно потеряет смысл.

— … Это сделал я, — тихо произнес я и положил руку на плечо Дональда. — Я почувствовал, как он вздрогнул.

— Что это? — Дональд напрягся.

— Это я их похитил.

— Зачем?

— Хотел посмотреть, что будет.

— Я скажу тебе, что будет, — он сделал ударение на первом слове. — Сначала ты отведешь меня на место, где ты их прячешь, потом я посажу тебя под замок, а потом будет народный суд. — Тут он посмотрел на меня как на убогого. — Идиот! Ты думаешь — это смешно?

— Я не шучу!

— Да? И как же ты это сделал? Сложил их в корзинку для пирожков и отнес… Кстати, куда ты их отнес? Как ты открыл дверь? Почему сторож тебя не видел? Видишь, сколько вопросов.

— Я влез через окно. Оно было только прикрыто. Сторож храпел, заглушая даже кваканье лягушек. Ключи лежали на столе. Я открыл дверь и с помощью тачки…

— … Тачки? — переспросил Дональд. — Где ты взял тачку?

— Во дворе валялась… с её помощью поочередно вывез всех троих в лес.

— Но ведь все окна и дверь были закрыты изнутри.

— Да, я закрыл дверь изнутри, положил ключ на стол. Вылез через окно и, когда прикрывал его, то шпингалет сам упал в затвор… так бывает.

— Да… так бывает, — Дональд, наконец, поверил, что это безумие сотворил я.

— Но зачем?… Зачем?! Впрочем это всё равно. Веди меня немедленно туда, где ты их оставил.

Я повел Дональда в сторону Плумбергского леса. Было еще довольно светло, когда мы, наконец, вышли к тому месту, где я оставил похищенных. Но на месте их не было. Дерево, вокруг ствола которого я их усадил, было, а трупов — не было.

— Вот здесь я их оставил, — сказал я растерянно.

— Ну и где они? — в голосе Дональда послышались угрожающе-насмешливые нотки.

— Не знаю…

— А ты уверен, что это здесь?

— Ну да! Вот отметина на дереве, я сделал её перочинным ножом.

— А где нож?

— Вот он… — хотел сказать я, но не обнаружил его в кармане, моя рука наткнулась только на маленькую стеклянную штучку.

— Тебе не кажется, что шутка затянулась и вообще это кощунство. Мало того, что ты затягиваешь следствие, ты к тому же смеешься над умершими.

Я молчал. Дональд прав — следствие затягивалось. С остальным я был не согласен. Вернее, не совсем. Ведь я собирался вернуть покойников как раз к моменту похорон. Всё было как-то нереально… Единственное, что я ощущал физически, это мою стекляшку. Тут я вспомнил, что собирался подарить её Флоренсии. Я вдруг сорвался с места и помчался к ней домой. Сзади доносился крик Дональда, но слов я не разобрал.

Прибежав к дому Флоренсии, я увидел Феофанию, её мать. Феофания верховодила в доме, но это только в доме. Она была женщина застенчивая. На людях она позволяла своему мужу покрасоваться. Муж её, Гастон, был душой любой компании, хорошо сложенный — настоящий «первый парень на деревне». Феофания позволяла ему танцевать с другими женщинами, веселиться с дружками. Она только следила, чтобы он не перебрал грибовицы.

Хотя никто и никогда не видел Феофанию беременной, рожала она регулярно. У Флоренсии было уже семь братьев и сестер, а ведь Феофании не было еще и сорока.

— Флоренсия дома? — с ходу выпалил я, не поздоровавшись.

— Флоренсия в огороде собирает клубнику для салата. Зачем она тебе?

— Я хочу жениться на ней.

— Прямо сейчас?

— Да. Вот и свадебный подарок, — я протянул Феофании мою стеклянную штуковину.

— А что это по деревне ходит слух, что вы с Дональдом ищете сбежавших покойников, — спросила она, не обратив внимание на подарок.

— Покойники не бегают.

— Похоже, что эти как раз бегуны.

— Что вы знаете об этом?

— Я — ничего! Мне просто жалко Мартавию. При жизни покоя в душе не было, так и сейчас не дают упокоиться. Иссидора надо судить всем миром. Если у нас начнут воровать покойников, то и умирать-то станет страшно.

***

В это утро я проснулся поздно. Торопиться мне было некуда. Вчера вечером Дональд, настигнув меня у дома Флоренсии, отвел под конвоем Зубарика, которого он получил в свое полное распоряжение вместе с Парамоном, ко мне домой и посадил под арест. Хоть он не верил в мой рассказ, но у него всё равно не было других подозреваемых. По крайней мере будет, чем отчитаться перед начальством в случае чего. Он взял с меня честное слово, что я не сбегу, но я не собирался сидеть сложа руки, пока поблизости бродят трое покойников, за которых я чувствовал себя ответственным.

В дверь постучали. Это была Флоренсия. Вчера я её не дождался и не успел вручить свадебный подарок. Она была очень кстати.

— Это правда, что говорит Дональд?

— А что он говорит?

— Что ты украл усопших и спрятал их в лесу.

— Да, так и было. — Она повеселела.

— А зачем?

— Хотел посмотреть, что будет. — Флоренсия оживилась еще больше, в глазах появился отчаянный блеск.

— А почему же ты не хочешь их вернуть?

— Их украли! — крикнул я раздраженно. — Понимаешь, их у меня увели, это меня бесит!

— Почему? Ведь ты сам хотел посмотреть, что будет. Это произошло и это потрясающе! Такого еще не бывало. Тот, кто украл их у тебя, тоже хочет посмотреть, что будет. Логично!

— Да, но кто мог знать, куда я их притащу… Это было ночью. Меня никто не видел.

— Значит, видел, ведь результат налицо. Да, кстати, мама сказала, что ты приходил к нам, чтобы на мне жениться. Это правда?

— Сейчас это не имеет значения. Я под домашним арестом. Меня ждет суд и наказание за глумление над мертвыми.

— А вдруг они живы?

— Как ты это себе представляешь?

— Ну… Плумбергский лес и не такое может с людьми сотворить.

— Ты это серьёзно?

— Ну как насчет жениться и где твой подарок?

Я достал из кармана стеклянную штуковину и поставил ее на стол. У Флоренсии заблестели глаза. — «Ой, а что это такое?»

— Сам не знаю, но это самое дорогое, что у меня есть, и оно — твое.

— Нет, выходит оно дороже меня, оставь его себе.

Я, конечно, любил Флоренсию, но она меня постоянно раздражала. Хотя это и свидетельствовало о том, что я к ней не равнодушен, но будет ли жизнь с ней счастьем для меня. Может от постоянного раздражения у меня откроется язва или я превращусь в зануду и брюзгу.

— Ну как знаешь, — сказал я обиженно.

— Приходи свататься, когда я буду самым дорогим для тебя, а не эта нелепая стекляшка! — Флоренсия упорхнула, я еле успел заметить в дверях кончик её юбки.

***

Сидеть одному становилось невыносимо, но я никак не мог решить, что предпринять. В конце концов, умыкнуть моих покойников мог кто угодно. В Плумберге уйма народа. Я стал перебирать жителей деревни, вдруг у меня мелькнула мысль: а не тузлуки ли это сделали. С них станется. Они постоянно тащат всё, что плохо лежит. Тузлуки обитали у нас на окраине Плумберга, в доме Корнепулоса. Он и его жена Настерция жили уединенно и считались самой тихой и крепкой парой. Но однажды в один несчастный, по мнению Настерции, день к ним постучался странник, назвавшийся Сурганом. Он попросил воды и спросил, не нужно ли им чего сделать по хозяйству. И хотя Корнепулосу ничего такого не требовалось — он сам имел… нет, не золотые руки (золотыми ничего сделать невозможно), а крепкие и умелые, он проникся симпатией к путнику, пустил его в дом и выслушал его историю. Сурган был из Тузлукии — бедной соседней страны, имел большую семью, но не мог её прокормить, а потому отправился в нашу страну и, к несчастью, набрел на нашу деревню. Больше всех не повезло Корнепулосу. Его дом стоял на отшибе. Для Сургана это, наоборот, было счастливым стечением обстоятельств, поскольку Корнепулос был именно тот, кто был ему нужен. Корнепулос поселил его в доме и помог найти работу. Плумберг приличное поселение и всегда найдется какая-нибудь работа. Осенью, когда стало холодать, Сурган подался к себе на юг, Корнепулос как-то даже заскучал без него, у них было много общих тем для беседы, хотя поначалу Сурган и не все понимал. Его язык очень отличался от нашего. Но постепенно он его настолько хорошо освоил, что мог и без помощи Корнепулоса объясняться с заказчиками.

На следующее лето Сурган «прилетел» с юга обратно в Плумберг к Корнепулосу, да не один — с ним «прилетела стая» его родственников. Похоже, это было единственное его богатство. Их было человек двадцать. Корнепулос поначалу растерялся, не говоря уж о его жене. Но будучи абсолютно незлобивым и гостеприимным человеком, а, главное, очень стеснительным, он не смог отказать этой «шобле» в жилье. И хотя дом у него был не слишком просторным, тузлуки умудрились расположиться в нем, как у себя дома. Спали они в большинстве на полу (не всем хватило кроватей), еду готовили сами и отнюдь не вегетарианскую. От этих запахов Настерцию подчас тошнило, но она не могла перечить мужу, поскольку застенчивым он был только с посторонними, с ней же его реакции были непредсказуемыми, она его побаивалась.

Это все продолжалось до очередного похолодания, когда стая тузлуков дружно снялась с места и улетела к себе на юг. На следующее лето Настерция с ужасом ожидала появления тузлуков, поскольку расставаясь осенью с Сурганом и его бандой, Корнепулос очень тепло с ними простился и взял с них слово, что летом они должны вернуться только к нему и не принимал никаких возражений, впрочем, никто и не собирался ему возражать.

Чуда не произошло, тузлуки появились день в день, как договорились. Но теперь их было уже не двадцать, а пятьдесят с лишним человек. Размещать их было уже просто некуда, но они умудрились расположиться и даже с комфортом. Правда для этого была задействована терраса, ее просто закрыли занавесками. Так Настерция лишилась своей чудной террасы, с которой она любовалась обычно своим прекрасным садом. Впрочем, вскоре он перестал быть таковым, поскольку тузлуки пользовались им как отхожим местом. Они не желали стоять в очереди в единственный туалет в доме. Им пользовался только Сурган, как предводитель этой шайки, ну и, конечно, Корнепулос и его жена. Пока у них этой привилегии не отняли. Но спать им было уже негде. Хорошо, что в саду была небольшая закрытая беседка, настолько небольшая, что в ней поместились только два кресла. Вот на них они и коротали ночи, то есть спали сидя, как средневековые князья в Европе, которые считали, что спать лёжа опасно — через рот во время сна могла улететь душа.

Неудивительно, что плумбергцы теперь, гуляя по опушке леса, натыкались на Корнепулоса, спящего на густом травяном ковре вместе с женой. Настерция пыталась робко возражать против этого «чумового» нашествия в доме. Ей хотелось отдохнуть, выспаться как следует, на что супруг отвечал: «Хочешь отдохнуть — езжай заграницу.» Настерция долго соображала, какую заграницу он имел в виду, Тузлукию что ли. В конце концов она смирилась и решила, что это наказание за бездетность, потому что, если бы у неё были дети, такого бы не произошло, хотя, с другой стороны, бездетность — это уже и есть наказание, выходит её наказали дважды, а разве это справедливо?!

Изредка бывая в соседнем Страховице и встречая там знакомых, она порывалась на вопрос: «Как поживаете?» — тут же рассказать про тот ужас, который творится в её доме, но тут же осекалась, резонно думая, что никто в это не поверит и её примут за умалишенную и будут правы, потому что в такое поверить невозможно, потому что невозможно поверить никогда. И молча носила эту нестерпимую боль в себе.

Ситуация казалась безнадежной. Нельзя сказать, что никто не пытался ей помочь. Первым предложил свою помощь Дональд, потому что человек он был отзывчивый и, к тому же, по долгу службы обязан был решать проблемы жителей Плумберга. Он предложил целых два варианта решения проблемы. Во-первых: начать брать с тузлуков плату за проживание. Просто прогнать он их не мог, для этого нужна была жалоба хозяина, а Корнепулос не собирался жаловаться на тузлуков. Но и брать с них плату он отказался, он считал, что это немилосердно — брать плату за то, что сначала они получали даром. А Дональд считал, что это сразу бы решило проблему, так как тузлуки испарились бы в ту же секунду. Но не Дональд был хозяином в доме. Тогда возник второй вариант: временно передать дом в пользу плумбергских властей и устроить там Дом собраний. Но этот вариант отвергла уже сама Настерция. Её чутьё говорило ей, что так можно лишиться дома навсегда, а она не могла провести остаток жизни в беседке на стульях. Казалось выхода нет.

Я решил, что тузлукская версия весьма вероятна. Хотя, как заметили жители деревни, тузлуки в лес не ходили (они его боялись), ведь ничего подобного у них на родине не было. Но ведь случайность нельзя исключать. А вдруг кто-нибудь из тузлуков набрёл в лесу (забежав, например, справить нужду) на бесхозные трупы, скорее всего ужаснулся этому, так, по крайней мере, мне казалось, привел своих сородичей и они быстро и дружно закопали усопших еще до захода солнца — так у них, кажется, принято.

Копают тузлуки отменно, об этом мне рассказывал Корнепулос, с которым они охотно делились рассказами о своей жизни, хоть и считали его чокнутым, но находили, что он добрый человек, тем более он их охотно слушал, а они, таким образом, развивали свой плумбергский диалект.

На родине тузлуки, имея пару гектаров земли (что, конечно, редкость) вспахивают их не с помощью тракторов, техники такой они отродясь не видывали, а с помощью обыкновенной лопаты, копая от рассвета до заката, а иногда и ночью, если она, конечно, была лунная. Впрочем, без луны, в полной темноте они, наверное, могли бы (если их не остановить) всё раскопать до Антарктиды. Я подумал: «Что им стоит закопать три трупа», и решил навестить Корнепулоса.

Не доходя довольно далеко до его дома, я почувствовал нестерпимый запах, который усиливался по мере приближения к дому. Зажав нос ладонью, я подошел к калитке и увидел Корнепулоса, стоявшего посреди того, что осталось от прекрасного сада Настерции и разглядывавшего что-то у себя под ногами, потом он стал оттирать подошвы ботинок такими же движениями, какие делает собака, только что справившая большую нужду. «Вляпался», — подумал я. Кажется Корнепулос бормотал что-то себе под нос: я даже расслышал одно слово и оно было очень неприличным, что для Корнепулоса было невозможным. Я решил, что ослышался.

Увидев меня, Корнепулос двинулся в мою сторону, вскидывая ноги, как цапля и не отрывая глаз от земли.

— А… Роберт!… что случилось?

— А где твои туз…, — я осёкся,… поселенцы?

— Разбрелись по работам.

— Не случилось ли в последнее время что-нибудь экстраординарное у тебя в доме или с твоими постояльцами.

— Случилось…, но это случилось уже давно, впрочем, до сих пор продолжается. — Вид у него был убитый.

— А где твоя Настерция?

— Не знаю… наверное в лесу, она теперь часто туда ходит, — понизив голос, он произнес, — ей не повезло с носом, он у неё очень чуткий, не то, что мой, я почти ничего не чувствую.»

— Почему же ты терпишь всё это. На твоем месте я бы давно выгнал эту орду.

— На твоем месте я бы сделал то же самое, но я не могу… я стесняюсь. Он был безнадежен и я решил спросить его в лоб.

— Твои тузлуки, случайно, не рассказывали тебе, что нашли в лесу трупы.

— Трупы?… Это те, которые ты вынес из морга? — Корнепулос был очень деликатен.

— Да, которые я украл.

— Нет… они ничего такого не рассказывали. Да они и в лес-то не ходят. — Похоже, и правда, тузлуки тут не причем, уж они не удержались бы, рассказали Корнепулосу о такой находке. Пришлось начинать все сначала.

***

Я снова хотел отправиться в Плумбергский лес. Что это там о нем говорила Флоренсия: «Лес и не такое может с людьми сотворить». Она что-то знает или это просто девичья болтовня. Может быть об этом знает не только она. И для начала, я решил пройтись «граблями» по Плумбергу.

Первая, кто мне пришла на ум, была Гонория, недаром говорят, что она знает всё про всех. Правда, я несколько побаивался её мужа, Варфоломея, вот уж кто мог запросто утащить покойников, причем сразу троих — уж больно был здоров. Но если это он, то Гонория ни за что его не выдаст, да и на что они ему.

Но, чтобы отсеять их окончательно, я должен был с ними переговорить. Варфоломей был дома, Гонория отсутствовала. На мой вопрос о ней, он произнес, растягивая слова в своей манере: «Она на работе… разве не слышишь?» Я прислушался — из черного динамика раздавался «придушенный» голос его жены. — «Как строчит…", — сказал он влюбленно.

«Чего это она там строчит», — подумал я и напряг слух. Из динамика доносилось следующее: «И вот после того, как это произошло, разве можем мы спокойно взирать на бездействие наших властей. Если наш шериф не в состоянии призвать к порядку этого отщепенца, попирателя (она так и сказала) наших святых устоев и традиций, человека, который смеется над самым святым, что есть у каждого народа — над умершими, то мы должны спросить себя, а на своем ли месте этот человек и не пора ли ему освободить это место. Пусть на него придут люди более достойные и внушающие народу Плумберга больше доверия и опирающиеся на его лучшую часть.»

Так, с каких это пор Гонория стала рупором народа, вместо того, чтобы просто сообщать новости. К тому же, я почувствовал, что над Дональдом нависла серьёзная опасность, а над Плумбергом сгустились тучи раздора. То, что она говорила обо мне, я признал справедливым, но что она имела в виду, говоря «лучшая часть», кто это, черт возьми!

Варфоломей слушал жену как завороженный, но, по- видимому, в смысл сказанного он не вникал. Его убаюкивал её «сдавленный» голос. Обсуждать с ним сказанное было очевидно бесполезно. Он явно был не в теме.

Мне нужна была Гонория. Я не мог допустить, чтобы она подняла весь плумбергский народ против Дональда, тем более, что расследование было в самом разгаре, нельзя было, чтобы оно потонуло вместе с покойниками в море народного гнева, который Гонория собиралась обрушить на голову Дональда, тут имелась какая-то подоплёка. Может быть кто-то воспользовался моим безумным поступком, чтобы сменить шерифа, имея в виду другую кандидатуру.

Я помчался на радиостанцию. Балтазар, заведующий, преградил мне дорогу, когда я попытался прорваться внутрь.

— Радиостанция — это режимное предприятие и без разрешения официальных властей ты сюда не попадешь… и что тебе, собственно, нужно?

— Поговорить с Гонорией.

— Это невозможно, она в эфире.

— Вот именно и несет в нём несусветную чушь.

— Она не сама её несет, она лишь транслирует то, что думают обо всей этой безобразной истории активные граждане Плумберга.

— Активные граждане — кто это?

— Лучшая часть народа.

— А у него есть худшая?

— У него есть равнодушные и ни на что не способные члены.

— Например?

— Например, Корнепулос.

Бедный Корнепулос, и ведь возразить было нечего, с этим могли согласиться все жители деревни. Я молчал. Приняв мое молчание за согласие, Балтазар развил тему неспособности Дональда навести порядок и в этом болезненном для всей деревни вопросе. Я понял, что Гонория — это всего лишь рупор и за ней стоят неизвестные мне пока силы.

Я понял, что Балтазара мне не преодолеть и решил опираться не на лучшую часть народа Плумберга, тем более, я не очень хорошо понимал, кто бы это мог быть, а на основную его часть, то есть на простых плумбергцев. Их было большинство и они не допустят, чтобы с Дональдом произошла такая несправедливость.

Самым простым у нас в деревне был, конечно, Бороушек. Проще Бороушека придумать было сложно. Он был человеком от земли, плоть от плоти народа. Он был садовником. Именно у него жители Плумберга разживались семенами и саженцами, к нему они заходили с различными сельскохозяйственными вопросами. Он выводил новые сорта растений и с энтузиазмом пропагандировал их среди деревенских жителей.

Жил он вместе с дочерью Амарантой и сыном Плантусом, которые во всем ему помогали. Мать они потеряли несколько лет назад, причём в прямом смысле. Ксантурия пошла в Плумбергский лес за грибами и больше ее никто не видел. Искали её всей деревней несколько недель, но ни Дональд, организовавший, как ему казалось, очень эффективные и планомерные поиски, ни Парамон с Зубариком, на что уж уникальный был пес, словом, никто и ничто не привело к положительному результату. Когда поиски прекратились (ведь нельзя же искать вечно), возникли затруднения психологического и даже мировоззренческого плана. Они возникли у семьи Ксантурии. Бороушек и дети не могли поминать её ни среди мертвых, ни среди живых. Долгое время дети боялись за умственное здоровье отца, он как бы ушел от них, хотя был рядом, ел, пил, делал привычные дела. Но создалось впечатление, что он ушел вслед за Ксантурией, как бы на её поиски, но, не найдя её там, в конце концов, вернулся и стал жить как и прежде, насколько это возможно. Правда, теперь он стал часто ходить в Плумбергский лес, подолгу блуждал там, но всегда возвращался к своим детям, наверное, если бы их не было, он бы однажды остался там навсегда. Он никогда с тех пор не говорил на тему пропавшей жены, да и никто и никогда не затевал с ним подобных разговоров. Бывают ситуации, когда можно только развести руками и промолчать. Бороушека молча жалела вся деревня.

Именно к нему я устремился из-под домашнего ареста. Я пробирался осторожно, чтобы не нарваться невзначай на Дональда с Зубариком и Парамоном, которые шерстили все окрестности с таким усердием, что плумбергцы уже начали роптать, что, мол, шериф с собакой шарили по всем дворам, забирались к жителям в подвалы, сараи и другие строения. На возражения, что логичнее искать усопших в лесу, он разгоряченно отвечал, что лес подождет, никуда не убежит, к тому же, Плумбергский лес огромен и на него нужно потратить уйму времени, тогда как похититель может спрятаться под боком у властей и народа. Как известно, в толпе затеряться легче. Некоторые стали замечать, что у Дональда что-то не в порядке с логикой, которые посмелее напрямую говорили, что у шерифа поехала крыша. Многие были уверены, что это дело доведет его до психушки. И очень многие, оказывается, горячо откликнулись на призыв Гонории кардинально решить проблему с шерифом.

Я должен был торопиться. Бороушека я дома не застал. Его сын, Плантус, сказал, что отец в лесу, но узнав, зачем я пришел, уверил меня, что Бороушек в лесу никого и ничего не видел, а стало быть помочь ничем не сможет.

В дверях показалась Амаранта, дочь Бороушека, Ей очень шло её имя. Она была красивой восемнадцатилетней девушкой. Природа наградила её абсолютной красотой, то есть, такой, которая не требует никаких украшательств в виде макияжа и т. п. Просто черты её лица сложились в такую прекрасную чистую форму, которая признается идеальной у всех народов во все времена.

Я бы давно влюбился в неё, если бы не моя Флоренсия, она не так красива, но мне и нравилась она своим несовершенством. Она была как я. Жить с идеалом я бы не смог.

— Здравствуй, Роберт, — сказала она своим низковатым певучим голосом. — История с твоими мертвецами забавная. Как тебя вообще угораздило сотворить этакое?

— Что же тут забавного? Я сделал это по дурости, от скуки.

— Так ты скучаешь? Что же твоя Флоренсия тебя не развлекает? Или она уже не твоя, — в её голосе, как мне показалось, прозвучала ревность.

— Мы помолвлены, но о свадьбе пока говорить рано, тем более сейчас мне грозит тюрьма.

— Чего же ты ждешь? Тебе надо бежать, ведь ты не сможешь теперь жить в Плумберге. С этим здесь жить нельзя!

— Как же я убегу! Я дал слово Дональду и потом я должен найти этих несчастных мертвецов. Для меня — это дело чести.

— А разве для человека с честью возможны такие поступки?

— А ты никогда не совершала безумства? Иногда человек в себе не волен.

— Если человек в себе не волен — он не человек, а тряпка.

Больше всего меня раздражало в ней то, что она говорила правду. Конечно, она выразилась грубо, но ведь я и сам так думал. Вдруг мне на ум пришел вопрос: «А как ты думаешь, кто мог бы повторить мой безумный поступок… Он ведь тоже должен быть тряпкой?»

— А вот тут ты ошибаешься. Это сделал отнюдь не безумец, а очень даже умный и дерзкий человек.

— Он из наших?

— Думаю, да, из наших, и даже догадываюсь, кто.

— Ты должна об этом сообщить.

— Тебе я ничего не должна, ты, собственно, кто? Преступник!

— Но тебя обвинят в недонесении.

— Я ничего не знаю. А ты убирайся отсюда, ты под домашним арестом, вот и сиди дома. Всё равно ты ни на что не способен. Ничтожество!

Меня никто и никогда так не унижал. Странно, но я испытал нечто сродни желанию. Я молча смотрел на неё и в глазах её увидел то, чего никогда не видел в глазах у Флоренсии — это была похоть. Мне стало страшно, я бросился бежать, в голове было только одно: «Ты — идиот! Тебе всё показалось».

Вернувшись к себе, я бросился на кровать, но кровь билась в висках, в груди, в других местах, которыми обладает любой мужчина. Что же это! Да она — ведьма! Я понял, что пропал.

***

Не помню, сколько прошло времени, не понимал, что сейчас — вечер или утро. Я очнулся так, как будто долго был в бреду. Постепенно ясность мысли возвратилась и надо было думать, что делать дальше. Всё было из рук вон плохо. Дональду грозит увольнение, надо мной висит срок, покойники где-то «гуляют» и, главное, неизвестно, кто всё это сотворил, не считая, конечно, меня, заварившего всю эту кашу.

Очевидно, что тот, кто похитил «беглецов», ничего такого не планировал, не мог же он знать заранее, что Роберт Дзакирис, то есть я, учудит такое, от чего весь Плумберг встанет на уши. Стало быть, это была случайность, он просто воспользовался ситуацией. Но почему он не сообщил о своей находке, может не успел, а узнав, что это я уволок их из морга, решил сыграть свою игру и метил он не только в меня, а и в Дональда. Но кто мог иметь зуб на несчастного шерифа, который, если этого не требовал долг службы, и мухи не обидит.

И тут я вспомнил, что когда-то у Дональда была неприятная история, связанная со смертью одной из дочерей Зигфрида. Хотя доктор Карпентус написал в заключении о смерти Азарии (так звали семилетнюю девочку), что она умерла от внезапного кровотечения, имеющего естественные причины, не получив вовремя медицинскую помощь вследствие того, что это случилось в глубине Плумбергского леса. Почти никто в деревне не поверил в эти выводы. Конечно, Дональд тогда сделал всё, от него зависящее, чтобы выяснить все детали этого трагического происшествия, но он тоже пришел к выводу, что доктор Карпентус прав и нет никаких оснований считать по-другому. Долго в Плумберге наблюдалось брожение умов, народ обсуждал различные версии гибели девочки, но в конце концов, все угомонились, резонно рассудив, что разговорами девочку не воскресить, а Зигфрида всё это не утешит.

Зигфрид был молодым вдовцом, жена его — Красунта, тоже (по заключению доктора Карпентуса) умерла от естественных причин. Хотя и её смерть тоже была связана с Плумбергским лесом, гуляя в котором, она напоролась на сломанную ветку (где она её только нашла), не обратила на нее особого внимания, и зря. Позже возникло заражение крови и вскоре она умерла. Как ни странно, в это тоже поверили не все. Но оспаривать заключение Карпентуса никому и в голову не могло прийти.

После смерти дочери Зигфрид решил покинуть Плумберг: слишком много тяжелых воспоминаний, он подался в далекий Баркадон, большой курортный город. Деньги у него были, он и его вторая дочь Лизария ни в чем не нуждались, больше он не женился, но женского общества не избегал, напротив, женщин у него было очень много, причем одновременно. Он организовал клуб, который назвал «Девушки Зигфрида», клуб стал очень популярным в Баркадоне. Изредка он приезжал в Плумберг навестить могилу дочери, но никогда не ходил на могилу к жене, говорил, что ему слишком тяжело поверить в её смерть, а так остается иллюзия, что она жива. Все списывали это на пережитое им горе и относились сочувственно, хотя и признавали, что это странно. Странно было и то, что дочь и мать были похоронены в разных концах кладбища.

Вот и в этот раз, появившись в деревне, Зигфрид зашел проведать только могилу дочери. Идти к Зигфриду было некуда — свой дом он продал властям Плумберга, где был устроен Дом собраний, на который отказалась отдать свой дом Настерция, возможно в последствии пожалевшая об этом… ведь власти вряд ли запретили бы им с мужем хотя бы ночевать в нем.

Зигфрид же, приезжая на пару-тройку дней в родную деревню, останавливался всегда в доме сторожа Иссидора, который ночами сторожил морг, а днем отсыпался на чердаке своего дома, пока Зигфрид со всей честной компанией располагался в доме как хозяин. Дело в том, что Зигфрид и Иссидор были друзьями детства, хотя настолько разными, что все вокруг считали, что в этом есть какая-то тайна. А тайна была в том, что в этой паре Зигфрид был супергероем, а Иссидор — его «оруженосцем». Проще говоря, «преступник и его жертва». В каждом относительно замкнутом обществе (а Плумберг и был таким), всегда есть изгой и не может не быть героя, один без другого не существует. Просто трудно иногда бывает расставить между ними знаки «плюс» и «минус». В этой парочке всё было ясно: Зигфрид — это плюс, Иссидор — это минус, причем жирный. Он так и не женился, хотя и не был уродом, считалось, что быть сторожем — это предел его возможностей, к тому же, он пил.

И всё же эта дружба казалась многим в деревне подозрительной. Ведь Зигфрид — умница, красавец, к тому же у него такая крепкая деловая хватка, ведь до того, как уехать из родных мест, он был в Плумберге своего рода «крестным отцом». Все проблемы, ссоры и скандалы он разруливал очень умело, в результате, его семья ни в чем не нуждалась, поговаривали, что он был тайным мясоедом и даже снабжал мясом жителей деревни, но это было огромное табу, говорить об этом люди боялись и признаваться в поедании мяса тем более.

Поскольку Иссидор мяса не ел, а в основном пил, он и был связующим звеном в мясной цепочке «Зигфрид — плумбергцы». Открыто мясо в деревне употребляли только тузлуки, обитавшие у Корнепулоса, поэтому никому не приходило в голову уподобляться также открыто этим «варварам».

Бегать по поселку искать Зигфрида было опасно, поэтому я тайком пробрался к дому Иссидора и стал ждать. Дело было к ночи, надо просто дождаться, когда Иссидор пойдет в морг, хотя сторожить там было пока некого, но работа есть работа, а вдруг покойники сами вернутся, кто-то должен их встретить, так думал Иссидор. Просто он очень на это надеялся, потому что был по сути пьющим ребенком, а ребенок может себе нафантазировать и не такое.

Ну а Зигфрид должен появиться здесь в любом случае, где бы он сейчас ни развлекался, тем более он собирался наутро покинуть Плумберг, должен же он забрать вещи.

Сидя в засаде, я размышлял о превратностях своей судьбы. Как я дошел до жизни такой. Мне двадцать семь лет. Я одинок, без настоящей профессии. До последнего времени моим занятием, дающим мне хоть какой-то заработок, было репетиторство. Я помогал деревенским ребятишкам в преодолении трудностей по различным школьным предметам. Сам я закончил школу в Плумберге и был вторым по результатам всех экзаменов. Я мог бы стать учителем в своей же школе, но для этого нужно было бы уехать из деревни для продолжения образования, а мне этого очень не хотелось. Я любил Плумберг, чувствовал себя здесь в безопасности, всё было привычно и знакомо, здесь была Флоренсия, могила матери. Что касается отца, его я не знал, он был не местным. Мама никогда о нем не рассказывала. Сначала я был слишком мал, а когда вырос, мне очень нравилась роль хозяина в доме и отец, даже гипотетический, был мне не нужен. Я боялся покинуть родную деревню даже на время. Город пугал меня своей непредсказуемостью, мне казалось, что там я сгину. Никто не знает меня и я никого не знаю. Я люблю стабильность. Мой доход был скромным, но постоянным, неучей в Плумберге было достаточно, заканчивались одни, подрастали другие. Я из тех, кто не мечтает о путешествиях, новых впечатлениях и приключениях. Их мне хватало и здесь, я создавал их сам, как говорится, на свою голову.

И вот сижу я в кустах, жду Зигфрида, хотя уверен, что он в этой дурацкой истории ни при чем. Ему и без покойников прекрасно живется. Нет, не станет он так мстить Дональду. Я знал Зигфрида, к тому же, если бы он и был замешан в этой истории, уж он то всё сделает так, что комар носа не подточит.

Тут на пороге дома возник Иссидор. Он был, как обычно, немного пьян. Иссидор направился в сторону больнички, там он доберет оставшееся и благополучно проспит всё дежурство. Он что-то бормотал себе под нос, разобрать я ничего не мог, но скорее всего он уговаривал «сбежавших» вернуться, заверяя, что им ничего не грозит и что он, Иссидор их понимает, что он сам бы сбежал из этого треклятого места, но не может, потому что совесть не позволяет. В последнее время это был основной лейтмотив всех его разговоров на эту больную для него тему.

Я уже успел почти задремать, когда послышался шум подгулявшей компании Зигфрида. Он что-то басил, вызывая звонкий смех своих подружек. Не хотелось нарушать их веселья, но другого выхода не было, я должен сам убедиться в невиновности Зигфрида. Подойдя ближе к веселой толпе, я разглядел его безымянного друга. Он с интересом поглядел на меня, но не успел я и слова произнести, как он ухватил сразу нескольких девушек и потащил их в дом, за ним последовали все, кроме Зигфрида.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, будучи сильно навеселе.

— Мне нужно поговорить с тобой… о покойниках.

— О ком?!… Ах, да, а что есть какие-то новости? Они нашлись? И причем тут я?

— Нет, их не вернули. Я не буду с тобой юлить. Скажи, ты имеешь к этому какое-то отношение?

— Как? Я? Отношение? Это ведь ты уволок их из морга, а теперь пришел их искать у меня? Ты что с дуба рухнул? (я удивился, где это он видел у нас дубы). Может, тебе поискать их у себя в шкафу, например. Сам знаешь, в шкафу могут храниться не только скелеты, а и целые покойники.

Он насмешливо посмотрел на меня, как будто что-то знал о судьбе «убежавших». «Господи, — подумал я, — а не подкинул ли он их мне просто так, чтобы развлечься. С него станется.»

Ничего не ответив, я помчался домой, только слышал вдогонку, как Зигфрид кричал мне, чтобы я не обижал их, то есть, покойников, они не виноваты. Он явно издевался.

Прибежав домой, я вдруг почувствовал такую усталость. Последние дни я только и делал, что мотался по деревне из конца в конец, пытаясь вычислить, кто бы мог мне устроить такую подлость: умыкнуть у вора. Я бы очень обрадовался, если бы «они» оказались у меня дома где угодно, в шкафу, под столом, да хоть под кроватью. Но я в это не верил ни одной секунды. «Беглецов», разумеется, не было. Мой мозг начинал потихоньку отключаться, он просто не справлялся с ситуацией. На меня нашло какое-то отупение, я умудрился думать ни о чем, не знал, что такое возможно. Зависнув таким образом в пространстве комнаты, я потерял ощущение присутствия себя где бы то ни было. Вдруг глухой, но крепкий звук упавшего на пол предмета, вернул меня в действительность. Это была моя стеклянная штука, которая выпала у меня из брюк. — «Странно», — подумал я, потому, что это могло произойти лишь в случае, если бы в кармане была дырка или, если бы я находился вверх ногами. Дырки я не обнаружил, значит… это было невозможно, но факт был налицо. Значит я, действительно, завис, то есть в прямом смысле, висел вверх ногами, не осознавая этого. По идее стеклянная штуковина должна была разбиться при падении, но она была одним цельным куском стекла и, только разгоряченному гормонами мозгу Глафирии могло привидеться использование моей штуковины в виде необъятной ёмкости для мочи.

Вот кстати, тоже интересная парочка у нас в деревне: Жером и Глафирия. Жером знает, что у его жены есть любовник, но даже не удосужился выяснить, кто это. Каждый день делает ей укол, якобы от диабета, которого у неё и в помине нет, но Глафирия очень мнительна и ей можно внушить что угодно, тем более, она — сластёна. Укол способствует повышению либидо. Оно у Глафирии итак высокое, но Жером решил подстраховаться. До появления любовника, Глафирия доводила мужа до физического истощения. Он уже не мог полноценно выполнять свои профессиональные обязанности. А ведь он был кузнецом. От его немощи стали страдать жители Плумберга, он был единственным кузнецом и потому лошади стояли не подкованными, нельзя было заказать ни ограды, ни оградки, не говоря уж о всевозможной домашней и сельскохозяйственной утвари. Когда у Глафирии появился любовник, проблема несколько смягчилась, но не исчезла совсем. Как это ни странно, Глафирия была бесплодна. Рождение детей могло бы решить проблему кардинально, с детьми не забалуешь. Но, увы.

Тогда Жером обратился к доктору Карпентусу, тот по-мужски вошел в его положение, снабдив его средством, поддерживающим в женщине активность, но имеющим побочный эффект, о котором Жером мне поведал в тот день, когда у меня появилась моя штучка. Поскольку Глафирия постоянно бегала по малой нужде, она уже не видела в муже сексуальный объект. Она старалась к встрече с любовником полностью освободиться от жидкости и Жером ласково поощрял её к этому, вследствие чего она перестала комплексовать по этому поводу, но и перестала хотеть своего мужа, видя в нём лишь понимающего её родственника. Большинство благополучных браков приходит, в конце концов, к тому же, правда, другими, не столь обременительными способами.

Жером не выслеживал жену и, следовательно, не знал, где они встречались. Но по-моему, это могло быть только одно место — Плумбергский лес, следовательно, часто там бывая, они могли невольно наткнуться на «беглецов», но скрывать этот факт, а тем более уволочь их куда-нибудь, у них не было никаких резонов, но, всё же, раз я решил» прочесать гребенкой» весь Плумберг, нельзя было не прояснить ситуацию с любовниками. Нужно было проследить за Глафирией, когда она, как на работу, отправится к своему милому.

Как всегда, крадучись, я пробрался к дому Глафирии. Интересно, какой предлог она находит каждый раз, когда, как по расписанию, уходит блудить (будем называть вещи своими именами). Думаю, что Жером и не требовал от неё никаких предлогов, ведь он боялся обратного: что она останется дома. Кого другого это бы, по меньшей мере, удивило, но не такова была Глафирия, у неё с логикой была большая проблема, она не сопоставляла причины и следствия, она вообще не заморачивалась по пустякам. А то, что супруг не интересовался её ежедневными отлучками из дома, было пустяком. Другая на её месте спросила бы себя, как же Жером удовлетворяет свои мужские потребности. Глафирия же решила эту проблему очень просто: её муж самоудовлетворяется, другой вариант не рассматривался вообще — если не со мной, значит ни с кем, третьего не дано.

Наконец дверь распахнулась, появилась Глафирия и зашагала очень быстро в сторону леса, я еле успевал за ней. «Видно ей невтерпёж», — подумал я, крадясь за ней вдоль заборов, заросших кустами шиповника и гортензий. Дойдя до опушки леса, Глафирия остановилась, оглянулась и углубилась в темноту вечернего Плумбергского «монстра», каким всегда в это время представлялся наш лес.

Боясь потерять блудницу из виду, я крался, прячась за деревьями, хорошо, что на ней было светло-голубое платье, она была заметна. Но вдруг, зайдя за ствол одного из наших гигантских деревьев, она исчезла так же стремительно и непонятно, как исчезает только таракан, когда ты думаешь, что вот сейчас ты его обязательно прихлопнешь, а он испаряется прямо у тебя на глазах. Я забежал за дерево, Глафирии нигде не было. Чертовщина какая-то, я прислушался: никаких шагов, ни человеческих голосов я не услышал. Не провалилась же она сквозь землю, в конце концов. Если бы я знал, как недалеко я был от истины.

Смысла идти дальше я не видел, пришлось вернуться к дому Глафирии, по крайней мере, переговорю с Жеромом. В окнах горел свет, значит он дома. На мой стук Жером открыл дверь и, как мне показалось, был совсем не удивлен, увидев меня.

— А,…это ты. Глафирии нет дома. Что ты хотел?

— Надо поговорить.

— Я устал… О чем говорить? Я ничего не знаю об умерших. кроме того, что знают все.

— А Глафирия? Она ведь часто бывает в лесу, может она что-нибудь видела?

— Бывает в лесу…? Ну не знаю, я за ней не слежу. Нет, она ничего такого не говорила. Знаешь, если бы она встретила в лесу компанию трупов, она бы и не заметила, что они какие-то особенные, для неё по большому счёту, что живой, что нет, всё равно.

— Как это?

— А вот так это! Я не уверен, что и она не из живых мертвецов.

— Что ты такое говоришь!

— А вот, что слышишь. Чем живой отличается от мертвого?

— Чем?

— А ты не знаешь? Такой умник и не знаешь, а еще с детьми занимаешься. Какой же ты учитель, а простых вещей не разумеешь. Думаешь, я не понимаю, почему ты уволок покойников из морга. Очень хорошо понимаю!

«Что это он так разошелся,» — такой конкретный наезд Жерома смутил меня. Всегда такой выдержанный и спокойный, тем более, учитывая обстоятельства, в которых он находился.

— Что это ты там понимаешь? Я их уволок, как ты выражаешься, просто так, дурь в голову взбрела, не надо ничего сочинять, думаешь мертвые могут на что-то сгодиться? Интересно, на что?

— Сам знаешь, на что!

— Ты спятил что ли, Жером?

— Ну признайся, ты сделал это от одиночества. Тебе нужна была хоть какая-нибудь компания. А тут сразу трое друзей. Ведь в деревне тебя считают чудаком, замуж за тебя никто не торопится. Болтовню твою особо никто не слушает. И вдруг сразу трое внимательных собеседников. Мели, что хочешь.

— Ты совсем с ума сошел?

— Не я, а ты! Это ведь не я морг обчистил. И нечего понапрасну людей беспокоить. Я устал… Убирайся, а то вот я скажу Доналду, как ты выполняешь его приказ. Запрет он тебя не дома, а в кутузке, небось не побегаешь!

Дальше разговаривать было бессмысленно. К тому же я совсем не хотел схлопотать от Жерома, а всё шло именно к этой развязке, а кулаки у кузнеца были — будь здоров.

Я ретировался из дома, не поворачиваясь к Жерому спиной. Это, как со стаей одичалых собак, чревато. Я был к этому не готов… У меня еще были на сегодня планы. Я понял, что эта парочка ни при чем и моя «гребенка» заторопилась в другой конец деревни.

Тут я вспомнил, что из-за всей этой кутерьмы, я совсем забыл о нашем театре.

У самодеятельных театров в провинции есть один недостаток, а именно избыток репертуара, в том смысле, что слишком часто нужно делать новые постановки. Актеры не успевают насладиться ролью. Ведь сыграть в деревне спектакль можно от силы три-четыре раза. А потом публика заканчивается. Есть, конечно, соседние деревни и городки, но всё же это очень ограниченный круг возможностей, чтобы усовершенствовать и развить любую постановку.

Сейчас шли репетиции очередного спектакля под названием «Убежать от судьбы». Красноречиво, учитывая события, произошедшие в Плумберге в последнее время.

В пьесе, правда, никакие мертвецы никуда ни от кого не убегали. Сюжет был незатейлив, но мил. Главный герой, молодой человек, всё время пытался сделать предложение своей любимой девушке, но ему все время что-нибудь или кто-нибудь мешали.

В пьесе занято было довольно много народу, потому что жители Плумберга любили театр как зрители и как участники постановок. Шла постоянная ротация актеров в соответствии с сюжетами пьес. Нельзя сказать, что все жители Плумберга были прирожденными актёрами, просто живя устоявшейся, привычной жизнью, они время от времени хотели испытать какие-то новые ощущения, которые разнообразили бы её, от них не требовались сверхспособности. Поскольку почти все жители деревни переиграли в театре разные роли, они были очень снисходительны друг к другу. Но были среди нас и очень способные актеры. Из скромности о себе умолчу. Но не могу не сказать о Зигмунде, нашем библиотекаре. Хотя многие в деревне считают, что он вовсе не умеет читать, тем не менее на репетиции он всегда приходил полностью готовым. Подозревали, что учить роли ему помогала его сестра Десандрия, что было отчасти правдой. Просто он обладал феноменальной памятью. Стоило ему услышать какой-то текст, он тут же мог его дословно повторить и больше уже не забывал никогда, какой-то природный компьютер. Бывало иногда так, что, где-то после второго спектакля, он начинал говорить чужой текст, хорошо, если это была другая мужская роль, но иногда он начинал произносить слова за женского персонажа, на сцене начинался хаос, актеры не знали, как его заткнуть. Прервать этот театр одного актера удавалось только его сестре. Находясь в зале, она кричала ему: «Зигмунд! Мы с мамой здесь, мы тебя слышим!» На самом деле никакой мамы рядом с сестрой не было, но тем не менее Зигмунд тут же приходил в себя и, испуганно косясь в сторону зала, продолжал уже строго по тексту пьесы. Причем здесь была его мама, никто особо не вдавался, и, хотя в деревне якобы все про всех знают, тем не менее это оставалось тайной, приоткрывать которую плумбергцы считали нетактичным. Известно было только: мама Зигмунда и его сестры умерла давно от болезни сердца.

Мне нельзя было появляться в театре, ведь я под арестом. Но и не прийти туда я не мог, а вдруг я найду там зацепку. Потеряв всякую надежду, я хватался за любую возможность прояснить ситуацию с «убежавшими». Репетиция была в самом разгаре. Густав, как всегда, показывал каждому из актеров как ему играть.

Ворвавшись в зал, я вызвал на себя внимание актёров, репетировавших на сцене, в том числе и Густава.

— Явился! — сказал он миролюбиво.

— Не хочу подводить коллектив, — попытался я оправдаться.

— Но ты опоздал! Твою роль мы отдали Фердинану. Мы не можем ждать, когда ты освободишься из-под ареста.

В пьесе я играл друга главного героя, потенциального жениха. Каждый раз, когда он уже был на пороге свадьбы, вмешивался я и ломал все его матримониальные планы. То есть, я был единственным отрицательным персонажем (в скобках скажу, что главных ролей я практически не получал, не считать же главной роль Тени отца Гамлета, хотя говорят, что я исполнил её очень впечатляюще).

Но учитывая то, что пьеса была комедийной, то и мой персонаж был вполне себе смешным и даже симпатичным.

По сюжету пьесы всё заканчивалось хэппи эндом. Меня разоблачали, я получал по заслугам, а главный герой женился, наконец, на девушке, в которую мой персонаж был тоже влюблен.

Но Густав не был бы Густавом, если бы не изменил всю концепцию. В конце пьесы выяснялось, что у меня нетрадиционная ориентация, поэтому я не давал главному герою жениться. Я признавался ему в любви, получал в морду, но внезапно он прозревал и выяснялось, что он тоже не такой, как все, а — бисексуал. В результате всей этой кутерьмы образовывался семейный треугольник, потому, что выяснялось, что девушка оказывается давно любит и меня. В конце пьесы все на всех женятся. Побеждает всеобщая толерантность. Густав считал, что такой тройственный союз — это оптимальный вариант. В нем все всех любят и дети в нем появляются естественным и законным образом.

Очнувшись, я понял, что мне не сыграть эту роль. Стало очень обидно, но ведь они правы. Они не могут ждать, когда я освобожусь.

Сидя на первом ряду в зале, я всматривался в тех, кто в это время находился на сцене, в первую очередь под подозрение попадал библиотекарь Зигмунд. Он был вполне себе крепким малым и мог утащить у меня покойника. Но не трех же сразу. К тому же, его очень плотно опекала его сестра. Она бы просто не допустила ничего такого.

Остальные же участники репетиции не подходили на роль похитителей. Это были две девушки и один подросток, который играл племянника главного героя. Он, как младенец, глаголил истины, применительно к разыгрываемым ситуациям, что было довольно забавно. Никому из них было не под силу утащить мертвецов.

В общем, результат оказался нулевым. Я встал, собираясь уходить…

— Куда ты теперь? — спросил Густав.

— Как куда, конечно же домой, я ведь арестован.

Подходя к дому, я заметил знакомый силуэт. Это была Амаранта, дочь садовника Бороушека. Что ей надо? Я почувствовал волнение. Оно меня пугало.

— Так я и знала, что тебя нет дома, ты — неуправляем.

— А тебе-то что за дело?

— До тебя мне нет никакого дела. Просто мой отец, когда вернулся из леса и узнал, что ты заходил, попросил меня передать тебе следующее: «В нашем лесу творятся странные дела.» Но подробнее он тебе расскажет при личной встрече. — Она помолчала, потом спросила: «А ты всё еще дружишь с Флоренсией?»

— Да, а что?

— Да не пара вы с ней, вот что.

— Почему это?

— Она тебя не стоит.

— А ты? — усмехнулся я.

— А ты меня не стоишь.

— Очень уж ты высокого о себе мнения.

— А разве я не права? — И опять этот провокационный взгляд. «Она точно ведьма», — подумал я и почувствовал — еще немного и я наделаю глупостей, о чем буду потом жалеть.

— Передай отцу, что я зайду.

— Заходи, заходи, — пропела Амаранта и посмотрела на меня так, что я поспешил скрыться за дверью.

***

Я сильно разволновался: какие ещё странные дела в нашем лесу творятся.

Плумбергский лес — это очень диковинное место. Он похож на храм: высокие, прямые, как по линейке, стволы, устремленные в самую высь, к звездам. Кроны почти не видны. Есть ли на свете второй такой чудесный лес. Может ветер и шевелит листву, но внизу этого слышно не было никогда. От того здесь стояла такая тишина, что становилось не по себе. Хотелось или убежать или закричать, чтобы хоть кто-нибудь отозвался, например, эхо. Но этого никогда не происходило. Лес никогда ничего не возвращал. Не было в нем ни птиц, ни зверья. Деревенские жители этому не удивлялись, другого они не знали. Зато здесь было много грибов и ягод. Но собирали их только с краю, вдоль опушки.

Известно, что те, кто пытался уходить вглубь, часто не находили дороги назад. Испокон веку в нем пропадали люди.

Но о каких «странностях» хотел поведать мне Бороушек. Конечно, я должен навестить его, но единственное, что меня смущало в его доме — это присутствие Амаранты. И почему она не побежала сообщить новости Дональду. Я что-то давно ничего о нем не слышал. Знал только, что он пока ничего не обнаружил. Тем больше имело смысл опередить его в расследовании. Я был очень заинтригован.

Открыв входную дверь, я столкнулся нос к носу с Дональдом. Вот ведь, только о нем подумал, он — тут как тут.

— Ты куда это собрался? — Дональд смотрел на меня как-то непривычно недобро.

— Да никуда, ягод хотел набрать в саду, есть-то хочется.

— Так говорят, тебе Флоренсия еду носит, или врут?

— Врут. Мы поссорились.

— Ладно, это я организую. А я ведь пришел сообщить тебе, что скоро сниму с тебя арест.

— Что? Нашли беглецов? — у меня сильно забилось сердце.

— Почти… тут такая заплетень обнаружилась, но об этом пока рано, к тому же, тайну следствия никто пока не отменял. Кстати… я хотел спросить, говорят, у тебя есть какая-то стеклянная штуковина. Не покажешь?

— Пожалуйста… — после того, как эта штука вывалилась у меня из штанов, когда я висел вверх ногами, уйдя в «астрал», как я это для себя решил, я спрятал стекляшку в верхний ящик комода. Она была там среди носков и трусов, но я не сразу узнал её, она изменила цвет, вернее из неё исходил зелёный свет, довольно яркий. Показывать такую диковину мне было не с руки, надо было еще самому в этом разобраться. Я сделал вид, что роюсь в ящике, удивляюсь, куда мог ее задевать.

— Ладно, покажешь в следующий раз, сейчас некогда, — у Дональда был очень озабоченный вид. — И Парамон с Зубариком ждут во дворе. Наберись терпения и не смей шастать по деревне. Мне известны все твои похождения, так что не испытывай моё терпение.

«Дональд всё-таки очень хороший человек», — подумал я, но тем не менее, не собирался сидеть, тем более, что меня ждал Бороушек.

Как всегда, по-воровски, пробравшись к дому Амаранты, я застал Бороушека, сидевшего в кресле на веранде, с застывшим взглядом. При моём приближении Бороушек вздрогнул и уставился на меня, как будто не узнавая.

— Ласло — это я, Роберт! Ты что-то хотел мне рассказать про наш лес.

— Да… да… наш лес…, наш ли он — вот в чём вопрос. Ты знаешь, кого я там встретил? В это невозможно поверить.

— Да кого же?! — у меня перехватило дыхание.

— Это была Мартавия!… — медленно выговорил он.

— Нет! — крикнул я так, что сам испугался своего крика.

— Да — Мартавия! — обреченно повторил он.

— Где это было? Ты запомнил место?

— Приблизительно, к тому же, я так испугался, что не до того мне было.

— Господи, да как же это возможно? — Я верил и не верил, но верить хотелось больше. Хоть какой-то след!

— Ты найдешь это место?

— Наверное… — сказал он неуверенно.

— Постой, а почему ты не сообщил всё это Дональду? Он с ног сбился.

— Ты с ума сошел! Кто, кроме тебя, может в это поверить. Они все сочтут меня спятившим. Я и сам думаю, может мне всё это привиделось, но я же видел… видел — это была она… Ужас!

— Успокойся. Мы сейчас же пойдём туда, может она там не одна.

— Нет, больше я никого не видел.

— А, кстати, что она делала?

— Она?… Да ничего… гуляла…

— Гуляла?… И ты не задержал её!

— Я?… Я потерял сознание. Да я жутко испугался… А кто бы не испугался?

— Всё, хватит болтать. Идем, пока не стемнело.

— Ну уж нет! — взорвался Бороушек. — Я рассказал тебе всё это не для того, чтобы на ночь глядя тащиться в этот жуткий лес… и ещё неизвестно, может они все там собираются на свои шабаши…

— Да кто они-то?

— Как кто? …вот эти все, которые там…, — он запнулся, не зная, что сказать. Чувствовалось, что он был сильно напуган. Я подумал, что нет смысла его терзать, тем более человек не в себе уже давно, разыскивая свою пропавшую жену Ксантурию. Ладно, Бог с ним, сам найду. Я был полон решимости и совершенно не боялся того, что мог там обнаружить. Я скатился с крыльца Бороушека и нос к носу столкнулся… с Амарантой! Чуть не сшиб её!

— Куда ты так летишь? — спросила она.

— В лес!

— Что — на ночь глядя?

— Да, мне некогда. Мне надо застать их врасплох.

— Кого их? Тех, которых ты уволок из морга?

— Да, считай, что тех.

— Ну ты совсем свихнулся, — сказала Амаранта, придвинув ко мне свое лицо. Я почувствовал запах земляники. Она наверное напилась земляничного пива.

— А хочешь, я пойду с тобой, — сказала она своим колдовским голосом.

— А ты не боишься? — спросил я.

— С тобой — нет.

— Ну пошли. В лес дорога никому не заказана.

Она схватила меня за руку и потащила так, как будто знала дорогу. Я покорно подчинился этой неведомой силе. Почему эта девушка так мною владеет. Я сам не мог себе это объяснить. Было в ней что-то такое, чему невозможно было сопротивляться. Предусмотрительно захваченным из дома фонариком я освещал дорогу под ногами. Идти было легко, мы почти бежали. Ведь в нашем лесу не было ни кустарника, ни подлеска. Это был странный лес, состоявший из громадных стволов, между которыми было легко двигаться. Трава, правда, была высокая и густая, но очень нежная, было совсем не трудно по ней бежать. Почему мы бежали, мне было непонятно. Бежала Амаранта, а я бежал за ней. Это длилось довольно долго. Впереди уже начало темнеть. Я боялся потерять какие бы то ни было ориентиры. Скоро не будет видно и стволов. Мы можем с разбегу врезаться в один из них. Но Амаранта вела меня очень уверенно. Господи, неужели она действительно знает дорогу? Вдруг она остановилась, сказала: «Тсс…» Мы замерли и стали прислушиваться. Я не слышал ничего. Однако, Амаранта резко повернула направо и уже не бежала, а осторожно ступала по траве. Вдруг она остановилась и сказала: «Это здесь.» Мне стало страшно: «Что это?» — «То, что ты ищешь.» «Господи, я и сам не знал, что я ищу.»

— Тихо, ты их спугнёшь.

— Кого?

— Сейчас узнаешь.

***

В это утро я еле смог разлепить веки. Полностью глаза не открывались, только щелки. Долго лежал, смотрел в потолок и не мог понять, на каком я свете. Попытался вспомнить, что было накануне. Но это было настолько неправдоподобно, что я не сразу пришел к пониманию, что это было на самом деле.

Помню только, как Амаранта сказала: «Сейчас увидишь». Я приготовился, сам не знаю к чему. Она подошла к дереву и толкнула его, в нем оказалась дверь. Дверь распахнулась и я увидел лестницу, ведущую вниз. Она была слабо освещена не понятно каким светом. «Иди за мной, — сказала она, — и осторожно, здесь крутые ступеньки.» Я, одной рукой упираясь в стену, а другой — держа Амаранту за руку, стал спускаться вниз. Не могу сказать, как долго мы спускались. Но вдруг мы очутились в довольно просторной комнате. Она была слабо освещена, горело несколько свечей, закрепленных на стенах, и еще свечи стояли на столе, расположенном посредине комнаты. За столом сидело довольно много народу, разглядеть лица было довольно трудно, но когда глаза несколько привыкли к полумраку, я разглядел несколько знакомых лиц. Здесь были Зигфрид со своим таинственным приятелем, я разглядел также нашего торговца Магнусена, был здесь и Иссидор, сторож морга, увидел я и Варфоломея и стал искать Гонорию, конечно же, она была здесь, более того, кажется именно она и руководила этим сборищем. Именно она заметила нас первой и крикнула Амаранте: " Зачем ты притащила сюда этого шпиона?»

— Он все равно докопался бы до истины. Он упертый, к тому же, он вроде тоже приложил руку к тому событию, которое совершится сегодня здесь.

— Он нас продаст Дональду, — выкрикнул кто-то из темноты. Это был Прокопий, муж Зариндии, одной из беглянок.

— Не продаст. Он сам под арестом. — Амаранта старалась меня защитить. «Не такая уж она ведьма,» — подумал я.

— Если бы все так сидели под арестом, у нас в стране не поймали бы ни одного преступника, — прозвучал странный голос. Он как будто не принадлежал ни мужчине, ни женщине. Он вообще был не человеческий. Я посмотрел туда, откуда он доносился и замер от ужаса. Передо мной стоял Петрушек. Вид у него был странный, правда в чем заключалась эта странность сразу было не определить. Он как будто потерял объем, стал плоским, как картина в музее.

— Да, да… — подтвердил эту «глубокую» мысль еще один подобный голос и из-за плеча Петрушека показалась Мартавия, столь же «живописная». " Похоже и Зариндия где-то тут недалеко», — подумал я и не ошибся. «Да ему надо во все дырки залезть, тоже мне сыщик-надомник.» — «Почему надомник? Чушь какая-то,» — хотел я возразить, но осекся. Вообще-то, беседовать с «призраками» я еще не умел. Да и кто сумел бы. Поэтому я обратился к несомненно живым.

— Что здесь происходит?

— И кто это спрашивает? Следователь или прокурор? — Я узнал голос Зигфрида.

Тут встала Гонория — вид у неё был очень решительный.

— Раз ты попал на наше собрание, между прочим, тайное, ты обязан поклясться, что всё, что ты увидишь и услышишь здесь, останется тайной.

— Клянусь, — сказал я неуверенно. Я был готов на всё, лишь бы хоть как-то прояснить всю эту «заплетень», как выражается Дональд. «Бедный, — подумал я. — Его мозг не выдержит эту фантасмагорию. Лучше ему ничего об этом не знать».

Тем временем действо продолжалось. Развязка была, видимо, близка. Больше всего меня поражало то, что никто ничему не удивлялся. Например, присутствию трёх «живописных» персонажей, не так давно еще находившихся в морге, между прочим после патологоанатомического заключения доктора Карпентуса, который засвидетельствовал их смерть. Я постарался держать себя в руках, хотя давалось это мне с трудом.

Тут мой взгляд выхватил из темноты лицо Глафирии, Жерома, её мужа поблизости не было. Рядом с ней сидел… Мордаличкусий. Вот это сюрприз — оказывается это к нему она бегала на свидания и теперь я понял, каким образом она так внезапно исчезла у меня из-под носа. Она просто шмыгнула в эту потайную дверь, к которой меня привела Амаранта. Оказывается, Мордаличкусий, прикидываясь перед доктором Карпентусом бедным малым, обделенным женской лаской, на самом деле предавался любовным играм с нимфоманкой Глафирией, да ещё в таком экзотическом месте, меж корней одного из деревьев нашего леса. Впрочем, так ли он наш, я стал в этом сомневаться.

И по какому принципу подобралась вся эта компания, что их объединяет? Меж тем Гонория продолжила свою речь, прерванную, видимо, нашим с Амарантой появлением.

— Итак, от имени нашего Общества мясоедов Плумберга, я поздравляю очередных избранников Совета города Кроненбурга гражданами этого города, лучшего из всех существующих городов. Теперь их жизнь будет состоять только из блаженного поглощения солнечной энергии и из приготовления себя к наивысшему предназначению, тайна которого пока скрыта от всех нас, пока ещё живущих.

«А ведь Дональд был прав, — подумал я. — Это такая „заплетень“, которую ему не расплести ни за что, уж слишком он прямодушен и простоват.»

Я начал догадываться, кто именно эти избранники, предназначенные к блаженству, вот только как они собираются отправиться в этот Кроненбург.

— Избранные! Пришел ваш час вознестись туда, где вы сольетесь с теми, кто уже ни о чем и ни о ком не волнуются, не заботятся, где нет ни времени, ни преград для блаженного и бесконечного слияния с самой прекрасной «сущностью». — Мне жутко надоел этот «мармелад».

А что это там Гонория сказала об Обществе мясоедов. И вот на этой почве они все объединились? Чушь какая-то! Хотя, впрочем, почему чушь? На почве чего только не объединяются люди. Говорят, есть даже Общество любителей крутить лошадям хвосты.

Надо же, в Плумберге — Общество тайных мясоедов. Стой, а чьё мясо они едят? Что-то я не замечал никакой рогатой живности ни во дворах, ни на дорогах нашей деревни. Значит, её откуда-то привозили. Ну да! Как я мог забыть: это же именно Зигфрид был у них мясным королём. Значит, именно он здесь главный, но причем здесь беглецы из морга и вся эта торжественная инициация. И что это за город — Кроненбург, куда их стараются отправить и, главное, каким образом? От всех этих вопросов я совсем осатанел

— Стойте! — крикнул я сам не знаю, кому. — Что здесь происходит? Я требую объяснения. У меня в мозгу не укладывается это безумие, которое я тут вижу!

— Не надо буйствовать, Роберт! — я узнал голос Зигфрида. — Чем ты, собственно, недоволен? Ведь ты хотел найти пропавших. Вот они, перед тобой. Правда они выглядят не так, как ты ожидал. Просто тебе очень повезло. Скажи спасибо Амаранте. Это она просила за тебя перед Советом о разрешении привести тебя сюда. Нам всем надоели твои метания в поисках «избранных». Как только ты их не называл: и «беглецы», и «сбежавшие», и «украденные». В отличие от тебя, они не арестованы, а потому вольны делать то, что им вздумается. А ты здесь только потому, что случайно, подчеркиваю, случайно и на мой взгляд совершенно незаслуженно, оказался втянут в обстоятельства, смысл которых ты не понимаешь и понять не сможешь в силу своей редкой самонадеянности. И к тому же, ты каким-то непостижимым образом овладел одним из «кристаллов» Кроненбурга. Этот вопрос еще требует выяснения.

— Какой ещё кристалл, Амаранта?! О чем он говорит? — мне хотелось схватить её за руку, почувствовать живое человеческое тепло. Я терял ощущение реальности.

— Кристалл, с которым ты носишься по Плумбергу. Правда, ты называешь его стекляшкой непонятного применения. Мы ещё разберемся, как ты его заполучил. В любом случае, ты должен его вернуть Совету. А сейчас тебе надо удалиться. Дальнейшее должно остаться для тебя тайной. Амаранта, проводи его. А завтра ты вернешь кристалл. И помни, ты поклялся хранить всё увиденное в тайне!

— Ты найдешь дорогу домой? — спросила Амаранта, когда мы выбрались из дерева.

— Нет! Я не знаю дороги, я бежал за тобой, да и темно сейчас… хоть глаз выколи.

— Но у тебя же есть фонарь.

— При чём тут фонарь, я не знаю, куда идти, ни одного ориентира, — сказал я, понизив голос и приблизив свое лицо к лицу Амаранты, от нее, по-прежнему, пахло земляникой, у меня закружилась голова и, не соображая, что делаю, я прижал её к дереву и начал целовать так, как будто хотел съесть. Я почувствовал такой голод, что ещё чуть-чуть и я мог бы откусить ей губу. Она вскрикнула, скорее всего от боли, оттолкнула меня и помчалась, как мне показалось, не разбирая дороги. Я метался за ней с фонарем, она то попадала в его лучи, то пропадала в темноте. Погоня меня разгорячила, желание было таким сильным, что я готов был даже совершить преступление. Казалось, ничто не может меня остановить. Но меня остановило дерево, на которое я налетел с разбегу так сильно, что от удара тут же потерял сознание.

И вот я лежу в постели и пытаюсь понять, что произошло и как я оказался здесь, если, судя по всему, должен валяться где-то в лесу с проломленной головой. Вдруг кто-то кашлянул и я заметил, что на стуле рядом с кроватью сидит Дональд и стоит доктор Карпентус и внимательно на меня смотрит.

— Ну что? — спросил он. — Как ты себя чувствуешь, Роберт?

— Хорошо. — сказал я еле слышно, громче у меня просто не вышло, было ощущение, что меня долго били и закончили это делать только что. Болело всё, даже мысли.

— Что-то не похоже, что тебе хорошо, — сказал Дональд, — по-моему, ты еле живой. Сегодня утром мы с Парамоном наткнулись на тебя в лесу, нам помог Зубарик. Мы думали, что ты окочурился. Принесли тебя к Карпентусу в больничку, но он велел нести тебя домой, чтобы знакомая обстановка быстрее привела тебя в чувство. Кажется, у тебя очень глубокое потрясение, причем не только физическое, но и моральное. Но, слава Богу, ты пришел в себя, может расскажешь, что вчера произошло или тебе пока трудно говорить?

— Вы всё равно не поверите, — тихо произнес я, — потом вспомнил о клятве и сделал вид, что опять теряю сознание.

— Погоди, Дональд, со своим дознанием, видишь, он совсем плох. Потом, всё потом. Флоренсия за ним присмотрит. «Господи! Флоренсия тоже здесь, — обрадовался я этому или нет, я и сам не понял. — По крайней мере, она мне не враг,» — подумал я и снова провалился в сон, мозг не выдержал связанные воедино реальность и вчерашнее безумство.

Сколько времени прошло, не знаю: я то погружался в какую-то дивную бездну, в которой я не чувствовал боли, не чувствовал почти ничего, кроме этого самого ощущения бесконечного погружения, хотелось, чтобы это длилось вечно, я не хотел всплывать, но всплывать приходилось тоже, по-видимому, действовали препараты Карпентуса.

Я старался не открывать глаза, хотя уже мог это делать, я лишь слегка приоткрывал их, чтобы увидеть Флоренсию. Она сидела, держа меня за руку, но смотрела не на меня. Она как будто думала о чем -то своем, может быть даже, не связанным со мной. Она, наверное, думала, как бы половчее меня перевернуть, чтобы сменить простыни. Я вдруг почувствовал, что во время моей отключки у меня отключились не все органы. Мне стало очень стыдно и совсем не хотелось «возвращаться» к действительности. Я представил физиологические подробности процесса замены намоченной мною простыни и это возымело странные последствия. Я вдруг возненавидел Флоренсию. Это было не раздражение, это была какая-то непонятная злоба, может, это следствие лекарств — такое бывает, особенно, когда отходит наркоз. Со мной такое уже было, когда Карпентус удалил мне аппендицит. Интересно, долго она так будет сидеть? — подумал я. — Идиот, пока ты не очнешься. Ну нет! — и я решил очнуться. Я сделал глубокий вдох и открыл глаза, было очень больно, но я постарался не стонать.

— Роберт, наконец-то! — воскликнула Флоренсия. — Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — я постарался сказать это как можно спокойнее и увереннее.

— Лежи спокойно, не двигайся. Я приготовила бульон, сейчас накормлю. Ты, наверное, голодный? «Бульон!? Да я весь в» бульоне!»

— Нет!… Я не хочу есть. Лучше позови Карпентуса, мне нужна его помощь.

— Но, как же? Я ведь и сама могу тебе помочь, ты не стесняйся, ведь мы всё-таки не чужие.

— Нет! — почти крикнул я, насколько это было возможно. — Уйди, пожалуйста, мне нужен Карпентус!

— Хорошо, хорошо, — засуетилась она. — Сейчас сбегаю, только ты не шевелись, тебе вредно. У тебя очень сильный ушиб.

Она, наконец, вышла, а я стал думать, что делать дальше. Если я расскажу о том, что случилось вчера в лесу (а меня так и подмывало сделать это), то Карпентус — первый, кто посчитает меня свихнувшимся вследствие сильнейшего удара, но он единственный, кто поможет мне быстрее оправиться от него. Я попытался подняться с постели, комната поплыла и, даже сидя, я не смог удержать равновесие, я вцепился в спинку стула и попытался отдышаться и успокоиться. Не скоро, но мне это удалось. Теперь надо попробовать приподняться и пройти хоть несколько шагов. Я уже знал, куда мне надо, я осторожно стал двигаться по направлению к комоду. Мне нужна была она. Эта проклятая стеклянная штуковина или кристалл, как оказалось — это ключ от какого-то неведомого города Кроненбурга.

Отодвинув ящик комода, я нашел «штуковину» на месте, но она опять изменила цвет, теперь это был оранжевый камень с ярко малиновым отсветом, таким бывает солнце на закате. Дотронувшись до него, я почувствовал тепло, которое тут же стало разливаться по всему моему телу, казалось оно наполняет каждую клеточку, каждую жилочку моего совершенно убитого тела. Не скажу, сколько длилась эта «терапия», но в какое-то мгновение я ощутил, что совершенно здоров, более того, я был нереально «счастливо» здоров, то есть, у меня не только ничего не болело, но и всё вокруг мне показалось каким-то неведомо странно удивительным. Внешне всё было как прежде, моя комната, вещи в ней, мой старенький домишко, помнивший ещё, наверное, моих прародителей, но я воспринимал всё это как чудесное место, полное жизнелюбия. От уныния и неуверенности не осталось и следа, все беды, которые я сотворил до этого момента, растаяли, наоборот, я почувствовал, что теперь уж я точно смогу для своего родного Плумберга сделать столько полезного и доброразумного, что все поймут, что я вовсе не ничтожество и не тряпка!

Куда это меня занесло? Да какое мне дело, что «они» обо мне думают! В окно я увидел, что к дому бегут Флоренсия и Карпентус. Она, наверное, сказала ему, что я при смерти. Мне не хотелось с ними объясняться. Из окна в ванной комнате я вылез на улицу, не забыв прихватить кристалл, только так я теперь должен называть этот артефакт.

Я помнил, что должен вернуть его Совету Общества мясоедов, но, естественно, не собирался этого делать. Ведь недаром я её заполучил, чтобы мог так просто с ней расстаться. Но мне нужен тот, кто всё знает про это. В первую очередь, это — Зигфрид. Я не знал, где его искать. Под деревом мне его не найти. Да и нет его там наверняка. Амаранта! Вот кто всё свяжет воедино. Она всё знает и я ей не безразличен, ведь она меня защищала.

Меня удивила та легкость, с которой я двигался. Теперь-то уж я не упустил бы Амаранту. Мысли о ней теперь были совсем другими, это были мысли не о дичи, которую нужно непременно затравить. Я очень хотел её увидеть.

Я пробирался к дому Бороушека. Даже не так. Я летел навстречу своей судьбе. Да, я понял, что именно Амаранта — это моя цель и смысл жизни. Без неё теперь никак. Я чувствовал такой прилив сил, что способен был поднять её на такие вершины, показать ей такие чудеса невиданные, что… Что это со мной? Куда это меня всё время заносит? Какие еще дали и вершины? О чем это я? Не иначе эта штуковина действует.

И тут я с разбегу налетел на Амаранту. Она тоже бежала ко мне навстречу.

— Роберт! — она обняла меня очень нежно, но крепко, а я и не пытался вырваться, я замер в её объятиях и закрыл глаза. Я чувствовал, как бьётся её сердце, вдыхал её земляничный запах, от которого просто дурел, еще чуть-чуть, и я мог потерять сознание, отключиться. Мне этого очень хотелось, буквально унестись куда-нибудь с ней в тартарары, но она привела меня в чувство.

— Очнись, Роберт! — она похлопала меня по щекам, счастливо улыбаясь. Что же это…? Я теперь не ничтожество, не тряпка, я что-то значу для неё!

— Что ты знаешь о кристалле?

— О каком кристалле?

— Ключе от Кроненбурга, — кажется она со мной хитрила.

Я схватил её голову, крепко сжал в ладонях, ей не вырваться от меня теперешнего. Я видел её глаза близко-близко. В них я разглядел удивление, страх и любовь одновременно. Как это можно было увидеть при моей неопытности, не знаю, я просто это видел. Мне не хотелось её проглотить, причинить ей боль. Я притянул её лицо к своим губам и стал целовать его так нежно, что дыхание сбилось, сердце застучало бешено и вообще началась какая-то нереальная «аритмия».

Амаранта не отбивалась, она замерла в моих объятиях. Я почувствовал, как она дрожит и это уже не была дрожь страха, ноги её ослабли и она повисла на моих ладонях. Я подхватил её на руки.

— Хочу к тебе… — прерывисто прошептала она. «Ну нет, — подумал я, — у меня сейчас в доме Флоренсия с Карпентусом ищут меня по всем углам.

— Ко мне нельзя, — сказал я, ничего не объясняя.

...