ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

Во второй части этой исторіи, повѣствующей о третьемъ выѣздѣ Донъ-Кихота, Сидъ Гамедъ Бененгели говоритъ, что священникъ и цирюльникъ больше мѣсяца избѣгали встрѣчь съ общимъ ихъ другомъ, боясь своимъ присутствіемъ пробудить въ немъ воспоминаніе о недавнихъ событіяхъ. Тѣмъ не менѣе, они часто навѣщали его племянницу и экономку, увѣщевая ихъ заботиться о хозяинѣ дома и кормить его пищей, здоровой для желудка, и въ особенности для головы Донъ-Кихота, ставшей несомнѣннымъ источникомъ всѣхъ его бѣдъ. Женщины обѣщали исполнить все это тѣмъ старательнѣе, что Донъ-Кихотъ казался имъ совершенно излечившимся отъ своего помѣшательства. Новость эта не могла не обрадовать нашихъ друзей, поздравлявшихъ себя съ благими послѣдствіями хитрости, придуманной ими для возвращенія Донъ-Кихота домой, и разсказанной въ послѣднихъ главахъ перваго тома этой большой и истинной исторіи. Находя однако не совсѣмъ вѣроятнымъ быстрое исцѣленіе его, они рѣшились сами удостовѣриться въ томъ, и взаимно пообѣщавъ себѣ не затрогивать слабую струну Донъ-Кихота — рыцарства, дабы не растравить только-что зажившей раны его, отправились къ нему въ комнату, гдѣ застали его сидящимъ на кровати, одѣтымъ въ зеленый, саржевый камзолъ, и въ колпкѣ изъ красной толедской шерсти. Весь онъ такъ высохъ и похудѣлъ въ послѣднее время, что походилъ скорѣй на мумію, чѣмъ на человѣка. Онъ радушно принялъ гостей, и на вопросы о его здоровьи отвѣчалъ съ тактомъ и большимъ умомъ. Завязавшійся между ними разговоръ перешелъ мало-по-малу отъ общихъ разъ къ дѣламъ общественнымъ и правительственнымъ распоряженіямъ. Каждый изъ разговаривавшихъ, сдѣлавшись на минуту новымъ Ликургомъ или Солономъ, предлагалъ разныя мѣры въ измѣненію какого-либо постановленія; либо въ искорененію одного изъ существующихъ злоупотребленій, и друзья, разсуждая объ общественныхъ дѣлахъ, преобразовывали ихъ на словахъ такъ хорошо, что государство казалось готово было выйти совершенно новымъ изъ ихъ рукъ. Донъ-Кихотъ судилъ обо всемъ такъ здраво, говорилъ такъ умно, что гости не сомнѣвались больше въ его выздоровленіи, а племянница и экономка со слезами радости благодарили Творца, возвратившаго разсудокъ ихъ покровителю. Священникъ, отказавшись однако отъ прежняго своего намѣренія молчать о рыцарствѣ, рѣшился окончательно убѣдиться: истинно или призрачно выздоровленіе его друга, и уловивъ удобную минуту, началъ разсказывать послѣднія придворныя новости. Носятся слухи, говорилъ онъ, будто турки дѣлаютъ большія приготовленія въ войнѣ, намѣреваясь двинуть изъ Босфора огромный флотъ: неизвѣстно только, на какихъ берегахъ разразится эта ужасная буря. Онъ добавилъ, что весь христіанскій міръ встревоженъ этимъ извѣстіемъ, и что его величество озаботился, на всякій случай, обезопасить неаполитанское королевство отъ нападенія со стороны острововъ Сициліи и Мальты.

— Его величество дѣйствуетъ, какъ благоразумный полководецъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, — приводя въ оборонительное положеніе свои обширныя владѣнія, и не допуская захватить ихъ врасплохъ. Но если-бы онъ удостоилъ меня чести, пожелавъ узнать, на этотъ счетъ, мое мнѣніе, я бы присовѣтовалъ ему мѣру, о которой, безъ сомнѣнія, онъ не помышляетъ теперь.

Не успѣлъ Донъ-Кихотъ докончить своихъ словъ, какъ священникъ невольно подумалъ: «да хранитъ тебя Богъ, несчастный другъ мой, возвращающійся, какъ кажется, къ прежнимъ сумазбродствамъ».

Цирюльникъ, думавшій тоже самое, спросилъ Донъ-Кихота, что это за мѣра такая, страшась, какъ говорилъ онъ, услышать одну изъ тѣхъ безсмыслицъ, которыя безъ зазрѣнія совѣсти вчастую предлагаютъ королямъ.

— Въ той мѣрѣ, которую я хотѣлъ бы предложить, нѣтъ ничего безсмысленнаго; напротивъ, она осмыслена, какъ нельзя болѣе, возразилъ Донъ-Кихотъ.

— Быть можетъ, сказалъ цирюльникъ, но опытъ показалъ. какъ часто эти осмысленныя мѣры бываютъ непримѣнимы въ дѣлу, или просто смѣшны, а порой даже противны интересамъ народа и короля.

— Согласенъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но въ моемъ предложеніи нѣтъ ничего смѣшнаго и непримѣнимаго къ дѣлу; оно просто и примѣнимо какъ нельзя болѣе.

— Вы медлите сообщить намъ его, сказалъ священникъ.

— Не тороплюсь, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, потому что, правду сказать, боюсь, чтобы члены государственнаго совѣта, услышавъ о немъ, не приписали его себѣ.

— Что до меня, замѣтилъ цирюльникъ; то клянусь предъ Богомъ и людьми, не говорить о немъ ни королю, ни Роху и ни единой живой душѣ, какъ это поется въ пѣснѣ священника, въ которой увѣдомляютъ короля о ворѣ, искусно уворовавшемъ у него сто дублоновъ и иноходца мула.

— Не слышалъ этой пѣсни, сказалъ Донъ-Кихотъ, но вѣрю вашей клятвѣ, знаю васъ за прекраснаго человѣка.

— Еслибъ вы вовсе не знали его, замѣтилъ священникъ, то я готовъ былъ бы головой ручаться, что онъ будетъ, въ этомъ случаѣ, молчатъ, какъ нѣмой.

— А вы, отецъ мой! какое ручательство представите мнѣ за себя? сказалъ Донъ-Кихотъ священнику.

— Мое званіе, отвѣчалъ священникъ, обязывающее меня хранить довѣряемыя мнѣ тайны.

— Въ такомъ случаѣ, скажу я вамъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, что еслибъ король, при звукѣ трубъ, воззвалъ во всѣмъ странствующимъ рыцарямъ Испаніи, повелѣвая имъ собраться въ назначенный день во двору, то когда бы ихъ явилось не болѣе шести, и тогда, я увѣренъ, нашелся бы между ними такой, который положилъ бы конецъ могуществу невѣрныхъ. Въ самомъ дѣлѣ: не знаемъ ли мы битвъ, въ которыхъ одинъ рыцарь сражался съ двухсотъ-тысячными арміями и побѣждалъ ихъ, точно цѣлая армія представляла одну голову для отсѣченія. Великъ Господь! Да, еслибъ жилъ теперь славный донъ-Беліанисъ, или хоть простой отпрыскъ Амадисовъ Гальскихъ, и сразясь съ ними туровъ, клянусь, я не желалъ бы очутиться на мѣстѣ турка. Но потерпимъ, Богъ не покинетъ своего народа и пошлетъ ему рыцаря, быть можетъ, менѣе славнаго, за то столь же безстрашнаго, какъ рыцари временъ минувшихъ. Дальше я молчу, Богъ меня слышитъ.

— Пресвятая Богородице! завопила племянница. Провались я на этомъ мѣстѣ, если дядя мой не намѣренъ сдѣлаться опять странствующимъ рыцаремъ.

— Да, да! сказалъ Донъ-Кихотъ. Рыцаремъ былъ я и рыцаремъ я уѵру. Пусть турки восходятъ или нисходятъ, какъ имъ будетъ угодно; пусть они развертываютъ все свое могущество, я говорю одно: Богъ меня слышитъ.

Въ отвѣтъ на это цирюльникъ попросилъ позволенія разсказать одну исторію, которая, какъ говорилъ онъ, сама напрашивалась быть разсказанною теперь.

— Сдѣлайте одолженіе, говорите, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Мы готовы васъ слушать.

— Въ севильскомъ домѣ умалишенныхъ, началъ цирюльникъ: находился нѣкогда больной, посаженный туда своими родственниками. Человѣкъ этотъ вышелъ бакалавромъ изъ оссунскаго университета; онъ впрочемъ одинаково рехнулся бы, еслибъ вышелъ и изъ саламанскаго. Пробывъ нѣсколько лѣтъ въ больницѣ, бѣднякъ вообразилъ себя здоровымъ и написалъ очень умное письмо къ архіепископу, умоляя его сжалиться надъ несчастнымъ, — которому Богъ, въ своемъ милосердіи, возвратилъ разсудокъ, — и исторгнуть его изъ той жалкой жизни, которую влачилъ онъ въ домѣ умалишенныхъ. Онъ писалъ, что родные, изъ корыстныхъ видовъ, держутъ его въ больницѣ, намѣреваясь до конца жизни признавать его сумасшедшимъ. Архіепископъ, убѣжденный въ выздоровленіи этого человѣка его умными письмами, поручилъ одному капеллану справиться у директора больницы, насколько правды въ томъ, что писалъ бакалавръ, велѣвъ ему вмѣстѣ съ тѣмъ распросить обо всемъ самого больнаго, и освободить его, если онъ окажется правымъ. Директоръ больницы сказалъ пріѣхавшему капеллану, что бакалавръ остается такимъ же полуумнымъ, какъ былъ; что порою онъ говоритъ весьма здраво, но подъ конецъ всегда возвращается къ прежнему сумазбродству. Директоръ предлагалъ своему гостю лично удостовѣриться въ этомъ, и они отправились вмѣстѣ къ больному. Проговоривъ съ нимъ больше часу, капелланъ не замѣтилъ въ немъ ни одного признака помѣшательства; напротивъ все, что говорилъ онъ, было такъ умно и такъ кстати, что посолъ архіепископа счелъ его вполнѣ здоровымъ. Несчастный жаловался, между прочимъ, на директора госпиталя, говоря, что онъ признаетъ его полуумнымъ, въ благодарность за подарки, получаемые отъ его родныхъ. Богатство, вотъ величайшій врагъ мой, говорилъ онъ; ради его, родные мои считаютъ меня сумасшедшимъ, сами убѣжденные въ томъ, что это ложь. Не смотря на то, они упорно отстаиваютъ ее, не признавая видимаго милосердія неба, воззвавшаго меня отъ жизни животной къ жизни человѣческой. Онъ говорилъ такъ убѣдительно, что самъ директоръ больницы заподозрилъ было на минуту его родственниковъ въ жестокости и алчности, а капелланъ, вполнѣ убѣжденный въ исцѣленіи бакалавра, рѣшился освободить и показать его самому архіепископу, дабы и тотъ засвидѣтельствовалъ несомнѣнное исцѣленіе его. Директоръ больницы пытался было отклонить капеллана отъ принятаго имъ рѣшенія, увѣряя его, что онъ скоро раскается въ своей поспѣшности; но тщетны были всѣ предостереженія опытнаго человѣка, не перестававшаго повторять, что бакалавръ остается такимъ же сумасшедшимъ, какимъ былъ. Въ отвѣтъ на всѣ доводы директора, капелланъ показалъ ему письмо архіепископа, и тогда директору осталось выдать бакалавру платье и поручить его капеллану.

Переодѣвшись, бакалавръ пожелалъ проститься съ нѣкоторыми изъ своихъ товарищей и просилъ позволенія у капеллана извѣстить ихъ. Капелланъ позволилъ, и съ нѣсколькими другими лицами отправился вслѣдъ за освобожденнымъ больнымъ.

Проходя возлѣ рѣшетки, за которой содержался одинъ бѣшеный, бывшій, въ ту пору, совершенно спокойнымъ, бакалавръ сказалъ ему: «прощай, братъ! Не имѣешь ли ты чего поручить мнѣ; я ухожу отсюда, по волѣ Всевышняго, возвратившаго мнѣ разсудокъ, не потому, чтобы я это заслужилъ, но единственно по безпредѣльной благости своей. Онъ не забудетъ, мой другъ, и тебя, если ты довѣришься и будешь молиться ему; а пока я позабочусь прислать тебѣ нѣсколько лакомыхъ кусковъ, зная, по опыту, что сумасшествіе чаще всего бываетъ слѣдствіемъ желудочной и головной пустоты. Крѣпись же, мой другъ, и не падай духомъ, потому что въ посѣщающихъ насъ бѣдствіяхъ малодушіе только усиливаетъ страданія и приближаетъ послѣдній нашъ часъ».

Услышавъ это, другой бѣшеный, сидѣвшій напротивъ, быстро приподнялся съ старой рогожки, на которой онъ лежалъ совершенно голый, и закричалъ во все горло, спрашивая: какой это умникъ уходитъ изъ больницы, не въ мѣру окрѣпнувъ тѣломъ и душой?

— Это я! отвѣчалъ бакалавръ, мнѣ не къ чему оставаться здѣсь послѣ той милости, которую Господь явилъ мнѣ.

— Смотри, мой другъ! говорилъ ему полуумный, не сглазилъ бы тебя чортъ. Послушайся-ка меня и оставайся лучше здѣсь, чтобы не трудиться возвращаться назадъ.

— Я знаю, что я здоровъ и навсегда ухожу отсюда, сказалъ бакалавръ.

— Ты! ты здоровъ? ну Богъ тебѣ въ помощь, воскликнулъ бѣшенный, только клянусь верховнымъ владычествомъ олицетворяемаго мною Юпитера, я поражу Севилью — за то, что она даруетъ тебѣ свободу — такими ударами, память о которыхъ пройдетъ изъ вѣка въ вѣкъ; аминь. Или ты не вѣдаешь, безмозглый бакалавръ, о моемъ всемогуществѣ? Не вѣдаешь ли ты, что я громовержецъ Юпитеръ, держащій въ рукахъ моихъ громы, которыми могу разрушить и въ пепелъ обратить міръ. Но нѣтъ, я не до конца прогнѣваюсь на невѣжественный городъ; а ограничусь лишь тѣмъ, что лишу его на три года небесной воды, считая съ того дня, въ который произнесенъ этотъ приговоръ. А! ты здоровъ и свободенъ, а я остаюсь въ моей тюрьмѣ полуумнымъ. Хорошо, хорошо, но повторяю: пусть знаетъ Севилья, что я прежде повѣшусь, чѣмъ орошу ее дождемъ.

Всѣ съ удивленіемъ слушали эту нелѣпицу, когда бакалавръ живо повернувшись къ капеллану и взявъ его за руки, сказалъ ему: «не обращайте, пожалуста, вниманія на угрозы этого полуумваго, потому что если онъ, богъ громовъ, Юпитеръ, то я, богъ морей, Нептунъ, и слѣдственно могу дождить на землю всегда, когда это окажется нужнымъ.

«Очень хорошо, очень хорошо», проговорилъ капелланъ, «но тѣмъ временемъ не нужно раздражать Юпитера, а потому, господинъ Нептунъ, потрудитесь вернуться въ вашу комнату, мы зайдемъ за вами въ другой разъ.»

Всѣ присутствовавшіе при этой сценѣ разсмѣялись изумленію капеллана; бакалавра же переодѣли въ прежнее платье, отвели въ его комнату, и дѣлу конецъ.

— Такъ вотъ она, та исторія, сказалъ Донъ-Кихотъ, которая приходилась такъ кстати теперь, что вы не могли не разсказать ее. О, господинъ цирюльникъ, господинъ цирюльникъ! Неужели вы думаете, будто мы ужь такъ слѣпы, что дальше носа ничего не видомъ. Неужели вы не знаете, что всѣ эти сравненія ума съ умомъ, мужества съ мужествомъ, красоты съ красотой и рода съ родомъ всегда неумѣстны и не нравятся никому. Милостивый государь! я не богъ морей Нептунъ, и нисколько не претендую слыть человѣкомъ высокаго ума, особенно не имѣя счастія быть имъ, что не помѣшаетъ мнѣ однако говорить всему міру, какъ опрометчиво онъ поступаетъ, пренебрегая возстановленіемъ странствующаго рыцарства. Увы! съ растерзаннымъ сердцемъ вижу я, что развращенный вѣкъ нашъ недостоинъ пользоваться тѣмъ неоцѣненнымъ счастіемъ, которымъ пользовались вѣка минувшіе, когда странствующіе рыцари принимали на себя заботы оберегать государства, охранять честь молодыхъ дѣвушекъ и защищать вдовъ и сиротъ. Нынѣ же рыцари покидаютъ кольчугу и шлемъ для шелковыхъ и парчевыхъ одеждъ. Гдѣ теперь эти богатыри, которые всегда вооруженные, верхомъ на конѣ, облокотясь на копье, гордо торжествовали надъ сномъ, голодомъ и холодомъ? Гдѣ, въ наше время, найдется рыцарь, подобный тѣмъ, которые послѣ долгихъ, утомительныхъ странствованій по горамъ и лѣсамъ, достигнувъ морскаго берега, и не находя тамъ ничего, кромѣ утлаго челнока, безстрашно кидались въ него, пренебрегая яростью волнъ, то подбрасывавшихъ къ небу, то погружавшихъ ихъ въ пучину океана; что не мѣшало этимъ рыцарямъ приплывать на другой день къ незнакомой землѣ, удаленной отъ ихъ родины тысячи на три миль и обезсмертить себя тамъ подвигами, достойными быть увѣковѣченными на чугунѣ и мраморѣ? Праздность и изнѣженность властвуютъ нынѣ надъ міромъ и позабыта древняя доблесть. Гдѣ встрѣтимъ мы теперь рыцаря мужественнаго, какъ Амадисъ, гостепріимнаго, какъ Тирантъ Бѣлый, самоотверженнаго, какъ Родомонтъ, мудраго, какъ король Сорбинъ или Пальмеринъ Англійскій, предпріимчиваго, какъ Рейнальдъ, изящнаго, какъ Лисвартъ Греческій, столь израненнаго и столькихъ изранившаго, какъ Беліанисъ, непобѣдимаго, какъ Роландъ, очаровательнаго, какъ Рожеръ, предокъ герцоговъ Феррарскихъ, какъ говоритъ объ этомъ въ своей исторіи Турпинъ. Всѣ они и съ ними много другихъ, которыхъ я могъ бы поименовать, составили славу странствующихъ рыцарей, и къ рыцарямъ, къ ихъ несокрушимому мужеству, я совѣтовалъ бы теперь воззвать королю, если онъ ищетъ вѣрныхъ слугъ, которые шевельнули бы бородами турокъ. Но, я долженъ сидѣть въ моей кельѣ, изъ которой запрещено мнѣ выходить; и если Юпитеръ, какъ говоритъ синьоръ Николай, не хочетъ дождить на насъ, то я сижу здѣсь затѣмъ, чтобы дождить на себя всегда, когда мнѣ вздумается. Говорю это въ тому, дабы многоуважаемый господинъ цирюльникъ зналъ, что я его понялъ.

— Вы напрасно сердитесь, замѣтилъ цирюльникъ, видитъ Богъ, я не желалъ огорчить васъ.

— Напрасно или не напрасно — про то мнѣ знать, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

— Милостивые государи! вмѣшался священникъ, я бы желалъ разъяснить одно сомнѣніе, порожденное во мнѣ словами господина Донъ-Кихота.

— Сдѣлайте одолженіе, отвѣтилъ рыцарь.

— Я нахожу невозможнымъ, сказалъ священникъ, чтобы всѣ эти странствующіе рыцари были люди съ тѣломъ и костями; по моему, это призраки, жившіе въ одномъ воображеніи, изъ котораго перешли въ сказки, написанныя для развлеченія праздной толпы.

— Вотъ заблужденіе, въ которое впадаютъ многіе, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; и я не разъ вынужденъ былъ озарять свѣтомъ правды это сомнѣніе, ставшее почти общимъ. По временамъ старанія мои были безуспѣшны, но въ большой части случаевъ я убѣждалъ невѣрующихъ въ этой истинѣ, столь ясной для меня, что кажется, я могу описать вамъ Амадиса такъ, какъ будто я видѣлъ его воочью. Да, это былъ человѣкъ высокаго роста, съ бѣлымъ, подвижнымъ лицомъ, съ окладистой, черной бородой, съ гордымъ и вмѣстѣ мягкимъ взглядомъ; человѣкъ, не любившій много говорить, рѣдко сердившійся и скоро забывавшій свой гнѣвъ. Я нарисовалъ Амадиса, какъ могъ бы нарисовать вамъ портреты всѣхъ славныхъ рыцарей, потому что изъ описаній, оставленныхъ историками ихъ, очень не трудно составить себѣ полное понятіе объ осанкѣ, ростѣ и наружности каждаго извѣстнаго рыцаря.

— Если это такъ, сказалъ цирюльникъ, то дайте намъ понятіе о ростѣ великана Моргана.

— Существуютъ ли на свѣтѣ великаны? это вопросъ спорный, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, хотя священное писаніе, которое не можетъ лгать, упоминаетъ о великанѣ Голіаѳѣ. Въ Сициліи найдены остовы рукъ и ногъ, которые должны были принадлежать людямъ, высокимъ какъ башни. Во всякомъ случаѣ, я не думаю, чтобы Морганъ отличался особеннымъ ростомъ. Исторія говоритъ, что ему случалось проводить ночи въ закрытыхъ зданіяхъ; если же онъ находилъ зданія, способныя вмѣщать его, то ясно, что ростъ его былъ не Богъ знаетъ какой.

— Правда! сказалъ священникъ, слушавшій съ удовольствіемъ бредни Донъ-Кихота, но что думаете вы о Роландѣ, Рейнальдѣ и двѣнадцати перахъ Франціи?

— О Рейнальдѣ могу сказать только, что у него, вѣроятно, было широкое румяное лицо, съ огненными глазами, потому что онъ былъ страшно горячъ и заносчивъ; и съ особенною любовью покровительствовалъ разбойникамъ и разнымъ негодяямъ. Что до Роланда, Ротоланда или Орланда (онъ извѣстенъ подъ этими тремя именами), то я, кажется, не ошибусь, сказавъ, что онъ былъ широкоплечъ, средняго роста, немного кривоногъ, съ смуглымъ лицомъ, съ жесткою русою бородою, съ грубымъ тѣломъ, отрывистой рѣчью и угрожающимъ взглядомъ. Все это не мѣшало ему, однако, быть человѣкомъ предупредительнымъ, вѣжливымъ и прекрасно образованнымъ.

— Если Роландъ походилъ на нарисованный вами портретъ, сказалъ цирюльникъ, то я нисколько не удивляюсь, что прекрасная Анжелика предпочла ему маленькаго, безбородаго мавра, ставшаго властелиномъ ея красоты.

— Эта Анжелика, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, была взбалмошная и вѣтренная женщина, прославившаяся красотой и своими скандалезными похожденіями. Жертвуя наслажденію репутаціей, она отвергла сотни благородныхъ рыцарей, полныхъ доблести и ума, для маленькаго безбородаго пажа, безъ роду и племени, единымъ достоинствомъ котораго была безграничная преданность своему престарѣлому повелителю. Вотъ почему пѣвецъ Анжелики, послѣ этой непростительной слабости, перестаетъ говорить о своей героинѣ, и чтобы никогда больше не возвращаться къ ней, круто заканчиваетъ свою исторію этими стихами:

Быть можетъ скажетъ въ будущемъ искуснѣйшая лира,

Какъ славнаго Катая ей досталася порфира.

Стихи эти оказались пророческими, потому что съ тѣхъ поръ въ Андалузіи явился пѣвецъ слезъ Анжелики, а въ Кастиліи пѣвецъ ея красоты.

— Странно, замѣтилъ цирюльникъ, что между столькими поэтами, воспѣвавшими Анжелику, не нашлось ни одного, который бы сказалъ о ея легкомысліи?

— Еслибъ Сакрипантъ или Роландъ были поэтами, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, то я увѣренъ, они порядкомъ бы отдѣлали эту взбалмошную красавицу, подражая большей части отверженныхъ любовниковъ, мстящихъ своимъ возлюбленнымъ пасквилями и сатирами; мщеніе, недостойное, впрочемъ, благороднаго сердца. До сихъ поръ, однако, не появилось ни одного злаго стиха противъ этой женщины, ворочавшей полуміромъ.

— Странно, сказалъ священникъ; но не успѣлъ онъ договорить этого слова, какъ послышался громкій крикъ племянницы и экономки, покинувшихъ незадолго передъ тѣмъ кабинетъ Донъ-Кихота. Друзья поднялись съ своихъ мѣстъ и поспѣшили узнать причину поднявшагося шума.

123

Глава II

Виновникомъ тревоги оказался Санчо, хотѣвшій войти къ Донъ-Кихоту, не смотря на сопротивленіе его племянницы и экономки. «Что нужно здѣсь этому лентяю, этому бродягѣ?» кричала экономка: «Ступай, любезный, домой, нечего тебѣ здѣсь дѣлать, это ты совращаешь и уговариваешь нашего господина рыскать, какъ угорѣлый, по большимъ дорогамъ».

— Хозяйка сатаны! отвѣчалъ Санчо; не врите такъ безбожно; не я совращаю, а меня совращаютъ и уговариваютъ рыскать по бѣлому свѣту, меня увлекъ господинъ вашъ изъ дому обманомъ, обѣщавъ мнѣ островъ, ожидаемый мною по сю пору.

— Какого острова ему здѣсь нужно, кричала экономка, что это какой-нибудь лакомый, съѣстной кусокъ этотъ островъ, что-ли?

— Лакомый то лакомый кусокъ, отвѣчалъ Санчо, только не съѣстной, а такой, который стоитъ четырехъ городовъ и цѣлой провинціи.

— Но тебя не пустятъ сюда, невѣжа, грубіянъ, продолжала экономка, ступай пахать землю и позабудь о своихъ небывалыхъ островахъ.

Священникъ и цирюльникъ отъ души смѣялись слушая этотъ забавный споръ, но Донъ-Кихотѣ, хорошо зная своего оруженосца, боялся, чтобы онъ не далъ, по своему обыкновенію, воли языку, и остановивъ экономку приказалъ впустить Санчо. Въ ту же минуту священникъ и цирюльникъ простились съ своимъ другомъ, отчаяваясь въ его излеченіи. Они видѣли, что теперь онъ больше, чѣмъ когда-нибудь зараженъ своимъ проклятымъ рыцарствомъ.

— Вспомните мое слово, говорилъ священникъ цирюльнику, если другъ нашъ не пустится въ новыя странствованія въ ту минуту, когда мы меньше всего будемъ этого ожидать.

— Непремѣнно. Но меня не столько удивляетъ помѣшательство господина, сколько наивность его оруженосца, который такъ вбилъ себѣ въ голову этотъ островъ, что его ничѣмъ не вышибешь теперь изъ нея, отвѣтилъ цирюльникъ.

— Да хранитъ ихъ Богъ. Мы же не перестанемъ ни на минуту слѣдить за ними, и посмотримъ чѣмъ кончатся сумазбродства рыцаря и его оруженосца, этихъ двухъ людей какъ будто созданныхъ другъ для друга, такъ что глупость одного дополняетъ сумасшествіе другого.

— Ваша правда, интересно знать, что выдумаютъ они теперь, оставшись вмѣстѣ.

— Мы узнаемъ это отъ домашнихъ нашего друга, отъ нихъ ничто не ускользнетъ.

Между тѣмъ Донъ-Кихотъ запершись съ своимъ оруженосцемъ говорилъ ему:

— Санчо! грустно мнѣ было узнать, что ты всюду говоришь, будто я насильно оторвалъ тебя отъ твоей семьи, точно я самъ не покидалъ своей. Мы вмѣстѣ уѣхали, странствовали по одной дорогѣ, испытывали одну и туже участь; и если тебя подбрасывали одинъ разъ на одѣялѣ, то меня чуть не сто разъ били палками; вотъ единственное преимущество, которое я имѣлъ передъ тобой во все время нашихъ странствованій.

— Оно такъ и должно быть, отвѣчалъ Санчо, потому что, по вашимъ собственнымъ словамъ, вся горечь приключеній должна быть выпиваема рыцарями, а не оруженосцами ихъ.

— Ты ошибаешься Санчо, сказалъ рыцарь, вспомни эти олова: quando caput dolet…

— Я не знаю иныхъ языковъ, кромѣ своего природнаго, перебилъ Санчо.

— Когда страдаетъ голова, съ ней страдаетъ все тѣло, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Я, господинъ твой. Голова тоuо тѣла, часть котораго составляешь ты, мой слуга; поэтому претерпѣваемое мною страданіе должно отразиться на тебѣ, какъ твое на мнѣ.

— Оно то должно быть такъ, но только когда меня, несчастный членъ какого то тѣла, подкидывали на одѣялѣ, голова моя прогуливалась тогда за стѣнами двора, глядя на мои воздушныя путешествія, и не ощущая при этомъ ни малѣйшей боли. Между тѣмъ, я думаю, что если члены извѣстнаго тѣла должны страдать при страданіи головы, то и голова, въ свою очередь, должна была бы страдать при всякомъ страданіи частей ея тѣла.

— Неужели-же ты думаешь, Санчо, что я смотрѣлъ хладнокровно, какъ тебя подкидывали на одѣялѣ? Не думай и не говори этого, мой другъ; будь увѣренъ, что я страдалъ въ эту минуту больше тебя. Но потолкуемъ объ этомъ когда-нибудь на свободѣ. Теперь, Санчо, скажи мнѣ откровенно, что говорятъ обо мнѣ наши крестьяне, дворяне, рыцари? Что думаютъ они о моихъ подвигахъ, о моемъ самоотверженіи, о моемъ намѣреніи воскресить странствующее рыцарство. Разскажи подробно все, что слышалъ ты обо мнѣ, не пріукрашивая, не добавляя и ничего не убавляя, помня, что вѣрный слуга долженъ говорить своему господину всегда и вездѣ голую правду; и знай, мой другъ, что еслибъ обнаженная истина всечасно возставала предъ сильными міра сего, то мы жили бы въ золотомъ вѣкѣ, называемомъ и безъ того золотымъ, по сравненію его съ вѣками минувшими. Помни это, Санчо, и отвѣчай прямо на мои вопросы.

— Извольте, но только не сердитесь когда я вамъ скажу, безъ всякихъ украшеній все, что я слышалъ о васъ.

— Говори откровенно, и я не думаю сердиться на тебя.

— Такъ скажу я вамъ по правдѣ: всѣ говорятъ, что вы рехнулись, да и я вмѣстѣ съ вами. Дворяне говорятъ, будто вы не имѣли права прибавлять къ вашей фамиліи донъ и называть себя рыцаремъ, владѣя всего на всего четырьмя виноградными деревьями и нѣсколькими десятинами земли съ рвомъ спереди и позади; рыцари очень недовольны, что въ нимъ присталъ простой гидальго, особенно тѣ изъ нихъ, которые не только въ рыцари, да не годятся и въ оруженосцы, которые чистятъ сажей сбрую и заштопываютъ чернымъ шолкомъ свои зеленые носки.

— Это меня не касается. Я всегда прилично одѣтъ и никогда не ношу платья съ заплатами; съ дырами, быть можетъ, но только съ дырами, сдѣланными оружіемъ, а не временемъ.

— На счетъ же вашего мужества, благородства и вашихъ подвиговъ, мнѣнія розны: одни говорятъ, что вы довольно забавный полуумный; другіе — что вы храбры, но безтолковы; третьи — что вы благородный сумазбродъ; всѣ же, вообще, такъ хорошо честятъ васъ, какъ лучше и придумать нельзя, еслибъ даже захотѣть.

— Санчо, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, чѣмъ возвышеннѣе наши достоинства, тѣмъ сильнѣе злословятъ ихъ; ты это ясно видишь теперь. Многіе ли изъ великихъ историческихъ лицъ не были оклеветаны? Юлій Цезарь, этотъ славный полководецъ прослылъ за эгоиста, неряху и развратника. Великаго Александра обвиняли въ пьянствѣ. Проводившій жизнь свою въ баснословныхъ подвигахъ Геркулесъ прослылъ человѣкомъ изнѣженнымъ и сладострастнымъ. О братѣ Амадиса донъ-Галаорѣ говорили, что онъ безпокоенъ и неуживчивъ, а о самомъ Амадисѣ, будто онъ плакса, не хуже любой женщины. Поэтому, бѣдный мой Санчо, я нисколько не огорченъ всѣми этими слухами, утѣшая себя тѣмъ, что несправедливость людей была удѣломъ многихъ великихъ мужей, ставшихъ удивленіемъ міра.

— Но позвольте, на срединѣ дороги не останавливаются; замѣтилъ Санчо.

— Что же еще? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— А то, отвѣчалъ Санчо, что, до сихъ поръ, я подчивалъ васъ медомъ, если же вы хотите звать побольше, то я приведу сюда одного человѣка, который доскажетъ вамъ остальное. Сынъ Варѳоломея Караско, Самсонъ, пріѣхалъ вчера вечеромъ изъ Саламанки, гдѣ онъ получилъ званіе бакалавра; узнавши о его пріѣздѣ, я отправился поболтать съ нимъ, и узналъ отъ него, что въ Италіи отпечатана книга, которая называется: славный и многоумный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій. Въ этой книгѣ говорится только о васъ и обо мнѣ; и если вѣрить Караско, такъ я выставленъ въ ней за показъ всему міру подъ моимъ настоящимъ именемъ Санчо Паесо. Въ книгу эту всунута и госпожа Дульцинея Тобозская и многое другое, происшедшее между мной и вами. Я перекрестился, по крайней мѣрѣ, тысячу разъ, не понимая, какой чортъ разсказалъ это все описавшему насъ сочинителю.

— Нужно думать, что книгу эту написалъ какой-нибудь мудрый волшебникъ, потому что отъ нихъ не скрыто ничего, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Должно быть волшебникъ, чортъ бы его побралъ, отвѣтилъ Санчо; Караско говорятъ, будто онъ называется Сидъ Гамедъ Беренгена [1].

— Это мавританское имя — сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Очень можетъ быть; мавры, какъ слышно, любятъ бадиджану — отвѣчалъ Санчо.

— Ты однако, перепуталъ, кажется, имя автора, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; потому что слово сидъ значитъ господинъ.

— Этого я не знаю, но если вамъ желательно, чтобъ я привелъ сеюда самого бакалавра, то я полечу къ нему быстрѣе птицы, сказалъ Санчо.

— Ты сдѣлаешь мнѣ этимъ большое одолженіе; послѣдняя новость такъ сильно затронула мое любопытство, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что я не возьму ничего въ ротъ, пока не узнаю подробно обо всемъ.

Санчо тотчасъ же побѣжалъ за бакалавромъ, съ которымъ онъ вскорѣ вернулся къ Донъ-Кихоту, и тогда между ними завязался преинтересный разговоръ, переданный въ слѣдующей главѣ.

Глава III

Донъ-Кихотъ крѣпко задумался, въ ожиданіи прихода Караско. Онъ никакъ не могъ ожидать, чтобы исторія его подвиговъ была обнародована въ то время, когда мечь рыцаря еще дымился кровью его враговъ. И онъ вообразилъ себѣ, что вдохновенный своимъ даромъ, исторію его написалъ какой-нибудь волшебникъ, другъ или недругъ его: другъ: съ цѣлію возвеличить и вознести его превыше всѣхъ рыцарей міра; недругъ — съ цѣлію омрачить его славу и низвести его ниже послѣдняго оруженосца. «Я, однако, не припомню», говорилъ онъ самъ себѣ, «чтобы кто-нибудь писалъ исторію оруженосцевъ, и если правда, что исторія моя напечатана, то, какъ исторія странствующаго рыцаря, она должна быть благородна, возвышенна и правдоподобна». Вспомнивъ однако, что историкъ его мавръ, какъ показывало слово сидъ, а потому отъ него, какъ отъ мавра, трудно ожидать правды; онъ началъ бояться, чтобы мавританскій писатель не представилъ съ неприличной стороны любви рыцаря въ Дульцинеѣ, и тѣмъ не омрачилъ бы ея незапятнанной славы. Не смотря на то, онъ былъ увѣренъ, что авторъ воздастъ должную хвалу рѣдкому постоянству и безграничной преданности своего героя избранной имъ дамѣ, отвергшаго изъ-за нее столько царственныхъ женщинъ, чтобы не омрачить ни одною тѣнью вѣрности клятвъ, данныхъ имъ Дульцинеѣ.

Приходъ Караско и Санчо оторвалъ Донъ-Кихота отъ этихъ мечтаній, и рыцарь, какъ бы внезапно пробужденный отъ глубокаго сна, встрѣтилъ своего гостя и принялъ его съ нелицепріятнымъ радушіемъ.

Не смотря на свое имя, Самсонъ Караско былъ человѣкъ лѣтъ двадцати пяти: блѣдный, низкій, худой, умный и большой насмѣшникъ. Круглое лицо, большой ротъ и вздернутый носъ сразу показывали въ немъ человѣка, не считавшаго особеннымъ грѣхомъ посмѣяться на чужой счетъ. Войдя въ Донъ-Кихоту, онъ кинулся предъ нимъ на колѣна, прося у него позволенія облобызать его руки. «Синьоръ», сказалъ онъ ему: «клянусь этимъ платьемъ святаго Петра — хотя я и не вознесся еще надъ четырьмя первыми учеными степенями — вы славнѣйшій изъ всѣхъ прошедшихъ, настоящихъ и будущихъ рыцарей; и да благословится имя Сидъ-Гамедъ Бененгели, пріявшаго на себя трудъ написать ваши несравненные подвиги; да благословится десять разъ имя того, это перевелъ эту исторію съ арабскаго языка на кастильскій и тѣмъ доставилъ намъ возможность насладиться чтеніемъ одной изъ самыхъ увлекательныхъ книгъ».

Приподнявъ Караско, Донъ-Кихотъ спросилъ его: «скажите, неужели, въ самомъ дѣлѣ исторія моихъ дѣлъ уже написана и притомъ мавританскимъ историкомъ»?

— Да, отвѣчалъ Караско, не только написано, но и отпечатана уже болѣе чѣмъ въ двѣнадцати тысячахъ экземплярахъ въ Лиссабонѣ, Валенсіи, Барселонѣ, говорятъ будто ее печатаютъ даже въ Анверѣ, и я нисколько не сомнѣваюсь, что нѣкогда ее станутъ всюду печатать и переведутъ на всѣ языки.

— Ничто не можетъ болѣе обрадовать каждаго благороднаго человѣка, сказалъ Донъ-Кихотъ, какъ видѣть еще при жизни напечатанною исторію своихъ дѣлъ, видѣть себя при жизни окруженнымъ общимъ уваженіемъ и ореоловъ незапятнанной славы.

— О, что до славы, отвѣтилъ бакалавръ, то, въ этомъ отношеніи, вы недосягаемо вознеслись надъ всѣми странствующими рыцарями въ мірѣ, потому что мавританскій историкъ на своемъ, а христіанскій за своемъ языкѣ старались обрисовать характеръ вашъ въ самомъ ослѣпительномъ блескѣ, выказавъ съ самой возвышенной стороны вашу неустрашимость въ опасностяхъ, твердость въ превратностяхъ жизни, терпѣніе въ перенесеніи ранъ, и наконецъ платоническую любовь вашу къ доннѣ Дульцинеѣ Тобозежой.

— А! воскликнулъ Санчо. Я, правду сказать, не слыхалъ до сихъ поръ, чтобы госпожа Дульцинея называлась донной; она просто Дульцинея, безъ всякихъ доннъ; и вотъ вамъ первая ошибка въ вашей исторіи.

— Это дѣло не важное, возразилъ бакалавръ.

— Конечно, не важное, подтвердилъ Донъ-Кихотъ. Но скажите, пожалуйста, продолжалъ онъ, обращаясь къ бакалавру, какіе изъ моихъ подвиговъ въ особенности прославлены?

— Въ этомъ отношеніи мнѣнія расходятся, отвѣчалъ Караско. Одни превозносятъ битву вашу съ вѣтряными мельницами, другимъ болѣе понравилось приключеніе съ сукновальнями; третьи — въ восторгѣ отъ вашей встрѣчи съ двумя великими арміями, оказавшимися стадами барановъ, четвертымъ понравилось, въ особенности, приключеніе съ мертвецомъ, везомымъ въ Сеговію. Многіе, наконецъ, восхищены приключеніемъ съ освобожденными вами каторжниками, но самое большее число читателей говоритъ, что битва съ Бисвайцемъ затмѣваетъ всѣ остальные ваши подвиги.

— Описана ли въ этой исторіи, спросилъ Санчо, встрѣча наша съ ангуезскими погонщиками, когда чортъ дернулъ Россинанта искать полдень въ четырнадцатомъ часу.

— Въ ней описано рѣшительно все, и при томъ съ малѣйшими подробностями, отвѣчалъ бакалавръ. Авторъ не забылъ ничего, даже кувырканій Санчо на одѣялѣ.

— Не на одѣялѣ, а въ воздухѣ — пробормоталъ Санчо.

— Что дѣлать? замѣтилъ Донъ-Кихотъ; нѣтъ исторіи, въ которой бы не было своего высокаго и низкаго; это особенно примѣнимо къ исторіямъ странствующихъ рыцарей, ихъ не всегда приходится наполнять одними счастливыми событіями.

— Правда ваша, такая правда, отвѣтилъ Караско, что многіе находятъ даже лучшимъ, еслибъ авторъ умолчалъ о нѣкоторыхъ палочныхъ ударахъ, такъ щедро сыпавшихся на рыцаря Донъ-Кихота во многихъ встрѣчахъ.

— Они, однако, нисколько не вымышлены, замѣтилъ Санчо.

— Тѣмъ не менѣе о нихъ, дѣйствительно, лучше было бы умолчать. сказалъ Донъ-Кихотъ. Къ чему говорить о томъ, что нисколько не можетъ возвысить достоинства и интереса разсказа, и что унижаетъ при томъ избраннаго авторомъ героя. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, Эней былъ такъ набоженъ, какъ говоритъ Виргилій, а Улиссъ такъ мудръ, какъ повѣствуетъ Гомеръ?

— Но, позвольте вамъ замѣтить, что между поэтомъ и историкомъ существуетъ нѣкоторая разница, сказалъ бакалавръ. Поэтъ рисуетъ событія не такъ, какъ онѣ были, а какъ должны бы быть; историкъ же — рабъ событія, онъ не смѣетъ ничего вычеркнуть въ немъ и ничего добавить къ нему.

— Чортъ возьми! воскликнулъ Санчо, да если этотъ мавръ не вретъ, то говоря о палочныхъ ударахъ, выпавшихъ на долю моего господина, онъ, вѣроятно, не молчитъ и о тѣхъ, которые выпали на мою — потому что палка никогда не касалась плечь моего господина иначе, какъ касаясь въ то же время меня въ полномъ моемъ составѣ. Это, впрочемъ, нисколько не удивительно; при страданіи головы, страдаютъ всѣ члены, говоритъ господинъ Донъ-Кихотъ.

— Какъ ты злопамятенъ, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ; ты никогда не забываешь того, что хочешь помнить.

— Да могу ли я позабыть эти удары, когда слѣды ихъ еще свѣжи на моихъ бокахъ, — отвѣтилъ Санчо.

— Молчи и не перебивай господина бакалавра, пусть онъ передастъ все, что говорится обо мнѣ въ моей исторіи.

— Я тоже хотѣлъ бы узнать все, что говорится въ ней обо мнѣ, добавилъ Санчо, потому что я играю въ ней, какъ слышно, не послѣднюю ролю.

— Роль, а не ролю, перебилъ Караско.

— Вотъ нашелся новый поправчикъ, воскликнулъ Санчо. Да если мы этакъ будемъ продолжать, такъ вѣрно ничего не узнаемъ при жизни.

— Да отступится отъ меня Богъ, отвѣчалъ бакалавръ, если Санчо не второе лицо въ исторіи Донъ-Кихота, и даже существуютъ люди, предпочитающіе оруженосца рыцарю. Говорятъ только, что Санчо очень легковѣрно принялъ за чистую монету островъ, обѣщанный ему его господиномъ.

— За горою есть еще солнце, сказалъ Донъ-Кихотъ, и Санчо съ лѣтами станетъ опытнѣе и способнѣе управлять островомъ.

— Ужъ если я не способенъ управлять островомъ теперь, воскликнулъ Санчо, то не сдѣлаюсь способнѣе и въ Мафусаиловы лѣта. Бѣда не въ моихъ способностяхъ, а въ томъ, что мы не знаемъ, гдѣ найти этотъ островъ.

— Санчо! предайся во всемъ волѣ Бога, безъ которой не падаетъ съ дерева ни единый листъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; и тогда, быть можетъ, все пойдетъ къ лучшему.

— Ваша правда, проговорилъ Караско; и если будетъ на то воля Бога, то Санчо получитъ скорѣе сто острововъ, чѣмъ одинъ.

— Видѣлъ я, сказалъ Санчо, губернаторовъ, которые не стоятъ моего мизинца и, однако, они пользуются полнымъ почетомъ и ѣдятъ съ серебряныхъ блюдъ.

— Это губернаторы не острововъ, а чего-нибудь болѣе сподручнаго имъ, замѣтилъ Караско, потому что губернатору острова нужно быть, по крайней мѣрѣ, человѣкомъ грамотнымъ.

— Ничего я этого не понимаю, отвѣтилъ Санчо, и знаю только, что Богъ усадитъ меня на такое мѣсто, на которомъ я всего лучше въ состояніи буду служить ему. Господинъ бакалавръ! историкъ нашъ поступилъ очень умно, взвѣшивая свои слова, когда писалъ обо мнѣ; иначе, клянусь Богомъ, я закричалъ бы такъ, что меня услышали бы глухіе.

— А я клянусь, отвѣчалъ Караско, что о васъ закричали бы тогда какъ о чудѣ.

— Дѣло не въ чудѣ, сказалъ Санчо, а пусть каждый обращаетъ вниманіе на то, что говоритъ о комъ бы то ни было, и не пишетъ всего, что взбредетъ ему на умъ.

— Съ недостаткамъ этой исторіи, продолжалъ бакалавръ, относятъ еще приклеенную къ ней авторомъ повѣсть Безразсудно-любопытный, не потому, чтобы она была скучна или дурно написана, но она не имѣетъ никакого отношенія къ приключеніямъ господина Донъ-Кихота.

— Готовъ биться объ закладъ, воскликнулъ Санчо, что эта собака авторъ совалъ въ свою книгу, какъ въ чемоданъ, все, что попадалось ему подъ руку.

— Если это правда, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, то историкъ мой оказывается не мудрымъ волшебникомъ, а невѣжественнымъ болтуномъ, писавшимъ наобумъ, подобно живописцу Орбанея, который на вопросъ, что намѣренъ онъ рисовать, отвѣчалъ: что случится; и однажды нарисовалъ пѣтуха, подъ которымъ нужно было подписать: «это пѣтухъ». Боюсь, какъ бы не вышло чего-нибудь подобнаго и съ моей исторіей; какъ бы не понадобились и къ ней подобные комментаріи.

— О, въ этомъ отношеніи будьте. покойны, сказалъ Караско: она написана чрезвычайно ясно; нѣтъ человѣка, который не въ состояніи былъ бы понимать ее. Ее перелистываютъ дѣти, хвалятъ старики, а молодежь просто пожираетъ ее. Словомъ, всѣ ее читаютъ и перечитываютъ; и теперь чуть кто-нибудь завидитъ тощую клячу, какъ уже кричитъ: вотъ Россинантъ! Но самый большій восторгъ книга эта возбудила въ пажахъ. Трудно найти переднюю вельможи, въ которой бы не нашлось экземпляра Донъ-Кихота; и не успѣетъ одинъ пажъ прочесть ее, какъ ужъ другой, съ нетерпѣніемъ, выхватываетъ у него книгу; и всѣ они, кажется, желали бы въ одно время имѣть ее въ своихъ рукахъ. Ко всему этому нужно сказать, что книга эта представляетъ самое пріятное и невинное развлеченіе, изъ всѣхъ существовавшихъ доселѣ. Въ ней нельзя найти ни одного слова, которое бы пробуждало въ душѣ читающаго преступную мысль, нѣтъ толкованія, которое бы не было строго православнымъ.

— Человѣка, написавшаго иначе, слѣдовало бы сжечь живымъ на кострѣ, какъ дѣлателя фальшивой монеты, сказалъ Донъ-Кихотъ. Не понимаю только, что побудило автора вклеивать въ мою исторію эпизодическія событія, не имѣющія ни малѣйшаго отношенія ко мнѣ. Это тѣмъ удивительнѣе, что мои похожденія, безъ всякихъ прибавленій, могли, кажется, доставить ему богатый и разнообразный матеріалъ. Да, одними только моими мыслями, страданіями и слезами, моими безгрѣховными помыслами и геройскими предпріятіями, можно наполнить столько книгъ, сколько написалъ Тозтадо. Изъ всего этого я заключаю, господинъ бакалавръ, что человѣку пишущему необходимо обладать большимъ запасомъ зрѣлой мысли и опытности. Только великимъ умамъ дана способность остроумно шутить и говорить колко и хорошо. Вы знаете, въ комедіи труднѣе всего обрисовать роль глупца, потому что нужно быть очень неглупымъ человѣкомъ, чтобы съумѣть во время прикинуться дуракомъ. Умалчиваю объ исторіи — святомъ трудѣ — въ которомъ должна царствовать одна истина, что не мѣшаетъ нѣкоторымъ господамъ изготовлять и продавать историческія книги, какъ блины, цѣлыми дюжинами.

— Нѣтъ такой дурной книги, изъ которой нельзя было бы извлечь чего-нибудь хорошаго, замѣтилъ бакалавръ.

— Безъ сомнѣнія, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; но сколько сочиненій превозносятся до небесъ, пока остаются въ портфеляхъ авторовъ и обращаются въ ничто, при появленіи своемъ на свѣтъ.

— Не мудрено, отвѣчалъ Караско; печатное сочиненіе разбирается на свободѣ, когда представляется возможность подмѣтить въ немъ малѣйшую ошибку; и чѣмъ извѣстнѣе писатель, тѣмъ тщательнѣе подмѣчаютъ, обыкновенно, всѣ его недостатки. Наши великіе поэты, наши славные историки всегда находили толпу завистниковъ, которые сами не создавъ ничего, съ какимъ то злымъ удовольствіемъ строго критикуютъ всякое чужое твореніе.

— Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго, сказалъ Донъ-Кихотъ; сколько вы встрѣтите богослововъ, удивительно критикующихъ чужія проповѣди, и которые между тѣмъ сами говорили бы несравненно худшія.

— Согласенъ, отвѣчалъ бакалавръ, но, во всякомъ случаѣ, этимъ строгимъ ценсорамъ не мѣшало бы быть нѣсколько снисходительнѣе, не мѣшало бы помнить: что если самъ добрякъ Гомеръ дремлетъ подъ часъ, то все же онъ долгое время долженъ былъ бодрствовать, чтобы создать свое вѣковѣчное твореніе. Нѣтъ возможности обойтись безъ промаховъ въ трудѣ, требующемъ много времени и усилій. Къ тому же, Богъ вѣсть, не увеличиваютъ ли еще поэтическаго очарованія, производимаго извѣстнымъ сочиненіемъ, эти легкія пятна, — считаемыя критиками за ошибки; подобно тому, какъ родимыя пятна на нѣкоторыхъ лицахъ, вмѣсто того, чтобы безобразить ихъ, придаютъ имъ, напротивъ, особенную прелесть. Во всякомъ случаѣ, человѣкъ, пускающій въ свѣтъ книгу своего сочиненія, подвергаетъ себя, я думаю, большому испытанію, потому что нѣтъ сочиненія, которое нравилось бы всѣмъ безъ исключенія.

— Это заставляетъ меня думать, сказалъ Донъ-Кихотъ, что и моя исторія придется многимъ не по вкусу.

— Напротивъ, отвѣчалъ бакалавръ, какъ безгранично число безумцевъ, такъ безгранично число ея поклонниковъ. Автора ея упрекаютъ только въ недостаткѣ памяти, потому что онъ забылъ упомянуть о ворѣ, укравшемъ осла у Санчо. Въ самомъ дѣлѣ, намъ говорятъ, что оселъ украденъ, а между тѣмъ чрезъ нѣсколько страницъ мы опять встрѣчаемъ Санчо, благополучно разъѣзжающимъ на этомъ же самомъ ослѣ, не зная, какъ и гдѣ нашелъ онъ его. Авторъ молчитъ также о томъ, куда дѣвалъ Санчо сто монетъ, найденныхъ имъ въ извѣстномъ чемоданѣ; о нихъ нѣтъ потомъ и помину, а между тѣмъ всѣ интересуются знать, что съ ними сталось.

— Господинъ бакалавръ! отвѣчалъ Санчо, я не могу отвѣтить на ваши вопросы теперь, потому что у меня разстроенъ желудокъ, и я спѣшу вылечить его двумя стаканами чего-нибудь крѣпительнаго. Хозяйка моя ждетъ меня, но какъ только я покончу съ желудкомъ, я сейчасъ же приду отвѣтить вамъ на счетъ осла, денегъ, словомъ на счетъ всего, что вамъ будетъ угодно спросить меня. При послѣднемъ словѣ Санчо скрылся, не ожидая отвѣта бакалавра.

Донъ-Кихотъ оставилъ Караско обѣдать у себя, вслѣдствіе чего въ обѣду рыцаря приготовили лишнюю пару голубей.

За обѣдомъ гость и хозяинъ только и говорили о рыцаряхъ; послѣ обѣда они немного отдохнули, и когда вернулся Санчо стали продолжать прерванный разговоръ.

Глава IV

— Вы желаете знать, господинъ бакалавръ, сказалъ Санчо, возвращаясь въ прерванному разговору, какъ, кѣмъ и когда украденъ былъ мой оселъ. Извольте, я вамъ все разскажу. Въ ту ночь, когда укрываясь съ господиномъ моимъ въ Сіерра Морренѣ отъ святой германдады, послѣ проклятаго приключенія съ каторжниками и встрѣчи съ мертвецомъ, отправлявшимся въ Сеговію, мы углубились въ чащу лѣса, тогда измятые въ предшествовавшихъ битвахъ, мы уснули тѣмъ чудеснымъ сномъ, какимъ спятъ только на мягчайшихъ перинахъ, господинъ мой верхомъ на конѣ, облокотясь на копье, а я на своемъ ослѣ. Я спалъ такъ крѣпко, что всякій желавшій могъ поставить колья подъ четыре стороны моего сѣдла, и поддержавъ его такимъ образомъ вытащить изъ подъ меня осла.

— Происшествіе не новое, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; нѣчто подобное случилось съ Сакрипантонъ, когда разбойникъ Брунель похитилъ у него лошадь при осадѣ Албраки.

— Наступилъ день, продолжалъ Санчо, и какъ только я пошевельнулся, такъ въ ту же минуту грохнулся всѣмъ тѣломъ на землю, за недостаткомъ четырехъ поддерживавшихъ меня ногъ. Приподнявшись съ земли я искалъ и не находилъ моего осла. Изъ глазъ моихъ брызнули слезы, и я началъ такъ громко вопить, что если авторъ нашей исторіи умолчалъ объ этомъ плачѣ, то онъ можетъ поздравить себя съ пропускомъ великолѣпнаго мѣста. Спустя нѣсколько времени послѣ того, какъ я послѣдовалъ за принцессой Микомиконъ, я узналъ на дорогѣ, одного изъ каторжниковъ, освобожденныхъ моимъ господиномъ. Этотъ-то негодяй, называвшійся Гинесъ Пассанонтъ, нарядившись цыганомъ, ѣхалъ на моемъ ослѣ.

— Ошибка не въ этомъ, отвѣчалъ Караско, а въ томъ, что авторъ заставляетъ путешествовать Санчо за своемъ ослѣ, прежде чѣмъ нашелся этотъ оселъ.

— Ну ужъ этого я объяснить не ногу, сказалъ Санчо: тутъ явный промахъ историка или типографщика.

— Ясное дѣло. Но что сдѣлалъ ты съ найденными деньгами? спросилъ Караско.

— Я ихъ издержалъ на себя и на свое семейство. Благодаря имъ, жена моя безъ сердца узнала о моихъ странствованіяхъ по слѣдамъ господина Донъ-Кихота, потому что еслибъ я вернулся домой безъ денегъ и осла, то не отдѣлался бы такъ дешево отъ моей супруги. Ну, хотите знать еще что-нибудь;— если хотите, спрашивайте меня теперь, когда я не прочь заговорить съ самимъ королемъ. Только прошу не допытываться, что принесъ и что издержалъ я. Если сосчитать всѣ палочные удары, доставшіеся мнѣ во время моихъ странствованій, и каждый изъ нихъ оцѣнить въ четыре мараведиса, то тысячи реаловъ не хватитъ на уплату и половины суммы слѣдующей мнѣ по этому счету. Господинъ бакалавръ! пусть каждый смотритъ на самого себя и оставитъ въ покоѣ другихъ; пусть не смѣшиваетъ бѣлаго съ чернымъ и помнитъ, что всякъ человѣкъ таковъ, какимъ Господь его создалъ, а иногда, пожалуй, и хуже.

— Слова твои я постараюсь передать историку, сказалъ Караско, а онъ, вѣроятно, помѣститъ ихъ въ новомъ изданіи своей книги, и тѣмъ, безъ сомнѣнія, возвыситъ ея достоинство.

— Не остается-ли еще чего-нибудь исправить въ ней? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Оставаться то остается, сказалъ Караско, только никакія исправленія не могутъ имѣть той важности, какъ эти, о которыхъ мы только что говорили.

— А что историкъ мой, намѣренъ онъ издать вторую часть своей исторіи? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Еще бы не намѣренъ, отвѣчалъ Караско, но только изъ какихъ источниковъ почерпнуть ее? вотъ чего онъ не знаетъ, и вотъ почему никто не можетъ сказать, появится ли она когда-нибудь въ свѣтъ. Принимая при томъ во вниманіе предубѣжденіе, питаемое публикою ко вторымъ частямъ вообще, всѣ думаютъ, не остановится-ли историкъ на первой половинѣ своего труда, не смотря на то, что повсюду требуютъ извѣстій о новыхъ приключеніяхъ Донъ-Кихота, или, какъ говорятъ теперь, новыхъ донъ-кихотствъ. Пусть Донъ-Кихотъ дѣйствуетъ, а Санчо говоритъ: вотъ что повторяютъ всѣ въ одинъ голосъ, при каждомъ удобномъ случаѣ.

— Что же однако думаетъ авторъ? спросилъ рыцарь.

— Онъ съ неутомимымъ стараніемъ розыскиваетъ матеріалы для второй части своей исторіи, и когда найдетъ, тогда напечатаетъ ихъ безъ малѣйшаго замедленія, разсчитывая при этомъ не столько на славу, сколько на барышъ, отвѣчалъ Караско.

— А! такъ онъ думаетъ только о барышахъ! воскликнулъ Санчо. Клянусь Богомъ, это будетъ чудо, если онъ получитъ ихъ. Историкъ этотъ что-то смахиваетъ на тѣхъ портныхъ, которые наканунѣ свѣтлаго праздника шьютъ на живую нитку, заботясь только о томъ, чтобы сшить; и чортъ меня возьми, если хоть одинъ сшитый ими кусокъ удержится на своемъ мѣстѣ. Во всякомъ случаѣ, посовѣтуйте этому мавру немного потерпѣть; мы скоро доставимъ ему столько новыхъ матеріаловъ для его исторіи, что онъ въ состояніи будетъ наполнить ими не только второй томъ, но десять томовъ своего сочиненія. Добрякъ этотъ кажется воображаетъ себѣ, что мы только и думаемъ какъ бы выспаться намъ; пусть же онъ пожалуетъ сюда, и тогда увидитъ, чѣмъ каждый изъ насъ гораздъ. Да, многоуважаемый бакалавръ. Еслибъ господинъ мой слушался меня, мы бы ужъ давно были теперь на пути къ приключеніямъ, отомщая обиды, карая неправду, призрѣвая гонимыхъ, словомъ исполняя всѣ обязанности странствующихъ рыцарей.

Не успѣлъ Санчо докончить своихъ словъ, какъ послышалось громкое ржаніе Россинанта, и Донъ-Кихотъ, видя въ этомъ хорошее предзнаменованіе, рѣшился въ скоромъ времени пуститься въ новыя странствованія. Онъ сообщилъ мысль свою Караско и просилъ посовѣтовать ему куда ѣхать?

— Если вы готовы слушаться меня, отвѣтилъ Караско, то я совѣтовалъ бы вамъ отправиться въ Саррагоссу. Въ день святаго Георгія, тамъ готовится торжественный бой на кольяхъ, и вамъ представится много случаевъ покрыть себя неувядаемой славой; потому что если вы побѣдите аррагонскихъ рыцарей, то будете вправѣ считать себя побѣдителемъ рыцарей всего міра. Караско кстати похвалилъ Донъ-Кихота за его великодушную рѣшимость искать новыхъ приключеній и только умолялъ его съ меньшимъ самоотверженіемъ кидаться въ опасности; напоминая рыцарю, что жизнь его принадлежитъ не ему одному, но всѣмъ нуждающимся въ заступничествѣ его безстрашной руки.

— Да! да! подхватилъ Санчо; это безстрашіе заставляло меня не разъ посылать себя ко всѣмъ чертямъ; потому что господинъ мой кидается одинъ за сотню вооруженныхъ людей, какъ жадный ребенокъ на десятокъ грушъ. Чортъ меня возьми! Для всего есть время, для нападенія и отступленій; нельзя вѣчно кричать: Святой Іаковъ и мужайся Испанія, тѣмъ болѣе, что я не разъ слышалъ, и если память не измѣняетъ мнѣ, отъ самаго господина Донъ-Кихота, что между трусостью и безумной храбростью стоитъ истинное мужество. Поэтому, какъ не слѣдуетъ бѣжать безъ причины, такъ не слѣдуетъ и нападать, очертя голову. Ко всему этому, господинъ мой, я добавлю, что я готовъ слѣдовать за вами, но только съ такимъ условіемъ: мнѣ, вы предоставьте заботиться о вашей пищѣ и платьѣ, а сами прославляйтесь въ битвахъ. При такомъ уговорѣ, меня трудно будетъ упрекнуть въ неисправности, но если вы воображаете, что я обнажу мой мечъ противъ какой бы то ни было сволочи, въ такомъ случаѣ, прошу извинить меня, я остаюсь въ сторонѣ. Господинъ бакалавръ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Караско; никогда не стремился я быть Роландомъ, а хотѣлъ только быть честнѣйшимъ оруженосцемъ изъ всѣхъ служившихъ странствующимъ рыцарямъ; и ежели господинъ мой хочетъ наградить меня за мою службу тѣмъ островомъ, который предстоитъ ему завоевать, чтожъ? въ добрый часъ — много благодаренъ буду ему. Не дастъ, что дѣлать? обойдемся и безъ острова. Жизнь наша должна покоиться на словѣ Бога, а не ближняго своего. Къ тому-жъ: буду ли я повелѣвать, или будутъ мною повелѣвать, отъ этого кусокъ хлѣба не покажется мнѣ вкуснѣе. И почему я знаю, что, къ концу сказки, чортъ не устроитъ мнѣ, на моемъ губернаторскомъ мѣстѣ, какой-нибудь западни, въ которую я провалюсь и сломаю себѣ шею. Да, государи мои! Санчо родился я, и Санчо надѣюсь умереть. Впрочемъ, если безъ заботы и риска, небо пошлетъ мнѣ островъ, или что-нибудь подобное, то я не такъ глупъ, чтобы плюнуть на него.

— Другъ мой! сказалъ бакалавръ: ты заговорилъ, какъ книга. Не падай же духомъ, и вѣрь, все дастся тому, кто умѣетъ ждать. Въ свое время господинъ твой, безъ сомнѣнія, наградитъ тебя не только островомъ, но цѣлымъ королевствомъ.

— Я одинаково приму самое большое, какъ самое меньшее, отвѣчалъ Санчо; и если господинъ мой, дѣйствительно, подаритъ мнѣ королевство, то я не заставлю его раскаяваться. Я достаточно испытанъ и чувствую себя въ силахъ управіять островами и королевствами.

— Берегись, Санчо, замѣтилъ бакалавръ; почести измѣняютъ людей, и очень можетъ быть, что ставъ губернаторомъ, ты не узналъ бы родной матери.

— Господинъ бакалавръ! отвѣчалъ Санчо; приберегите ваши предостереженія для людей, рожденныхъ подъ листомъ капусты, а не для тѣхъ, чья душа покрыта, какъ моя, на четыре пальца жиромъ стараго христіанина. Сдѣлайте одолженіе, не безпокойтесь обо мнѣ; а знаю, всѣ будутъ довольны мной.

— Дай Богъ, проговорилъ Донъ-Кихотъ. Впрочемъ, мы вскорѣ увидимъ тебя на дѣлѣ. Если я не ошибаюсь, островъ очень близокъ отъ насъ, такъ близокъ, что мнѣ, кажется, будто я его вижу предъ собою.

Съ послѣднимъ словомъ рыцарь обратился къ бакалавру, какъ къ поэту, съ просьбою написать ему прощальные стихи къ Дульцинеѣ. Я бы желалъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, чтобы первыя буквы всѣхъ стиховъ, по порядку, составили бы слова: Дульцинея Тобозская.

— Хотя я и не имѣю счастія принадлежать къ славнѣйшимъ поэтамъ Испаніи, которыхъ у насъ, какъ слышно, всего три съ половиною, тѣмъ не менѣе готовъ исполнить вашу просьбу, какъ ни трудна она, отвѣчалъ Караско.

— Главное, сказалъ Донъ-Кихотъ, постарайтесь написать ихъ такъ, чтобъ они не могли быть отнесены ни къ какой другой дамѣ, кромѣ моей,

Караско согласился съ рыцаремъ на счетъ прощальныхъ стиховъ, и сообща они рѣшили потомъ, чтобъ Донъ-Кихотъ, пустился черезъ недѣлю въ новыя странствованія. Бакалавра просили держать это рѣшеніе въ тайнѣ отъ священника, цирюльника, племянницы и экономки, чтобы онѣ не воспрепятствовали предполагаемому отъѣзду. Караско обѣщалъ молчать и прощаясь съ Донъ-Кихотомъ, просилъ его увѣдомлять, при случаѣ, объ успѣхахъ и не удачахъ своихъ. Друзья разстались, и Санчо отправился дѣлать свои распоряженія къ предстоящему отъѣзду.

Глава V

Приступая къ переводу пятой главы этой исторіи, переводчикъ объявляетъ, что онъ признаетъ ее апокрифическою, такъ какъ Санчо говоритъ здѣсь языкомъ, возносящимся, повидимому, надъ его ограниченнымъ умомъ, и высказываетъ, порою, такую проницательность, что нѣтъ возможности предположить, дабы она была плодомъ его собственной мыслительности. Во всякомъ случаѣ, исполняя разъ принятую имъ на себя обязанность, переводчикъ считаетъ себя не вправѣ пропустить ее, и продолжаетъ такимъ образомъ:

Санчо возвращался домой такой довольный, въ такомъ веселомъ расположеніи духа, что жена завидѣвъ, на разстояніи выстрѣла изъ арбалета, сіяющее радостью лицо своего мужа, спросила его: «что съ тобой, милый, чѣмъ ты такъ доволенъ?э

— Жена! отвѣчалъ Санчо, я былъ бы еще довольнѣе, еслибъ не былъ такъ веселъ.

— Я тебя не понимаю; ты говоришь, что былъ бы еще довольнѣе, еслибъ не былъ такъ веселъ. Пусть назовутъ меня дурой, но я не могу представить себѣ, какъ человѣкъ можетъ быть недоволенъ тѣмъ, что онъ веселъ.

— Знай же, Тереза; я доволенъ тѣмъ, что рѣшился опять отправиться съ господиномъ Донъ-Кихотомъ, который пускается въ третій разъ искать приключеній. Знай, что я уѣзжаю, во первыхъ, по необходимости, а во вторыхъ, въ надеждѣ найти еще разъ столько же денегъ, сколько мы недавно издержали съ тобой. Конечно, если-бы Богъ допустилъ меня мирно и безбѣдно жить въ моемъ домѣ, не заставляя шататься по горамъ и доламъ, что сдѣлать Ему очень легко, стоитъ только захотѣть — то радость моя была бы полнѣе, потому что мнѣ не пришлось бы горевать о разлукѣ съ тобой и съ дѣтьми. Ну, не правду ли я говорилъ, что былъ бы довольнѣе, еслибъ не былъ такъ веселъ.

— Право, тебя нѣтъ возможности ни слушать, ни понимать съ тѣхъ поръ, какъ ты вбилъ себѣ въ голову это рыцарство, замѣтила Тереза.

— Богъ меня слышитъ, и этого съ меня довольно, отвѣчалъ Санчо. Жена, позаботься въ теченіи этихъ трехъ дней о моемъ ослѣ; удвой его кормъ, осмотри упряжь, и вообще постарайся, чтобы все нужное въ отъѣзду было въ исправности; потому что мы отправляемся не на свадьбу, а ѣдемъ взглянуть на Божій міръ, сражаться съ великанами и вампирами, слушать вой, лай, гамъ, мычанье и рычанье, и все это было бы еще благодать небесная, еслибъ вмѣстѣ съ тѣмъ не приходилось намъ натыкаться на ангуезскихъ погонщиковъ и очарованныхъ мавровъ.

— Да, я не думаю, чтобы оруженосцы странствующихъ рыцарей ѣли даромъ хлѣбъ своихъ господъ; и во время твоей отлучки Санчо, я не перестану молить Господа, да охранитъ онъ тебя отъ всякихъ напастей, молвила Тереза.

— Слушай жена: еслибъ я не надѣялся быть скоро губернаторомъ острова, то готовъ былъ бы сію же минуту провалиться на мѣстѣ.

— Что ты болтаешь, Санчо? перебита Тереза. Да здравствуетъ курица, да здравствуетъ она съ типуномъ своимъ. Живи же ты, мой милый, какъ жилъ до сихъ поръ, и ну ихъ, всѣ эти острова. Безъ острова ты родился, безъ него живешь, и безъ него умрешь и обойдешься, какъ обходятся многіе люди. Голодъ, вотъ лучшая приправа, и такъ какъ она есть у всякаго бѣдняка, поэтому бѣдняки всегда ѣдятъ съ апетитомъ. Но, если бы тебѣ случилось, какъ нибудь сдѣлаться губернаторомъ, не забудь тогда жены твоей и твоихъ дѣтей. Вспомни, что сыну твоему скоро минетъ 15 лѣтъ, и его пора посылать въ школу, если только церковникъ, дядя его, по прежнему готовитъ его въ духовное званіе. Дочь наша, Саншета, тоже въ такихъ лѣтахъ, что не испугается мужа, и если я не ошибаюсь, она такъ же сильно желаетъ выйти замужъ, какъ ты — сдѣлаться губернаторомъ. Во всякомъ случаѣ дѣвкѣ лучше найти дурнаго мужа, чѣмъ хорошаго любовника.

— Жена! если мнѣ удастся быть губернаторомъ, такъ, клянусь Богомъ, я пристрою дочь мою такъ высоко, что никто не дерзнетъ приблизиться къ ней иначе, какъ величая ее барыней.

— Нѣтъ, нѣтъ, Санчо! Ради Бога, и не думай объ этомъ. Послушай меня, выдай Саншэту за равнаго ей, это лучшее, что ты можешь сдѣлать. Если же ты нарядишь ее, вмѣсто сапогъ, въ ботинки, и вмѣсто шерстяныхъ юбокъ въ бархатныя платья; если простую Машку, которой всѣ говорятъ ты, сдѣлаешь какой-нибудь доной-Маріей, то бѣдное дитя само себя не узнаетъ, и на каждомъ шагу чуть не станетъ говорить: глядите, какая я мужичка.

— Молчи дура! отвѣтилъ Санчо. Какіе-нибудь два, три года, такъ передѣлаютъ эту мужичку, что ее не отличишь потомъ отъ любой барыни. Да что долго толковать, пусть сдѣлается она сначала барыней, а потомъ будетъ время подумать объ остальномъ.

— Санчо! принаравливайся въ своему положенію и не старайся возвыситься надъ тѣмъ, чѣмъ Богъ судилъ тебѣ быть. Не забывай ты этой пословицы: вытри носъ сыну своего сосѣда и признай его за своего. Скажи, на милость, какъ это хорошо было бы для Саншеты выйти замужъ за какого-нибудь дворянчика, который, всякій разъ, какъ найдетъ на него блажь, станетъ честить ее названіемъ мужички и госпожи: верти веретено. Нѣтъ, не бывать этому; не для того я родила ее на свѣтъ. Заботься Санчо о томъ, какъ бы привезти намъ денегъ, и предоставь мнѣ пріискать мужа Саншетѣ. У насъ подъ бокомъ живетъ сынъ нашего сосѣда Ивана Тохо, Лопесъ Тохо, парень здоровый и проворный, я его знаю давно, и знаю, что онъ не совсѣмъ кисло поглядываетъ на Саншэту. Этотъ — намъ ровня, и дочь наша будетъ счастлива съ нимъ. Оба они будутъ у насъ на глазахъ; всѣ мы: отцы, матери, дѣти, внуки, станемъ жить вмѣстѣ, и будетъ у насъ тишь да гладь, да Божья благодать. Не приготавливай же, Санчо, дочери нашей дворцовъ и хоромъ, въ которыхъ все будетъ чужимъ для нее, какъ сама она будетъ тамъ чужою для всѣхъ.

— Чортъ, а не женщина! воскликнулъ Санчо. Зачѣмъ ты перечишь мнѣ безъ складу и ладу? зачѣмъ хочешь помѣшать мнѣ выдать дочь мою за человѣка, который окружитъ меня дворянскими потомками. Слушай, Тереза: дѣдъ мой говаривалъ, что-тотъ, кто не умѣетъ схватить летящаго на него счастья, не долженъ роптать на судьбу, послѣ того какъ оно отлетитъ отъ него. Воспользуемся же благопріятной минутой, и не притворимъ счастію, подъ самымъ носомъ, дверей, въ ту минуту, когда оно стучится въ нашу избу. Пусть несетъ насъ попутный вѣтеръ его, надувающій теперь наши паруса.[2]

— Когда мнѣ удастся получить какое-нибудь управленіе, которое вытянетъ меня изъ грязи, продолжалъ Санчо, когда я выдамъ дочь мою, по моему желанію; тогда ты увидишь, глупая баба, какъ станутъ звать тебя Дона-Тереза Пансо, какъ на зло всѣмъ дворянкамъ нашего околотка, ты будешь сидѣть въ церкви на бархатныхъ подушкахъ и роскошныхъ коврахъ. Что-жъ? хочешь ли ты, какъ статуя, оставаться все въ одномъ положеніи, не возвышаясь и не понижаясь. Но, думай и говори что хочешь, я же знаю только, что дочь моя будетъ графиней.

— Санчо! будь осторожнѣе. Смотри, чтобы слова твои не погубили нашей дочери. Дѣлай, что хочешь, но я никогда не соглашусь видѣть Саншэту графиней. Ты знаешь, я всегда любила равныхъ себѣ, и не выкосила спѣси и высокомѣрія. При крещеніи меня назвали Терезой, отецъ мой звался Каскаіо: но тамъ гдѣ тронъ, тамъ и законъ, я довольна моимъ именемъ, и не хочу удлинять его изъ страха, чтобы, сдѣлавшись черезъ чуръ длиннымъ, оно не затронуло чужихъ языковъ. Неужели ты думаешь они поцеремонятся сказать: погляди-ка, какъ подняла носъ эта жена свинопаса. Еще вчера она сидѣла за прялкой, и чуть не въ одной юбкѣ тащилась къ обѣднѣ, а теперь, сударыня изволитъ щеголять въ бархатѣ и шелкахъ. Если Господь оставитъ при мнѣ моихъ пять или шесть, словомъ, столько чувствъ, сколько у меня ихъ теперь, то видитъ Богъ, я не доставлю нашимъ сосѣдямъ удовольствія острить языки на мой счетъ. Дѣлайся ты себѣ губернаторомъ, президентомъ, словомъ, чѣмъ хочешь; но что до моей дочери и меня, то нога наша никогда не переступитъ ограду нашей деревни. У хорошей жены сломана нога и сидитъ она дома, а честной дѣвкѣ праздникъ въ работѣ. Отправляйся же, Санчо, искать приключеній съ твоимъ господиномъ Донъ-Кихотомъ, и оставь насъ въ покоѣ. Странно только, откуда взялся у твоего господина этотъ донъ, безъ котораго прожили дѣды и отцы его.

— Жена! самъ чортъ должно быть сидитъ въ тебѣ, воскликнулъ Санчо, иначе не наговорила бы ты столько чепухи. Скажи на милость, что общаго имѣютъ мои слова съ Каскаіо, бархатомъ и президентами? Безтолковая баба! Безтолковая, потому что ты не слушаешь разсудка и отъ счастія своего бѣжишь, какъ отъ чумы. Еслибъ я настаивалъ на томъ, чтобы дочь моя, торчмя головой, кинулась съ башни, или отправилась таскаться по свѣту, какъ инфанта дона-Урака, ну, тогда, ты вправѣ была бы не слушать меня; но если я въ три шага и одинъ прыжокъ надѣюсь сдѣлать столько, что заставлю называть Саншэту сударыней; если я хочу видѣть ее, сидящею не на соломѣ, а подъ балдахиномъ, на большемъ числѣ бархатныхъ подушекъ, чѣмъ сколько альмогадовъ въ Марокѣ, что же, въ этомъ случаѣ, заставляетъ тебя перечить мнѣ?

— Что? знаешь ты кажется эту пословицу нашу: кто закрываетъ тебя, тотъ тебя открываетъ. На бѣдняка кидается взоръ мимоходомъ, но на богачѣ онъ останавливается надолго, и если богачъ былъ когда-то бѣденъ, то о немъ не перестаютъ говорить, судить и, что хуже всего, пересуды эти стоитъ только начать, чтобы никогда не кончить; сплетники, дѣло извѣстное, роятся на улицахъ какъ пчелы.

— Бѣдняжка! проговорилъ Санчо. Слушай-ка жена, продолжалъ онъ, что я скажу тебѣ, а скажу я тебѣ такое, чего ты отродясь еще не слыхивала, и что вышло не изъ моей башки, замѣть это: я повторю слова священника, проповѣдывавшаго у насъ во время поста. Онъ говорилъ, если память не измѣняетъ мнѣ, что въ умѣ нашемъ лучше запечатлѣвается то, что у насъ предъ глазами, чѣмъ то, что мы когда то видѣли.[3]

— Такъ, когда мы видимъ человѣка роскошно одѣтаго и окруженнаго многочисленной прислугой, мы чувствуемъ къ нему невольное уваженіе, хотя быть можетъ знали его, окруженнаго нищетой, и это потому, — что положеніе, въ которомъ онъ является намъ, затмѣваетъ собою то, въ которомъ мы когда то его видѣли. И въ самомъ дѣлѣ: почему этотъ человѣкъ, вознесенный судьбой, если только онъ благороденъ и добръ, долженъ быть меньше уважаемъ, чѣмъ человѣкъ богатый съ колыбели. Только одни завистники готовы корить разбогатѣвшаго бѣдняка его прошлой бѣдностью.

— Не про меня писаны эти мудрости, отвѣчала Тереза. Дѣлай, что хочешь и оставь меня въ покоѣ, если ты такъ твердо рѣшился исполнить то, что задумалъ.

— Рѣшился, а не рѣшився, замѣтилъ Санчо.

— Перестань переливать изъ пустого въ порожнее, возразила Тереза. Я говорю, какъ Богъ мнѣ велѣлъ, и этого довольно съ меня. Если же ты хочешь, во что бы то ни стало, быть губернаторомъ, то возьми съ собою твоего сына, пусть онъ пріобрѣтетъ при тебѣ навыкъ къ управленію; ты знаешь, сыновья должны рано ознакомливаться съ занятіями своихъ отцовъ.

— Когда я усядусь на губернаторскомъ мѣстѣ, тогда привезу къ себѣ сына по почтѣ и пришлю тебѣ денегъ. Въ нихъ у меня не будетъ тогда недостатка; потому что каждый охотно позычитъ губернатору. Только, послушай, когда станешь посылать ко мнѣ сына, принаряди его такъ, чтобъ онъ казался не тѣмъ, чѣмъ былъ, а тѣмъ чѣмъ долженъ быть.

— Присылай только денегъ, а ужъ я наряжу его. какъ херувима.

— Жена! что-жъ соглашаешься ли ты сдѣлать Саншэту графиней?

— Лучше бы ей на сто аршинъ уйти въ землю въ тотъ день, въ который станетъ она графиней. Впрочемъ, дѣлай, какъ знаешь. Ты мужъ и глава, а я рабыня твоя. Съ послѣдними словами Тереза захныкала такъ безнадежно, точно она ужъ зарывала въ землю свою дочь. Санчо нѣсколько утѣшилъ свою сожительницу, пообѣщавъ ей, какъ можно долѣе не дѣлать Саншеты графиней, послѣ чего отправился въ Донъ-Кихоту, переговорить съ нимъ касательно приготовленія къ предстоявшему отъѣзду.

Глава VI

Между тѣмъ какъ у Санчо происходилъ только что приведенный нами замѣчательный разговоръ съ его женой, племянница и экономка Донъ-Кихота были въ страшномъ волненіи, замѣчая, по многимъ признакамъ, что герой нашъ готовится ускользнуть отъ нихъ въ третій разъ, стремясь возвратиться къ своему проклятому рыцарству. Всѣми силами старались онѣ отклонить Донъ-Кихота отъ его намѣренія, но стараться объ этомъ значило проповѣдывать въ пустынѣ, или ковать холодное желѣзо. Истощивъ наконецъ все свое краснорѣчіе, экономка сказала ему: «господинъ мой! если вы рѣшились еще разъ покинуть насъ съ цѣлію рыскать, какъ страждущая душа, по горамъ и доламъ, ища, по вашему — приключеній, а по моему разнаго рода непріятностей, то клянусь вамъ, я буду жаловаться на васъ Богу и королю».

— Не знаю, моя милая, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что отвѣтитъ вамъ Богъ, ни того, что скажетъ вамъ король, но знаю очень хорошо, что на мѣстѣ послѣдняго, я бы освободилъ себя отъ труда выслушивать весь этотъ вздоръ, съ которымъ лѣзутъ къ нему каждый день. Одною изъ самыхъ тягостныхъ обязанностей вѣнценосца, я считаю обязанность все слушать и на все отвѣчать, и право я нисколько не желаю обезпокоивать своими дѣлами особу короля.

— Но скажите, пожалуста, спрашивала экономка, неужели при дворѣ нѣтъ рыцарей?

— Ихъ очень много тамъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; потому что рыцари составляютъ поддержку трона и усиливаютъ его блескъ.

— Почему бы и вамъ не быть однимъ изъ этихъ счастливцевъ, перебила племянница, которые, не рыская ежеминутно по свѣту, служатъ спокойно своему королю и повелителю при его дворѣ?

— Другъ мой! оказалъ Донъ-Кихотъ. Нельзя всѣмъ царедворцамъ быть рыцарями, ни всѣмъ рыцарямъ быть царедворцами; на свѣтѣ нужно всего по немногу. И хотя странствующіе и придворные рыцари носятъ одно названіе, тѣмъ не менѣе между ними существуетъ огромная разница. Одни изъ нихъ, не покидая ни на минуту двора, не издерживая ни одного мараведиса, не испытывая ни малѣйшей усталости, спокойно путешествуютъ по цѣлому міру, глядя только на карту. Мы же, такъ называемые, странствующіе рыцари, неустанно объѣзжаемъ земное пространство, беззащитные отъ палящихъ лучей лѣтняго солнца и суровой стужи зимы. Мы не по картинамъ знакомы съ врагомъ; но всегда вооруженные, ежеминутно готовы сразиться съ нимъ, не придерживаясь законовъ единоборства, требующихъ, чтобы мечи противниковъ были одинаковой длины, не спрашивая о томъ, что, быть можетъ, противникъ нашъ носитъ на себѣ какой-нибудь охраняющій его талисманъ, не раздѣляя, наконецъ, передъ битвою, поровну, солнечнаго свѣта, и не исполняя многихъ другихъ церемоній, общеупотребительныхъ при поединкахъ. Знай, моя милая, что настоящій странствующій рыцарь не содрогнется при встрѣчѣ съ десятью великанами, хотя бы головы ихъ терялись въ облакахъ, ноги были толще громадныхъ башень, руки — длиннѣе корабельныхъ мачтъ, глаза больше мельничныхъ колесъ и пламеннѣе пасти плавильной печи. Чуждый малѣйшаго страха, рыцарь мужественно и рѣшительно долженъ напасть на нихъ и стараться побѣдить и искрошить ихъ въ куски, даже тогда, еслибъ они прикрыты были чешуей той рыбы, которая, какъ говорятъ, тверже алмаза, и вооружены дамасскими палашами или палицами съ булатнымъ остріемъ, какія мнѣ часто приходилось встрѣчать. Все это я говорю тебѣ, мой другъ, къ тому, дабы ты умѣла отличать одного рыцаря отъ другого, какъ не мѣшало бы знать это различіе и сильнымъ міра сего, и лучше оцѣнивать заслуги мужей, называемыхъ странствующими рыцарями, между которыми встрѣчались такіе, имъ же царства обязаны были своимъ спасеніемъ.

— Помилуйте, сказала племянница; да вѣдь это все ложь, что пишутъ о странствующихъ рыцаряхъ, и всѣ эти рыцарскія сказки, какъ вредныя для нравовъ, достойны san benito [4].

— Клянусь освѣщающимъ насъ Богомъ, воскликнулъ Донъ Кихотъ, не будь ты моя племянница, дочь сестры моей, то за твое богохульство я наказалъ бы тебя такъ, что удивилъ бы міръ. Виданное ли дѣло, чтобы какая-нибудь дѣвчонка, едва умѣющая справиться съ веретеномъ, смѣла такъ отзываться о странствующихъ рыцаряхъ. Великій Боже! Да что сказалъ бы славный Амадисъ, услышавъ подобныя слова? Впрочемъ, онъ пожалѣлъ бы только о тебѣ, потому что онъ былъ самый утонченный рыцарь и великодушный заступникъ молодыхъ дѣвушекъ. Но отъ всякаго другого ты не отдѣлалась бы такъ дешево; не всѣ рыцари были такъ снисходительны, какъ и вообще они во многомъ рознились между собою. Одни были, можно сказать, чистымъ золотомъ, другіе лигатурою. Одни возвышались своимъ мужествомъ и иными достоинствами; другіе унижали себя изнѣженностью и пороками. И вѣрь мнѣ: нужно быть человѣкомъ весьма опытнымъ и проницательнымъ, чтобы умѣть отличать эти два рода рыцарей, столь сходныхъ именемъ и различныхъ своими дѣлами.

— Пресвятая дѣва! сказала племянница. Но не созданы ли вы, дядя мой, быть проповѣдникомъ; и однакожъ вы такъ ослѣплены, что въ ваши лѣта, съ вашимъ здоровьемъ, воображаете себя молодымъ, силачемъ и, что хуже всего, рыцаремъ. Гидальго, конечно, можетъ сдѣлаться рыцаремъ, но только не тогда, когда онъ бѣденъ.

— Правда твоя, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и по поводу рожденія, я бы могъ разсказать много новаго для тебя, но воздерживаюсь отъ этого, не желая смѣшивать земнаго съ небеснымъ. Выслушай, однако, внимательно, что я сейчасъ окажу. Всѣ существующіе въ мірѣ роды можно подвести подъ четыре категоріи: одни, исходя изъ скромнаго начала, постепенно возвышаясь, достигли царственныхъ вѣнцовъ; другіе, — происходя отъ благородныхъ предковъ, понынѣ пребываютъ въ прежнемъ величіи; происхожденіе третьихъ можетъ быть уподоблено пирамидамъ: выходя изъ могучаго и широкаго основанія, роды эти, постепенно съуживаясь, обратились теперь почти въ незамѣтныя точки. Наконецъ четвертый и самый многочисленный классъ, это простой народъ, который пребывалъ и пребываетъ во мракѣ. Въ примѣръ родовъ, исшедшихъ изъ скромнаго начала, и постепенно возвысившихся до того величія, въ которомъ мы видимъ ихъ нынѣ, я укажу на царствующій домъ отоманскій. Ко второму разряду принадлежатъ многіе изъ принцевъ, наслѣдственно царствующихъ въ своихъ земляхъ, умѣвъ сохранить ихъ до сихъ поръ за собою. Къ разряду родовъ, исшедшихъ изъ широкаго основанія и обратившихся въ незаметныя точки, должно отнести фараоновъ и Птоломеевъ египетскихъ, римскихъ цезарей и множество князей ассирійскихъ, греческихъ и варварскихъ, отъ коихъ нынѣ осталось одно имя. Что касается простолюдиновъ, то о нихъ замѣчу только, что служа къ размноженію рода человѣческаго, они не обращали на себя вниманія исторіи. Все это я сказалъ, дабы показать, какая великая разница существуетъ между различными родами; и изъ нихъ только тотъ истинно великъ и благороденъ, члены котораго славятся столько же своимъ богатствомъ, сколько щедростью и гражданскими доблестями: говорю богатствомъ, щедростью и доблестями, потому что могучій вельможа безъ гражданской добродѣтели будетъ только великолѣпнымъ развратникомъ, а богачъ безъ щедрости — корыстолюбивымъ нищимъ. Не деньги даруютъ намъ счастье, его даетъ намъ то употребленіе, которое мы дѣлаемъ изъ нихъ. Бѣдный рыцарь своимъ благородствомъ, обходительностью и въ особенности своимъ состраданіемъ, можетъ всегда показать, что онъ истинный рыцарь; и если онъ подастъ бѣдняку только два мараведиса, но подастъ ихъ отъ чистаго сердца, то будетъ столь же щедръ; какъ богачъ, разсыпающій дорогую милостыню, при звонѣ колоколовъ. И всякій, видя рыцаря, украшеннаго столькими добродѣтелями, не обращая вниманія на его бѣдность, признаетъ его человѣкомъ высокаго рода, и было бы чудо, еслибъ не признали его такимъ, потому что уваженіе общества всегда вознаграждало добродѣтель.

Двѣ дороги, друзьи мои, ведутъ въ богатствамъ и почестямъ. По одной изъ нихъ идутъ гражданскіе дѣятели, по другой — воины. Я избралъ послѣднюю, она больше пришлась мнѣ по сердцу. Оружіе влекло меня въ себѣ, и я послѣдовалъ своей природной наклонности. И напрасно старались бы меня отклонить отъ пути, указаннаго мнѣ Богомъ, отъ моей судьбы и моего желанія. Я очень знаю тяжелые труды, предназначенные рыцарямъ, но знаю и великія выгоды, неразлучныя съ моимъ званіемъ. Знаю, что путь добродѣтели узокъ и тернистъ, а путь грѣха роскошенъ и широкъ, но мнѣ не безъизвѣстно и то, что разные пути эти приведутъ насъ и въ разнымъ концамъ. Смерть сторожитъ насъ на роскошной дорогѣ грѣха, и какъ ни тернистъ путь добродѣтели, но имъ мы внидемъ туда, идѣже озаритъ насъ жизнь безконечная; и вспомните, друзья мои, эти стихи великаго нашего поэта:

Вотъ этой то стезей, суровой и тернистой,

Мы внидемъ въ край, въ которомъ ждетъ насъ вѣчный миръ,

И изъ котораго никто не возвращался……

— Богъ мой! воскликнула племянница; да дядя мой, какъ я вижу, и поэтъ. И чего онъ только не знаетъ? Приди ему фантазія выстроить самому домъ, онъ бы кажется и это сдѣлалъ.

— Дитя мое, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; вѣрь мнѣ, еслибъ и не былъ всецѣло преданъ занятіямъ странствующаго рыцарства, то на свѣтѣ не существовало бы ничего, съ чѣмъ я не могъ бы совладать.

При послѣднихъ словахъ Донъ-Кихота послышался стукъ въ двери и голосъ Санчо. Заслышавъ его, экономка тотчасъ же скрылась, не желая встрѣтиться съ своимъ смертельнымъ врагомъ; племянница отворила ему двери, и рыцарь, кинувшись на встрѣчу своему оруженосцу, обнялъ его, ввелъ въ свою комнату, и тамъ запершись съ нимъ наединѣ завелъ весьма интересный разговоръ, который разскажется послѣ.

Глава VII

Видя, что рыцарь заперся съ Санчо, и угадывая въ чему клонилось это свиданіе, служившее вѣрнымъ предвѣстникомъ третьяго выѣзда Донъ-Кихота, экономка, не долго думая, побѣжала въ Караско, въ надеждѣ, что этотъ новый другъ рыцаря, обладавшій замѣчательнымъ даромъ слова, легче всякаго другого могъ отклонить Донъ-Кихота отъ его сумасброднаго намѣренія. При входѣ ея, бакалавръ гулялъ по двору, увидѣвъ его экономка кинулась въ ногамъ его, представъ предъ нимъ, гонимая горестью и едва переводя духъ.

— Что съ вами? спросилъ Караско, что случилось? Право, можно подумать, что вы готовитесь отдать Богу душу.

— Ничего не случилось, кромѣ того, что господинъ мой опять уѣзжаетъ, да, онъ уѣзжаетъ, говорила экономка.

— Какъ уѣзжаетъ?

— А такъ, что онъ отправляется въ третье странствованіе, хочетъ еще разъ пуститься по свѣту въ погоню за счастливыми приключеніями; почему называетъ онъ ихъ счастливыми, я, право, не знаю. Въ первый разъ его привезли домой, избитаго палками, на ослѣ; во второй разъ въ клѣткѣ, на волахъ, въ которой онъ воображалъ себя очарованнымъ и былъ въ такомъ видѣ, что родная мать не узнала-бъ его. Желтый, какъ пергаментъ, съ впалыми глазами, онъ долженъ былъ съѣсть — беру въ свидѣтели Бога и моихъ бѣдныхъ куръ — не менѣе ста дюжинъ яицъ. чтобы стать на ноги.

— Вѣрю, вѣрю какъ и вашимъ милымъ, добрымъ и хорошо воспитаннымъ курамъ, отвѣчалъ Караско; я знаю, что онѣ скорѣе околѣютъ, чѣмъ солгутъ. Ну-съ, такъ вся бѣда, значитъ, въ томъ, что господинъ Донъ-Кихотъ намѣренъ пуститься въ новыя странствованія?

— Да, господинъ мой, проговорила экономка.

— Ну и пусть его пускается. Вы же махните на это рукой; ступайте домой, да приготовьте мнѣ чего-нибудь горячаго къ завтраку. Прочитайте только, дорогой, молитву святой Аполины, и вы увидите, что дѣло уладится. какъ нельзя лучше.

— Iesus Maria! воскликнула экономка. Да вѣдь молитва святой Аполины помогаетъ страждущимъ зубами, а не мозгомъ.

— Дѣлайте, что вамъ говоритъ бакалавръ саламанскаго университета, прошу не забывать этого, замѣтилъ Караско.

Экономка удалилась, и бакалавръ отправился въ священнику обсудить съ нимъ то, что обнаружится впослѣдствіи.

Между тѣмъ Донъ-Кихотъ съ Санчо имѣли продолжительный и весьма интересный разговоръ, всецѣло дошедшій до васъ.

— Господинъ мой! говорилъ Санчо, дѣло клеится; жена моя готова отпустить меня съ вашей милостью всюду, куда только не заразсудится вамъ отправиться.

— Заблагоразсудится, а не заразсудится, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Я ужъ, кажется, нѣсколько разъ просилъ васъ не перебивать меня на словахъ, когда вы понимаете, что я хочу сказать, отвѣтилъ Санчо. Если же вы не поймете чего, тогда скажите мнѣ прямо: Санчо, я не понимаю тебя, и если послѣ этого я опять выражусь непонятно, тогда поправляйте меня, потому что я человѣкъ очень рыхлый.

— Рыхлый человѣкъ? Опять не понимаю — перебилъ Донъ-Кихотъ.

— Человѣкъ рыхлый, это, какъ вамъ сказать, это то, что я… такъ себѣ, бормоталъ Санчо.

— Еще меньше понимаю тебя, прервалъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, если вы и теперь не понимаете меня, тогда, право, я не знаю какъ и говорить съ вами.

— Санчо, я, кажется, понялъ тебя. Ты хочешь сказать, будто ты такъ мягокъ, послушенъ и сговорчивъ, что не станешь противорѣчить мнѣ, и во всемъ послѣдуешь моимъ совѣтамъ.

— Клянусь! вы меня поняли сразу, но нарочно притворились непонятливымъ, чтобы сбить меня съ толку и заставить сказать сотню глупостей.

— Быть можетъ; — но, скажи мнѣ, что говоритъ Тереза?

— А то, чтобы я хорошо привязалъ палецъ мой въ вашему, что когда говоритъ бумага, тогда молчитъ языкъ, что не спросясь броду, не суйся въ воду, и что одинъ подарокъ стоитъ двухъ обѣщаній. Я же, съ своей стороны, прибавлю, что хотя бабій совѣтъ и не Богъ знаетъ что за премудрость, а все же нужно быть олухомъ, чтобы не выслушать его.

— Я того же мнѣнія, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; но продолжай Санчо, ты сегодня въ ударѣ говорить.

— Я утверждаю, а ваша милость знаетъ это лучше меня, продолжалъ Санчо, что мы люди смертные — сегодня живемъ, а завтра, быть можетъ, ноги протянемъ; и ягненокъ такъ же быстро умираетъ, какъ овца, потому что никто изъ насъ не проживетъ больше того, сколько назначено ему Богомъ. Смерть глуха и когда она приходитъ стучать въ дверь нашей жизни, то дѣлаетъ это всегда спѣша, и ни что не можетъ ни замедлить, ни отвести ее: мольбы, скипетры, митры, короны ничто противъ нея, какъ говорятъ наши проповѣдники.

— Совершенно справедливо, но только я не понимаю, что изъ этого слѣдуетъ?

— Слѣдуетъ то, чтобы ваша милость назначили мнѣ опредѣленное жалованье, помѣсячно, за все время, которое я буду находиться въ услуженіи у васъ, и чтобы это жалованье было выплачиваемо изъ вашихъ доходовъ. Мнѣ выгоднѣе служить на этомъ условіи, потому что награды и подарки или вовсе не выдаются или выдаются съ большимъ трудомъ, а съ опредѣленнымъ жалованьемъ я буду знать, по крайней мѣрѣ, чего держаться мнѣ. Много-ли, мало-ли, довольно того, что я буду что-нибудь получать, это главное: курица начинаетъ однимъ яйцомъ, а на немъ кладетъ остальныя; и много разъ взятое немного составитъ много, и тотъ, это что-нибудь выигрываетъ, ничего не проигрываетъ. Но если судьбѣ угодно будетъ (чего я, впрочемъ, не надѣюсь), и ваша милость подарите мнѣ обѣщанный островъ, то я не на столько требователенъ и неблагодаренъ, чтобы не согласиться возвратить вамъ полученное мною жалованье изъ доходовъ острова.

— Другъ мой! для хорошихъ крысъ существуютъ и хорошіе коты.

— То есть, вы хотѣли сказать, перебилъ Санчо, для хорошихъ котовъ существуютъ и хорошія крысы, но мнѣ нѣтъ дѣла до того, какъ вы выразились; довольно того, что вы меня поняли.

— Понялъ, насквозь понялъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и очень хорошо вижу, куда ты метишь стрѣлами твоихъ безчисленныхъ пословицъ. Но, слушай, Санчо: я бы охотно назначилъ тебѣ жалованье, еслибъ прочелъ въ какой-нибудь рыцарской книгѣ хотя бы намекъ на то, что оруженосцы странствующихъ рыцарей получали жалованье отъ своихъ господъ, помѣсячно, или по другимъ срокамъ; но зная, чуть не наизусть, всѣ, или, по крайней мѣрѣ, большую часть рыцарскихъ исторій, я не припомню ни одного примѣра, чтобы оруженосцы получали отъ рыцарей жалованье. Они служили даромъ, и въ ту минуту, когда меньше всего ожидали, были награждены, — если только судьба благопріятствовала ихъ господамъ, — островомъ, или чѣмъ-нибудь въ этомъ родѣ, а въ крайнемъ случаѣ помѣстьемъ съ какимъ-нибудь титуломъ. Санчо! если тебѣ угодно служить у меня, довольствуясь этими надеждами, я буду очень радъ, но если ты думаешь, что изъ-за твоего каприза я рѣшусь измѣнять временемъ освященные обычаи странствующихъ рыцарей, тогда, прошу извинить меня, я обойдусь и безъ тебя. Ступай же, мой другъ и передай Терезѣ: угодно ей, чтобы ты служилъ мнѣ даромъ, то, повторяю, я буду очень радъ; если нѣтъ, въ такомъ случаѣ мы останемся друзьями по прежнему, но только знай, Санчо, пока будетъ на голубятнѣ кормъ, она не останется безъ голубей, и лучше хорошая надежда, чѣмъ плохая дѣйствительность. Говорю такъ, чтобы показать тебѣ, что я не хуже твоего могу говорить пословицами. Другъ мой! вотъ тебѣ мое послѣднее слово: если ты не хочешь служить мнѣ даромъ, преслѣдуя со мною одну и ту же цѣль; оставайся себѣ съ Богомъ, я легко найду оруженосца болѣе ревностнаго, послушнаго, ловкаго и при томъ не такого болтуна, какъ ты.

Передъ этимъ рѣшеніемъ Донъ-Кихота сердце Санчо онѣмѣло и туманомъ покрылись глаза его, до сихъ поръ онъ былъ убѣжденъ, что господинъ его, за всѣ богатства міра, не рѣшится отправиться безъ него въ новыя странствованія. Когда оруженосецъ стоялъ въ задумчивой нерѣшимости, въ кабинетъ рыцаря вошелъ Самсонъ Караско, съ племянницей и экономкой; имъ интересно было узнать, какъ и чѣмъ бакалавръ успѣетъ отклонить Донъ-Кихота отъ его намѣренія искать новыхъ приключеній. Самсонъ подошелъ къ рыцарю съ сдержанной насмѣшкой на губахъ и, поцѣловавъ его, какъ въ первый разъ, сказалъ ему громозвучнымъ голосомъ:

— О, цвѣтъ странствующихъ рыцарей, лучезарное свѣтило воиновъ, гордость и слава народа испанскаго! да соблаговолитъ Господь, дабы лицо и лица, задумавшія воспрепятствовать твоему третьему выѣзду, сами не нашли выхода изъ лабиринта своихъ желаній и никогда не насладились тѣмъ, чего они наиболѣе желаютъ. Обратясь, затѣмъ, въ экономкѣ, онъ сказалъ ей: вы можете обойтись теперь безъ молитвы святой Аполины, ибо я узналъ, что, по неизмѣнной волѣ небесъ, рыцарь Донъ-Кихотъ долженъ привести въ исполненіе свои высокія намѣренія. Тяжелымъ камнемъ обременилъ бы и мою совѣсть, если-бы не напомнилъ ему необходимости прекратить эту бездѣйственную жизнь и вновь явить міру силу его безстрашной руки и безконечную благость его непоколебимой души. Да не лишаетъ онъ долѣе своимъ бездѣйствіемъ послѣдней надежды несчастныхъ, гонимыхъ и сирыхъ; да не лишаетъ помощи дѣвушекъ, вдовъ и замужнихъ женщинъ. да не лишаетъ онъ всѣхъ насъ — благъ, проливаемыхъ странствующимъ рыцарствомъ. Отправляйтесь же, славный рыцарь Донъ-Кихотъ! чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше; и если вашимъ благороднымъ порывамъ представится какая-нибудь задержка, то помните, что здѣсь есть человѣкъ готовый служить вамъ жизнью и своимъ достояніемъ, и считавшій бы себя счастливѣйшимъ смертнымъ, еслибъ могъ быть вашимъ оруженосцемъ.

Услышавъ это, Донъ-Кихотъ сказалъ Санчо: «Не говорилъ ли я тебѣ, Санчо, что мнѣ не трудно найти оруженосца? Видишь ли ты, кто соглашается быть имъ? никто иной, какъ бакалавръ Самсонъ Караско, радость и неистощимый увеселитель университетскихъ галерей Саламанки, умный, ловкій, искусный, тихій, осторожный, терпѣливо переносящій голодъ и жажду, холодъ и жаръ, словомъ, обладающій всѣми достоинствами, необходимыми оруженосцу странствующаго рыцари. Но прогнѣвлю ли я Бога, разбивъ хранилище науки, низвергнувъ столбъ письменности и вырвавъ пальму изящныхъ искуствъ изъ личной моей выгоды? Нѣтъ, пусть новый Самсонъ остается въ своей отчизнѣ и, украшая ее, пусть украшаетъ сѣдины своего престарѣлаго отца. Я же удовольствуюсь первымъ попавшимся мнѣ подъ руку оруженосцемъ, потому что Санчо не хочетъ быть имъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, хочу, воскликнулъ Санчо, съ глазами, полными слезъ; пусть не скажутъ обо мнѣ, что я заплатилъ неблагодарностью моему господину за его хлѣбъ. Слава Богу, ни я, ни дѣдъ, ни отецъ мой не славились этимъ порокомъ, это скажетъ вся наша деревня. Къ тому же, я вижу изъ вашихъ дѣйствій и словъ, что вы желаете мнѣ добра, и если я просилъ васъ назначить мнѣ жалованье, то сдѣлалъ это единственно въ угоду моей женѣ, которая если вобьетъ себѣ что въ голову, то станетъ высасывать изъ васъ всѣ соки, пока не настоитъ на своемъ. — Но женщина пусть останется женщиной, а мужчина долженъ быть мужчиной, и я хочу быть имъ въ моемъ домѣ, какъ и вездѣ, не смотря ни на кого и ни на что. Приготовьте же, господинъ мой, ваше завѣщаніе, и затѣмъ безъ замедленія двинемся въ путь, не тяготя болѣе совѣсти господина бакалавра, которая заставляетъ его, какъ говоритъ онъ, торопить вашу милость пуститься въ третій разъ странствовать по бѣлому свѣту. Я же предлагаю вамъ мои услуги въ качествѣ оруженосца, и обѣщаю служить ревностно, честно и никакъ не хуже, если только не лучше всѣхъ бывшихъ и будущихъ оруженосцевъ странствующихъ рыцарей.

Бакалавръ, услышавъ рѣчь Санчо, чуть не остолбенѣлъ отъ удивленія; хотя онъ и прочелъ первую часть исторіи Донъ-Кихота, онъ, однако, не воображалъ, чтобы оруженосецъ нашъ былъ такъ же милъ въ дѣйствительности, какъ въ книгѣ. Послѣдняя рѣчь Санчо убѣдила его въ этой истинѣ, и онъ сталъ глядѣть на него, какъ на славнѣйшаго безумца своего вѣка. Онъ даже пробормоталъ себѣ подъ носъ, что міръ не видѣлъ еще сумазбродовъ, подобныхъ знакомому намъ рыцарю и его оруженосцу.

Дѣло кончилось тѣмъ, что Санчо и Донъ-Кихотъ обнялись и разстались искренними друзьями, готовясь, согласно совѣту ставшаго ихъ оракуломъ Караско, выѣхать чрезъ три дни. Этимъ временемъ можно было запастись всѣмъ необходимымъ къ отъѣзду и достать щитъ съ забраломъ, который Донъ-Кихотъ хотѣлъ имѣть во что бы то ни стало, и который Караско обѣщалъ достать ему у одного изъ своихъ друзей.

Какъ описать проклятія, которыми осыпали бакалавра племянница и экономка? Онѣ рвали на себѣ волосы, царапали лицо, и рыдали, подобно наемнымъ плакуньямъ на похоронахъ, такъ безнадежно, какъ будто Донъ-Кихотъ отправлялся не на поискъ приключеній, а на поискъ свой могилы. Затаенная мысль, побудившая Караско уговорить Донъ-Кихота пуститься въ третье странствованіе и одобренная священникомъ и цирюльникомъ, съ которыми бакалавръ предварительно посовѣтовался, скажется впослѣдствіи.

Впродолженіе трехъ дней, оставшихся до отъѣзда, Донъ-Кихотъ и Санчо позаботились запастись всѣмъ, что казалось имъ необходимымъ для предстоящихъ странствованій; послѣ чего Санчо, успокоивъ жену, а Донъ-Кихотъ — племянницу и экономку, ускользнули въ одинъ прекрасный вечеръ изъ дому никѣмъ не замѣченные, кромѣ Караско, желавшаго проводить ихъ полверсты. Въ этотъ разъ они направились по дорогѣ къ Тобозо, Донъ-Кихотъ на славномъ Россинантѣ, а Санчо на знакомомъ намъ ослѣ. Оруженосецъ запасся котомкой съ съѣстными припасами и кошелькомъ, туго набитымъ деньгами, который рыцарь вручилъ ему на всякій непредвидѣнный случай. При прощаніи, Караско обнялъ Донъ-Кихота и умолялъ увѣдомлять его о своихъ удачахъ и неудачахъ. Рыцарь обѣщалъ исполнить просьбу бакалавра; послѣ чего Самсонъ воротился домой, а Донъ-Кихотъ и Санчо отправились въ Тобозо.

Глава VIII

Да будетъ благословенно имя всемощнаго Аллаха, восклицаетъ Сидъ Гамедъ-Бененгели въ началѣ восьмой главы своего. повѣствованія. Да будетъ благословенно имя Аллаха, трижды восклицаетъ онъ; послѣ чего начинаетъ настоящую главу прославленіемъ имени Господа потому, что читатель видитъ Санчо и Донъ-Кихота на дорогѣ къ новымъ приключеніямъ, готовясь быть вскорѣ свидѣтелемъ новыхъ подвиговъ славнаго рыцаря и новыхъ рѣчей его оруженосца. Историкъ проситъ читателей забыть прежнія похожденія знаменитаго гидальго, чтобы тѣмъ внимательнѣе слѣдить за тѣми, которыя готовится онъ совершить теперь, начиная ихъ по дорогѣ въ Тобозо, подобно тому какъ прежніе началъ онъ за тонтіельской долинѣ. И, говоря безпристрастно, то о чемъ проситъ историкъ — ничто, въ сравненіи съ тѣмъ, что онъ обѣщаетъ.

Едва удалился Караско и наши искатели приключеній увидѣли себя наединѣ, какъ Россинантъ началъ ржать, а оселъ ревѣть; рыцарь и оруженосецъ сочли это хорошимъ предзнаменованіемъ. Ревъ осла былъ, однако, сильнѣе и продолжительнѣе ржанія коня, изъ чего Санчо заключилъ, что ему предстоитъ большая удача, чѣмъ его господину; основывая это предположеніе на какой то невѣдомой намъ, но какъ нужно думать, вѣдомой ему астрологіи. Исторія передаетъ, что если ему случалось, вышедши изъ дому оступиться или упасть, онъ всегда сожалѣлъ о своемъ выходѣ, говоря, что изъ паденія и неловкаго шагу нельзя извлечь другихъ выгодъ, кромѣ возможности сломать себѣ шею, или разорвать платье; и какъ ни былъ онъ простъ, но въ этомъ отношеніи, нельзя не согласиться, сужденія его не слишкомъ удалялись отъ истины.

— Другъ мой! говорилъ между тѣмъ Донъ-Кихотъ; чѣмъ дольше мы ѣдемъ, тѣмъ мрачнѣе становится ночь, и скоро, я думаю, она станетъ такъ темна, что мы не раньше зари увидимъ Тобозо, куда я рѣшился заѣхать, прежде чѣмъ вдаться въ какое-либо приключеніе, чтобы испросить благословеніе несравненной Дульцинеи. Хранимый имъ, я надѣюсь, и не только надѣюсь, но твердо увѣренъ въ томъ, что восторжествую надъ величайшей опасностію въ мірѣ, ибо ничто не укрѣпляетъ такъ сильно мужество рыцарей, какъ благосклонность, оказываемая имъ ихъ дамами.

— Я тоже думаю, отвѣчалъ Санчо, но только сомнѣваюсь, удается ли вамъ увидѣться и переговорить съ вашей дамой въ такомъ мѣстѣ, гдѣ бы вы могли получить ея благословеніе; если только она не благословитъ васъ изъ-за плетня скотнаго двора, за которымъ я видѣлъ ее въ то время, какъ доставилъ ей письмо съ извѣстіемъ о сумазбродствахъ вашихъ въ ущеліяхъ Сіерры Моренны.

— Плетемъ скотнаго двора? воскликнулъ Донъ-Кихотъ; Санчо! неужели ты, въ самомъ дѣлѣ, вообразилъ себѣ, что ты видѣлъ за плетнемъ эту звѣзду, блескъ и красоту которой никто не въ силахъ достойно восхвалить. Ты ошибаешься, мой другъ; ты не могъ видѣть ее иначе, какъ на галереѣ, или на балконѣ какого-нибудь величественнаго дворца.

— Очень можетъ быть, но только мнѣ эти галереи показались плетнемъ скотнаго двора.

— Во всякомъ случаѣ ѣдемъ; мнѣ нужно только увидѣть ее, и все равно откуда бы не упалъ на меня лучь ея красоты — изъ-за плетня ли скотнаго двора, съ балкона или изъ-за рѣшетки сада — онъ всюду укрѣпитъ мою душу и озаритъ мой разсудокъ такъ, что никто съ той минуты не сравнится со мною мужествомъ и умомъ.

— Клянусь вамъ, отвѣчалъ Санчо, что когда предо мной предстало солнце вашей Дульцинеи, оно не могло озарить своими лучами ничьихъ глазъ. Впрочемъ, быть можетъ, это произошло оттого, что провѣевая въ то время, какъ я вамъ докладывалъ, рожь, она затмѣвалась, какъ тучею, густымъ столбомъ пыли, образовывавшемся при этой работѣ.

— Санчо! Ужели ты до сихъ поръ стоишь на своемъ и думаешь, что Дульцинеи провѣевала рожь, когда ты знаешь, какъ недостойно ея это занятіе. Неужели ты забылъ стихи нашего великаго поэта, рисующія нѣжныя работы тѣхъ четырехъ нимфъ, которыя изъ глубины хрустальныхъ водъ своихъ часто выплывали на верхъ и на зеленыхъ лугахъ садились работать надъ дорогими матеріями, сотканными изъ шелку, золота и жемчугу? Надъ подобною работою, Санчо, ты долженъ былъ застать и Дульцинею, если только какой-нибудь врагъ мой волшебникъ, изъ-зависти во мнѣ, не ввелъ тебя въ заблужденіе, перемѣнивъ ея видъ. И кстати сказать, я очень безпокоюсь о томъ, не написна ли эта отпечатанная уже исторія моихъ дѣлъ — однимъ изъ этихъ невѣрныхъ и не переполнена ли она вслѣдствіе того ложью, перемѣшанной съ небольшой частицею правды. О зависть! воскликнулъ онъ. О, источникъ всѣхъ земныхъ бѣдъ! О червь, неустанно гложущій всякую доблесть. Всѣ другіе пороки ведутъ насъ въ какому-нибудь наслажденію, но зависть влечетъ за собою только месть, раздоръ и злодѣянія.

— Вотъ, вотъ именно, что я думаю, прервалъ Санчо; и меня, готовъ биться объ закладъ, должно быть такъ отдѣлали въ этой книгѣ, что моя добрая слава пошатывается въ ней, какъ сломанная повозка. И однако, клянусь душой Пансо, я во всю мою жизнь не сказалъ дурного слова ни про одного волшебника; къ тому же я такъ бѣденъ, что не могъ, кажется, возбудить зависти въ себѣ ни въ комъ. Все, въ чемъ можно упрекнуть меня, — это развѣ въ неумѣніи держать на привязи свой языкъ, и если разсудить, что я не такъ золъ какъ простъ, что я свято вѣрую во все, во что велитъ вѣровать ваша святая римско-католическая церковь, что я заклятый врагъ жидовъ, то этого кажется довольно для того, чтобы историки ваши щадили меня въ своихъ писаніяхъ. А впрочемъ, пусть они пишутъ что угодно: бѣднякомъ былъ я, бѣднякомъ остался; ничего не выигралъ, ничего не проигралъ, и объ этой книгѣ, переходящей изъ рукъ въ руки, въ которую я попалъ, я, правду сказать, столько же забочусь, какъ о сгнившей фигѣ.

— Санчо! слова твои напомнили мнѣ исторію одного современнаго намъ поэта. Въ сатирѣ своей на придворныхъ дамъ онъ не упомянулъ объ одной, противъ которой не дерзнулъ открыто возстать. Разсерженная такимъ невниманіемъ, дама эта побѣжала къ поэту и просила пополнить пробѣлъ въ его сатирѣ, грозя ему въ противномъ случаѣ страшно отомстить. Сатирикъ поспѣшилъ исполнить ея желаніе и отдѣлалъ ее такъ, какъ не отдѣлали бы ее языки тысячи дуэній. Дама осталась этимъ очень довольна, потому что пріобрѣла извѣстность, хотя и безславную. Нельзя не припомнить тутъ кстати и того пастуха, который съ единственной цѣлью обезсмертить свое имя, сжегъ причисленный къ семи чудесамъ свѣта знаменитый храмъ Діаны Эфееской, и что-жъ? не смотря на всѣ усилія скрыть его имя и тѣмъ помѣшать снѣдавшему его желанію обезсмертить себя, — мы знаемъ, что онъ звался Геростратомъ.

Нѣчто въ этомъ же родѣ я сообщу тебѣ, разсказавъ происшествіе съ славнымъ императоромъ нашимъ, Карломъ пятымъ. Однажды онъ пожелалъ осмотрѣть въ Римѣ Пантеонъ Агриппы, этотъ нѣкогда знаменитый храмъ всѣхъ боговъ, а нынѣ храмъ всѣхъ святыхъ; зданіе наилучше сохранившееся изъ всѣхъ памятниковъ языческаго Рима, и краснорѣчивѣе другихъ свидѣтельствующее о величіи и могуществѣ его строителей. Онъ устроенъ въ видѣ купола, и хотя свѣтъ падаетъ въ него только чрезъ полукруглое отверстіе на самой вершинѣ его, тѣмъ не менѣе онъ освѣщается такъ ярко, что можно думать, будто свѣтъ входитъ въ него безпрепятственно со всѣхъ сторонъ. Въ это-то отверстіе августѣйшій посѣтитель обозрѣвалъ пантеонъ, вмѣстѣ съ однимъ молодымъ римляниномъ, обратившимъ вниманіе императора на всѣ замѣчательныя частности этого чуднаго зданія. Когда императоръ удалялся уже съ своего мѣста, проводчикъ неожиданно сказалъ ему: «государь! я не могу скрыть отъ вашего величества странной мысли, тревожившей меня нее время, какъ вы стояли у этого отверстія. Мнѣ все хотѣлось столкнуть васъ внизъ и вашею смертью обезсмертить себя». «Не могу не поблагодарить васъ за неисполнѣніе вашего желанія», отвѣтилъ императоръ, «и чтобы впредь не вводить васъ во искушеніе, запрещаю вамъ отнынѣ на всегда быть тамъ, гдѣ буду я». Съ послѣднимъ словомъ императоръ очень любезно простился съ своимъ проводникомъ. Все это показываетъ, Санчо, какъ сильно въ человѣкѣ желаніе заставить говорить о себѣ. Какъ ты думаешь, изъ-за чего Горацій Коклексъ, обремененный оружіемъ, кинулся съ высокаго моста въ Тибръ? Что побудило Муція Сцеволу сжигать руку свою на раскаленномъ желѣзѣ? Что воодушевило Курція низвергнуться въ огненную бездну, внезапно развергшуюся предъ нимъ среди вѣчнаго города? почему Цезарь перешелъ чрезъ Рубиконъ, послѣ столькихъ зловѣщихъ предзнаменованій? И, наконецъ, въ наши дни, что устремило Кортеца съ горстью храбрецовъ на завоеваніе новаго свѣта? что побудило ихъ отодвинуть отъ берега свои корабли и отнять у себя средства къ отступленію? Всѣми ими двигала жажда извѣстности, жажда той частицы земнаго безсмертія, которой заслуживаютъ ихъ величественныя дѣла. Но мы, христіане — католики и странствующіе рыцари, мы должны скорѣе трудиться для славы вѣчной, уготованной вамъ въ обители небесной, нежели для той преходящей извѣстности, которая умретъ вмѣстѣ съ этимъ міромъ. Подчинимъ же, Санчо, наши дѣянія слову той религіи, въ лонѣ которой мы имѣемъ счастіе пребывать; и убивая великановъ, смиримъ нашу гордость, зависть побѣдимъ великодушіемъ, гнѣвъ спокойствіемъ и хладнокровіемъ, жадность воздержаніемъ, сонъ — легкой пищей и настойчивымъ бодрствованіемъ, наконецъ страсти вѣрностью, которой мы обязаны избраннымъ нами дамамъ. Восторжествуемъ надъ лѣностью, объѣзжая четыре части свѣта, и отыскивая случаи, могущіе содѣлать насъ не только истинными христіанами, но вмѣстѣ и славными рыцарями. Вотъ, Санчо, ступени, по которымъ можно и должно достигать неумирающей славы.

— Все это я понимаю очень хорошо, отвѣчалъ Санчо, но сдѣлайте одолженіе, разъясните мнѣ одно тревожащее меня сомнѣніе.

— Открой мнѣ его, и я отвѣчу тебѣ, какъ могу, сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Скажите мнѣ, гдѣ теперь эти Іюли, и Августы и другіе названные вами рыцари? спросилъ Санчо.

— Язычники, безъ сомнѣнія, въ аду, а христіане, если они вели на землѣ праведную жизнь, находятся въ раю или въ чистилищѣ.

— Ладно, но скажите еще, продолжалъ Санчо, надъ прахомъ этихъ важныхъ лицъ теплятся ли никогда непогасаемыя серебряныя лампады? гроба, въ которыхъ схоронены тѣла ихъ, украшены ли парчами и восковыми изображеніями костылей, головъ, ногъ и рукъ? и если не этимъ, то скажите, чѣмъ они украшены?

— Тѣла язычниковъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, почіютъ большею частію въ величественныхъ храмахъ; такъ, прахъ Юлія Цезаря хранится въ Римѣ подъ гигантской каменной пирамидой, нынѣ называемой башнею Святаго Петра. Гробъ, обширный, какъ деревня, называвшійся нѣкогда moles hadriani, а нынѣ — замкомъ Святаго Ангела, скрываетъ въ себѣ останки императора Адріана. Царица Артемизія схоронила своего супруга въ гробницѣ такихъ размѣровъ и такой утонченной отдѣлки, что ее сопричли къ семи чудесамъ свѣта; но ни одна изъ этихъ величественныхъ гробницъ, ни много другихъ имъ подобныхъ никогда не были украшаемы парчами, или чѣмъ-нибудь другимъ, приличнымъ только гробницамъ святыхъ.

— Теперь, скажите мнѣ, господинъ мой, что предпочли бы вы: убить великана или воскресить мертваго?

— Конечно — воскресить мертваго.

— Я тоже, воскликнулъ Санчо. Вы, значитъ, согласны съ тѣмъ, что слава мужей, воскрешавшихъ мертвыхъ, возвращавшихъ зрѣніе слѣпымъ, ноги хромымъ, и у мощей которыхъ стоитъ безсмѣнно колѣнопреклоненная толпа, слава ихъ, говорю, въ этомъ и загробномъ мірѣ выше славы всѣхъ императоровъ язычниковъ и всѣхъ когда либо существовавшихъ на свѣтѣ рыцарей.

— Согласенъ.

— Значитъ, если только у мощей святыхъ угодниковъ теплятся никогда непогасаемыя лампады; если только надъ ихъ гробницами висятъ восковыя изображенія рукъ и ногъ, если только ихъ тѣлеса короли и епископы носятъ на своихъ плечахъ, если они одни украшаютъ храмы и алтари…

— Кончай, сказалъ Донъ-Кихотъ; мнѣ интересно знать, что ты хочешь этимъ сказать.

— А то, что не лучше ли намъ попытаться стать святыми, и этимъ путемъ достичь той извѣстности, которой мы ищемъ. Вотъ, напримѣръ, не дальше какъ третьяго дня, у насъ сопричислили къ лику святыхъ двухъ монаховъ, и что-жъ? трудно представить себѣ какая толпа собралась вокругъ нихъ лобызать цѣпи, окружавшія тѣла усопшихъ праведниковъ. Цѣпи эти почитаются, какъ кажется, гораздо больше прославленнаго меча Роланда, хранящагося въ оружейныхъ залахъ нашего короля, котораго да сохранитъ Господь на многія лѣта. Лучше, значитъ, быть простымъ монахомъ какого бы то ни было ордена, чѣмъ знаменитѣйшимъ рыцаремъ въ мірѣ. Двѣнадцать исправительныхъ ударовъ, данныхъ во время, угоднѣе Богу двухъ тысячъ ударовъ копьями, нанесенныхъ великанамъ, вампирамъ и другимъ чудовищамъ.

— Согласенъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но нельзя же всѣмъ быть монахами; Господь многоразличными путями вводить избранныхъ въ свое царство. Другъ мой! рыцарство есть тоже установленіе религіозное, и въ раю есть святые рыцари.

— Быть можетъ и есть, но все же монаховъ тамъ больше.

— Потому что и на свѣтѣ больше монахомъ, чѣмъ рыцарей.

— Мнѣ кажется, однако, продолжалъ Санчо, что на свѣтѣ очень много странниковъ.

— Но очень немногіе изъ нихъ заслуживаютъ названіе странствующихъ рыцарей, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

В подобныхъ разговорахъ наши искатели приключеній провели цѣлые сутки, не наткнувшись ни на какое приключеніе, что очень огорчало Донъ-Кихота. На слѣдующій день они увидѣли, наконецъ, большую деревню Тобозо, къ невыразимой радости рыцаря и горю его оруженосца, не знавшаго, гдѣ живетъ Дульцинея, которой онъ никогда въ жизни не видалъ. Оба они приближались къ деревнѣ взволнованные: одинъ — желаніемъ увидѣть, а другой — не видѣть Дульцинеи и мыслью, что станетъ онъ дѣлать, если Донъ-Кихоту вздумается послать его къ своей дамѣ. Рыцарь рѣшился, однако, въѣхать въ деревню не иначе, какъ ночью, и въ ожиданіи ее укрылся съ своимъ оруженосцемъ въ небольшой, дубовой рощѣ, откуда, въ началѣ ночи, они выѣхали въ Тобозо, гдѣ ожидало ихъ то, что разскажется въ слѣдующей главѣ.

Глава IX

Ровно въ полночь Донъ-Кихотъ и Санчо въѣхали въ Тобозо, гдѣ всѣ спали въ это время глубокимъ сномъ. Хотя ночь была довольно темна, но Санчо отъ души желалъ, чтобы она была еще темнѣе, чтобы имѣть возможность оправдать ночнымъ мракомъ то неловкое положеніе, въ которомъ онъ скоро долженъ былъ очутиться. Всюду раздавался громкій дай собакъ, оглушавшій Донъ-Кихота и смущавшій душу его оруженосца По временамъ слышалось хрюканье свиней. мяуканье кошекъ, ревъ ословъ, и нестройный хоръ этихъ голосовъ, усиливаемый глубокой тишиной ночи, показался рыцарю зловѣщимъ предзнаменованіемъ. Тѣмъ не менѣе, обратясь къ Санчо, онъ сказалъ ему: «другъ мой! ведя меня во дворецъ Дульцинеи; тамъ быть можетъ, еще не спятъ».

— Въ какого чорта дворецъ я васъ поведу, отвѣчалъ Санчо; тотъ, въ которомъ я видѣлъ Дульцинею былъ просто избою, да еще самою неказистою во всей деревнѣ.

— Вѣроятно, удалясь въ какой-нибудь скромный павильонъ своего алказара, говорилъ Донъ-Кихотъ, она, подобно другимъ принцессамъ, проводила тамъ время тогда съ женщинами своей свиты.

— Ну ужъ если вамъ, во что бы то ни стало, хочется, чтобы изба Дульцинеи была алказаромъ, то все же подумайте, время ли теперь гдѣ бы то ни было держать двери настежъ? время ли стучаться къ кому бы то ни было и подымать на ноги весь домъ. Неужели мы отправляемся къ тѣмъ госпожамъ, которыхъ дома открыты во всякое время дня и ночи?

— Другъ мой! отъищемъ сначала алказаръ, сказалъ Донъ-Кихотъ, а потомъ подумаемъ о томъ, что намъ дѣлать. Но или я ничего не вижу, или это отдаленное зданіе, кидающее отъ себя такую широкую тѣнь, должно быть дворцомъ Дульцинеи.

— Такъ ведите къ меня къ нему, можетъ быть тогда мы и попадемъ въ какой-нибудь дворецъ, только увѣряю васъ, отвѣтилъ Санчо, если я даже ощупаю его собственными руками и увижу собственными глазами, и тогда я повѣрю, что это дворецъ столько же, какъ тому, что теперь день.

Донъ-Кихотъ поѣхалъ впередъ, и сдѣлавъ около двухъ сотъ шаговъ остановился у подножія массы, кидавшей отъ себя широкую тѣнь, тутъ онъ убѣдился, что зданіе это было не алказаръ, а кладбищенская церковь. Мы у дверей храма, сказалъ онъ.

— Я это и безъ васъ вижу, сказалъ Санчо, и дай только Богъ, чтобы мы не очутились у дверей нашей могилы, потому что это дурной знакъ — шататься по кладбищамъ въ такую позднюю пору, и вѣдь говорилъ же я, кажется, вамъ, что изба вашей даны стоитъ въ какомъ то глухомъ переулкѣ.

— Будь ты проклятъ! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, гдѣ, отъ кого, и когда ты слышалъ, что жилища царей и принцевъ строились въ глухихъ переулкахъ?

— Что городъ, то норовъ, говоритъ пословица, отвѣчалъ Санчо; и очень быть можетъ, что въ Тобозо, такъ ужъ принято — помѣщать въ глухихъ переулкахъ дворцы и другія замѣчательныя зданія. Прошу васъ: позвольте мнѣ поискать этотъ алказаръ — чтобъ ему провалиться — и я увѣренъ, что найду его въ какомъ-нибудь закоулкѣ.

— Санчо! говори почтительнѣе, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, проведемъ въ мирѣ праздникъ, и не будемъ отчаяваться въ успѣхѣ.

— Слушаю, бормоталъ Санчо; только я рѣшительно не понимаю, какъ вы хотите, чтобы я не потерялъ терпѣнія, и сразу узналъ, въ такой темнотѣ, дворецъ вашей дамы, который я видѣлъ всего одинъ разъ въ жизни, между тѣмъ вамъ вы не можете узнать его, видѣвши сто разъ.

— Санчо! ты меня съ ума сведешь. Не говорилъ ли я тебѣ тысячу разъ, отвѣчалъ Дон-Кихотъ, что я никогда не видѣлъ очаровательной Дульцинеи, никогда не переступалъ порога ея дворца, и если влюбленъ въ нее, то только по наслышкѣ, по той молвѣ, которая ходитъ о ея умѣ и красотѣ.

— Въ первый разъ слышу это, и кстати скажу вамъ, замѣтилъ Санчо, что если вы никогда въ жизни не видѣли ее, то чортъ меня возьми, если и я ее видѣлъ когда-нибудь.

— Этого не можетъ быть. Ты самъ мнѣ говорилъ, что видѣлъ ее, занятую провѣеваніемъ ржи, когда приносилъ мнѣ отвѣтъ отъ нея на мое письмо.

— Да вѣдь я тоже по наслышкѣ посѣщалъ ее, отвѣчалъ Санчо, и по наслышкѣ приносилъ вамъ отвѣтъ отъ нее. Клянусь вамъ! если я разговаривалъ когда-нибудь съ этой Дульцинеей, то послѣ этого я дрался съ луной.

— Санчо! Санчо! перебилъ рыцарь, есть время для шутовъ, и бываетъ время, когда шутки вовсе не кстати. Если я сказалъ, что я никогда не видѣлъ моей даны, то тебѣ вовсе не кстати повторять тоже самое, особенно когда ты убѣжденъ въ томъ, что ты лжешь.

Въ эту минуту показался на дорогѣ крестьянинъ, гнавшій передъ собою двухъ муловъ. Стукъ его повозки заставилъ нашихъ искателей приключеній предположить, что они встрѣтились съ какимъ-нибудь хлѣбопашцемъ, до зари отправлявшимся въ поле, и они не ошиблись. Сидя на своей повозкѣ, крестьянинъ напѣвалъ всѣмъ извѣстный припѣвъ одного стараго испанскаго романса:

Мы задали лихую трепку вамъ

Французы! подъ Ронцесвалесомъ.

— Пусть я умру! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, если въ эту ночь намъ что-нибудь удастся. Слышишь ли, Санчо, что напѣваетъ этотъ мужланъ.

— Какъ не слышать, отвѣчалъ Санчо, но что намъ за дѣло до трепки подъ Ронцесвалесомъ. Крестьянинъ этотъ могъ такъ же легко напѣвать романсъ Колаиноса, и намъ онъ этого не стало бы ни теплѣй, ни холоднѣй.

Крестьянинъ между тѣмъ приблизился къ нашимъ искателямъ приключеній, и рыцарь сказалъ ему: «да хранитъ тебя Богъ, добрый человѣкъ. Не можешь ли ты показать намъ дворецъ несравненной принцессы Дульцинеи Тобозской?»

— Я не здѣшній, отвѣчалъ крестьянинъ; я недавно нанялся въ услуженіе здѣсь въ одному богатому мызнику. Но вотъ въ этомъ домѣ, напротивъ, живетъ священникъ и пономарь, спросите у нихъ; они, вѣроятно, покажутъ вамъ дворецъ этой принцессы, потому что у нихъ находится списокъ всѣхъ жителей Тобозо, хотя, правду сказать, я не думаю, чтобы здѣсь жила какая-нибудь принцесса, если не считать нѣсколькихъ благородныхъ женщинъ, которыя у себя дома пожалуй что и принцессы.

— Вотъ между этими то дамами должна находиться та, которую я ищу, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Можетъ быть она и находится, отвѣчалъ крестьянинъ, но только время теперь утреннее и мнѣ право некогда. Прощайте. Съ послѣднимъ словомъ, стегнувъ своихъ муловъ, онъ поѣхалъ дальше.

Видя, что Донъ-Кихотъ, недовольный полученнымъ имъ отвѣтомъ, оставался въ нерѣшимости, Санчо сказалъ ему: «государь мой! на небѣ занимается заря, и не слѣдуетъ намъ, полагаю я, ожидать, чтобы утро застало насъ на улицахъ Тобозо. Скроемся пока въ какомъ-нибудь лѣсу, а утромъ я отправлюсь сюда, обшарю всѣ углы, и ужъ нужно мнѣ быть очень несчастнымъ, чтобы не отыскать наконецъ дворца или алказара вашей дамы. Когда же я попаду къ ней, тогда переговорю съ ея милостью о томъ, гдѣ и какъ вамъ можно увидѣться съ вашей дамой, безъ вреда для нее.

— Умно сказано, и право эти нѣсколько словъ стоятъ тысячи пословицъ, на которыя ты такъ щедръ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Санчо! я слѣдую твоему совѣту. Поѣдемъ же и поищемъ такого мѣста, гдѣ бы я могъ скрыться, послѣ чего ты отправишься искать эту царицу красоты, скромность и красота которой сулитъ мнѣ тысячи волшебныхъ милостей.

Санчо сгаралъ нетерпѣніемъ поскорѣе увести своего господина, боясь, какъ бы не открылся обманъ его касательно отвѣта, принесеннаго имъ Донъ-Кихоту отъ Дульцинеи въ ущельяхъ Сіерры Морены. Вотъ почему онъ самъ поѣхалъ впередъ, и сдѣлавъ полъ мили, увидѣлъ небольшой лѣсокъ, въ которомъ онъ и предложилъ скрыться рыцарю тѣмъ временемъ, какъ самъ онъ отправится посломъ къ Дульцинеѣ. Во время этого посольства ему суждено было наткнуться на приключеніе, достойное удвоеннаго вниманія со стороны читателя.