глубине ее неподвижных расширенных глаз глухим, незагасимым огнем тлела стародавняя ненависть.
Желчь, желчь ядовитая так и закипала в каждом его слове… И давно же она накопилась! Она душила его.
С самых первых тактов стремительно-страстного allegro, начала сонаты, я почувствовал то оцепенение, тот холод и сладкий ужас восторга, которые мгновенно охватывают душу, когда в нее неожиданным налетом вторгается красота.
а только природа его была так устроена, что не могла долго выносить печальные ощущения… Уж больно нормальная была природа!
заметил, это часто случается с плачущим; точно будто одним известным словам, большею частью незначительным, – но именно этим словам, а не другим, – дано раскрыть источник слез в человеке, потрясти его, возбудить в нем чувство жалости к другому и к самому себе…
Он ненавидел меня по-прежнему, больше прежнего, – он слишком разоблачил предо мной свою черную душу, он не мог мне это простить.
не постигал, каким образом он мог не спросить меня, не оставила ли Сусанна чего-нибудь для него? Вообще их взаимная любовь была для меня загадкой: она так и осталась загадкой для меня
может, подносила к губам… Возможно ли любить кого-нибудь и так грубо в нем ошибаться?»
Каждый из нас чувствовал, что другому было стыдно; но мне было легче: я стыдился не за себя.
Я всегда удивлялась, как много знал Иван Матвеич и как бесполезно было это знание для него самого.
