Неподалеку от хибары стоял деревянный нужник с распахнутой настежь дверью. Нутро сортира было открытым, как человеческое лицо – так, будто он хотел сказать:
– Старый хрен, который меня построил, срал здесь 9745 раз, пока не умер – и я не хочу, чтобы кто-то еще ко мне приближался. Он был хороший мужик. Он выстроил меня как надо. Оставьте меня в покое. Я теперь памятник его почившей жопе. Ничего тут нет интересного. Потому дверь и открыта. Если приспичит, срите в кустах, как олени.
– Хер с тобой, – сказал я сортиру. – Все, что мне нужно, – это поскорее отсюда свалить.
В арбузном сахаре все свершилось и вершится вновь, значит, моя жизнь – в арбузном сахаре. Я расскажу тебе о ней, потому что я здесь, а ты далеко.
Солнце походило на огромную пятидесятицентовую монету, которую кто-то обмакнул в керосин, поджег и сказал: «Подержи, я пока схожу за газетой», – сунул монету мне в
Руки
Мы возвращались в Смертидею, держась за руки. Руки – это отличная вещь, особенно по дороге домой после любви.
Человек подошел к крысе, которая как раз доедала свою приятельницу, и приставил дуло к ее голове. Крыса не сдвинулась с места и продолжала есть. Барабан щелкнул, крыса перестала жевать и скосила глаз. Сначала на револьвер, потом на человека. Она смотрела очень дружелюбно, словно хотела сказать: «Когда моя мама была молодой, она пела, как Дина Дурбин»[7].
Человек спустил курок.
У него не было чувства юмора.
Ешь котлеты в серый день, будешь серым, словно тень
– Я Смертидея, – сказал он.
– Ты мудак, – сказала Полин.
Это действительно Смертидея. – Наконец ему тоже пришлось сесть, чтобы он мог умереть от потери крови.
Один из них сунул нос Фреду в руку. Фред взял нос и бросил его парню в лицо.
– Это только начало, – сказал Кипяток. – Вперед, ребята. Режем носы.
– Хайль Смертидея! – воскликнули они и отрезали себе носы. Тот, который был так пьян, отрезал себе еще и ухо. Они брали носы в руки и разбрасывали их вокруг.
