Оглавление

Глава первая

Встреча в расставании

Сырая зима засыпала Кедры большим и тяжёлым снегом. Морозы — не скоро, да сырость въедливая и падкая на всякую хворь. Что лучше? И без того кедрачам с появлением Шамана и его дьявольского отродья, жилось не ахти как: с лета — без дичи, без улова, без хороших денег, что зарабатывали в артели, а теперь и без дров. Чтобы обогреть дома и срубы в сибирскую-то зиму, для этого древесина нужна, ещё живая, а не труха таёжного сушняка.

Об угле, что добывают в шахтах, кедрачам лишь рассказывали — есть такой горючий камень в земле, как тут — председатель Барчук, тихоня и не злобный человек, поставил весь поссовет, что называется, раком: найти в крае того, кто продаёт уголь, и закупить для детсада, школ и больницы!

Бабы поговаривали, что он, этот страдалец от инвалидности сына, и свои деньги для этого отдал в поселковый бюджет. А деньги-то эти собирал и берёг для поездки с ним, с Дмитирем, в Москву, чтобы столичные светила в медицине, «покумекав над Митькой, вернули его ногам силу». Поклон ему, конечно, за его доброту бескорыстную, да Владлен Валентинович — какая ни какая власть! Зачем пустил дьяволов в сердце, вступив с ними в переговоры? Вот и получили.

…Таёжный волк, добился-таки своего: топоры и бензопилы ржавели в сараях, рыболовные сети и снасти там же прели. Дробовики и карабины, почти все, которыми отвоёвывали у тайги свою, человечью, долю радости и удовольствий жизни, отдали сами этому самозванцу-кесарю неделю как. Хитёр чёрный Демон и живуч, унизил и Тимофея Пескаря, и кто с ним переправился на противоположный берег за сушняком якобы.

В тот же день и рыболовецкий баркас пленил, на котором не смирившиеся с новыми порядками кедрачи спрятали литовцев, Йонаса и Эгле Каваляускасов. А ранее их дочь, немая красавица Агне, объявившаяся прошлой весной вместе со своими родителями неизвестно откуда, неизвестно куда и исчезла, ночью, после свадьбы с Игорёшей Костроминым. Самого Костромина сразила смерть у брачного ложе — заплатил своей молодой жизнью парень за венец на ведьме-то! Молва об этом не утихала с тех пор, да и на роток не набросишь платок, если роток этот к тому же — все кедрачи. Гости ведь на свадьбу шли, как на похороны!

Молодёжь в посёлке не удержать было и в лучшие времена — носы по ветру! Теперь же кто — в Тангар, к геологам, кто — ещё дальше: в краевой центр, в Берестовое. Знамо дело: молодость обычно проматывается в веселье и навеселе! Да и старшие, их родители, напуганы суровостью Шамана — подальше, подальше дитя от неугомонного волка: семерых взрослых мужиков искалечил. Шутка ли сказать: для работящих-то, прокусить им ладони! А ведь предупредил этот — кто в нём живёт, что с ладонями покончено и загрызёт того, кто не одумается, чтобы не разбойничать на озере и в тайге.

Мало что кедрачей в разбойники определил, так ещё и домашнюю животину обязал отпустить. Кто — отпустил, кто — спрятал. Только объявилась новая напасть: пламенный цветок в том дворе прорастал, а ночью сарай сгорал. Где животину спрятали. И впрямь чудны твои дела, Господи: сарай сгорал — скотинка живой оставалась, и невредимой. Тут же драпанула — не сыскать! И от самого цветка — ничего. Но его видели, и многие, и не раз. Пришла беда — отворяй ворота. …Каким же нужно быть воротам, чтобы за одно только лето шесть смертей в них запустить? И это ещё не всё: помимо литовки Агне пропала ведь и Кира Верещагина. Как в воду канула! Автомобиль «Волга», на котором депутатша краевого совета прикатила из Берестовое, нашли на выезде из посёлка, её саму — уже, давно, и не ищут.

Кедрачи с лета, нередко сбиваясь в кучи, с приходом зимы гарцевали толпами, где их собирала какая-либо небезынтересная новость. Причём интерес обозначился чётко и один для всех: как жить дальше?! Под волком!

Шаман — не отнять: красавец с виду! — тем не менее, волком рождён и — волчицей, а кедрачи плоть от плоти — люди с умом. И это тоже не давало им покоя. Зверь, а что безмозглый — вряд ли это так на самом деле. И не получается его передумать. Вот она-то, злость на себя, что плоть от плоти…, и бесила. Узнать почему даже прицельно выстрелить в него не удаётся — у кого узнаешь? И тайга молчит. И не горюет об отчаянных храбрецах — похоронили всех уважительно, земля им пухом, — ни скорбью ветров, ни тусклостью вод. Подкова жмётся к ней дальним берегом, а от причала убегает ещё затемно. Не предатели вроде, но и не друзья-соседи. Дожили: волк за главного, озеро и тайга — не про вашу честь!

******

Душа Станислаф не сразу-то и понял, что неожиданно прочувствовал себя земным человеком. Будто ему в лицо сама Подкова плеснула запахом комки, а бирюза в серебре шуршащего Азовского моря, разбежавшись на все стороны, помчалась холодной далью сибирского озера. Запах травы опоил да так, что он стал сбивать носками туфель снег впереди, даже поверив, что комка у него под ногами.

Голова заметалась: совсем рядом где-то — его любимые надувные горки. Ух, как же он с них скатывался! Жёлтые, красные. Там же — и турник, на котором не столько подтягивался, сколько хвастался крепеньким и пахнущим юностью телом. Но что-то ещё, защемившее важностью и дорогим, что память не вернула, и — поблизости ведь совсем, ощущалось теплом не солнечного дня. Оно, это лишь согревшее из пережитого Станислафом, манило радостью. Что это могло быть, рядом с городским пляжем? Но тут как тут и — боль, …так больно от него, а готов претерпеть кручину даже в удовольствие, чтобы, вспомнив, что же это, помчаться к нему со всех… «Со всех ног!» — подумалось Душе и душу снова залила тоска, слепая и оттого молящая о понимании: не помнит что это.

Наваждение было недолгим, но приятным. А главное — долгожданным. Ещё оно успело подарить трепетный лиловый горизонт, где небо целовалось с морем. Ещё — ласковую теплоту тоненьких пальчиков Кати, им возлюбленной семиклассницы, спрятавшей свои школьные банты под розовый ворот платья по случаю их свидания на пляже и отдавшей ему свою ручонку как жест согласия: быть им любимой, а для него — ею желанным. И личико её со следами пломбира на губах подарило волшебство улыбки.

Как же приятно! И как же горько, вспомнив такое, нежное и завораживающее, осознать, что видения нежат и завораживают всего-то картинами памяти! Но Душа был счастлив и от этого. Впервые — немножечко счастлив, в промежутки земного времени и пространства. Потому и его глаза, всё ещё бежавшие в даль воображения — что…, что ещё?.. — сияли слезами радости.

Значит, не спроста он часто гуляет, в воображении, по пляжу «Детский» города Геническ, а Подкова постоянно поэтому и притягивает его к себе, в свои песочные берега. И зелёные глаза особенной женщины и мужской голос, одновременно строгий и нежный — отсюда: из прежней человечьей жизни Станислафа в этом городе на море. Эту жизнь он, Душа, покинул — по какой-такой причине? И наверняка кто-то горюет по нему, земному, или — некому?! Не зелёные ли глаза горюют?.. Не голос ли, что ворвался в кедринскую жизнь-смуту, примчался? Зачем?!

Не в первый раз эти вопросы беспокоили Душу. Но ни Подкова, ни таёжный ручей не отражали лица того, кто прожил такую короткую земную жизнь: 16 лет, шесть месяцев и 23 дня. А глаза о многом могли рассказать! И унаследованный от Станислафа голос, если бы Душа мог себя услышать — тоже! Ведь слышать себя — не услышать правду о себе, прежнем. Этого люди как раз и не хотят — боятся, отгораживаясь мнимой забывчивостью, потому что самое большое разочарование — разочарование в себе самом, а поиск разочаровавших приведёт в конечном счёте к собственной тени. Душа не боялся наступить на такую тень, себя из земного прошлого, а наступив — шагнул бы в ней, не боясь и не оглядываясь. Пока что обрывочные воспоминания лишь приблизили его к желанию — вспомнить всё! Не вспомнил, но и не забыл это «всё». И он страстно, навсегда, желал сберечь в себе запах азовской комки и образ Кати, пробившийся сквозь плотную и липкую до омерзения паутину его сегодняшних проблем.

Оказывается, что он любил земную девочку. Не он, конечно, и всё же: Станислаф любил её пылкой юношеской душой! И этот чувственный и явственный трепет воображения, и отголосок шёпота моря и дыхания Кати, возвращающейся памятью нежили Душу Станислаф. Но и будоражил вопрос: только ли для любви дана человеку душа?

До ответа было далеко, как до первого сруба посёлка. Сруб вдали чернел крышей и густо дымил, высоко, дымоходом. Сравнение напросилось само: внутри — огонь, он может сжечь в доме всё и всех до пепла, но разожжён для тепла. Наверное, так и душа: сожжёт безумством или согреет разумностью!.. Оттого чаяния человечьи должны лишь пламенеть надеждой в ожидании.

— Конечно! Конечно! — крикливо и утвердительно произнёс Душа, будто бы на берегу он был не один и не себя в этом убеждал: надежда в ожидании — это и есть то, что успокаивает страстность, чтобы жар сердец не обжигал и не сжигал, а намерено согревал. И главное — бережно.

…Шаман засеменил по льду, за ним понеслись его душеохранители, волки на волков, держась друг от друга на расстоянии одного прыжка — путь в Долино долгий, в обход Кедр, а капитан Волошин выехал к железнодорожному узлу ещё на зорьке.

******

Долино, порезанное вдоль и поперёк холодной сталью путей-направлений, отуманивала тишина. Сырая зима обманывала кажущейся безмятежностью, которой желал, и себе тоже, капитан Волошин, да разглядев полустанок — там он и узнает о Зое! Сомнений на этот счёт не возникло — а где ещё: кругом тепловозы и товарные вагоны. Хорошо, что отстаивались перед дальней дорогой или прибыли в пункт назначения, и это позволило капитану всяко срезать путь к полустанку.

Узнав, что его Зоя — ведь жена: не разведены — должна быть дома, направился к бараку, а отыскать его — и искать нечего! Серый и мрачный, с деревянными оконными рамами; где — стёкла, где — фанера; крыша — лишь то, что от неё осталось, единственный раз, скорее всего, и давным-давно покрытая оцинковкой; три дымохода и тот, что дымит — над Зоиной комнатой, наверное.

Капитан постучал в дверь. А успокоить дыхание так и не удалось.

…Лучистые глаза были удивлены тому, кого видели, да Макар не увидел в них радости. Никому и ничему! Стоял в пороге и кусал губы. Что-либо сказать — растерялся. И вошёл молча, но ревниво, тем не менее, озираясь.

Разговор был удушливым и потому неприятным. Зоя извинялась и объяснялась сквозь слёзы — капитан слушал её, замерзая от постылого ему и всё того же, прежнего, одиночества. Но приехал вовремя — бесцветная комнатушка прибрана, у порога — дорожная сумка и пальто Зои, поверх.

Зоя смирилась с присутствием нежданного гостя не скоро. Гремящие в разговоре то и дело «муж», «жена» не воспринимались ею, чего хотелось капитану. Будто слова намеренно облетали её понурую голову и плечи невзрачной серой птицей.

Макар был по-своему прав — это, вроде, не оспаривалось женой: всхлипывала и помалкивала. И поэтому повторялся, что её сын, Дмитрий Барчук, не знал своей матери и зачем теперь, спустя столько лет, воскреснуть, если её смерть в грозу придумана Владленом Барчуком ей же в оправдание за малодушие. Только и малодушие — не преступление, что-то яро не соглашалось в Зое, когда оно же и спасло Дмитрия от двойного несчастья: родиться инвалидом и выживать безногим калекой на гроши матери-разнорабочей. А отдать сына отцу — не отказаться от него навсегда, к чему склонял её Макар. Возможно, не сведи судьба материнские и сыновние пути-дорожки в Кедрах, она прожила бы отведённое ей Господом время несчастной матерью, но с любимым мужчиной и любимой. Да свела всё же судьба с сыном и, хотя Зоя приняла этот горький внутренний вызов мучительно, с той самой поры их встречи на причале, к ней вернулось желание жить в радости.

— Понимаешь, Макар, безрадостная жизнь — это и есть одиночество. Даже с тобой!

Жалость к себе не уступала места состраданию — Макар отказывался слышать Зою, продолжая любить её собственнической любовью. И противиться этому не считал нужным. Борьба со злом, которого в людях ничуть не меньше, чем любви и добра, в годах отобрала у него радость дней и ночей, но мужское счастье, встретившись как-то ему на пути и озарившее лучистым взглядом глаз напротив, повелело его беречь. Зою, его законную жену, он ни у кого не своровал и любви её не добился силой, потому она — его женщина, властвующего над ним счастья. Такое счастье отвело от н