Оглавление

1. Инязовки
2. Выражаю благодарность
3. Часть первая. Куда уходит нежность?
   1. Пролог
   2. Глава 1. Родом из детства
   3. Глава 2. Проба пера
   4. Глава 3. Судьбы повороты
   5. Глава 4. Первокурсница
   6. Глава 5. Люди влюбляются, женятся
   7. Глава 6. На острове Юности
   8. Глава 7. Колхозная эпопея
   9. Глава 8. Преимущества общежития
   10. Глава 9. Вечер испанской кухни
   11. Глава 10. «Рыжий гринго» и другие
   12. Глава 11. Практика устной речи
   13. Глава 12. Любовь по переписке
   14. Глава 13. Жизнь институтская
   15. Глава 14. Кубинцы
   16. Глава 15. Прощай, amor mio
   17. Глава 16. Встречи с Рафаэлем
   18. Глава 17. Рай под открытым небом
   19. Глава 18. Привет из стройотряда
   20. Глава 19. Похождения блудной дочери
   21. Глава 20. Женский клуб веселых «парней»
   22. Глава 21. Куда уходит нежность
   23. Глава 22. Игры взрослых детей в школе
   24. Глава 23. Уступить искушению
   25. Глава 24. Самый «черный»день
   26. Глава 25. Незадавшееся лето
   27. Глава 26. Забытая экспедиция
   28. Глава 27. На пороге взрослой жизни
4. Часть вторая Инязовки
   1. Глава 1. Поселок Дальний
   2. Глава 2. Тест на профпригодность
   3. Глава 3. Негостеприимная Патриха
   4. Глава 4. Куба — любовь моя!
   5. Глава 5. «Солнечный удар»
   6. Глава 6. Бег по кругу невезений
   7. Глава 7. Деревенский мезальянс
   8. Глава 8. Предел прощения
   9. Глава 9. Эсперанса и маринеро
   10. Глава 10. Одна любовь
   11. Глава 11. Настоящая жена
   12. Глава 12. Мужчина ее жизни
   13. Глава 13. Байкальский ветер
   14. Глава 14. Испанские зарисовки
   15. Глава 15. Майдан Маши Викентьевой
   16. Глава 16. Гражданка Америки
   17. Глава 17. Портрет
   18. Глава 18. Цвет жизни — индиго

Выражаю благодарность

Соавторам и соучастникам процесса написания книги Надежде Загребельной, Ирине Гатальской, Ирине Миняшиной, Маргарите Майновской за сотрудничество и новые идеи.

Интернет-изданию viva-raphael.com (Вива Рафаэль!) и его главному редактору Наталье Арутюновой за проект «Воскресные чтения с Натальей Борисовой», благодаря которому увидели свет многие главы.

Издательству Ridero.ru за помощь в воплощении авторских задумок и прекрасное полиграфическое исполнение книг.

Руководителю школы писательского мастерства Сергею Лихачеву за конструктивную критику и новое видение проблем.

А также всем друзьям, дорогим свидетелям времени, за поддержку и добрые слова, без чего эта книга не состоялась бы.

Михаил Сергеев, член Союза писателей

Я как-то взялся за поиск книг, где отдыхаешь душой, а не просто отвлечен неизвестностью, как в детективах — это прием десятком планок ниже, но безуспешно. Один Довлатов и остался. Самоирония помогала ему жить, но главное, она спасет его «там», где в «прощение» вменяются удивительные вещи. Так вот, Наталья, Ваша книга — та же самоирония, взгляд с высоты лет. Ее нельзя читать быстро, ведь так же быстро закончится удовольствие. Ваши Марго, Таисия, Вероника — кто-то давно и далеко, кто-то ближе. Но время, когда были вместе, запечатлено — и на сургуче том слово «Молодость» в той самой иронии. Без лозунгов и баррикад.

Повезло времени, вам и книге. Спасибо!

Пожалуй, вы не знаете, какую чудесную вещь написали, а для «определенного круга» — незаменимую, весеннюю, трогательную меж той литературой, которую я заставляю себя читать по иным мотивам. Вы — тихая гавань, я люблю такие же часовни — их много в искусстве, они напоминают общее хорошее в нас, дают глоток чего-то доброго, легкого, близкого каждому, ибо у всех была мама, юность, друзья.

Если много лет не видеть, не сидеть за столом, друзей крадет время. Слова героини: «Кому надо, те останутся, остальных — просею…» не подтвердились. Не спасли. Люди не «просеиваются». Не дай, Бог, испытать разочарование от встречи уже с «другими», подай судьба ее вам, где «общее хорошее» порой уступит «общему плохому».

Остаются книги, где вы еще друзья, где ветреность, надежды. И последних — россыпи. Вы дарите их щедро. Но уже читателям. А вас неведомая рука вписывает уже в другую библиотеку. Еще раз спасибо.

Часть первая.
Куда уходит нежность?

Записки Насти Январевой

Пролог

Не выйдя из сонного опьянения новогодних праздников, Красноярск мирно праздновал рождество. В торгово-развлекательном центре «Планета» даже в утреннюю пору царило людское оживление. Покупатели, завлеченные фантастическими рождественскими скидками, плавно перетекали из одного модного отдела в другой. Сюда, на встречу со мной, спешила моя однокурсница, бывшая инязовка Рита Юникова. Я поджидала ее под экзотическими пластиковыми пальмами у фонтана, что шелестел слабыми струйками неподалеку от огромной ели, украшенной ярко-красными звездами и золочеными шарами.

— А что, вполне узнаваема, — Рита издали озарила меня своей широкой обаятельной улыбкой. — Прости, что опоздала. Вот уже два месяца я в роли не отходящей сиделки. И помощи ни от кого не вижу: все завещано, все подарено, а старушка — кому она нужна?

— Такова наша доля — ухаживать за теми, кто в нас нуждается…

Мы оставили шубы в гардеробе и на эскалаторе поднялись на второй этаж. Рита уверенно двинулась в сторону яркой неоновой вывески «Планета суши». В баре на удивление было тихо и безлюдно.

— Похоже, здесь закрыто, — заметила я. — Давай найдем другое место.

— Сейчас все устроим, — Рита направилась в сторону официанта, который одиноко маячил в глубине просторного зала. Несколько минут она что-то настоятельно ему внушала, показывая на меня рукой, словно я заключала в себе главную суть дела. По всей видимости, сообщала молоденькому официанту, сколько лет мы не виделись, а тот, прожив чуть не вдвое меньше, уже заметно колебался. Наконец, все было улажено, и мы разместились за столиком у окна.

Я не могла сдержать улыбку. Где, где та маленькая инязовка Ритка Юникова, веселая, звонкоголосая пичужка в вытянутой кофточке «лапша» с декольте, обнажающем детские ключицы, в короткой юбочке, заканчивающейся ровно в том месте, откуда начинались худые ножки. Где та невидимая черта, переступив которую, мы становимся взрослыми? А теперь… внушающая почтение дама приятной полноты: королевский поворот головы в сторону барной стойки, величественный взмах руки, подзывающий официанта: «Будьте добры…» И вот уже перед нами красуются кусочки копченой семги и тигровые креветки на листе салата, роллы «Филадельфия» с розочками из маринованного имбиря, высокие тонкие стаканы с вишневым соком и крошечный графинчик с водкой, которую мы сумеем растянуть на два часа общения.

— Я сегодня всю ночь не спала, все думала, о чем мы будем говорить с тобой, — призналась Рита, извлекая из шелестящей обертки деревянные палочки. — Интересная штука — память. Словно щелкаешь невидимым тумблером — и вот она преподносит тебе нужные события, эпизоды твоей жизни, как будто из чемоданчика с коллажем на заданную тему.

— Тогда выдай мне такую картинку — Иркутск, поступление в иняз, год 1975.

— ОК! — воодушевилась Рита. — Вижу вокзал, конец июля. Билетов на ближайшие несколько дней нет — люди возвращаются из отпусков. Для моих родителей такое событие, как мой отъезд, оказалось полной неожиданностью, как и мой выпускной бал с его белым платьем. Позаботиться о билетах заранее никому не пришло в голову, хотя я протрещала про Иркутский иняз все уши. А первый экзамен — послезавтра. Правда, в общий вагон билеты были, но там ехали солдаты. И вот мы с подругой — две семнадцатилетние пичужки — в вагоне, наполовину забитом солдатами. Доехали до утра, а там — здравствуй, незнакомый город Иркутск! И все беседы с солдатиками, обещания писать — все куда-то ушло, стало незначительным, размытым, как кадр в расфокусе. Иркутск после просторного, более людного и современного Красноярска мне не понравился, показался каким-то заштатным городишкой. Это позже пришло понимание шарма деревянно-каменных уездных городков. Но не тогда.

— А спортзал вспоминаешь? Нам тогда сказали: «Общежития не будет — на ремонте. Кто не в состоянии оплачивать съемное жилье, все — в спортзал».

— Помню! До сих пор стоит перед глазами это разноцветье шумной, многонациональной девичьей толпы, заселившей спортзал. Нас, наверное, было не менее сорока. Украинки, русские, бурятки, белоруски, молдаванки — все представительницы тогда еще большой и сильной страны. Выдали нам по раскладушке и — удачи, девчата! Отдельным островком держались девушки из Бурятии. Почти все они имели республиканские направления и, зная, что «национальному кадру» это добавит баллов, особо с подготовкой не парились. Вокруг их раскладушек батареями стояли бутылки с газировкой, пирожные, печенья. Было ощущение, что дома их лишали всех этих радостей и теперь они «догоняли». Еще казалось, что у них была одна фамилия — Раднаева, красивая, но общая, одна для всех.

— Многие из них и впрямь состояли в родстве.

— Ты знаешь, тебя в интерьере спортзала я тоже хорошо запомнила. В дружном строе раскладушек твоя стояла особняком. Все, что я знала о тебе тогда, только имя. Тихая, миловидная девочка в очках, крашенная под блондинку. Что-то вязала, что-то учила, спокойно отвечала на вопросы, но первой в разговор не вступала. Казалось, ты знала о жизни гораздо больше, чем мы с подружкой, незрелые, совсем не подготовленные к жизни. И просто неслыханной крамолой показался мне твой протест против оценки за сочинение. Откуда была такая уверенность в своей правоте? Сработало — исправили, ведь проверяли сочинения не «русаки», а инязовские преподаватели. Прошли годы — и вот я читаю твою рукопись. Нет, ничего не было случайного. Ты уже тогда все знала про себя, по крайней мере, свой потенциал.

— Поверь мне, Рита, ничего я не знала. Я писала про своего любимого Чехова, а мы с ним «на одной волне». И я чувствовала, что сочинение, написанное от души, получилось хорошим. А какая мать не бросится на защиту своего детеныша?

— Училась ты ровно и спокойно и этот твой абитуриентский бунт я восприняла как одноразовый протест, за которым других — на моей памяти — не последовало. Кстати, именно ты научила меня есть пельмени!

— Правда? Расскажи!

— Случилось пару раз составить тебе компанию в пельменной. Я с любопытством наблюдала, как с маслицем или сметаной, но обязательно с горчичкой, ты лакомилась этим блюдом. В доме моих родителей привычнее был простейший бульонно-сметанный вариант. Я тоже научилась смаковать, что и делаю с удовольствием по сегодняшний день.

— Вот только пельменей тех, советских, уже не производят.

— Как-то странно пришло желание рассказать об одной девочке. Помнишь, с нами училась Галка? Милое, мягкое создание — улыбчивая, скромная, усидчивая. При поступлении даже перебрала количество баллов. Позже, когда она показала полную неспособность к языку, и некоторые преподаватели просто умоляли ее оставить институт, ее пятерки на экзамене и сам факт поступления в языковой вуз — все показалось странным. И лишь на четвертом курсе выплыла правда — одна из преподавательниц дружила с ее матерью.

— Почему ты ее вспомнила? Потребность судить?

— Есть такой грех. А, может, стало обидно за подругу, которой до поступления не хватило полбалла. Всю жизнь я была непримирима к непрофессионализму, «блату». Правда, принцип оказался хлипким. Теперь каждый постулат мне представляется чем-то вроде двуликого Януса — распространяется на других. А вот когда дело доходит до тебя самого, разве хватило когда-нибудь сил отказаться, благодаря добрым связям, от «теплого» местечка для себя или любимого чада? И потом, уже будучи молодой учительницей, я оказалась на ежегодной августовской конференции и разговорилась с учителями из школы, где трудилась Галка. Они с таким восторгом отзывались о ней, как она любит детей, а дети — те просто обожают ее…

— А может, и нет такой уж необходимости, работая в школе, быть лингвистом экстра-класса? Достаточно знать какие-то основы и, главное, любить детей?

— Скорее всего, так. Но я из школы ушла. По своим мотивам. А ты, я слышала, книгу пишешь? И как продвигается твое творчество?

— У меня есть развивающий редактор, наша однокурсница Надя Задорожная. Помогает советом, несогласием, критикой. Она не будет лукавить, если ей что-нибудь не нравится: «Меня просто убивают эти длинноты, необязательные красивости». Человек, который много лет занимается скучными техническими переводами — и такое удивительное чувство языка! Когда у меня бывают творческие срывы и хочется все бросить, она мне говорит: «У тебя что, горит с этой книгой? Пиши, переделывай. Разве сам процесс не доставляет тебе удовольствия? И нет ничего страшного, что зашла в тупик и самой что-то не нравится. Будет гораздо хуже, если будешь всем довольна». Из однокурсниц она мне сейчас более всех близка, еще Маша Викентьева, но она пишет редко, хотя и помногу. Остальные как-то рассосались в пространстве и времени. Мы ведь и правда стали другими — женщинами зрелого возраста, утратившими прежний кураж. Признаюсь тебе, иногда я отказываюсь узнавать себя в зеркале. Почему мне хочется писать? Да потому, что во мне бродит нечто, что просит выхода в творчестве. Другое дело — нужно ли мое творчество человечеству?

— Ты пишешь не детективы, не бульварное чтиво на широкую публику. У литературы мемуарного плана своя аудитория. А меня вот поражают те, кто читает Юлию Шилову. Ни стиля, ни доброго сюжета. Письма зрителей, «страшилки», и вот — богатая женщина-писательница. «Французское завещание» Макина — что в нем такого? Но чем-то притягивает. И он не живет в Сибири. Сколько мне приходилось видеть скудоязычных, вокабулярных переводчиков из Москвы и Питера. Да многим сибирским ребятам-толмачам в подметки… И что? Кто их знает? Моя трудовая биография была в чем-то побогаче прочих, а вот с личной жизнью — ни хорошо, ни плохо — вообще никак! Я всегда с каким-то странным пиететом относилась к сильным мужчинам, принимая за силу обычный эгоизм, бесцеремонность, жестокость, которые скрывали элементарную слабость. Меня начинали ломать — и это прокатывало. До поры, до времени. Пока не приходило понимание, что этот мужчина — никакая не скала, не опора.

— А мне повезло в этом плане. Рядом со мной сейчас именно такой мужчина — сильный и надежный. Он вдовец, старше меня, хотя все еще полон энергии и даст фору молодым. Между нами нет пылкой страсти, скорее всего мы дружим, восполняя друг другу недостающую половинку мужского-женского начала. Он принимает меня в «любом виде»: «Ты — это ты!» Так же, как мы принимаем своих детей: зная их недостатки, любим все равно. Поэтому я его считаю подарком, который мне преподнесла судьба на склоне лет.

— То, что тебе привелось встретить надежного мужчину, поверь мне, не частая удача. По собственному горькому опыту знаю, что пара должна быть прежде всего друзьями, а остальное — уж как доведется, вторично. Только друзья могут, зная недостатки друг друга, принимать их и оставаться рядом. Нужно быть с тем мужчиной, который ценит тебя, который делает больше, чем говорит, которого волнует, где ты, как ты, поела ли и тепло ли оделась. Это и есть любовь.

Глава 1. Родом из детства

По-настоящему раскрыться в общении с друзьями, выйти из скорлупы своего скрытного характера я смогла не сразу. Первый курс я «мыкалась» на съемных квартирах, не имея возможности поселиться в общежитии, как те счастливчики, кто с первых дней окунулся в студенческую среду и познал радость присутствия дружеского локтя. Я жила в Ново-Ленино и сорок минут добиралась до института, промерзая в автобусах, мучаясь от голода, неутоляемого случайными перекусами. Единственной точкой опоры, светлым пятном в начале моей студенческой жизни была двоюродная сестра Вероника. Мы встречались после занятий, изливая друг другу душу и обоюдно подпитываясь родственным теплом. Начинался наш маршрут от иняза, впечатляющего своими высокими белыми колоннами здания, в котором я училась. Мы проходили пешком всю улицу Ленина и сворачивали на городской «бродвей» — проспект Карла Маркса, где находилась наша любимая пельменная, и терпеливо (оно того стоило!) выстаивали длинную очередь, чтобы отведать порцию приготовленных по-домашнему пельменей. Бойкая торговая улица Урицкого потоками разношерстного люда выносила нас к центральному рынку, где сходились все городские транспортные маршруты. Там мы вливались в угрюмую толпу продрогших пассажиров, ожидающих «гармошку», автобус, который следовал к месту моей глухой «ссылки» — отрезанному от города микрорайону Ново-Ленино. Здесь мы расставались до завтрашнего дня.

Путь наш был долгим, но за разговорами не замечались ни пройденные километры, ни затраченное на дорогу время. Наши души соединялись, и в таком состоянии мы крепчали силой духа. Как птенцы, выброшенные из родительского гнезда, мы учились самостоятельно выживать в бурном житейском море.

Вероника, студентка пединститута, будущий логопед-дефектолог, к тому времени уже имела опыт выживания в отрыве от семьи: она просто перешла из одного состояния «общего жития» в другое, ему подобное. Всю свою сознательную жизнь девчонка провела в интернатах. Отца своего не знала, хотя, обладая богатой фантазией, правдоподобно рассказывала о том, что он постоянно искал с ней встреч. Я не задавала лишних вопросов, «верила», и сердце мое сжималось от боли за сестру, лишенную такой жизненно важной составляющей как отец. Конечно, в природе он существовал, этот веселый сапожник Иван. Первый и последний мужчина глухонемой Вали, матери Вероники. Оба были слишком молоды, чтобы отвечать за последствия всепоглощающей любви на сеновале.

От отца Вероника унаследовала веселый нрав и свободолюбие, от матери ей достались простовато вздернутый, курносый носик, широко распахнутый взор и вечное удивление в глазах. Она была необычайно говорлива и простодушна. Вызывала такое к себе расположение, что люди тянулись к ней, как подсолнухи тянут свои головы вслед за солнцем. Друзей и подруг у Вероники было много, и просто удивительно, как я могла не потеряться в этом людском водовороте, обладая такими чертами характера, как молчаливость и сдержанность. Имея привычку «семь раз отмерить, прежде чем отрезать», для своей сестры, обладающей чрезмерной экспансивностью в проявлении чувств, я была тем самым прохладным ветерком, который в нужный момент остужал ее горячую голову. По степени значимости для себя Вероника называла меня генералом в сравнении с людьми, ее окружавшими.

Пока была жива наша добрейшая бабушка Степанида, Вероника жила в Шеберте, под ее теплым крылышком. Дед Муха относился к девочке со всей строгостью, пресекая на корню непозволительные шалости. Веронику он считал случайным недоразумением, осложнением, которое внесла в его жизнь «непутевая» дочь Валя, и как только бабушка Степанида ушла в мир иной, старик, не мучаясь в раздумьях, «сдал» девочку в интернат. С десяти лет Вероника познавала окружающий мир самостоятельно.

Шеберта взрастила на своих ромашковых полях не только вольнодумную Веронику. Здесь, в крепком бревенчатом доме, провела свое детство и юность моя мама. В большой семье она была младшей и самой любимой. Красивая, гордая, недоступная для деревенских кавалеров, она вызывала восхищение даже у досужих кумушек. После окончания медучилища, на распределении, вдвоем с подругой выбрали одну и ту же точку — поселок Сосновку. Заведующий здравотделом, глядя на двух девчонок, не уступающих друг другу, предложил тянуть жребий. Сломанную спичку вытянула мама, тем самым предопределив судьбы сразу пятерых человек — свою, своих троих детей и моего отца. Претендентов на ее руку было двое — отец, главный инженер леспромхоза, серьезный молодой парень, которому еще в академии предсказывали: «Этот далеко пойдет», и его друг, неутомимый весельчак-оптимист. Чтобы устранить соперника, отец, воспользовавшись служебным положением, перевел его «к черту на кулички», чем облегчил нелегкий выбор мамы. Эта история стала одной из семейных легенд, которую родители каждый раз облекали в новые подробности. Сколько же было судьбоносных случайностей в жизни, от которых зависело мое появление на свет: сначала сломанная спичка, затем мамин определяющий выбор. Несомненно, отец поступил мудро. Не прими он таких крутых мер, у мамы родились бы другие дети. Увы, это были бы не мы!

Мы явились на свет один за другим, не давая матери ни малейшей передышки. Трое детей в семье — это нагрузка, которую выдержит не всякая женщина. Отец «горел» на производстве, целиком отдаваясь работе. Все домашнее хозяйство легло на мамины плечи. Бабушка Степанида, желая помочь дочери, забирала нас на все лето. Большей радости для нас и не было. Шеберта — это свободный образ жизни и чудесная природа: луга, заросшие ромашками, чистый березовый лес сразу за огородами, теплое, подернутое тиной озеро и совершенно особенный воздух, что настаивался на ароматах разнотравья.

Весь день предоставленные сами себе, мы с утра уходили на озеро и купались до «гусиной» кожи, до синих губ. Легкая на выдумки, Вероника верховодила деревенской детворой. Без ее участия не обходилось ни одно «культурное» мероприятие. В огромном сарае с сеновалом наверху она устраивала самодеятельные концерты. Мы рядились в длинные платья, наклеивали лепестки герани на губы и пели, плясали, читали стихи. Деревенские девочки, явно уступая нам в выдумке и артистичности, смотрели на наши «экспромты» с плохо скрываемой завистью. Самым ярким цветком среди нас была младшая сестра Таисия. Даже не цветком, а бутончиком, еще не распустившимся, не показавшим, что там внутри, но уже притягивающим взоры своей скрытой загадкой.

Как-то целую неделю шел проливной дождь, принуждая нас к домашнему заточению. Придорожные канавы наполнились водой. Вдруг, разогнав хмурые тучи, засияло солнце, и воздух наполнился долгожданным теплом. Вероника выглянула в окошко:

— Смотри, сколько воды натекло в канавы! Айда купаться!

Я подхватилась с места, ни секунды не сомневаясь в разумности предложения. Мы плюхнулись животами в мутную воду и, поднимая грязные брызги, радостно забили ногами.

— Глядикось, что вытворяют Муховы внучки! Ремня дать некому! — смотрели с недоумением деревенские обыватели, и даже гуси, перестав щипать траву, застыли в столбняке с вытянутыми шеями.

Мы бесновались до тех пор, пока в поле зрения не попала следующая картинка. Со стороны железнодорожной станции показалась наша старшая двоюродная сестра Алина. Студентка университета и красавица-хохотунья, расточавшая вокруг себя флюиды счастья, в ту пору она была для нас «лучом света в темном царстве». Алина шла с поезда, несла сумку, в которой всегда были подарочки для нас. И вдруг взгляд ее остановился… Не затруднив себя поиском слов, способных выразить высшую степень негодования, Алина угрожающе подняла с земли хворостину. Мгновенно оценив степень опасности, мы вылезли из канавы и припустили бегом к бочке, наполненной дождевой водой. Для своих юных лет мы были не глупыми девчонками, хоть и позволили себе купаться в сточной канаве.

С приездом старшей сестры все вокруг озарялось веселым городским духом. Алина энергично бралась за уборку, и старый дом тети Серафимы преображался в светелку с чисто вымытыми окнами и полами. Алина стряпала пышные булочки с брусникой, легкой птицей порхая по кухне. В счастливые годы нашего детства она была для нас звеном, которое связывало наше воображение с другим, таким волнующим внешним миром.

Глава 2. Проба пера

Алина считала своим долгом направлять нас на путь истинный. Когда мы окончили школу и приехали в Иркутск поступать: я — в университет на журналистику, Вероника — в пединститут на дефектолога-логопеда, она взяла нас под строжайший контроль, выдвинув жесткие требования — забыть танцульки, готовиться и готовиться. Слова ее обсуждению не подлежали.

Алина была замужем за геологом Владиславом. Тот еще в Шеберте заприметил бойкую девчонку с милыми ямочками на щеках. Взрослому, много чего повидавшему бородатому мужику, кочующему со своей партией в поисках земных кладов, звонкоголосая девушка показалась чистым сокровищем в деревенской глуши. Все два года, пока их партия находилась в окрестностях Шеберты, он на нее поглядывал. И когда Алина, окончив школу, поступила в Иркутский университет, Владислав отыскал ее в большом городе и выхватил из общежития: «Жить будешь у моей матери». Девушка скромно разместилась в проходной комнате. В небольшой двухкомнатной квартире вместе с ними обитала собака лайка по кличке Динга.

Варвара Ивановна, мать Владислава, оказалась не такой благодушной и покладистой, какой выглядела при первом знакомстве. Студентка, не имеющая ни кола, ни двора, из тех, что «понаехали», Алина молча сносила едкие упреки, на которые в отсутствие сына не скупилась хозяйка драгоценных квадратных метров.

Рождение ребенка прибавило шанс на снисхождение. Маленький Андрейка был пухлым, упитанным крепышом, и Варвара безоглядно отдала ему всю себя, воркуя над мальчиком хлопотливой голубкой, заботливо сдувая пылинки. Все, что ни делала невестка, вызывало приступы болезненного раздражения и подвергалось критике. Казалось, свекровь намеренно раздувала искры из еле тлеющего уголька, чтобы вспыхнула и разгорелась ссора.

Когда мы, две абитуриентки, появились в этой квартире, надеясь получить здесь временный приют, мы ни сном, ни духом не подозревали о царящем в этих стенах противостоянии. Варвара оказалась первой серьезной закавыкой на пути постижения мира, который простирался за пределами семейного очага. Первым человеком, давшим понять, как непрост этот мир, в котором мы должны были найти себя и утвердиться.

Прилавки магазинов в ту пору были пустыми, как закрома церковной мыши. Понятие «купить» ненавязчиво вытеснялось другим словом — «достать». «Доставали» продукты те, кто стоял у истоков их производства и распределения. «Достать по блату» значило иметь с такими людьми хорошие отношения. Соседка, работница мясокомбината, время от времени приносила в дом внушительный сверток сосисок, которые доставала по заказу Алины. На столе был праздник. Однако сосиски имели свойство заканчиваться. Когда этот неприятный момент приближался, Варвара, сжав трубочкой руку, шипела на ухо жующему Андрейке:

— Скажи им, чтобы сосисок тебе на утро оставили. Тебе и бабуленьке твоей покушать!

— Не хочу! — мычал набитым ртом Андрейка.

— Кому говорю: скажи! — Варвара угрожающе морщилась. Андрейка портить отношения с бабушкой не хотел и, ломая себя, вставал перед матерью с опущенной головой и срывающимся голосом просил:

— Мама, оставь нам сосисок на утро.

— Ты что, рехнулся?! — Алина покрывалась краской.

Повинуясь железному взору Варвары Ивановны, Андрейка подходил ко мне, а потом и к Веронике, и, отведя глаза в сторону, просил оставить ему сосиску. Варвара сидела на диване, вытянув ноги, и, как режиссер, добросовестно отработавший все актерские роли, внимательно следила за происходящим спектаклем.

Возвращаясь из института, мы сталкивались с закрытой дверью и просиживали в подъезде битых три часа. Наконец на лестнице слышалось знакомое хриплое дыхание.

— Кто опять крышку почтового ящика отворачивал? — спрашивал Андрейка, сохраняя ворчливые интонации «бабуленьки».

— Никто не отворачивал! — отвечала я.

— Ты не отворачивала, значит, сестра твоя отвернула, — недобро опровергала Варвара. — Сколько раз я говорила вам, чтоб не лазили по ящику! Бабушка ваших писем не тронет. Все будут лежать на столе. В следующий раз буду ожидать вас у ящика с ремнем!

Мы хранили недружелюбное молчание.

— Почему у нее (она не снисходила до того, чтобы называть невестку по имени) ключа не возьмете? По вечерам блудит, пусть берет ключ. А сейчас он ей зачем? Сестреночка ваша! — голос Варвары набирал привычную язвительность. — Сколько в ней строгости! Вас ругает, а сама и стипендию могла не получить. Бабушка полы в подъезде мыла, чтобы хлебушка купить. Я вчера напоминала, что мы с Андрюшей пойдем в зверинец. Бабушка хоть и старый человек, а всегда предупреждает, куда идет!

— А нам все равно пришлось три часа стоять в подъезде, — заметила Вероника. Мы стойко отмолчались в ответ на предложение выпить чаю, и даже когда «бабуленька» вышла из дома, остановили себя на полпути к холодильнику.

По утрам Варвара, закрываясь сложенной газетой, жевала колбасу. Затем торопливо заворачивала оставшийся кусок в бумагу, прятала его в холодильник, а шкурки выбрасывала в окно.

— Ну, а вы, барышни, умывались? — звучал ее вопрос. — Идите чайку попейте. Есть пока нечего.

Прикончив яичницу, которую жарила для Андрейки, «бабуленька» выходила на балкон и разводила разговоры с жильцом верхнего этажа: как здоровье, как ребенок, а вы знаете, что ваш смышленый малыш отправлял меня в роддом купить ему сестренку? Да кто же меня, старую дуру, туда пустит? Варвара смеялась, довольная своим остроумием, и потом в течение получаса умилялась собакой:

— Ты собачка, да? Собачка! Ты мой лучший друг. Даже собачка ласкается ко мне. Собаки чувствуют хорошего человека. Их не обманешь.

И неожиданно гнала Дингу с балкона, приговаривая: «Пошла отсюда, свинья!», тащила упирающуюся собаку в ванну и принималась ее мыть. Покорившись судьбе, Динга, мокрая и облезлая, неподвижно стояла в воде, а Варвара напевала:

— Сжарилась ты на солнце, бедняжка! Бабушка тебя помоет. Бабушка всех жалеет, печется душой!

Воспользовавшись благоприятным моментом, Динга выскакивала из ванны, как черт из табакерки, и мчалась на балкон, отряхиваясь от воды и громко стуча «копытами».

— Пошла в будку, паршивка! — кричала Варвара. — Кому говорю! Ишь ты, сраная!

Шаркая тапками, исчезала на кухне. Кряхтя, доставала кастрюлю и принималась перебирать бесчисленные пакеты с крупой. Намечался какой-то супчик.

— А что ты делала так поздно в туалете? — спрашивала она вдруг у Вероники, вспомнив, что там долго горел свет. — Учила? У нас можно учить в туалете: запахов там нет. Бабуленька всегда сушит тряпочки, чтобы сыро не было. А вы что, забастовку сегодня устроили? Так я же, по-моему, не давала повода.

Безмолвно копошилась на кухне, позвякивая тарелками, и в конце концов, приглашала нас к столу:

— Идите, ешьте суп! Отравленной пищи я не готовлю, как ваша сестрица. Вы все много желствуете. Я правду говорю. Зачем она Андрейку уродует? Повезла ребенка на море, чтобы голых баб и мужиков на пляже показывать. (Андрейка сидел рядом притихший, весь внимание). Я в Ленинграде по музеям и театрам его водила. Ребенок прекрасное познавал, а не распутство. Не видел он пьяных мужиков. Она-то пусть смотрит, ей они по душе.

— Зачем вы говорите при ребенке плохо о его матери? — спросила Вероника.

— Ешь кашку! — обратилась бабушка к внуку, словно не услышав вопроса. — А ты зря нос воротишь! Зря! Видимо, у вас эта злость врожденная.

— А у вас — лицемерие и подхалимство, — едва не слетело с языка Вероники, но она сдержалась.

Как-то в отсутствие Варвары раздался звонок. В дверях стоял коротенький, какой-то мизерный дядька. Он держал в руках посылку от Владислава и письмо его бывшей жене. Вернувшись домой, Варвара нацепила очки и тщательно осмотрела коробку.

— Кто развязал веревку?

Обнюхала письмо:

— Кто-то ковырялся здесь!

В посылке оказались прелестные белые туфельки, а кому они: Алине или бывшей жене — непонятно. Разглядывая туфли, Варвара надолго впала в глубокое размышление. О чем она думала? Почему у Владислава не сложились отношения с первой женой? Или как удалось деревенской девчонке из Шеберты свести с ума ее взрослого сына? Может быть, старушка с нахлынувшей грустью вспомнила про свою любовь? До нашего слуха дошел окончательный вывод, последовавший в итоге ее размышлений:

— Нет, нынче нет такой любви! Всю жизнь песни пели.

Мы продолжали готовиться и сдавать экзамены.

Вероника сдала историю на «пять», я написала сочинение на свободную тему «Как не гордиться мне тобой, о, Родина!». Мне нравилось излагать свои мысли, а не заимствовать чужие из учебника. «Свои» мысли экзаменаторы ценят, а штампованные фразы пропускают без внимания. Теперь я принялась за историю, а Вероника готовилась к сочинению. Алина настаивала на том, чтобы мы хорошо питались. После работы она появлялась с полными сумками, но все это пропадало, не доходя до стола. Исключением оставался ужин, который она готовила, когда мы собирались вместе.

С утра Варвара ставила перед Андрейкой «царский» завтрак: яичницу, сосиски, кашку, неизменно приговаривая:

— Я ведь все только для тебя! Сама чайку попила — и ладно!

Андрейка, чувствуя себя на особом положении, кричал с набитым ртом:

— Никому не дам! Палкой буду отгонять!

В сознании мальчика укрепилось убеждение в том, что я и Вероника — два монстра, вторгшиеся на чужую территорию, всколыхнувшие воду в их тихой заводи. Поддерживая условия борьбы, которую повела бабушка, Андрейка интуитивно искал повод, чтобы кого-то из нас зацепить, и с любопытством наблюдал, что из этого получалось. Чавкая яблоком, он спрашивал у Вероники:

— Вероничка, ты ела у нас яблоки? — не дождавшись ответа, он торжествующе добавлял: — Они кислые, а вы берете!

— Кто по бочке лазил? — доносился с балкона голос Варвары, дополняя череду незаслуженных укоров.

— Вероничка! — радостно кричал Андрейка, отводя от себя подозрения.

— Надо соседям на сохранность отдать бочку! — шипела бабуленька. Это плохо скрываемое противостояние могло продолжаться бесконечно, но закончилось в один день, вернее, приобрело другую форму, когда враждующие стороны сняли свои маски и обнажили подлинные лица. В тот день Варвара, как обычно, выгуливала собаку и, вернувшись с прогулки, торжественно заявила Андрейке:

— Посмотри, что тебе Динга поймала!

И подала мальчику птицу величиной с голубя, с хохолком на голове. Один глаз у нее был выклеван, ножки дрожали.

— Молодец, собаченька! Я тебе сахарку дам за это! Люди хуже собак. Кто ей выдавил глаз? Наверняка, ребятишки игрались! Собака — и та не тронула, лапой придавила, ждала, пока я подойду.

Она принесла клетку, в которой раньше жил хомяк, и посадила в нее птицу. Та вертелась по сторонам, чтобы глянуть одним глазом, падала, била крыльями. Клетка угрожающе раскачивалась на оконной створке. Андрейка в возбуждении вертелся рядом. Варвара наблюдала за ним с чувством глубокого удовлетворения: чего только не сделаешь ради любимого внучка. И тут меня что-то толкнуло изнутри — сработал протест против посягательства на чужую свободу. Ах, если бы я знала, чем все это закончится! Я сняла клетку и выпустила птицу. Та с испугом забилась в темный угол за кровать бабушки.

— Зачем ты ее выпустила? — метнула Варвара злобный взгляд. — Будет пакостить на кровати.

— Эта клетка мала для птицы, разве вы не видите? Не надо было приносить ее в дом.

— Я тебя не спросила, говно такое! В моем доме она будет мне указывать! Одной не хватало, теперь эти. Доживи до моих лет сначала! Хамка!

— Никто не указывает вам, — дрожащим и звонким от волнения голосом сказала Вероника. — А вы сразу «говном» обзываетесь.

Что тут началось! Варвара высказала все, что носила в душе. Мы узнали про себя, что мы «и поганки, и паршивки». Приехали в ее дом, стали наводить свои порядки, брали швейную машинку, гладили утюгом. «Не бывало такого, чтобы за свет семь рублей намотало. Мой сыночек месяцами в неглаженных брюках ходит, а они утюга из рук не выпускают».

— По холодильнику стали лазить, как у себя дома, — обличала разгневанная старушка. — Ребенок вчера плакал: хочу колбасы! А они сидят и смеются — колбасу у ребенка съели! Завернула, в самый угол спрятала от вас. Нет! Нашли! Съели!

Этот кусочек ливерной колбасы, которую покупали для собаки, мы попробовали из чистого любопытства. Колбаса оказалась съедобной, более того, обладала необычайно притягательным вкусом. Кусочек был невелик и растаял от одного нашего взгляда. Нам и в голову не пришло, что бабушка берегла ливерную колбасу для любимого внука. Поэтому мы улыбнулись, представляя Андрейку, поедающего ливерку на пару с собакой.

Наливавшийся злобой голос Варвары заполнял всю комнату. Нас потряхивало, как в лихорадке.

— Я напишу твоей матери письмо! Все про тебя напишу! — пообещала бабушка, выпив валерьянки.

С этого дня мы обедали в столовой, хотя денег совсем не оставалось, ведь то, что присылали родители, приходилось делить на двоих.

— И в чем нас упрекать? — недоумевала Вероника. — Полы моем каждый день, посуду… Собаку выгуливаем, в магазин ходим. Делаем все, о чем нас просят. Чем мы не угодили?

— Тем, что не желаем раболепствовать? — предполагала я. — Лицемерить мы не умеем, да и не хотим, но ведь и против ничего не говорим, зная, что «бабуленька» — человек больной.

— Соседям она высказывала, что ты «избалована достатком», а меня выставила как «бедненькую сироточку», которой обязательно надо поступить.

— Своим лицемерным сочувствием Варвара старается перетянуть тебя на свою сторону, — возмущалась я и, пытаясь найти в классической литературе аналог Варвары Ивановны, добавляла: — Салтыков-Щедрин образ Головлевой списал со своей матери. Видимо, так же «достала» своим самодурством…

Алина, слушая нас, заметила, что ее свекровь тоже сумела превратить домашнюю обстановку в ад, куда не хочется ступать ногой. А потому она — еще один «сохранившийся доисторический экспонат», достойный описания.

Бедная, бедная Алина, как безрадостно ей тут жилось, переживали мы всей душой. В заботах о сестренках она оживала душой и возвращалась домой с радостью, а мы ждали ее с нетерпением, с порога заваливали новостями. Мы оживленно щебетали на кухне, заливаясь веселым смехом. С приходом Алины «время Варвары» заканчивалось, и деспотичная старушка, аккумулируя в себе недовольство, до утра исчезала в своей комнате.

Нам хотелось видеть Алину отдохнувшей от незаслуженных домашних дрязг. Чтобы снова заразительным звонким колокольчиком звучал ее смех, как раньше, когда ее считали «лучом света в темном царстве». Чтобы от нее опять исходили удивительные флюиды счастья. Я вдруг почувствовала, как устала от затяжного напряга в чужом жилище, как мне хочется все бросить и оказаться в тихой благодати родного дома.

Мне приснился удивительный сон. Сверкая солнечными бликами, возле подъезда моего дома плещется море. Волны с рокотом перекатывают друг друга и смиренно разбиваются у моих ног. По лестнице темного подъезда (странно, почему туда не попадали солнечные лучи?) спускается женщина. Ее очертания почти неразличимы, но я узнаю в ней маму. Родной человек даже в многотысячной толпе узнаваем сразу — по едва уловимому жесту, взгляду, повороту головы. Родной человек окружен ореолом твоей любви и обожания. «Мама!» — кричу я и бросаюсь ей навстречу. Но она смотрит отчужденно, осаждает холодным взглядом. И тут я замечаю в ее руках подозрительный белый конверт. «Письмо от Варвары!» — мелькает догадка.

Я всегда удивляюсь своим снам. Они создают поразительные картины и даже замысловатые сюжеты, словно приоткрывают дверку в иной мир, где без всякого нашего участия работает загадочная область мозга — подсознание. Говорят, целый день наш мозг разбирается в том, что увидели зоркие глаза, что услышали чуткие уши. Думает. К вечеру он устает. Человек засыпает, а мозг разбирается в своем хозяйстве. Обо всем, что человек видел и слышал, остаются воспоминания. Мозг их раскладывает по местам. В это время человек видит удивительные сны. К утру уборка заканчивается. Можно начинать новый день.

Этот сон, наполненный яркими красками голубого моря и солнечных бликов, неожиданно подарил мне светлую радость, вернул умиротворение уставшему организму. Перед экзаменом по истории у меня уже не оставалось сил, чтобы волноваться и трястись. Я без очереди проникла внутрь кабинета, выложила перед членами комиссии свой затасканный экзаменационный лист. Вдохнула глубоко и обреченно выдохнула. Вытащила билет.

Я сидела за столом и не могла унять дрожь. Вероника в таких случаях, чтобы побороть волнение, представляла экзаменатора в условиях обыденной жизни: вот он просыпается утром, неумытый, небритый, опухший от сна, идет в туалет и совершает незамысловатые действия, которые уравнивают его с простыми смертными. Картинка, нарисованная воображением, удивительным образом помогает успокоиться. Чуть улыбнувшись, я поднимаю глаза.

Экзамен принимают двое: дядька провинциальной внешности в очках и с лысиной и сердитая, усталая на вид женщина. Я прислушиваюсь к ответам, оцениваю ситуацию. От дядьки все уходят довольные, от женщины — чуть не плача. Говорят хорошо, кругленькими фразами, а преподавательница зевает, отводит в сторону глаза или вдруг насквозь пронизывает сидящую перед ней абитуриентку испытующим взглядом:

— Ты мне на два ответила! Что тебе ставить? Что в году у тебя было?

— Пять.

— Ставлю три. Можешь идти.

Одной три, другой три, третьей. Все сидят, притаившись, тянут время, чтобы не идти к строгой тетке, а та обводит абитуриентов ровным взглядом и спрашивает:

— Нет желающих отвечать?

На рожон лезть никто не хочет. Все ждут, когда освободится место перед дядькой. И тут я, не ожидая от себя такой прыти, решительно срываюсь с места — была не была! — и словно в омут головой. Рассказываю про буржуазные реформы 60 годов, цитирую Ленина. Строгая женщина слушает рассеянно. Изредка кивает головой:

— Так. Первый вопрос вы знаете.

Приободрившись, я говорю о коллективизации и о борьбе с правым уклоном. Перед глазами выплывает на всю жизнь обиженный дед Муха, у которого отобрали единственную лошадь, и шебертинское «Заготзерно», где трудилась тетя Серафима, таская на плечах огромные мешки с зерном. Но я рассказываю только то, что почерпнула из учебника. Вольнодумие здесь неуместно. Посчитав, что сказанного достаточно, я замолкаю. Сижу, жду приговора. В ответ тишина.

— У меня все, — напоминаю о себе спустя две минуты.

Женщина задумчиво встает. Разминает поясницу. Задает несколько вопросов. Берет экзаменационный лист.

— Пятерка была по истории?

Я виновато опускаю глаза:

— Нет, четыре.

— Что же, ты — молодец!

Я не верю своим ушам. Заглядываю в экзаменационный лист. Все верно. У меня пятерка! Упруго скатываюсь по лестнице с пятого этажа. Как мячик, скачу по длинному вестибюлю, удивляя своей резвостью вахтершу.

Вернувшись из института, я застаю следующую картину. За кухонным столом друг против друга, нос к носу, сидят две старухи. Одна, придавленная тяжестью лет, жилистая, скрюченная — наша «домомучительница» Варвара. Другая — прямая, как столб, здоровая, дюжая баба — сестра ее Дора. Они не разговаривают, а вопят, как потерпевшие, на всю квартиру, словно не слышат одна другую.

— Тебе хорошо так жить, — надрывается Варвара. — Долго проживешь! А меня тут измотали! На полжизни раньше в могилу лягу! Я для внука живу, а они жизнь у меня отнимают!

— А у меня эти жили! — надсаживается Дора. — Засрали все в доме! Чашки! Гадко было из чашек пить после них!

— А я! — с воодушевлением подхватывает Варвара. — Все после них перемываю! Иначе ведь как? Противно посуду брать в руки! Все изгажено.

— Вот говноеды! — громогласно вторит Дора, отхлебывая чай. — Подумать только! Молодежь нынешняя, говноеды, а?! Мы как жили?

— Как уж мы жили! Хоть тоже всю жизнь у людей отирались, но научились у них: чужого не брать, всему меру знать. А эти, паршивки, как хозяйки в моем доме.

Пережевав содержимое рта беззубыми деснами, Варвара вновь берет крутую ноту и сотрясает воздух недостойными ее почтенного возраста ругательствами. Вечером, празднично вырядившись, бабушка куда-то уходит. Ночь уже окутывает землю, а она все не возвращается. Мы готовимся отойти ко сну. Вдруг раздается звонок, тревожный и раскатистый, такой силы, что в ушах гудит. Старуха, приволокшая на себе Варвару, коротко объясняет:

— Нашла ее в кустах. Иду, смотрю, кто-то лежит.

У той до невозможности страдальческий вид. Из впалой груди доносятся стоны. Старуха бережно проводит бабушку в ее спальню, укладывает на кровать.

Варвара пролежала в постели два дня и заслужила бы наше сочувствие, если бы всякий раз, когда забегала соседка Лизонька, не заходилась проклятиями в наш адрес. По просьбе больной Лизонька вызывает скорую помощь. В ожидании врачей обе громко кричат и гогочут, как гусыни. Часа через три появляются две женщины в белых халатах.

— Ну, что такое с вами?

— А вот, родные со свету сживают.

Льются тихие, слезливые сетования, произносимые скорбным, жалобливым тоном. Вероника просовывает любопытный нос в комнату, куда нам закрыт доступ.

— Поносика не было? — слышит она окончание диалога.

— Не было.

— Выпейте сердечных капель. И все!

Врачи собираются покинуть больную, не выразив сочувствия ее положению.

— Поставьте мне хоть укольчик, — жалобно просит бабушка.

— Вам не нужно укольчиков. Зачем травмировать сердце? — Врачи уходят.

— Конечно, им некогда, — оправдывается Варвара. — Это же срочная помощь, им всюду успеть надо. Лизонька, позови моего врача. Она меня хорошо знает.

Как только за Лизой закрывается дверь, Варвара бодро поднимается со смертного одра и принимается за дела. Весь следующий день она заливает простоватую соседку сладкой патокой слов:

— Спасибо тебе, Лизонька! Большое спасибо, что вызвала скорую помощь, не дала мне умереть. Ты у меня хорошая соседка, всегда поможешь. Спряди мне мешочек шерсти.

Наконец все заканчивается. Мы достойно проходим все экзамены. Собираем свои чемоданы и ставим их за спинку дивана. Увидев чемоданы, бабушка расправляет плечи, оживает, как растение, с которого убрали камень.

Сложный в своей противоречивости характер Варвары Ивановны послужил основой к моей первой «зарисовке с натуры». Проба пера, так сказать.

Глава 3. Судьбы повороты

Никто не знает, что ожидает его за поворотом. Я не прошла по конкурсу, недобрав всего один балл. Это была трагедия, которая выбила почву из-под ног вчерашней школьницы. Вернувшись с подрезанными крылышками в родительский дом, я занялась поиском работы. Год был трудным, но время пролетело незаметно В рабочем коллективе шумного цеха я закаляла свой характер, преодолевая трудности становления.

В конце мая, когда весна вернула к жизни надежды на лучшее, меня вызвал на аудиенцию Юрий Степанович, директор школы, где я училась. Что-то просматривая в своих бумагах и близоруко щурясь, он принялся выспрашивать меня со всей дотошностью, чем я сейчас занимаюсь, где работаю, думаю ли об учебе в высшем учебном заведении, какую общественную работу вела, будучи ученицей школы. Тронутая неожиданной отеческой заботой директора, я не удержалась от вопроса, мучившего меня на протяжении всей встречи:

— А что случилось?

То, что я услышала в ответ, повергло меня в высшую степень изумления. Как будто гром прогремел среди ясного неба, и манна небесная просыпалась на мою голову. Я на какое-то время потеряла способность соображать.

— Городской отдел народного образования получил направление в Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы, — Юрий Степанович оторвался от бумаг и подслеповато прищурился. — Это крупный учебный научный центр в Москве, его выпускники работают во многих странах мира. Направление — единственное на весь город, кандидатура человека, который будет направлен на обучение, должна быть достойной. Педсовет принял решение выделить это направление вам… Как вы на это смотрите? Подумайте, посоветуйтесь с родителями…

«В Москву! В Москву!» — ликовала я, торопливо шагая домой. Я представляла растерянные лица своих родителей в тот момент, когда они услышат эту новость. Мне и во сне не снилось, что моя жизнь сделает такой крутой поворот. И так, на ходу, я перекраивала все свои дальнейшие планы.

Я прилетела в Москву полная амбиций, решительно настроенная начинать новую жизнь. Во Внуково перевела стрелки часов назад, и мой первый день в столице увеличился на целых пять часов. Это был очень длинный день, полный самых разнообразных впечатлений.

До УДН доехала на такси. Ветерок из приоткрытого окна беспорядочно трепал мои волосы. Я подставляла лицо яркому солнышку и улыбалась. Таксист поглядывал на меня искоса: ему был приятен восторг провинциалки. Наконец, притормозил возле внушительного здания с высокими колоннами, где кучковались темнокожие студенты, и, высунув голову из окна автомобиля, выкрикнул:

— Black monkeys!

— Ну, вы даете! — неодобрительно сказала я, выгружая свой багаж.

Афроамериканцы что-то кричали, махали руками и радостно улыбались. Что вызвало их столь оживленную реакцию? Мой ярко-оранжевый кримпленовый костюм? Крашеные волосы цвета соломы? «Усталя?» — приветливо улыбнулся мне белозубый «баклажан», когда я присела на лавочку, чтобы наметить план дальнейших действий. Вспомнились слова одной песенки: «Под темной кожей у негра сердце тоже, оно ведь может смеяться и грустить…» Я впервые видела людей с шоколадным цветом кожи — и это было самым сильным впечатлением того дня.

В деканате мне сказали, что при отсутствии двухлетнего трудового стажа я иду как школьница, поэтому должна выдержать очень высокий конкурс — сдать экзамены минимум с тремя пятерками. Две четверки — это уже катастрофа для меня! Направление не давало никакой гарантии на поступление. До этого самого момента я наивно полагала, что обладаю бесценным пропуском в студенческую жизнь. Здесь все были с направлениями. Без направления со мной и разговаривать не стали бы. УДН открыт для молодежи из развивающихся стран мира, а советскому студенту надо хорошо поработать локтями, чтобы пробиться в его стены.

Меня подселили к девочкам из Казахстана и Узбекистана. Они носили национальные шелковые платья и разговаривали между собой на родном языке. Одна из них, красавица Джамиля, покорила меня своим дружелюбием, и между нами с первых минут воцарилось редкое взаимопонимание. Мы жили в учебной аудитории, куда добродушный дядечка-комендант наставил раскладушек. Из окон комнаты открывался чудесный вид на густую чащу берез, где степенно прохаживались наши чернокожие собратья. На фоне ярко-зеленой листвы они были похожи на диковинных птиц с необычайным оперением.

Москву с ее высотными зданиями и широкими проспектами я полюбила с первого взгляда. Москвичи показались мне приветливыми и доброжелательными. Я намеренно искала повод, чтобы обратиться к случайному прохожему с вопросом. Будь то старичок-пенсионер с тросточкой, домохозяйка с авоськами или худощавый интеллигент в солидной шляпе, все отвечали с одинаковой вычурностью тона, словно подчеркивали свою многозначительность в этом огромном городе.

Университет с его атмосферой другого мира, привнесенного студентами из Африки, Азии, Латинской Америки, захватил мой разум. Я не переставала удивляться: какое счастье мне выпало быть здесь абитуриенткой, жить в благоустроенном студенческом городке, питаться в комфортной столовой, где гул «иностранщины» заглушал твой собственный голос. Временами я ловила себя на мысли, что скучаю по дому и хочу хотя бы на короткое время окунуться в прежнюю жизнь, но только на один денек — больше не надо! Мне эта московско-университетская жизнь нравилась безумно. Здесь я духовно увеличивалась, словно обретала крылья, чтобы вознестись к вершинам знаний. Я бы не скучала, если бы здесь училась!

Джамиля, будучи золотой медалисткой, сдавала всего один экзамен и была зачислена на медицинский факультет вне конкурса. Я же получила на экзаменах одни «четверки» и, понимая, что моя «катастрофа» уже произошла, вернулась с небес на грешную землю. Это было самым большим разочарованием в моей жизни. Все плохое, что могло случиться дальше, уже не имело значения.

Расставаясь, мы обменялись с Джамилей адресами и обещаниями писать. Домой я решила не возвращаться. Сошла с поезда в Иркутске и с чемоданом в руках направилась в институт иностранных языков имени Хо Ши Мина. Интуитивно выбрала испанское отделение — это было то, что могло восполнить мою неудачу в УДН. Теперь я могла без труда определить свои ориентиры.

Спортзал с плотными рядами раскладушек, где временно разместили приезжих абитуриенток, гудел, как растревоженный улей. Представительницы всей нашей многонациональной страны прилежно штудировали учебники, одновременно что-то поглощая, смеясь, разговаривая. Кто-то в мечтательном раздумье вязал спицами, кто-то спал, заботясь о сохранности нервной системы, всегда находились желающие попиликать на расстроенном пианино. Шум голосов поднимался под высокий потолок и множился в его сводах гулким эхом.

В той многоголосой толпе «женской абитуры» я не различала отдельных лиц. Все сливалось в общий фон, как на оживленной улице с идущими навстречу пешеходами и снующими взад-вперед автомобилями. Уже потом, когда в студенческих буднях стали отчетливо «проявляться» лица, факт совместного пребывания в спортзале вызывал бурные эмоции.

На этот раз все экзамены, за исключением английского (им не понравилось мое произношение), я сдала на «отлично».