Поход! Это известие застигло наше маленькое общество в самую поэтическую минуту военной жизни,— разумеется, мирного времени,— в декабрьские сумерки за чайным столом, когда кипящий самовар, нагревая парами морозный воздух хаты, стягивает в один тесный кружок всех присутствующих, а чай, разливаясь горячею струею в окостенелых членах, проясняет мысли, развязывает языки, придает живость и беглость разговорам. В такую-то минуту слово "поход", свалившись к нам будто с неба на чайный стол, потрясло все сердца электрическою силою. Чай забыт, сигары и трубки отброшены,— вопросы, говор, суета, как будто завтра назначено выступление. Не прежде как по прошествии часа тревога утихла, все уселись на прежние места и пустились хладнокровнее рассуждать о будущем житье-бытье.
Люди — дети, вечно озабоченные, вечно суетящиеся. Торопясь за неуловимым завтра, имеют ли они досуг разбирать и разлагать сущность вещи, поражающей их взоры?.. Мимоходом они бросают беглый взгляд на ее наружный вид и только об этой наружности уносят с собою воспоминания. Не их вина, что взор часто падает на предмет не с настоящей точки зрения: они так видели, так рассудили и осудили. Они правы!
Когда сто, тысяча таких светов, как я, согласны в мнении со мною, то приговор, наш состоялся правильно и виновница должна подвергнуться его законной силе.
бедная писательница едет в невинности души своей обедать, не подозревая, что ее приглашали напоказ, как пляшущую обезьян
она не просто женщина, а женщина-писательница, то есть создание особенное, уродливая прихоть природы, или правильнее: выродок женского пола.
Бог даровал женщине прекрасное предназначение, хотя не столь славное, не столь громкое, какое указал он мужчине,— предназначение быть домашним пенатом, утешителем избранного друга, матерью его детей, жить жизнию любимых и шествовать с гордым челом и светлою душою к концу полезного существования.
Посреди общего крушения моих светских идей одна только сохранилась во всей силе своей — идея о возможности истинной вечной любви. Я уповала на нее, верила в осуществление моей утопии, как в жизнь свою, и, нося в груди зародыш священного чувства, не истрачивала его на мелочные привязанности, берегла как дар небес, который мог осчастливить меня только однажды в жизни.
Мне стало жаль моей мечты, моего призрака, лживого, но так отрадно утешительного, так возвышенно прекрасного...
Казалось, душа моя, только что родившаяся к бытию, освещала весь мир лучами красоты своей и он, согретый ее теплотою, подобно статуе Мемноновой, отзывался на первый луч ее небесною гармонией.
Командир, вооружаясь счетами, раскладывает выгоды и невыгоды квартированья в такой-то губернии, а жена командира мысленно укладывает в обозы свои чепцы и тюрбаны, если она заражена манией мод, книги и ноты — если она имеет претензию на просвещение,— и заранее размещает умственно в огромной походной карете своих детей, нянюшек, горничных и шпицев.
