Александр Грановский

Амарок

Или Последняя игра

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Александр Грановский, 2018

АМАРОК — книга о главных тайнах Сталина, о которых до сих пор не принято говорить. Но и эти тайны тоже часть истории, которую нужно знать, чтобы не совершать новых ошибок.

Книга вошла в хрестоматию «Русская советская российская проза».

16+

ISBN 978-5-4493-4875-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Амарок
2. АМАРОК
3. ЭПИЛОГ
4. МОЙ ДЕД КУЗЯ
5. ФЕНОМЕН ИСЧЕЗНОВЕНИЯ
6. ДОЧЬ ДРАКОНА

АМАРОК

или Последняя Игра

Настоящая правда всегда неправдоподобна.

Ф. М. Достоевский

1

Он уже давно не видел себя в зеркало и невольно вздрогнул, словно натолкнулся на этот взгляд, который посмел рассматривать его в упор с непозволительного расстояния прицела. Но, как всегда, оказался начеку, на миг, позабыв, где сейчас находится и кто с ним.

Главное, подчинить противника глазами. Особенно, в первые секунды, когда тот еще растерян и не знает, с какой стороны последует удар. Чтобы даже не понял, что удар уже последовал.

Неуловимое движение глаз и губ, и он, Coco, уже другой. Глубокие морщины устало перечеркивают лицо, будто кто-то поспешил поставить на нем крест. С тем, портретным, конечно, не сравнить — там художники, лучшие спецы — вся страна, можно сказать, создавала образ, чтобы он вошел в историю на века.

Наверное, сейчас его не узнала бы и родная… Он подумал о матери — хотел подумать… Но увидел, словно припорошенное снегом, лицо своей первой жены, Кето, которая так мечтала стать матерью, но Бог прибрал ее совсем юной, и когда они снова свидятся, он будет уже стариком, беспомощным и дряхлым.

Возможно, это и есть плата за его грехи — жить долго.

Последняя папироса, последняя капля горечи в иссохшем горле — и можно, наконец, уснуть. Потерянно забыться в тревожном сне. Так и уснуть, не раздеваясь, чтобы в любой момент быть готовым ко всему. Чтобы, если Они придут (а Они придут… не могут не прийти) — встретить их во всеоружии: глаза в глаза!

Где-то в глубине ночи проснулись часы и начали сонно отбивать удары. На последнем вздрогнул, отложил погасшую трубку и, словно о чем-то вспомнив, а на самом деле, боясь потерять пока еще смутную и не до конца осознанную мысль, слегка прихрамывая, направился к столу.

Это был большой, зеленого сукна, стол для заседаний. Раньше он принадлежал самому генералу Адрианову — градоначальнику Москвы, потом Троцкий великодушно подарил его Ленину, который просто обожал такие добротные и веские вещи, с их ни с чем несравнимым запахом порядка и тайны.

Легкое нажатие на дубовый завиток, и из стола бесшумно выехал тайник. Здесь хранился архив, где на каждого приближенного имелась своя карточка.

Некоторые были пожелтевшими от времени, другие совсем новыми. Много лет он, Coco, собирал эту картотеку власти и сейчас, возможно, в последний раз взирал на главный труд своей жизни.

Выхватил наугад несколько убористо исписанных карточек: Зиновьев-Апфельбаум Гершель Ааронович… Бронштейн-Троцкий Лейба Давидович… Лаврентий Берия… Лазарь Каганович… Ульянов-Ленин… И о каждом из них он знал все (или почти все), о чем они так старались забыть, вытравить из памяти навсегда.

Мало ли у кого какие были грешки.

Рыться в этих карточках, пополнять информацию было его любимым занятием. Мог проводить за ним долгие часы, словно играл в одному ему понятную игру и всегда выигрывал.

Кто-то коллекционировал бабочек, он — людей, во всем разнообразии их пороков и слабостей. Жаль только, что нельзя обмениваться отдельными экземплярами с другими коллекционерами (хотя бы с тем же Рузвельтом или с Черчиллем, которые наверняка тоже имели подобные «коллекции»).

Но кому нужен старый развратник «Н» или потомственный алкоголик «Е»? Хотя, как говорил его друг юности Гурджиев, порок это обратная сторона таланта. Ибо в каждой силе есть своя слабость. То самое единство и борьба противоположностей, которые правят миром. И каждый правитель должен об этом знать.

В небольшом отделении архива находились несколько пачек денег и подписанные конверты с документами, которые уже давно не имели значения. Но он зачем-то продолжал их хранить, как хранят старые фотографии, чтобы на склоне лет вспоминать молодость, которая уже не вернется никогда.

Впрочем, какая молодость? У революционеров не бывает молодости. Все они, словно меченые смертью, незаметно привыкают презирать жизнь с ее суетой и мелочными заботами, которые только отвлекают от борьбы. Кто-то в этой борьбе, конечно, погибает, но на смену им приходят другие революционеры, которые мечтают сделать мир лучше, а в итоге оказываются в тюрьме — «в школе революции», как называл тюрьму Ленин.

В «школе революции» их научат выполнять приказы.

Георгий Гурджиев называл таких революцинеров — «люди-машины», главное — научиться такими «людьми-машинами» управлять. А, точнее — повелевать. Это «повелевание» бывает внешнее и внутреннее. Внешнему — Гурджиев обучил Гитлера.

Но важнее всего — «повелевание» внутреннее. Когда на какой-то миг становишься частью другого человека или… зверя, которого можно в доли секунды осадить в прыжке и заставить, поскуливая, лизать сапог.

Он, Сосо, такие штуки проделывал еще во время своей ссылки в Туруханске. Сначала с собаками и волками, а потом и с самим царем зверей — тигром, с которым однажды столкнулся на тропе.

И хотя у него было в руках ружье, ему и в голову не пришло стрелять. Словно стрелять в самого себя, в свои глаза, такие же внимательные и желтые, которые он… узнал. И они его узнали. Потому что это был он — витязь в тигровой шкуре из Каджети, с которым они рано или поздно должны были встретиться. И это был высший знак. Тигр его признал… и уступил дорогу.

…Взвесил в руке хромированный пистолет-зажигалку, навскидку прицелился в темный проем окна. В последний миг успел загадать желание и все-таки вздрогнул, когда вместо выстрела из дула выплеснул голубоватый огонек. Секунду, другую смотрел на него, как завороженный, и только потом позволил себе улыбнуться.

Маленькая элегантная игрушка была с секретом и легко превращалась в пистолет, который мог стрелять такими же элегантными хромированными пульками.

Он не помнил, в каком положении оставил в последний раз таинственный предохранитель, но, к счастью, выстрела не последовало, и это был уже хороший знак.

Абакумов утверждал, что игрушка — единственный в своем роде экземпляр. И неповторимый. Ради этой неповторимости и пустил искусного мастера в расход. Словно лишний раз, доказывая его, Сталинское, когда-то брошенное в запале политической борьбы, что незаменимых людей нет.

Нет, то оно, конечно, нет. Надо только поставить человека в условия, чтобы захотел… Очень захотел. Но и мастера другого такого нет.

Блестит, переливается хромированная поверхность. Приятная тяжесть уютно покоится в руке. Все исполнено точно по ладони. Каким-то образом измерили, учли. Иногда ему, Сталину, кажется, что Они знают о нем все и уже давно научились предвидеть каждый его шаг, каждое слово, даже желание. Одного Они не учли — время, которое первым начнет отсчитывать он.

Из денег, поколебавшись, взял всего пачку.

Много это или мало — представлял смутно.

Ленин часто любил цитировать Ницше («деньги это дерьмо, но дерьмо это не деньги») и после революции даже попытался, на пару с Троцким, деньги отменить.

Это была катастрофа. Пришлось в срочном порядке вводить НЭП, чтобы хоть как-то заработал рынок, а с ним и остальная экономика.

Но есть вещи посильнее денег.

Даже не понял, как в руках оказалась фотография, которую хранил на самом дне тайника. Словно хотел и боялся этой встречи, -встречи со своей юностью, — с Кето.

Маленькая пожелтевшая фотография словно излучала свет и чем больше он в неё всматривался, тем больше закрадывалась мысль, что может, и не было никакого прошлого, а все это сон, как считал его друг Гурджиев. А все люди — это спящие боги, которых надо разбудить, чтобы им подчинилась Вселенная. Тогда каждый сможет совершать чудеса и исполнять желания. Но проснулся всего один бог. Значит, могут быть сны сильнее бога.

2

Тяжелая дубовая панель со скрипом повернулась. Из черного проема дохнуло спертым воздухом подземелья. На секунду замер, прислушиваясь. Нет, скорее всего, показалось.

Он не знал, кто и когда построил этот ход — царь Иван Грозный или еще его бабка, византийская принцесса Софья Палеолог, знал только, что существует, чтобы понадобиться в случае чего. Еще подумал, что потому и понадобится, что существует.

Ибо все связано со всем. Не будь этого хода, и он не включил бы его в свой план. Может даже, не будь хода, и самого бы плана не было. А так, благодаря ходу, а значит, и Ивану Грозному, история повторяется. И человек повторяется.

Иногда ему и в самом деле казалось, что все уже было, и сейчас он просто повторяет одну из прежних своих жизней. Возможно, того же Ивана Грозного или жестокого (но справедливого) Тамерлана (с которым он даже чувствовал мистическую связь).

Истории нужны повелители, чтобы ускорить ход жизни, подтолкнуть колесо истории, которое рано или поздно начинает пробуксовывать. И тогда человечество охватывает темная тоска, как долгой зимой в заброшенной Курейке, на краю Земли.

В сущности, у всех великих много общего.

Меняются только имена.

Что, впрочем, укладывается в диалектический и исторический материализмы (в которые, при желании, можно уложить все).

Даже этот страх — облепляющий страх ночи, когда начинаешь понимать, что все «достижения» такой же тлен, как и сама жизнь.

«Все проходит…». Время не различает ни рабов, ни героев, и начинает закрадываться еще не страх, а некое предощущение страха (которое, порой, сильнее) — страха за будущее. И настоящее. Которое ему уже не принадлежит.

И тогда ход — последняя надежда. Последнее испытание судьбы.

И, как всегда, это до дрожи знакомое, что в темноте кто-то есть. Может быть. Подстерегать… и только ждет момента, чтобы исполнить приговор.

Но секунды шли, растягивались до предельного озноба, а того, главного страха, не было. Он уверен, что распознал бы его сразу.

А вот Распутин распознать не смог. И никакой бог ему не помог. Хотя и повторял на каждом шагу: «По вере вашей да будет вам. По вере вашей…»?

В семинарии учили, что все могут получить от Бога ровно столько, сколько просят — найти ответы, какие ищут. Отворить те двери, в которые стучатся.

Может, Григорий не просил — не хотел просить (во всяком случае, для себя), ибо и так слишком много просил для других. Особенно в последнее время, которое ему уже не принадлежало.

И тогда он пишет это письмо царю, а на самом деле — Богу, которого вольно или невольно ставит перед выбором. И Бог, конечно, простить ему этой вольности не смог.

«Я пишу это письмо, последнее письмо, которое останется после меня в Санкт-Петербурге. Я предчувствую, что умру до 1 января (1917 года). Я обращаюсь к Русскому Народу, к Папе, Маме и Детям (к Царю, Царице и их детям), всей русской Земле, что им следует знать и понять. Если я буду убит обычными убийцами, особенно своими братьями — русскими крестьянами, то Ты, Русский Царь, не должен бояться за Детей Своих, — Они будут править в России еще сотни лет.

Но если я буду убит боярами и дворянами, если они прольют мою кровь, и она останется на руках их, то двадцать пять лет им будет не отмыть моей крови со своих рук. Им придется бежать из России. Братья будут убивать братьев, все будут убивать друг друга и друг друга ненавидеть, и через двадцать пять лет ни одного дворянина в России не останется. Царь Земли Русской, если услышишь Ты звон погребального колокола по убиенному Григорию, то знай: если в моей смерти виновен кто-то из Твоих родичей, то скажу Тебе, что никто из Твоей Семьи, никто из Твоих Детей и Родных не проживет более двух лет. А если и проживет, то будет о смерти молить Бога, ибо увидит позор и срам Русской Земли, пришествие антихриста, мор, нищету, поруганные храмы Божий, святыни оплеванные, где каждый станет мертвецом […].

Три раза по двадцать пять лет будут разбойники черные, слуги антихристовы, истреблять Народ Русский и Веру Православную. И я погибну, погиб уже, и нет меня более среди живых. Молись, молись, будь сильным, думай о Своей Благословенной Семье!

ВАШ ГРИГОРИЙ»

И хотя, потом оказалось, что Распутина убил не Феликс Юсупов, а агент британского Секретного разведывательного бюро Освальд Рейнер, который тогда работал при императорском дворе в Петрограде, — в конечном счете, это ничего не меняет. Ценой своей жизни Григорий добился своего — послал миру предупреждение.

Но смертельный маховик было уже не остановить.

Расплата настигла Освальда в 1920 году в Финляндии. Пуля вошла ему точно в центр лба, как и у Григория Распутина.

Из признания агента выяснилось, что мотив убийства, в отличие от князя Феликса Юсупова и его друга Пуришкевича, у Рейнера был совсем другой. Британия боялась, что немцы через Распутина и его влияние на Николая второго, а главное — на его супругу будут стараться заключить сепаратный мир с Россией.

Если бы это произошло, то 350 тысяч германских солдат были бы переброшены на западный фронт, чего европейские союзники, конечно же, допустить не могли.

Тогда Германия и Россия могли оказаться в победителях. И вся история пошла бы по-другому. Ленина с кучкой замшелых революционеров никто бы в пломбированном вагоне в Россию не засылал. А делать революцию у своего родственника Ротшильда в Англии Троцкий бы просто не решился. Оставалась только Мексика, в которой, правда, нет пролетариата. Но Троцкий пролетариату никогда не доверял, ибо, как можно доверять людям, которым нечего терять. В теоретике Ленине он тоже успел разочароваться. Особенно после революции 1905 года, когда теория Маркса-Ленина потерпела полный крах.

А любимец Ленина — Свердлов был в тот момент далеко — вместе с ним, Сталиным, в забытой богом Курейке, и ни о какой революции не думал. А думал, как разделать, отловленную в Енисее, нельму, нарубить для печки дров или сделать блесну. Остальное время строчил письма, чтобы его перевели в большое село Монастырское.

Жизнь в Курейке сурова. Девять месяцев зима, три недели лето. Морозы за 50 не редкость, что самому удалось добыть, то и съел.

Это было самое дальнее и северное место ссылки. Двадцать километров от Полярного круга. Чтобы никто не сбежал. Четыре месяца на перекладных до Енисея, а там еще три недели (две тысячи километров) на утлой лодчонке по реке. На пути водовороты и пороги. На берегу звери.

За несколько лет в этой дыре можно сойти с ума или стать зверем. Но он сам смастерил себе все нужное для рыболовства и охоты, от сетей и силков до гарпуна и топорика, которым прорубал лед. Целый день охотился, ловил рыбу, колол дрова, топил печь, готовил еду.

Как потом он рассказывал брату своей будущей жены, Надежды — Федору Аллилуеву: «Мороз все крепчал… голубоватый в свете Луны снег, тени торосов. Ледяная пустыня. Но подул северный ветер, завьюжило, и скрылись звезды. Начиналась пурга. Вешки, которыми отмечали путь, исчезли. При каждом порыве ледяной стужи лицо немело, превратившись в ледяную маску. Пар изо рта смерзался. Голова и грудь покрылись ледяной коркой, дышать невозможно, обындевевшие веки слипались. Тело растеряло тепло. Но он все шел. И дошел».

Выжил. И даже полюбил эту жизнь с ее суровым бытиём, и с такими же суровыми людьми. А главное — понял, почему они здесь живут, почему не рвутся, как тот же Яшка Свердлов, в места, где жизнь устроеннее. Где не нужно в лютые морозы добывать корм, разгребать снег, ходить на охоту, ловить рыбу. Благо, спасительная река рядом, и в ней пока еще много рыбы.

Думал-думал: жить нельзя — а раздумался: можно», — как говорил старообрядец Акинф Ложкин, который, словно знал какую-то тайну, которая делала его сильнее.

Зимой, правда, поймать рыбу не просто, так как, она спит. Почти вся семга скатывается к большой воде или остается зимовать «на ямах», которые надо знать. А чтобы рыба заметила блесну, её надо покрывать специальным светящимся фосфором.

И он делал такие блесны.

А чтобы не проваливаться в снег, надо надевать широкие лыжи, по следу которых будут терпеливо бежать волки, пока их не почувствуют собаки. Но он волков почувствует еще раньше и начнет незаметно замыкать круг, чтобы собаки и волки встретились, и от этой встречи его сучка Аза родила волкопса. И тогда у него будет всегда хорошая охота.

Так делали в горах его предки, и такой волкопес стоил десяти собак.

А еще с таким волкопсом можно смело бежать из любой ссылки. Лучшего друга для побега не найти. А потом он подарит этого волкопса знакомому шаману, который будет считать, что это он, Сосо, превратился в духа по имени, Амарок, чтобы спасти племя от весеннего голода. Как сделал в свой прошлый побег. Но в этой ссылке ему не везет, зря только мучает собак.

Словно волки научились читать его мысли и не хотят замыкать круг. А это значит, что весна в этом году в Курейке будет поздней, и время для побега будет упущено. Знать, не хочет дух Амарок отпускать его в 1917 год.

А ведь они с Распутиным встречались. Казалось бы, случайно.

Но друг Гурджиев сказал, что случайностей не бывает и заставил вспомнить все. И серо промозглый Невский, и крики извозчиков, и тень филера, который вел его уже давно — от самой квартиры Аллилуевых, в которой его настигла ночь. И сейчас он искал людное место, чтобы отделаться от филера, как от голодного пса.

У ресторана «Астория» было не протолкнуться. Бородатые швейцары с золотыми галунами с криками «Посторонись!» держали оборону. Не раздумывая, смахнул шапку и сквозь душистые дамские меха протиснулся в первые ряды.

Без шапки для филера его нет. Не за что зацепить взгляд. Да и опасаются филеры толпы, в которой все меняется быстрее, чем филер успевает сообразить и принять решение.

И сейчас главное — стать частью этой толпы, которая уже начинала раскачиваться и набирать силу, чтобы в следующий момент с криками: «Едет, едет… едет!» — хлынуть в образовавшийся просвет — навстречу этому «порочному праведнику, небесному распутнику, ангелодемону, спасительному погубителю, святому черту России» — как только тогда не называли Распутина, чтобы испугать и испугаться, сделать знаменем толпы, которая — страшная сила. А главное — слепая, которая не склонна подчиняться. В какой-то момент толпе может показаться, что она и есть власть. Выше царя и даже бога. В сущности, она и уничтожила Распутина, который отнял у нее бога.

И тогда Ленин отнял у толпы царя.

Причем, за его, Сталина, спиной, пока он на фронте спасал революцию от безумия свободы, а потом всю ночь напролет читал отчет о расследовании цареубийства (составленный генерал-лейтенантом М.К.Дитерихсом), о котором уже потрясенно гудел запад*.

До такого не додумался даже он, Coco, — единственный азиат, среди этих европейцев. А Ленин был на подъеме. Он бросал в толпу новые слова, которые ничего не значили, но оттого начинали значить еще больше, словно превращая их в заклинания, которых так не хватало, чтобы оправдать кровь.

И эта его ухмылочка, которую почему-то назовут отеческой. И вздернутая, как у беса, бороденка. И в прищуре упрятанные глаза, в которых смерть, смерть, смерть — неутоленная жажда смерти, которая накапливалась годами, и которой он мог теперь управлять росчерком пера:

— Тонкая работа, — поделился радостью. — Но ггязная. Спасибо, товарищ Свердлов постарался. А как вы, голубчик, думали? Геволюция — это ггязь, но геволюция это и искусство. И, как всякое искусство, она тгебует жегтв и еще раз жегтв.

3

Мокрые ступеньки круто уводили вниз. Здесь ход расширялся, и можно было выпрямиться во весь рост. В свете фонарика поблескивали неровные камни свода.

С этой минуты его сердце стало часами и начинало свой отсчет времени. Десять минут до развилки, еще восемь до прикованного к стене скелета, затем поворот налево — и через каких-то несколько минут он окажется в темном переулке, где его всегда ждут.

Серая обыкновенная «Победа». Другая машина в это же самое время будет на Мясницкой, третья — возле Красных ворот, четвертая — на Герцена, если он надумает от развилки взять вправо, и так далее еще в десятке точек.

Раньше у него была карта — старинная такая карта, с готическими обозначениями на немецком, который он неплохо знал, но старо немецкий понимал с трудом.

Эту карту при тайном обыске удалось обнаружить в кабинете вождя. Сразу понял, что она и есть главное. Ленин был уже смертельно больным — мучительно доживал последние дни в Горках.

Даже у него, Coco, просил яду, чтобы прекратить мучения, но Он сделал вид, что не понял. Хотя оба хорошо поняли и знали, о каком яде может идти речь*.

*Эта лаборатория по ядам была создана Лениным в 1921году и именовалась «Специальным кабинетом». Потом она называлась «Лабораторией Х», «Спецлабораторией No 12», «Камерой». Возглавлял «лабораторию» Григорий Майрановский.

Основная цель лаборатории состояла в поиске ядов, которые нельзя было бы идентифицировать при вскрытии (Вскрытие Ленина сделали через 4 часа после смерти, к токсикологическим исследованиям на яды приступили только через шестнадцать часов, когда точно знали, что никаких ядов уже не «идентифицировать).

Сначала Майрановский испробовал безвкусовые производные иприта. Причем, он начал экспериментировать с этими веществами даже раньше, чем его коллеги в нацистской Германии, где впервые эксперименты с ипритом были проведены на заключенных Заксенхаузена в 1939 году. Результаты экспериментов Майрановского с производными иприта закончились неудачно: яд обнаруживался в трупах жертв. Нацистским коллегам Майрановского было проще: производное иприта «Циклон Б» срабатывало в лагерях смерти эффективно, и не было необходимости скрывать его применение.

Больше года ушло у Майрановского на «работу» с рицином — растительным белком, содержащимся в семенах клещевины. Поскольку пробовались разные дозы рицина, остается только гадать, сколько жертв погибло при этих экспериментах. Действие каждого из других ядов — дигитоксина, таллия, колхицина — опробовалось на 10 «подопытных». За мучениями жертв, не умерших сразу, экспериментаторы наблюдали в течение 10—14 дней, после чего «подопытных» убивали. В конце концов, был найден яд с требуемыми свойствами — «К-2» (карбиламинхолинхлорид). Он убивал жертву быстро и не оставлял следов. Согласно показаниям очевидцев, после приема «К-2» «подопытный» делался «как бы меньше ростом, слабел, становился все тише. И через 15 минут умирал».

Для проверки надежности для яда К-2 устроили «независимую экспертизу»: труп одного из отравленных ядом был привезен в морг института им. Склифосовского, и там патологоанатомы произвели обычное вскрытие. Диагноз ничего не подозревающих врачей был однозначный: человек умер от острой сердечной недостаточности.

В 1942 году Майрановский обнаружил, что под влиянием определенных доз рицина «подопытный» начинает исключительно откровенно говорить. Майрановский получил одобрение руководства НКВД-НКГБ работать над новой темой — «проблемой откровенности» на допросах. Два года ушло на эксперименты лаборатории Майрановского по получению «откровенных» и «правдивых» показаний под влиянием медикаментов. Были безрезультатно опробованы хлоралскополамин и фенаминбензедрин. Допросы с использованием медикаментов проводились не только в лаборатории, но и в обеих тюрьмах Лубянки, №1 и 2.

Помимо самих ядов, проблемой был и способ введения их в организм жертвы. Сначала яды подмешивались к пище или воде, давались под видом «лекарств» до и после еды или вводились с помощью инъекций. Было опробовано и введение яда через кожу — ее обрызгивали или смачивали ядовитым раствором.

Потом пришли идеи трости — колки и стреляющей авторучки. На разработку отравленных маленьких пуль для этих устройств, эффективно убивающих жертву, было потрачено много времени и усилий.

После окончания войны Майрановский и два других сотрудника лаборатории были посланы в Германию для розыска немецких экспертов по ядам, экспериментировавших на людях. Майрановский вернулся в Москву убежденным, что достижения нацистских экспертов в этой области были гораздо меньшими, чем советских.

По заданию Берия «Майрановский до конца 1949 года занимался разработкой вопроса об отравлении пылеобразными ядовитыми веществами через вдыхаемый воздух». Общее количество жертв экспериментов с ядами, проводившихся в лаборатории Майрановского достигало более 250 человек. Среди тех, кто расстался с жизнью в пресловутой «Камере», были не только наши зэки, получившие «вышку». Здесь нашли смерть и германские, и японские военнопленные, поляки, корейцы, китайцы, обвиненные в шпионаже.

Но был шкафчик с ядами и у Генриха Ягоды, с которого «Спецлаборатория Х», собственно, и началась еще в 1917г. И эту работу с ядами Ильич считал архиважной для революции, словно наперед знал, что яд когда-нибудь потребуется и ему.

Достаточно вспомнить последнее ухудшение, когда уже с трудом выговаривал слова. Это были даже не слова, а какие-то непонятные звуки, которые понимала только Крупская.

Казалось, полный распад личности. И вот, в таком состоянии, вождь заставил везти себя в Москву, в Кремль, в свой кабинет, где зачем-то рылся в столе (возможно, карта хранилась в тайнике, куда он ее переложил, чтобы легче было найти, а потом забыл), что-то искал в библиотеке.

Делал вид, что нужны книги — взял Плеханова, Троцкого, Гегеля (которого так и не смог за всю жизнь одолеть) и, чем-то расстроенный, уезжает… чтобы умереть.

Если искал карту, то зачем, кому она могла понадобиться, какая за всем этим скрывалась цель? Или это была не карта, а завещание, которое вдруг решил заменить по совету агента Троцкого Крупской. На это завещание уже давно шла охота, и от того в чьих оно окажется руках может зависеть судьба всей страны.

Уже творилась легенда: «Ленин — жив, Ленин жил, Ленин — будет жить». Последняя вспышка ясности в его к тому времени наполовину разрушенном мозгу (он, Coco, видел потом этот заспиртованный в сосуде мозг: одно полушарие обычное, а вместо другого что-то сморщенное на веревочке величиной с орех).

А что касается завещания…

Ведь, по большому счету, никто больше не сделал для Ленина, чем он, Сталин. Для Ленина и всей его партии, которая столько лет жила себе припеваючи на деньги, которые с риском для жизни добывали ему он с Камо.

Огромные деньги, если подсчитать за многие годы. Ибо революция — это, прежде всего, деньги и еще раз деньги, как любил повторять сам Ленин.

И даже этих денег не хватило на революцию 1905 года, которая потерпела крах. И тогда Ленин просил, а потом уже и требовал еще больше денег, и он, Сталин, добывал ему эти деньги.

Может, именно это Ленин и хотел скрыть? Может, с картой и завещанием были какие-то счета, так сказать, цена революции, о которой не должны знать потомки? Эти счета могли понадобиться Троцкому, а, может, и кому повыше.

Ведь, это были не просто счета, а векселя, которые для кредитора важнее, и по которым кто-то рано или поздно должен будет вернуть долг. Возможно даже с процентами.

Но в тайнике ни счетов, ни завещания не оказалось. Счета — это улики, от которых Ленин избавился раньше. А завещание хранилось у агента Троцкого — Крупской.

Другое дело карта. А точнее — секретная карта подземных ходов Кремля. Эту карту Ленин до последнего хранил в тайнике, и вдруг надумал передать ему, Сталину, словно хотел сказать… но уже не смог. И никто не смог. Так как, у кого теперь была карта, тот и главный.

Из Кремля подземный ход вел за Москву, а там аэроплан — маленький немецкий «Роланд», который рассчитан на троих — Ленин и еще двое: в первую очередь — Яшка Свердлов (главный хранитель алмазного фонда), ну и, конечно, Троцкий, без которого Ленин — особенно в последнее время — был, как без рук (а точнее, как без мозга).

Для него, Сталина, места не оставалось, о нем попросту забыли, не учли (в горячке революции), не успели посвятить в План.

Хотя, какой у них мог быть план? Такой же, как и сам Ленин, о котором много лет назад в эсеровском журнале «Наше эхо» в статье «Ленин» с молодым задором писал никому еще неизвестный «литератор» Вячеслав Менжинский:

«Если бы Ленин на деле, а не в одном воображении своем получил власть, он накуралесил бы не хуже Павла I-го на престоле. Начудить сможет это нелегальное дитя русского самодержавия. Ленин считает себя не только естественным приемником русского престола, когда он очистится, но и единственным наследником Интернационала. Чего стоит его план восстановить свой интернационал, свой международный орден и стать его гроссмейстером!

Важным политическим фактом является выступление Ленина в роли самого крайнего из социалистов, революционера из революционеров. Он объявил войну монархам везде и всюду. Их место должны занять — где социалисты, где демократическая республика, а где республика tout court. Картина: — пролетариат, проливающий свою кровь ради олигархии. Нет, Ленин — не Павел, тот был полусумасшедшим путаником, а не политическим шатуном. Ленин — политический иезуит, подгоняющий долгими годами марксизм к своим минутным целям и окончательно запутавшийся.

Запахло революцией, и Ленин торопится обскакать всех конкурентов на руководство пролетариатом, надеть самый яркий маскарадный костюм. Ленин призывает к гражданской войне, а сам уже сейчас готовит себе лазейку для отступления и заранее говорит: не выйдет — опять займемся нелегальной работой по маленькой… Его лозунг «гражданская война» — самореклама революционной вертихвостки и больше ничего. Конечно, чем дальше пойдет революция, тем больше ленинцы будут выдвигаться на первый план и покрывать своими завываниями голос пролетариата. Ведь ленинцы даже не фракция, а клан партийных цыган, с зычным голосом и любовью махать кнутом, которые вообразили, что их неотъемлемое право состоять в кучерах у рабочего класса».

Сколько точных оценок — и «политический шатун», и «революционная вертихвостка», и «политический иезуит», и «клан партийных цыган», не говоря уже о «кучерах рабочего класса».

Эту статью ему со смехом показал в ссылке один из будущих «кучеров рабочего класса» Яков Свердлов.

Но особенно ему понравилась другая статья Менжинского, в которой, описывая большевицкие нравы, он сравнивал Ленина с Чичиковым, а его окружение с прочими гeрoями «Мертвых душ»: — «Если Чичикова «ослепило имущество», то их (большевиков) цель — власть, влияние, желание оседлать пролетариат. Им вообще пригодился в практических делах его (Чичикова) метод: подлог.

Прием оказался очень удобен, и им пользовались в течение десятка лет. Благодаря ему, Троцкий и Ко могут превратить мертвые души в живой капитал.

Сколько бы они ни уверяли, что дают честное слово и им надо верить, мало будет веры в их революционность. Зная наши партийные нравы, где ни одного собрания не проходит без Коробочки, где ни одни выборы не обходятся без Хлестакова, Ноздрева, Держиморды — и это еще не самое худшее, что гложет партию — смешно думать, что эти самые люди могут возрождать интернационал и вести пролетариат к политической диктатуре».

Кто такая «Коробочка» было понятно всем. Кто « Хлестаков» — тоже. С Ноздревым и Держимордой были, как говорится, возможны варианты. Он, Сосо, даже специально перечитал «Мертвые души» Гоголя, чтобы уточнить метафоры и использовать в полемической борьбе. И, конечно, этого литератора Менжинского запомнил, а спустя много лет назначил заместителем Дзержинского, чтобы потом Менжинский возглавил ВЧК.

За контроль над ВЧК тогда очень боролась оппозиция — Троцкий, Бухарин, Рыков, Ягода, которые, не откладывая дела в долгий ящик, сразу начали сживать Менжинского со свету.

По приказу Ягоды в кабинете Менжинского жидкой ртутью опрыскали мебель, диван, шторы, занавески. А на даче краской с жидкой ртутью покрасили комнаты.

А потом сразу взялись за буревестника революции Горького, который начинал сильно мешать Троцкому: «Горький все больше завоевывает интеллигенции в СССР и на Западе, которая покидает меня, — жаловался Троцкий. — Прежде всего, надо умертвить Максима Пешкова. После гибели любимого сына Горький превратится в дряхлого, безобидного старца и выйдет из политической и общественной игры».

На допросе Ягода признал, что приказал врачам Левину и Плетневу лечебными препаратами умерщвлять Горького и его сына Максима. А когда избавился от Максима, начал сожительствовать с его женой Натальей Пешковой.

Эти же врачи тогда «лечили» и Дзержинского с Менжинским, якобы от бронхиальной астмы, а это могла быть просто ртуть (с тех пор он, Сталин, к врачам обращаться не будет).

Вот так работала оппозиция за его спиной, пока он занимался выживанием страны, думал о тысячах вещей, чтобы заработал механизм жизни, пока еще новой и не во всем понятной, но жизни. А все они думали о смерти, они верили в смерть, которая им когда-то помогла захватить власть. Они питались смертью, и их зловонное дыхание уже приблизилось вплотную.

И вестником этой смерти оказался баловень судьбы Ленин, со своей карманной революцией, взлелеянной в лучших уголках Европы (на партийные, между прочим, деньги, которые ему с риском для жизни добывал он, Coco).

И после стольких усилий и жертв этот Ленин был готов бросить все, и бежать к своим лавочникам в Европу, где, как писал в своей статье Менжинский, «опять займемся нелегальной работой по маленькой…».

И то, что кому-то казалось верой и тонким расчетом гения — всего лишь спокойная готовность к бегству.

Может, потому и спокойная, что только несколько посвященных могли знать, какую затеяли игру?

Так что для него, Coco, это была не просто карта, а улика — бесценное сокровище и документ, который он использовал всего раз — чтобы сбить спесь с, рвущегося к власти, Троцкого.

И хотя Троцкий еще какое-то время трепыхался, пробовал даже шантажировать его какими-то документами, которые грозил опубликовать на западе, но «бронепоезд» Троцкого уже ушёл.

В те (хорошие, в сущности) годы он, Coco, изучил эту карту вдоль и поперек. Любил инкогнито выбираться в город, где, смешавшись с толпой, бродить по улицам, слушать, о чем говорят, чтобы из обрывков слов и фраз сложить обшее настроение, первые симптомы… еще не болезни, а чего-то неуловимого, которое время от времени охватывает общество, если в том или ином вопросе перегнуть палку.

Народ любит стабильность, но, как всегда, мечтает о чем-то лучшем, а потом оказывается, что это «лучшее» уже было.

На то он и вождь, чтобы знать правду из первых уст и оправдывать их мечты. Чтобы не угасала животворящая иллюзия борьбы и перемен. Чтобы возникали все новые и новые надежды. И чтобы для самых отъявленных (которых кто-то придумал называть революционерами) всегда оставалось место подвигу.

Маленькому человеку нужны герои. А народ — это всего лишь много маленьких человеков.

Немного грима (старая школа конспирации, хотя были у него и маски, неузнаваемо менявшие лицо), — и он уже прохожий, один из множества других, таких в чем-то одинаковых и разных, с объединяющим желанием быть, как все. В этом «как все» и заключена главная энергия любого преобразования, любой революции.

4

Он, конечно, отдает себе отчет о всей мнимости принятых мер предосторожности. Ведь, подземный ход, созданный когда-то для спасения, с такой же легкостью мог привести прямо к нему в кабинет. Охраны нет. Она есть, но снаружи.

Согласно им же заведенному правилу, без предварительного звонка к нему никто войти не посмеет. Дверь запирается изнутри.

Приходи подземным ходом, бери его тепленького. Чтобы тем же путем без помех уйти. Пока эти остолопы из охраны опомнятся, сообразят…

Хотя, может, кто-то из них и догадывается? Не все же кругом одни дураки?

Лишь однажды сорвался, пистолет выхватил и всю обойму — в темноту пустоты. Но это было всего лишь раз — больше он себе такого не позволял.

А глупого телохранителя, который, как черт из табакерки, выскочил его спасать (и на свою беду заметившего ход) на другой день уже не было.

Раньше он часто менял людей, пока не понял, что все это лишь увеличивает вероятность того, единственного, от которого не спастись.

И сразу подумал о двойнике, о котором старался не думать, словно его и не было, не должно быть. А почему-то начинал думать еще больше.

Двойников имели все — Чингизхан, Гитлер, Наполеон, и даже царь Николай второй.

У одного только Гитлера их было десять. Совсем запутал всех своими двойниками. А сам где-нибудь сейчас греется на солнышке на берегу голубой лагуны, пока все думают, что он труп.

Пробитый пулей кусок черепа и часть челюсти с золотыми зубами, которые к тому же потом окажутся женскими — это блеф. И как предел уже насмешки над будущими экспертами — двойник окажется с одним яйцом.

Но Вольф Месинг сказал, что Гитлер жив, и он, Сталин, верит ему больше, чем всем тайным службам вместе взятым.

Это же подтвердила и добытая агентами копия вербовочного допроса Мюллера, сделанная офицером американской разведки сразу после войны:

Офицер. О бегстве Гитлера из Берлина:

Мюллер. Абсолютно. Могу повторить: Гитлер, будучи живым, покинул Берлин вечером 22 апреля 1945 года.

Офицер. О двойнике Гитлера:

Мюллер. В те последние дни войны Сталин направил в Берлин специальную команду с приказом найти Гитлера. Они нашли… труп двойника. Конечно, все были приятно взволнованы и тут же доложили Сталину, чтобы обрадовать его и получить… что там?.. повышение по службе и дачу за городом. Сначала они послали рапорт в Кремль, а уж потом приступили к медицинскому исследованию… У Сталина определенно были сомнения. Он вообще крайне подозрительный и не верит никому. А что если это подлог? Или, быть может, его агентов подкупили богатые нацисты, а то и разведки Запада? И Сталин посылает еще один специальный самолет с экспертами и высокими чинами из госбезопасности… Что же они видят? К какому заключению приходят? Это тело не является телом Гитлера. Почему? На ногах у него штопаные носки. Гитлер не мог носить заштопанных носков!.. Впрочем, отчего же не мог? У всех рвутся носки… Что дальше? У исследуемого объекта всего одно яичко, у Гитлера было два. Это уже говорит о чем-то, верно?.. Отпечатки пальцев? Их не с чем сравнить… А теперь главный козырь. Уши не той формы.

Офицер. Вы сказали: уши?

Мюллер. Да. До того как отпечатки пальцев стали главным средством идентификации, таким же средством когда-то были уши. Не бывает в природе двух одинаковых пар. Я знал, что у нашего двойника уши немного отличаются от ушей Гитлера, но, в конце концов, кто на них обращает пристальное внимание? Однако по хорошим фотографиям это сразу определят опытные люди.

Итак, это не Гитлер. Представляю, как все агенты и эксперты были злы и напуганы. Вместо наград их, возможно, ожидает пуля в затылок. А что делать с подложным трупом? Спросили товарища Сталина. Ответ был: немедленно уничтожить! Для расторопных русских «немедленно» означает в лучшем случае на следующий день. Тогда они и начали сжигать труп. Но тут пришло новое указание из Кремля: сохранить его, во что бы то ни стало! Пришлось наполовину сгоревший труп отправить в Москву в ящике, заполненном льдом. Что касается Сталина, он, конечно, был уверен, что кто-то сыграл с ним злую шутку. Но кто? Фашисты? Американцы? Его собственные агенты?

Офицер. Если Гитлера так тщательно охраняли в это время, как вы рассказывали, то как мог он выйти из канцелярии и сесть в самолет абсолютно никем не замеченным?

Мюллер. Вы поняли бы, если бы слушали внимательно. Начнем с того, что из бункера было два выхода — один через канцелярию и второй в сад. Персональный бункер Гитлера находился на более глубоком уровне, и только в нем имелся запасной выход. Окружающие привыкли к тому, что фюрер по вечерам поднимается по лестницам с собакой, чтобы погулять с ней в саду. Конечно, сад усиленно охранялся, по ночам туда выпускали сторожевых псов, но, когда Гитлер выходил на прогулку, там гасили все огни и убирали собак. Так делалось на короткое время, и отвечал за это и вообще за охрану Раттенхубер. Таким образом, как я уже сказал, ночные прогулки Гитлера были делом обычным. В тот, последний, раз он вышел из бункера в сад со своей собакой через запасной выход, а вернулся обратно уже его двойник, тоже с овчаркой, но с другой, которую взяли с псарни. Все это происходило в моем присутствии, так что, можете быть уверены, я ничего не выдумываю. Нашего двойника после этого мы ограждали почти от всех контактов. Геббельс и Линге были в этом надежными помощниками. Помню, Борман сказал мне с озабоченным видом: «Фюрер странно выглядит, Мюллер. Не похож на себя. Уж не было ли у него удара?» Я ответил, что мне так не кажется.

Офицер. Как, по-вашему, вопрос о судьбе Гитлера можно считать открытым?

Мюллер. Вот что я вам отвечу. С точки зрения полицейского сыщика, каковым я когда-то являлся, дело обстоит довольно просто. Вы же смотрите на вещи, как офицер разведки, и для вас это все сложнее. Мы создали двойника, одели его в мундир Гитлера, потом пристрелили и похоронили там, где он наверняка будет найден. Так зачем теперь забивать себе голову вопросами, жив Гитлер или умер? Мы провели свою операцию с единственной целью: скрыть тот факт, что Гитлер остался жив и покинул Германию. Вам понятно это?

Офицер. Тогда разрешите спросить вас о факте. Куда отправился Гитлер?

Мюллер. В Испанию, в Барселону.

Офицер. А потом? В Южную Америку? Или остался в Испании?

Мюллер. Вполне возможно. Франко мог оказать ему помощь. Во всяком случае, до той поры, как об этом разнюхают. Вы должны бы знать все это лучше, чем я. Последний раз, как я уже говорил вам, я видел его в саду рейхсканцелярии. После этого ничего о нем не слышал и не могу сказать, что с ним случилось потом. Я выполнил свои обязательства, сдержал слово и теперь имею право думать о себе и о своей семье.

Офицер. Но, по крайней мере, у вас есть хоть какое-нибудь предположение, что с ним могло случиться впоследствии?

Мюллер. Послушайте меня. Гитлер отправился в Испанию. Я достоверно знаю, что его самолет благополучно приземлился там. И это все. Мое мнение о дальнейшем ровно ничего не значит. Я могу предполагать, что ваши люди обедали с ним на прошлой неделе.

И было в этом допросе еще одно место, на котором он, Сталин, остановился поподробнее:

Мюллер: «С Гитлером никогда нельзя было сказать наверняка, что он в действительности думает по тому или иному поводу. Позже он стал относиться ко мне более дружески, и в конце, в Берлине, он был очень откровенен со мной. В частной жизни он был именно таким, и для любого, кто видел его на публике, было большим сюрпризом обнаружить, что он очень человечен, и что с ним легко общаться. На самом деле временами Гитлер мог быть очень забавен и интересен. Он здорово умел иронически показывать разных людей и делал это с большой проницательностью, и очень безжалостно.

Однажды он совершенно замечательно изобразил при мне Гиммлера, его голос и жесты. Гитлер умел разглядеть подлинный характер человека, и видел людей практически насквозь, едва начав общаться с ними. При этом, он был очень скрытным, и как бы играл некую роль, постоянно находясь на сцене» на глазах публики. Но в домашней, так сказать, обстановке эта был спокойный, нормальный и очень приятный человек. Гитлер был очень вспыльчив, но главным образом только тогда, когда ему лгали в лицо, но его гнев быстро проходил. Думаю, самым большим его недостатком была его эмоциональность. Он мог быть чрезвычайно рассудителен, хотя малейшее замечание легко выводило его из себя, и он сильно раздражался. Но, как я говорил, в спокойной обстановке, он был интеллигентным и разумным человеком. По крайней мере, позже я узнал его именно таким, но тогда он нуждался в моих услугах, так что я не знаю точно, что Гитлер в действительности обо мне думал.

Нет, не таким он, Сталин, представлял себе Гитлера, когда готовился к той памятной встрече.

У каждого человека много масок и пробиться к истинной можно лишь при личной встрече. С Рузвельтом это удалось, с Черчиллем, судя по всему, тоже. К Гитлеру он подослал Гурджиева, который Гитлера определил так: «В нем нет бога».

Но он, Сталин, его понял.

В нем нет бога, как некоей силы, которой он хотел повелевать и, возможно, в какой-то момент испугался, что при личной встрече (глаза в глаза) ему этого не удастся скрыть.

И Гурджиев дал ему эту силу, а точнее — иллюзию силы, которая подобна чуду, пока в него веришь.

Но это не та сила, которой хватает надолго. Гурджиев лишь качнул маятник, а потом уже этот маятник раскачивали другие.

Сначала какие-то тибетцы, с которыми Гитлера связал Гурджиев, который несколько лет провел в Тибете и был посвящен во многие тайны.

С его подачи Гиммлер даже организовал две экспедиции в Тибет и привез Гитлеру целую команду каких-то шаманов, которые помогали эсесовцам открыть третий глаз. Для этого в черепе над переносицей просвердливали специальное отверстие. Несколько трупов с такими отверстиями были обнаружены при освобождении Севастополя.

Тибетцев сменил Гиммлер, которого именно Гурджиев научил, как к раскачиванию маятника подключать сакральные силы предков. А точнее — энергию смерти предков, количество которой строго ограничено, и Гитлера на большую войну уже не хватило.

Но к тому времени, система отхода Гиммлера была практически готова, и стала частью нового Рейха, к построению которого он привлёк лучшие умы — лучших учёных, лучших инженеров, лучших специалистов из всех сфер, даже таинственную организацию «Наследие предков», которая по всему миру правдами и неправдами добывала и собирала это «наследие», которое хранила в новом святилище Гиммлера — в зловещем замке Вевельсбург.

Этот замок имел форму наконечника копья, которое было нацелено на Восток, а значит и вся энергия «Наследия предков» была направлена на Восток. Этот поток энергии был настолько мощный, что у всех, кто находился в замке, понижалась температура тела на градус. Но так было надо, чтобы стать частью этого потока в будущее, который и создаст новый Рейх, даже если он будет называться по-другому.

А главной реликвией «Наследия предков» стала золотая диадема готской царицы Федеи, нетронутое захоронение которой было обнаружено перед самой войной в древнем кургане возле Керчи.

На добычу этой диадемы Гиммлер послал целую зондеркоманду. Ради этой диадемы даже пришлось захватить Керчь, а потом и Ставрополь, куда в спешном порядке эвакуировали «золотой чемодан» из Керченского музея. В этом «золотом чемодане», кроме украшений готской царицы находились восемьдесят килограммов золотых и серебряных предметов — бесценных сокровищ Крымских курганов.

В итоге, «золотой чемодан» исчез, а диадема готской царицы стала одной из главных реликвий «Наследия предков».

Только где сейчас эти реликвии?

А там же, где и сам Гитлер, и его жена Ева Браун (у которой, судя по всему, тоже был двойник), не считая обслуги и охраны из самых доверенных лиц. Хотя, во всей операции сокрытия участвовали тысячи.

Причем, каждый знал только свою часть плана.

Мюллер — создать двойника №1, а самого Гитлера отправить в Испанию. Кто-то должен был создать двойника №2 и отправить его на юг Африки. Кто-то создать двойника №3 и отправить его к друзьям тибетцам, которые могут укрыть в своих пещерах целую цивилизацию.

А из Испании — в южную Америку — в Патагонию, Аргентину и Бразилию, куда всю войну регулярно курсировали большие подлодки рейха, доставляя оборудование, механизмы, оружие и людей, а главное — золото, за которое в этом мире можно купить все, а золота они успели припрятать много.

Пришлось даже одну такую лодку, набитую золотом и ураном отправить в США, чтобы откупиться от поисков хоть на время, а там уже будет не до него — новые герои, новые проблемы, новые войны, которым понадобятся новые Гиммлеры и Борманы, а старый спец Мюллер станет у США самым крупным экспертом по России.

Кто-то после Испании отправил Гитлера в другую точку мира.

Чем больше двойников, тем легче зупутать след.

Он это понял еще тогда. А еще он понял, что двойникам верить нельзя.

Сегодня он двойник, а завтра…

Никто даже не заметит подмены. Все так же будут звенеть по утрам будильники, чтобы пробуждать народ на новые свершения. Все так же будет звучать музыка, и все так же будут любить и предавать любимых.

А пока Они ждут. Ждут от него каких-то действий.

Может даже подталкивают к каким-то действиям, чтобы он совершил ошибку и потерял бдительность. Или ждут какого-то сигнала.

Но там, за границей, тоже умеют ждать, и первыми, конечно, не начнут. Для них он был и остается страхом, к которому привыкнуть невозможно, а значит что-то должно было случиться здесь и сейчас, но он своей непредсказуемостью постоянно все срывал, и в их План приходилось вносить все новые и новые коррективы.

Они даже не заметили, что стали частью уже его Плана. Как бывает, не замечают, что любимая женщина уже давно принадлежит другому. Или предпочитают не замечать? Чтобы как можно дольше все оставалось, как есть.

Уж лучше зыбкое равновесие, чем угроза потерять все.

Он и сам не знал, кого подразумевал под этим Они. Даже думал поговорить на эту тему с Месингом. Но вдруг и сам Месинг… Может, они специально заставили его втереться в доверие, чтобы он, Сталин, у него спросил и поверил…

В конце концов, если Вольф такой ясновидец, то мог бы уже давно прочитать его мысли. Но он этого не сделал… Или — сделал… но ничего не прочитал. А потому что и читать было нечего. Спасибо школе иезуитов. Уж что-что, а скрывать свои мысли он, Сосо, умеет с детства. Грешным делом даже считал, что скрывает от самого Бога. А Месинг, хоть и умеет показывать разные чудеса, но не Бог.

Тогда — кто? Кто его главный враг? Ибо врага надо знать в лицо. А еще лучше — в глаза. Когда знаешь врага в глаза, легче прочитать его мысли.

Словно из колоды карт, выхватывал наугад отвратные рожи, так называемых, «соратников по борьбе». Или «цепных псов революции», как называл этих любителей смерти Ленин, когда они слишком старались исполнять приказы. Откуда они брались — все эти Землячки, Мате Залкины, Ягоды — из каких выползли щелей и нор на запах крови, которой их поманил Троцкий:

— Мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что ти­рания эта будет не справа, а слева, и не белая, а красная. В буквальном смысле этого слова — красная, ибо мы прольем такие реки крови, перед которыми содрогнутся и побе­леют все человеческие потери капиталистических войн.

Но этот враг давно мертв. Остальные враги не в счет. Он их приблизил, и сейчас они стали врагами его врагов. И рано или поздно кто-то из них станет жертвой, как и полагается в любой «борьбе».

А, значит, должен быть Главный враг, который, может и сам еще этого не знает. Поэтому его так трудно обнаружить. И все это тоже входит в Их План.

Нет, Ленин не был его врагом. А, точнее, не успел стать. Потому что кто-то сделал его своим врагом раньше. Причем и он, Сталин, и все прекрасно знали — кто. Но Ленин не верил. До последнего не верил.

Пока не появился страх. Он словно сгущался в кабинетах и сумрачных коридорах холодных зданий, заглядывал в ночные окна. От него было ни спрятаться, ни деться, даже на фронтах.

Ведь тогда на месте Ленина должен был оказаться он, Сосо.

И уже, почти засыпая, вздрогнул, вскинулся, как от гулкого выстрела-шлепка. Это выпала из рук книга — единственная книга, которая в последнее время помогала ему заснуть.

Книга называлась «Князь» и словно была написана специально для него, Сталина, и для его времени неким Никколо Макиавелли около пятисот лет назад (что еще раз доказывало, что ни люди, ни их пороки не меняются, и будущее это всего лишь повторение прошлого, только с другими государями и героями).

В книге он находил ответы на многие вопросы. Особенно ему нравились главы: «О верности и единстве подданных государю», «О покровительстве доблести и талантам своих подданных», «О необходимости укрепления учреждений, обеспечивающих независимость и безопасность государя», «О хорошо направленной жестокости», «О личной славе правителя»…

Но сейчас он читал о заговорах:

«Когда снаружи мир, то единственное, чего следует опасаться — это тайные заговоры. Из всех способов предотвратить заговор самый верный — не быть ненавистным народу. Ведь заговорщик всегда расчитывает на то, что убийством государя угодит народу; если же он знает, что возмутит народ, у него не хватит духа пойти на такое дело, ибо трудностям, с которыми сопряжен всякий заговор, нет числа.

Как показывает опыт, заговоры возникали часто, но удавались редко. Объясняется же это тем, что заговорщик не может действовать в одиночку и не может сговориться ни с кем, кроме тех, кого полагает недовольными властью. Но открывшись недовольному, ты тотчас даешь ему возможность стать одним из довольных, так как, выдав тебя, он может обеспечить себе всяческие блага.

Таким образом, когда с одной стороны выгода явная, а с другой — сомнительная, и к тому же множество опасностей, то не выдаст тебя только такой сообщник, который является преданнейшим твоим другом или злейшим врагом государя.

На стороне заговорщика — страх, подозрение, боязнь расплаты; на стороне государя — величие власти, друзья и вся мощь государства; так что если к этому присоединяется народное благоволение, то едва ли кто-нибудь осмелится составить заговор. Ибо заговорщику есть, чего опасаться и прежде совершения злого дела, но в этом случае, когда против него народ, ему есть чего опасаться и после, ибо ему не у кого будет искать убежища».

Он тоже укреплял учреждения, обеспечивающие безопасность, награждал за «полезные изобретения», содействующие величию страны, «проявлял черты великодушия и гуманности».

Но, как сказал Макиавелли в главе «О хорошо направленной жестокости» все необходимые жестокости должны быть произведены зараз, для того, чтобы они были перенесены с меньшим раздражениемъ; благодеяния же должно делать мало по малу для того, чтобы подданные имели больше времени для их благодарной оценки.

5

Минуту подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Машина была на месте. Еще не видел, а уже знал — на месте; большая тень дома затаила маленькую. Даже успел заметить мелькнувший в кабине огонек — кто-то курил, стараясь спрятать папиросу в кулак (фронтовая привычка… грубейшее нарушение инструкции, за которое надо наказывать).

Он привык, что его ждали. Его ждали здесь вчера… А значит и неделю, и месяц назад. Как ждали его всегда. Можно сказать, успели привыкнуть ждать, а когда человек к чему-либо привыкает, то теряет бдительность.

Хотел уже отделиться от стены, чтобы вынырнуть из темноты внезапно и застать этого «курца» врасплох.

Раньше он такие эффекты любил.

Видеть, как на глазах глупеет физиономия какого-нибудь функционера… маленького вождя… Как с благородного портрета непреклонного борца предательски сползает маска. А под ней, в сущности, мурло… То самое неистребимое мурло мещанина, которое живет и скрывается в каждом.

Видеть, как трясущимися пальцами тянут к огню папиросы. Некоторые даже курить начинают только потому, чтобы если Он предложит, не болтануть случайно «нет».

«Мне всегда были подозрительны те товарищи, которые не пьют и не курят», — эти слова кто-то приписывает ему, хотя он так еще не сказал.

Но он не отказывается — хорошие слова, о чем-то таком он, без сомнения, когда-то думал или мог думать, а значит, мог и сказать. В остальном, они все — рабы. И руки у них у всех постоянно липкие и влажные, как у рабов. Поэтому, он не любит здороваться — сразу хочется смыть их прикосновения или хотя бы вытереть руки платком. Потом, конечно, те, с липкими руками, незаметно исчезали, но все уже происходило без его участия, словно само собой.

Холодный ветер покачнул тени. Где-то на той стороне улицы тоскливо скрипнула фрамуга. Все было, как всегда, если не считать одной малости — его не ждали!

Только сейчас понял, откуда взялась эта нелепая, на первый взгляд, мысль. В машине кто-то курил, а значит, не боялся. Его начальник тоже, наверное, сейчас курил и не боялся еще больше… Так сколько же их, которые осмелились не бояться его в ночи? Три, пять, десять?

Тусклая полоска света (раньше ее как будто не было?) падала откуда-то сверху и наискосок, словно перечеркивала улицу. Каких-то несколько шагов — и он оказался бы прямо в центре…

Лучшей мишени не придумать. И тут он вспомнил, что рядом была или должна была быть какая-то дверь. Мертвый подъезд мертвого дома, который спит или делает вид, что спит, а в каждой щели его — Их люди. Вся улица оцеплена. Они ждут… Ждут его следующего шага, чтобы дальше действовать по инструкции. Потому спокойны. Им кажется, что все предусмотрели, все учли.

И в этой инструкции его шанс! Возможно, единственный. Пока будут согласовывать, он успеет выиграть какое-то время.

Но для этого нужно совершить что-то непредсказуемое. Что-то настолько из ряда вон, что все замрут, остановят дыхание и лишь потом, словно очнувшись от гипноза, начнут звонить, докладывать по инстанциям наверх. Никому и в голову не придет брать ответственность на себя, действовать не по инструкции, а значит — нарушать…

И чем серьезнее ситуация, тем длиннее цепочка предписаний и инстанций, а значит и выигрыш во времени, который у него уже не отнять.

И, подняв воротник своего еще довоенного пальто (только сейчас почувствовал, какой на дворе мороз, и какая должна быть злость у тех, которые изо дня в день стояли в этом нелепом оцеплении, чтобы обеспечить безопасность неизвестно кого и от кого, и быть в любой момент готовыми на все), — двинулся от машины в обратную сторону.

Он шел не быстро и не медленно, с той неотразимой уверенностью, от которой у наблюдателей должно замирать дыхание.

Он шел тяжелой поступью командора по узкому тоннелю улочки и чувствовал, как во всем огромном людском муравейнике замерла, приостановилась жизнь. Лишь настораживающе сухо поскрипывал под ногами снег.

Еще несколько шагов и он окажется на проспекте. Уже можно различить недалекий шум машин. Значит, кроме муравейника, есть и еще кто-то, кто умудряется жить, существовать, куда-то спешить и радоваться встрече, которой в этот вечер никто не сможет помешать.

И от этого случайного открытия стало как-то легче дышать, словно что-то расправилось внутри и отпустило, захотелось выругаться и рассмеяться, и чтобы все вокруг услышали его ругань и хрипловатый смех.

Смех победителя.

6

БЕРИЯ

От курева во рту было гадко, как с похмелья (он не курил, а тут вдруг почему-то начал, словно примеривал на себя новый образ в новой роли), и с каждой выкуренной папиросой «Герцеговины Флор», словно отщелкивалась еще одна минута времени, которое неумолимо приближало его к заветной цели.

И тогда рука снова тянулась за папиросой, щелкал зажигалкой, делал одну-две затяжки и тут же гасил, давил омерзительный окурок, расплющивал его, как червяка, чтобы сразу затеять все сначала.

Нарочно не хотел ничего менять, пока не зазвонит телефон. Этого звонка он ждал, как приговор.

Но черный телефон был нем. Молчал телефон правительственной связи, молчали телефоны секретных служб. И от этого тупого ожидания он начинал ходить кругами, опасливо обходя телефоны стороной, даже пряча за спиной руки, чтобы нечаянно не сорваться и не размозжить какой-нибудь из них о глухую стену бункера.

А тут, словно сговорившись, затрезвонили сразу все.

— Он ушел… ушел… Он от нас ушел… — на разные голоса разметали ночь.

— Что значит ушел?.. Как ушел? Куда ушел?

— Сел в такси на проспекте Маркса… Наша машина, как всегда, пристроилась за «Победой», а он в это время… Но город уже перекрыт. Блокированы все дороги. Такси взяты под наблюдение. Какие будут указания?

— Ах, болваны!.. Какие же все вокруг болваны! — и еще долго по затухающей ругался матом, но оттого, что все как-то стронулось и пришло в движение, почувствовал не то чтобы облегчение, скорее азарт.

Охота началась. А в каждой охоте охотник остается охотником, а зверь — зверем. И уже по инерции доругивался в остальные телефоны, запоздало радуясь тому, что кругом одни болваны. С болванами трудно, — за все надо платить, — но с ними и спокойнее.

А зверь обложен и далеко ему не уйти.

Потягиваясь и похрустывая в суставах, подошел к стенке с академическими изданиями томов классиков революции. За коричневыми томами Ленина скрывался роскошный бар, забитый бутылками всех времен и народов.

Коллекционные вина и коньяки из подвалов Европы, неисповедимыми путями, оказавшиеся здесь, в его, Лаврентия Берии, кабинете-бункере уже давно ждали своего праздника. И вот праздник наступил, но почему-то нет радости? Будто время выпило всю радость. И запоздало приходит понимание, что у времени не бывает ни будущего, ни прошлого, а есть лишь настоящее. И нужно просто жить. Сегодня и сейчас. Несмотря ни на что. Даже на страх, который был всегда и к которому он почти привык.

Щедро плеснул в хрустальный бокал французского коньяка почти столетней выдержки. Пил по-женски: мелкими глотками, отставив мизинец с перстнем, возможно, принадлежавшим самому Одиссею или Агамемнону — из бесценной коллекции Шлимана, вывезенной из Германии и упрятанной в тайники Лубянки, с глаз долой.

Об этой коллекции не догадывался даже Сталин. И если раньше он, Берия, только ждал случая преподнести такой подарок своему Coco, то в последнее время с этим уже не торопился, будто золото постепенно брало над ним власть, и эта власть оказывалась сильнее власти желтоватых глаз старого уставшего вождя.

А еще он верил, что жук-скарабей, выбитый на древнем перстне, принесет удачу.

7

В такси было уютно и тепло. Зеленовато фосфоресцировали циферблаты приборов. Пахло запахом бензина и табаком, кожей сидений и дорогих духов, которые любила одна женщина много лет назад.

Он даже вспомнил ее имя и бархатистую нежность загоревшей кожи; морской ветер развевал ее волосы, которые больно хлестали по его глазам, и сквозь слезы он готов был молить ветер, чтобы эта боль никогда не кончалась.

На секунды мелькнувший свет дважды выхватывал невозмутимый профиль водителя и его отражение в зеркальце, каждый раз почему-то разное.

То виделся какой-то господин с усталыми печальными глазами, то подгулявший начальник, виновато спешащий домой и придумывающий, что сказать жене по поводу ночных работ. То ученый муж, допоздна задержавшийся в институте, в поте лица потрудившийся в своей лаборатории.

И не в молоденькой лаборантке дело (ведь гении неспроста притягивают к себе женщин). Хотелось доказать, что и он что-то значит, и он личность — неповторимая и незаменимая… А это уже плохо. Плохо, когда несознательное Я берет верх, а там незаметно подкрадывается коварная гордыня, вызывающая то самое разрушительное головокружение от успехов, когда чувствуешь себя не таким, как все.

Сперва чувствуешь, а потом действуешь…

В зеркальце заднего вида мелькнул знаменитый режиссер М.

Еще вчера ему рукоплескала вся Москва, было море цветов и выстрелы шампанского, от которых кто-то невольно вздрагивал. А сегодня М. выдернули из теплой постели по доносу лучшего друга, который станет режиссером завтра.

Но люди приходят и уходят, а высшая справедливость остается: «Кто был никем, тот станет всем…»

— Куда?.. — сонно зевнул таксист.

На секунду их глаза встретились в зеркальце, и холодок… нет, не страха — скорее, осторожности, — заставил его отвести взгляд.

— Туда… — с усилием расцепил зубы.

— Сегодня уже возил одного «туда», — сразу набычился водила. — На Ваганьковское… кладбище, я имею в виду. Подозрительный такой тип. Ночью, с чемоданом, на Ваганьковское!.. Сережку Есенина надумал помянуть. А у самого в чемодане…

— В Кунцево, — оборвал поток слов, который мешал думать.

На «Ближнюю дачу» в Кунцево, где в последние годы, в основном, и был его дом, его крепость, которая в любой момент может стать и его ловушкой. Вот об этом он и хотел подумать.

И было искушение — последнее искушение на закате лет. О такой женщине он мечтал, наверное, всю жизнь, но Берия все эти годы старательно подсовывал ему других, словно нарочно отвлекал внимание. И когда, наконец, он, Coco, ее увидел, то сразу понял, что обманут.

Это была Его женщина. Его женщина по праву. По неписанному праву гор. Наверное, и она что-то такое почувствовала. Один взгляд, которым все сказано. Один взгляд, а словно заглянула в такие бездны, откуда уже не вернуться.

Ее имя — Нино Берия.

Машина свернула с главной улицы и погнала по каким-то закоулкам, чтобы он начал волноваться, нервничать и в какой-то момент потерял над собой контроль. Старый испытанный прием Охранки, чтобы застать его врасплох.

Но он бывалый зубр и знает все их уловки наперед.

Это называется — «войти в контакт» или «контакт первых минут», которые и определят потом их конкретные действия.

Но и для него этот «контакт первых минут» значил многое. Стало понятно, что у них что-то пошло не так. Не знают, что делать и приходится тянуть время.

И сейчас он свободен. Свободен как, наверное, никогда за последние много лет. Свободен, как вырвавшийся из клетки волк. Свободен, как ветер на вершинах гор.

А водитель гнал машину с какой-то мстительной лихостью, бросал ее на поворотах то в одну, то в другую стороны, точно ждал от него мольбы о пощаде или хотя бы малейших признаков страха. А ему оставалось лишь молчать, судорожно цепляясь за кожу сидений на поворотах.

И только мертвенная бледность выдавала, как ему плохо. Видно, разыгралась печень, и от каждого толчка боли его, словно разрывало на части, которых становилось все больше и больше.

Он сказал Кунцево («Ближняя дача»), хотя с таким же успехом мог назвать с десяток других мест, где его ждали или должны ждать.

Раньше он любил проверять бдительность (но служба Власика, как всегда, оказывалась на высоте), еще с молодости хорошо усвоив, что чем больше явочных квартир, тем меньше вероятность провала.

А еще он знал, что все таксисты — люди Берии, у них свои инструкции (у всех свои инструкции), и сейчас его задача попасть в промежуток между инструкциями, когда действие одной заканчивается, а другой еще не успело начаться.

Обычно до Кунцево он добирался на скоростном метро прямо из Кремля. Что было и быстрее, и удобнее. Даже несколько раз на спор выигрывал пари у Ворошилова-Буденного, которые славились своими водителями и добирались на автомобилях по земле.

— Что-то, Клим, твоя кобыла подкачала, — посмеиваясь в усы, встречал у входа, поскрипывающего портупеями и сапогами, озадаченного военачальника. — А Семен — хитрый!.. Думал всех на тачанке обскакать. Думал, у Ворошилова одна лошадиная сила, а у него будет целых три. Наверное, по пути пришлось от беляков отстреливаться.

— …Почему стоим? — только сейчас заметил, что машина уперлась в какой-то шлагбаум, который, судя по всему, и не думал открываться.

— Спят, наверное. Будем ждать или поедем в объезд? — сонно зевнул таксист, который нарочно завез его сюда, чтобы вызвать на разговор (таких мнимых переездов в Москве было сотни). Сейчас оглянется и включит свет, чтобы получше рассмотреть, с кем приходится иметь дело.

Осторожно нащупал в кармане пистолет. Тяжелый металл призывал к действию.

Короткое движение — и одним дураком станет меньше. Воистину, есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблем.

Даже представил, как от выстрела отбросит черный профиль и будет судорожно хватать руками воздух, а потом с глухим стуком уткнется в руль. Наутро таксиста обнаружат, но он уже ничего не сможет рассказать.

Не глядя, выдернул из пачки несколько банкнот.

— Жди меня здесь! — последовало, как приказ.

И, как в каком-то трофейном фильме, небрежно бросил деньги на сиденье.

— Хозяин — барин, — прозвучало почти как — «слушаюсь».

Что и требовалось доказать. Системой начинают править деньги. Так бывает всегда, когда уходит страх. Деньги стирают страх и создают иллюзию свободы. В какой-то момент начинает казаться, что за деньги можно купить все. А потом начинаешь понимать, что деньги это еще большая несвобода, чем их отсутствие.

Деньги рано или поздно приводят человека к вопросу: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» С этого момента человек становится способен на все. Ни бог его не сможет остановить, ни привычный страх. Словно движет им неведомая сила.

Почему-то вспомнились раскольники, которые питались этой силой, когда сжигали себя в избах и церквях (отсюда, по всей видимости, у Достоевского в романе и фамилия — Раскольников — значит, тоже раздумывал подобно, но так и не решился озвучить вслух. А он, Сосо, готов назвать ее (эту силу), которую ему вдруг открыла ночь. Назвать, даже если никто не услышит. Может, потому и назвать, что никто не услышит. Назвать — чтобы осознать. Ибо эта сила есть справедливость. А точнее — высшая справедливость, которая правит миром и царит над всеми смыслами и самим…

Он хотел сказать — богом. Но не стал. Ибо справедливость и есть Бог.

С ним было так уже не раз — когда заходил в тупик, отпускал вожжи, действовал бездумно, наугад, словно передоверял себя кому-то более умному, более опытному, который всегда знал, как сделать лучше.

У русских это называется — полагаться на авось.

Наверное, за столько лет он тоже стал немного русским, а значит и татариным, и евреем, и монголом, и бог весть кем еще из десятков окружающих его народов.

С кем поведешься, от того и наберешься. Потому его и называют отцом народов, что для каждого он немного свой.

В сущности, все люди одинаковы. Они и вели себя одинаково, когда перед каждым рано или поздно вставал главный вопрос: жить или не жить. Всем, как правило, хотелось жить.

Вот и сейчас он действовал бездумно, на авось. Зачем-то приказал таксисту высадить его здесь, зачем-то направился, сам не зная куда. Ведь, если даже он не знает, что сделает в следующий момент, то уж, тем более, этого не смогут знать Они.

Тропа вела мимо темнеющих строений. Он почувствовал запах дыма и вообще жизни, которая теплилась где-то рядом.

Здания наверняка строили немцы. Пленные тогда все вокруг строили, словно переносили часть своей Европы в ими же разрушенные города.

И, надо сказать, хорошо строили. Просто немцы не умели работать плохо, за что их даже избивали начальники, которым казалось, что над ними издеваются с особым садизмом.

Но скоро немцы вернутся по домам, и строить хорошо будет некому. Он даже мечтал задержать их подольше, а еще лучше — оставить в стране навсегда. Чтобы два народа слились в один и дали, в итоге, — третий, в котором проявятся лучшие черты двух народов.

Об этом мечтал и царь Петр первый, завозя из Европы немцев тысячами (в основном, конечно, ученых, специалистов и военных), со всеми их семьями и укладом.

Нравилось ему, как они обустраивают свою жизнь, как умеют работать и как умеют отдыхать. Их старательность нравилась, а главное — что умеют исполнять приказы. Видимо, это у них в крови. Поэтому из немцев получаются хорошие солдаты.

И, хотя, среди приглашенных были и французы, и итальянцы, и англичане, но немцев было больше всего. Многие потом достигнут степеней известных, станут гордостью России.

Это друзья Троцкого столкнули лбами два лучших народа Европы в убийственной войне, в которой нет, и не может быть победителя. Ибо, цена победы оказалась равна цене поражения.

Но это тайна за семью печатями. Кто-то погиб, кто-то пропал без вести. Кто-то умер голодной смертью. В хаосе войны не сосчитать.

Чего стоил хотя бы приказ №4976 от 18 сентября 1941года, который Жуков отдал по Ленинградскому и Балтийскому фронтам, что семьи военных, сдавшихся врагу, будут расстреляны.

До такого не додумался даже главный враг Гитлер. В последний момент, правда, Маленков успел отменить приказ.

А если бы не успел? И приказ уже канул бы в «бездну» тыла, который жил по своим законам, словно там была совсем другая страна. И другой народ, и другие… чуть было не сказал — правители… исполнители.

И сразу вживе представил Туруханск… Курейку, куда и сейчас можно добраться лишь по «зимнику». Наверняка там и света еще нет. В такие медвежьи углы приказ будет добираться долго.

Во времена царя приказ до окраин империи добирался месяца за три, а тогда, в неразберихе войны, и того больше. И столько же потребуется приказу об отмене приказа. Пока собирали бы документы, пока принимали бы решение, то, как когда-то говорили в Курейке — или конь бы сдох, или его хозяин.

А еще он в ужасе подумал о другом.

Вот вернутся с войны победители, а города пусты. В деревнях одни бабы и старики. Лошадей нет. Мужиков нет (одни инвалиды). Бабы вместо лошадей запрягаются в плуги…

И все это будут называть «Победа». А в самом слове скрывается «беда»… Словно каждый поздравляет его с «бедой», которая приближается неумолимо.

Он даже начал делить людей на тех, кто произносит это «беда», и на других — которые каким-то звериным чутьем угадывали, что лучше этого не делать. И сразу получали доступ в его стаю, незаметно оттесняя прирученных шакалов из прошлой жизни.

Все они прошли через войну и, словно знали какую-то тайну, которой он не знал, и эта тайна начинала сгущаться и пропитывать собой все вокруг.

Но к тому времени в слове «беда» мистически исчезла еще одна буква. И теперь ему всюду слышалось — «еда»… «еда»… «еда»…

Еды не хватало. В его стране оказалось людей больше, чем еды. Причем, не просто людей, а победителей, о которых любимый в народе Хэмингуэй сказал, что «победитель получает все».

И он, Сталин, душными летними ночами ломал голову, куда деть всех этих «победителей», праздник которых сильно затянулся, а еды с каждым днем становится все меньше. Не было дождей, надвигалась засуха, словно расплата за победу, и за все те миллионы жизней, которым еда уже не понадобится.

…На какой-то миг показалось, что за этими домами и его дом. И сейчас тропа уткнется в знакомый забор, за которым послышится лай собак (собаки всегда узнавали о его приближении первыми). И он окажется в своем рабочем кабинете на черном кожаном диване с высокой спинкой (сделанной по спецзаказу, чтобы прикрывала затылок), пропитанном запахом одиночества и тлена (чуть было не сказал — плена, что было бы точнее).

Наверное, так пахнет власть.

Ибо власть — это всегда плен. И, чем выше власть, тем больше плен и больше одиночество. Бог тоже одинок. И тоже в плену. В сладостном плену своей свободы, когда нечего хотеть. Потому и сотворил человека (по образу своему и подобию), который рано или поздно начинает думать, что он тоже бог.

А это ошибка. Потому что бог один. Как и должно быть в любой Системе. Два бога — это уже разлад (что и происходило в первые годы революции, когда богов было много). И тогда он, Сталин, исправил эту ошибку. Ошибку бога.

И от этой кощунственной и ясной мысли, ему стало и страшно, и легко, как когда-то в далеком детстве, когда они с Гурджиевым подожгли библию и с затаенным ужасом глядели на огонь, который от порывов ветра то гас, то разгорался с новой силой.

Так они хотели проверить, что сделает бог (если он на самом деле есть). А бог с бездонной высоты смотрел на маленьких грешников и посмеивался в бороду, словно хотел им сказать одно только слово…

Но не сказал. И ничего не сделал. И это было сильнее самых сильных слов. Ибо это была сила промежутка между «да» и «нет». Это была сила непостижимости.

А когда огонь погас, Гурджиев палкой потыкал в обугленные остатки и сказал:

— Как дохлая ворона. Похоронить надо.

И они уже в сумерках хоронили то, что осталось от библии. Поспешно затаптывая сапогами все следы. А ночью ему приснилось, что на этом месте выросло иудино дерево, цветы которого, как Христова кровь. Вот это и было то слово, которое им хотел сказать бог. Но вместо дерева выросла трава. И это тоже был ответ бога.

Потом, много лет спустя, Гурджиев скажет: «Бог — это слово», не уточнив, правда, какое.

А еще бог — это страх, переходящий порой в ужас, который не выразить словами. Особенно, когда его не ждешь.

И, словно в подтверждение, в тишину ворвался рев и грохот, который в считанные секунды поглотила ночь.

Это был скорый поезд. Значит, где-то рядом платформа.

Д В О Й Н И К

8

Сперва их было восемь.

Восемь человек за зеленым забором этой затерянной в лесу «точки». Восемь номеров в одинаковых одеждах, в одинаковых комнатах, с одинаковым видом из окна.

С этого дня они все должны стать одинаковыми — одинаково говорить, одинаково двигаться, одинаково смеяться, одинаково прищуривать глаза. Даже курить все они теперь должны одинаково — только трубки, с одинаковой неторопливостью набивая их табаком папирос «Герцоговина Флор».

Это умение они осваивали двадцать шесть дней. Ровно столько, чтобы умение успело стать привычкой.

Эту цифру рассчитали его ученые, как закон. За двадцать шесть дней можно привыкнуть ко всему — чистить зубным порошком зубы, делать по утрам зарядку, читать книги, исполнять приказы.

Разговаривать между собой строжайше запрещалось.

Весь день был расписан по минутам. С утра история, экономика, изучение трудов классиков, лекции и кинофильмы по различным темам: военное дело, литература и искусство, актерское мастерство, иностранный язык. Затем, поздний обед, самоподготовка и отбой.

На занятиях к ним обращались обычно по номерам. У каждого на рукаве был нашит номер. Вели занятия, как правило, одни и те же. А вот лекторы были разные. Себя они не представляли, но одного он уже где-то видел раньше. На портрете в учебнике. Тогда еще учительница приказала заклеить этот портрет бумажкой (потому, видать, и запомнился), и сейчас этот ученый читал им лекции. Словно и не было никакой революции, а перед ним по-прежнему сидели «господа студенты», только под номерами. «Господин Седьмой… Ваш вопрос, господин Шестой, делает вам честь…». Не сказал, а мог бы сказать с высоты своего прошлого, которое теперь ему казалось сном. Но выдавали руки. Будто ими давно не пользовались или пользовались, но не по назначению, и они не слушались и дрожали.

Другой инструктор ставил им пластинку с записью голоса, которому они должны научиться подражать.

Ему, Евсею, даже показалось, что это голос какого-то иностранца, а потом узнал, вспомнил, и холодок недобрых предчувствий начал закрадываться в душу. Словно приближалось что-то неотвратимое, и вот-вот должно было случиться.

И случилось. И этот последний, прощальный взгляд Третьего… Такая в нем сквозила безысходность и тоска.

Больше они Третьего не видели.

Все продолжалось, как обычно, никто ничего не знал или делал вид, что не знает, но по каким-то неуловимым признакам и он, и остальные поняли: с Третьим все кончено.

Потом наступила очередь Восьмого.

Какое-то время он шел на равных со всеми, а потом, видимо, начали сдавать нервы. В самом неподходящем месте вдруг начинал заикаться и чем больше заикался, тем непослушнее делался язык.

Приходил даже какой-то врач, но с врачом у Восьмого все получалось без сучка и задоринки. За последним обедом лишь успел сообщить, что не сегодня-завтра за ними будет наблюдать Сам (и глазами выразительно показал наверх).

Больше они Восьмого не видели.

В какой-то из дней жизнь двойников резко изменилась.

Подъем в семь, новая одежда, новые костюмы. «Ваша фамилия — Беляев Вадим Петрович», — сказал — приказал суровый инструктор, провожая Седьмого в машину с опущеными шторками.

Беляев так Беляев, — только и оставалось, молча, согласиться. Он уже давно привык, что сказанное инструктором обсуждению не подлежит. Даже не успели покормить завтраком. Рядом сидел человек в штатском. Тупое, ничего не выражающее лицо.

Наверное, и у него, Вадима Петровича, сейчас точно такое же лицо. А лицо, как их учили — зеркало души, которая сейчас пуста, как душа младенца. Да и душа ему, Вадиму Петровичу, с некоторых пор не принадлежала. Он и сам себе уже больше не принадлежал.

С каким-то удивлением вдруг вспомнил, что были в его жизни и другие имя, и фамилия. Свое село вспомнил и свой добротный, украшенный резными наличниками, дом. Он стоял над самой рекой, огородом спадая к речке, где на утренней зорьке они с сыном любили ловить карасей. Была еще дочь, Верка, такая смешливая и конопатая, — она только что закончила четвертый класс и ей сшили первое нарядное платье — белое, в мелкий голубой горошек.

Помнится, кто-то пустил по деревне слух, что в округе орудует банда, и каждого в таком платье должны обязательно убить, потому что проиграли в карты, поэтому Верка надевала его только дома, часами крутилась перед зеркалом…

И уже совсем, будто чем-то приснившимся, или, словно из другой жизни, вспомнилась жена Настя. И, как ладно в то время они жили, особенно летом… в конце лета, когда поспевал сад.

Потом в одночасье все пошло прахом. Как снег на голову свалился уполномоченный («болт заточенный», — как дразнили его в деревне бабы) Васька Кожухов и суровым от перегара голосом приказал собираться.

Потом, в райотделе уже, его осматривал какой-то чин… Как лошадь осматривал, даже зачем-то заглянул в рот, приказал спустить трусы, нагнуться и показать ему гудок. Оставшись довольным осмотром, нервно ходил, потирая руки, затем от избытка чувств рассмеялся и похлопал его по плечу. «Ну, Евсей, далеко пойдешь!.. Видно, и в самом деле дуракам везет. Значит, не знал, говоришь, не замечал?..». «Чего не знал?.. Чего… не замечал? Да, объясните же, люди добрые!..» — наконец, не выдержал, взмолился он, отчего уполномоченный, с этим хмырем в штатском, достал из папочки несколько фотографий разных лет.

И на всех был он, Евсей… И не он! Разве что на одной он был в какой-то гимнастерке и фуражке… На другой — с трубкой в руке и в кителе… Ах, ну это… Кто же не знает народного вождя Сталина… И то, что он, Евсей, на него похож, поди, каждый во всей округе знает. Знают, да помалкивают. Не то теперь время. Даже, если спьяну что-нибудь такое брякнешь.

А первым это сходство заметил еще кум Кузьма. За что и поплатился вскоре. Приехал из райцентра «воронок» и увез кума в неизвестность. Ни слуху с тех пор о куме, ни духу. А от него, Евсея, все как-то стали отворачиваться. Словно он и в самом деле собственного кума упек. Зато в колхозе уважение. Сам председатель беседовал. Для начала комбикорм выписал, оцинкованное железо — крышу перекрыть. Еще костюм и обувку новые, чтобы в партию вступить. Председатель сказал, что так надо, раз новый костюм и обувка.

А месяц спустя в хате эту штуковину установили: что-то вроде радио, с небольшим окошком-линзой, очень похожим на глаз, в котором живые человечки двигаются, разговаривают и… подсматривают.

Тогда-то он, Евсей, и увидел вождя Сталина совсем рядом. Стоит на трибуне, говорит слова разные и в подкрепление своей ручкой делает вот так… Словно поднимает эти слова на недосягаемую высоту.

И хотя он, Евсей, стал уже не тот, многое научился знать и понимать, одного он лишь никак не мог понять: зачем этому большому человеку вдруг понадобился он, Евсей, человек маленький? Какая ему, Сталину, от него, Евсея, может быть польза?

Машина ехала долго. Он даже успел вздремнуть, нечаянно привалившись плечом к сидящему рядом конвоиру. Но вот, наконец, остановились. Звук отпираемой сзади дверцы, и истукан первым выпрыгнул на землю. Вошли в большое здание, где на него, Седьмого, накинули белый халат и повели по длинному пустому коридору. В просторной комнате его сразу окружили врачи и какие-то люди в штатском. Они спорили и совещались, рассматривали какие-то фотографии и заглядывали в глаза, один даже попросил открыть рот…

Из их разговоров Седьмой понял, что назавтра назначена операция. Какая операция и зачем — он не знал, знал только, что в его положении не принято задавать вопросы.

В палате была всего одна койка, стул и тумбочка с телефоном. Седьмой подошел к двери и потрогал ручку — заперто. Выглянул в окно. Зарешеченное узорными прутьями, оно выходило в глубокий колодец двора. Осторожно поднял трубку телефона. «Вас слушают», — ответил строгий мужской голос, и Седьмой, он же Евсей, он же Беляев Вадим Петрович, так же осторожно опустил трубку.

9

Тропа уперлась в ступеньки, которые уводили вверх.

Тусклый свет освещал пустую платформу. Несколько скамеек, навес, телефон. Зачем-то зашел в пропахшую мочой телефонную будку, снял прикованную цепью трубку и, лишь услышав длинный гудок, понял, что сделает в следующий момент.

Непослушными пальцами набрал несколько заветных цифр.

Это была аварийная связь.

Только сейчас начинал осознавать, какая выстраивалась игра. Его ждали везде и когда уже, казалось, потеряли след, он тут как тут — на «Ближней даче» в Кунцево. Пока будут совещаться, согласовывать, он успеет сделать следующий ход. В сущности, он его уже сделал.

Семь, пять, шесть, два — и где-то на том конце провода исполнится приказ. Семь, пять, шесть, два — таинственный код, который нельзя подслушать и который знают всего двое — он и его двойник Седьмой.

Из сообщения следовало, что двойнику Седьмому необходимо срочно прибыть в Кунцево и дальше действовать по обстоятельствам.

Утром обычно на подпись приносят папку с документами, и он, Седьмой, должен эти документы подписать. Если, конечно, не последует отмена. А эту отмену имеет право сделать только он, Сталин.

А, если не сделает… не успеет? Можно, конечно, поднять тревогу. И тогда — первыми ворвутся люди Берии, которые прослушивают все телефоны и отслеживают каждый его шаг.

Можно по правительственной связи позвонить министру обороны, но все равно люди Берии окажутся на месте первыми. Или вызвать Маленкова и сказать ему, что он, Седьмой, будет теперь вместо него, Сталина, чтобы заманить в ловушку Берию, и с прищуром наблюдать, как будет выкручиваться хитрый лис Маленков…

А еще лучше вызвать Хрущова, который, пованивая потом, будет что-то лепетать о гниде Берия. А он начнет сосредоточенно раскуривать трубку (которую ему подарил Черчилль, хотя, несколько лет назад бросил курить), и пускать дым в свиные глазки Хруща. А потом о звонкую лысину выбивать из трубки остатки пепла.

А Хрущ будет смеяться и терпеть, но так надо, чтобы все это казалось шуткой. И, как всегда, побежит докладывать Берия, что он, Сталин, снова закурил и что это очень плохой знак.

Очень плохой знак.

Несколько смутных теней в конце платформы двинулись в его сторону. А он в ловушке телефонной будки зачем-то пытается держать дверь.

И сразу с холодной ясностью увидел, как просто все произойдет… может произойти в нелепости своей. А утром его найдут в заледеневшей телефонной будке с этой дурацкой трубкой… на цепи.

Но в следующую секунду по снегу полоснул свет, и из леса с ревом вырвался железный зверь, который, тяжело дыша, замер совсем рядом. Двери электрички распахнулись, словно заглатывая его внутрь — в кислое тепло нетерпеливо подрагивающего вагона.

Нахохлившихся пассажиров сморил сон, в котором его народ наловчился жить. А по сути, вести другую жизнь — более веселую и счастливую, как в трофейных фильмах, которые он любил и которые так похожи на сон.

И это, конечно, не дело, что его люди сбегают от проблем в сон, где еще неизвестно, что с ними происходит, о чем они думают и что могут преступно замышлять. Не зря сказано, что мы — дети бога, а наша жизнь — сон бога. Сон Бога…

Пришлось даже создать лабораторию, в которой изучают сны. В ней он собрал лучших ученых. Но все ученые его дурят — только делают вид, что к чему-то там приблизились, что вот уже совсем чуть-чуть… А сами дальше гипноза не пошли.

Даже друг его детства Гурджиев знал о сне больше и не уставал повторять, что человек живет во сне и во сне умирает. И считал, что главная цель жизни — пробудиться ото сна, и тогда человек узнает — кто он и зачем пришел.

Но главная тайна оказалась в другом — самому человеку пробудиться не дано. Для этого и нужен вождь, учитель, у которого свой учитель… И так по невидимой цепочке на самый верх — к богу… который такой же учитель и у которого тоже есть свой учитель…

Круг замкнулся. И в центре этого круга еще более главная тайна, которую его друг детства Гурджиев искал всю свою жизнь. И, по всей видимости, нашел, но в 49 году унес эту тайну с собой. В другую жизнь. Которая, возможно, тоже сон, но этого его ученые пока не открыли. Скорее всего, именно это имел в виду еще один учитель Еврипид, который сказал: «Кто знает, жизнь не есть ли смерть, а смерть не есть ли жизнь?»

И сразу вспомнил другой круг.

С треском и шипением огонь бежит по кругу, а в центре круга — человек… Он, то приближается к горящей линии, то отскакивает, будто пытается найти выход. И не может.

А невидимые барабаны еще только начинают свой разбег. Словно на каждый звук с окружающих гор срывается такой же невидимый камешек. И все эти люди пришли сюда за своими камешками. Ибо, как написано в книге книг — время разбрасывать камни и время собирать камни.

От бликов огней не разобрать лиц.

В какой-то момент все они начинают вращаться, чтобы стать птицами, которые не горят в огне, искрами взлетая к звездам… Они и кричали, как птицы… гортанными голосами гор… И барабаны били на каком-то немыслимом пределе, за который уже не выйти, как этому человеку из горящего круга.

Это был праздник огнепоклонников. И они с Гурджиевым были частью этого праздника, такими же огненными искрами взлетая к звездам.

На обратном пути почему-то не хотелось говорить. Словно с ними произошло что-то посильнее слов.

И лишь несколько месяцев спустя Гурджиев, казалось, без всякой связи спросит: «Помнишь, того человека в огненном круге? Так вот, я его потом нашел… Он сказал, что бог это огонь, а за пределом круга — смерть. То есть, все мы для него считались мертвыми».

Может и эти, в вагоне тоже мертвые? А живые остались там, на остановке. В последний миг их успел разделить бог-огонь. Он только не успел разделить страх. И сейчас этот страх мешает ему закрыть глаза, так как в ту же секунду в этот смертельно несущийся вагон бесцеремонно ввалятся Они, десятируко рванутся к притихшему в углу пальто, с каждым ударом, наполняясь все большей яростью.

Но сейчас он просто дух (которому все равно), летящий над полями и лесами в сторону главного города Земли. И скоро должен показаться огонек, который по мере приближения будет превращаться в огромную, сверкающую звезду самого главного города Земли.

Что-то заставило его прийти в себя. Электричка уже давно стояла у платформы. В вагоне было пусто. За окном большими красными буквами светилось и подрагивало: «Москва».

10

В вокзал заходить было нельзя. Что-то подсказывало, что нельзя, но для него этого слова уже давно не существовало. Там, за заветными желтыми окнами — свет, тепло, люди.

В его жизни было много таких вокзалов, но из всех почему-то больше всего запомнился один.

Даже не столько вокзал, а ресторан — маленький, уютный, с развесистой в кадушке пальмой, за которой, еще не остывшие — Они — четверо молодых людей с гулко стучащими сердцами, молодое вино и их горящие в отблесках свечей глаза.

Несколько часов назад Они совершили очередной «экс» или, попросту говоря, грабанули банк — партийной кассе срочно понадобились деньги.

И сейчас их уже искали по всем дорогам от Тифлиса до Баку. А Они с вызывающей дерзостью кутили на виду почтенной провинциальной публики. Подкупленные филеры бдительно охраняли их покой.

Вот, что значит деньги, много денег! На деньги можно купить все — любого человека со всеми его принципами, самую прекрасную из женщин, самого неподкупного судью, самого хитрого политика — пусть только назовут свою цену.

Между прочим, идею «эксов», то есть «экспроприацией экспроприаторов» или, проще, грабежом почтовых дилижансов и прочих источников денег, ему подал верный друг Гурджиев. Но во время одного из «скачков», как называли они тогда эти «эксы», в 1904 году в районе Чиатурского ущелья Гурджиев получил пулю от ретивого охранника капиталистической собственности. И он Сосо, из последних сил на себе тащил Георгия в укромное место, а потом выхаживал его, как заботливая сестра-сиделка, бинтуя кровавую рану.

Он, Сосо, тогда во всем старался подражать своему более старшему и более опытному другу греку Георгию. В семинарии они изучали греческий, который стал их потом тайным языком.

У Гурджиева была мягкая кошачья походка, он курил трубку, которую держал несколько наотмашь, на весу, и, куря, обходил собеседника со всех сторон, как бы осматривая его.

Говорил не спеша, на вопросы отвечал, затянувшись несколько раз трубкой и сделав два-три круга по комнате.

Все это вроде бы обычные действия буквально завораживали собеседника, который становился похожим на трясущегося кролика, не смеющего отвести взгляд от гипнотизирующего его удава.

Так потом будет делать и он, Сосо, чтобы походить на «батоно Георгия», который знал о жизни все, но почему-то не стал революционером. Видимо, считал, что есть вещи поважнее революции.

А что касается денег…

Деньги дают власть, предел которой ограничен количеством самих денег.

Но еще большую власть дает тайная организация, которая захватывает государство, а потом и другие государства. Как попытался это сделать ученик Гурджиева Гитлер и не смог.

А он смог… Или почти смог. Просто у него закончились люди, и не хватило времени. У любого правителя всегда так — или заканчиваются люди или не хватает времени.

11

Высокие дубовые двери то и дело выхлопывали клубы пара, в который, как в парную, ныряли люди. По перрону, поблескивая инструментами, протопали музыканты — целый духовой оркестр. Встречать какого-нибудь припухшего со сна вождя.

Значит, скоро литерный, вокзал, как всегда, оцеплен, и каждого подозрительного лучше проверить на испуг.

От самой этой мысли разволновался чрезвычайно, а от волнения до глупости один шаг. Во что бы то ни стало, хотелось оглянуться, проверить след… и сразу посадить себе на хвост «наружника», который только и ждет, чтобы вцепиться мертвой хваткой.

Но устоял, сдержался — главное, не терять над собой контроль. По опыту знал: надо побыстрее войти в какую-нибудь роль. У каждого человека своя роль.

Вот — солдат, за плечом у него котомка. А этот, в кирзачах — колхозник, напротив — врач с печальными, усталыми глазами. А вот — инженер… у которого от работы за кульманом даже меняется осанка. И взгляд… Словно прицеливается этим своим взглядом.

Обращают внимание лишь на несоответствие. В таком случае, он — учитель, старый сутулый учитель истории, который сам эту историю и делал столько лет. Вот только учеников у него нет. А то рассказал бы им много чего интересного. Да за один только Брест-Литовск Ленина следовало казнить на лобном месте. Так бездарно отдать почти уже победу немцам и на полном серьезе считать это достижением. Не говоря о пройдохе Троцком, который поспешил превратить революцию в концессию. И весь мир в эту концессию поверил, и терпеливо ждал, когда Троцкий начнет возвращать долги. А Троцкий — им в ответ всемирную революцию, которая спишет все долги.

Так или примерно так делается история, о которой потом будут писать книги. Но, как сказал Достоевский: «Настоящая правда всегда неправдоподобна».

Где-то далеко минорно всхлипнул духовой оркестр — музыканты привычно настраивали инструменты. От мороза пальцы теряют чувствительность, и звуки получались с привизгом.

Ему даже на какой-то миг показалось, что это собираются встречать Его, только побежали не к тем дверям. И когда Он появится перед ними во всем своем величии, сразу забудут и про мороз, и про липнущие к металлу пальцы — заиграют, как никогда (лучшее вдохновение — страх) возвышенно и неповторимо, словно в последний раз.

А огромный брюхатый вокзал спал — дышал, ворочался, всхрапывал, под бдительным оком огромной колхозницы со снопом, которая взирала за всем этим великим переселением народов с потолка.

Иногда в ее по-женски всепонимающих глазах проступали недоумение и тоска, словно начинала догадываться, что это не кошмарный сон разума, а ее собственные дети, которые все едут и едут, сами не зная, куда и зачем. Но металлический голос диктора то и дело напоминал колхознице ее место, и она снова окаменевала на своем посту.

Через забитый до предела зал ожидания направился к большим буквам «кассы». От тяжелого духа толпы на миг почувствовал, что задыхается.

Сразу вспомнил Царицын и тысячи людей вот так же брошенных на произвол судьбы. Но тогда была все-таки война с накалом необузданных страстей. А сейчас — мир, порядок, люди сами строят свое будущее. Откуда же в нем взялось это щемящее чувство вины?

Даже отчего-то навернулись слезы.

Впрочем, подобная чувствительность отличала всех великих — от его кумира Ивана Грозного до Адольфа Гитлера. И перед каждым из них вставала великая задача — из гнетущего хаоса родить танцующую звезду.

Но лишь он один, Сталин, смог из мусора войны и революций построить новый мир, который кто-то по-чиновничьи метко назовет «Системой».

В этой «системе» не будет бога, так как сама «система» будет бог.

Какое-то время он еще по старинке пытался все держать под контролем — то думал, что все будут решать кадры, которые старался подбирать лично.

То думал, что главное — контроль, который надо только усиливать. Ибо человек слаб, и доверять никому нельзя. Даже своим близким, которые в любой момент могут оказаться хуже врагов. А, значит, нужен контроль контроля, как было в добрые царские времена.

И тут произошло то, чего он совсем не ожидал. Он как-то незаметно перестал быть нужен самой «Системе».

Но началась война, и «Система» вернула его в стойло. В сущности, она же его и спасла, когда казалось, что все уже кончено, и в считанные часы могло решиться все.

Он даже готов был заключить с Гитлером мир, по-которому Германии отходила вся захваченная территория, включая и саму Москву. Но Гитлер от его предложения категорически отказался, и это стало самой первой большой победой «Системы».

…Когда-то еще в детстве их утку задрала лиса, и ему самому пришлось выхаживать выводок.

Через несколько дней утята уже принимали его за своего родителя (кто кормит, тот и родитель) и ходили за ним, как на веревочке.

Их преданность не знала страха. Бросались на его защиту, не раздумывая.

Точно так же с не меньшим успехом можно стать отцом змеи или тигра.

Главное — начинать с детства. И чем раньше, тем лучше. Срабатывает биологический закон жизни, хорошо известный еще в древности.

Так воспитывали на Востоке смертников. Их отнимали у матерей младенцами и содержали при дворе своего повелителя, за которого потом они, не раздумывая, отдавали свои жизни.

Пример тому — Тамерлан.

Но он, Coco, пошел дальше — сумел стать отцом для всего народа. А народ — это прежде всего дети, о которых он и заботился, не покладая рук.

«Все лучшее у нас — детям!»

Для самых маленьких — ясли, садики. А подрастут — пионерская и комсомольская организации.

Так постепенно и незаметно происходит отлучение от родителей. И только главный вождь всегда оставался рядом, добродушно поглядывая со всех портретов в каждой комнате, в каждой точке такой необъятной страны.

«Великий гуманист и педагог» Надежда Константиновна Крупская (которую после известной статьи еще в эмиграции Менжинского называли за глаза «Коробочкой») даже предлагала изымать детей у родителей сразу после рождения (не зря ей Бог не дал своих).

Но другой «великий гуманист» — Ленин мудро сказал «нет», наверное, подумал, как на этот акт гуманизма отреагирует чадолюбивая Европа.

Оставался другой выход — изолировать от детей родителей. Желательно навсегда или, по крайней мере, достаточно надолго, чтобы хватило времени вылепить («выковать») из детей миллионы послушных исполнителей, готовых на все. Во имя, конечно, новой жизни, ради новых надежд и новых детей. Чтобы когда понадобятся новые смертники, они были готовы на все — «за Родину, за Сталина — у-рр-а!»

Так постепенно выстраивалась Система.

Вначале с ошибками, с перекосами, с простой человеческой глупостью, когда разум толпы (стаи) оказывался, порой, сильнее разума личности.

Но наступил момент, когда Система стала достраивать себя Сама.

К тому времени ее структура уже была практически готова. Она пронизывала все и вся. А с некоторых пор вдруг начала развиваться по ей одной понятной логике, которою, порой, не понимал даже Он, ее Создатель.

И вот сейчас, в этом огромном вокзале, кажется, наступило прозрение.

Ведь для Системы Он — отец, а от отцов Система приучена избавляться. В этом, в сущности, и заключен главный принцип любого развития. Тот самый закон отрицания отрицания, сформулированный еще в Библии.

Буржуазия породила пролетариат, который стал могильщиком буржуазии. Пролетариат породил Систему, которая стала могильщиком пролетариата. Теперь на очереди Он — ее Отец — создатель, могильщик которого где-то рядом.

Круг замкнулся.

12

КНЯЗЬ

Люди лежали вповалку: женщины с детьми, храпящие мужики и старики с провалами беззубых ртов, какие-то солдаты с самодельными фанерными чемоданами, и над всем этим витал тяжелый дух портянок и пота. Это был знакомый дух войны, которая, казалось бы, давно закончилась, а новую еще не время было начинать.

Навстречу попалась цыганка, которая почему-то выделила из толпы именно его. Наверное, хотела погадать, но Он рассеянно прошел мимо, и лишь одно слово запоздало шевельнуло память. Это было слово — князь.

Когда-то очень давно, еще в молодости, он и в самом деле считал себя князем, а точнее — побочным сыном князя, с которым, скорее всего, согрешила или могла, должна была согрешить его мать.

Впрочем, в последнем Он даже сомневался. Значит, и он — князь. И не просто князь, а князь Эгнатошвили — прекрасный древний род (в то время его мать, Кэкэ, служила у них экономкой), своими корнями уходящий в седое прошлое, когда каждый мужчина рождался для войны, и от звона оружия вскипала кровь.

Возможно, потому она и устроилась в имение к князю, чтобы родить его, Coco…

Так поступали женщины во все века, чтобы сохранить род, и лично он ее за это не осуждал. Ему даже нравилось носить в себе тайну, ореол которой, порой, действовал более неотразимо, чем сама тайна. Особенно в молодости, заставляя неистово биться пылкие сердца провинциалок, начитавшихся всех этих графов Амори и душещипательных французских романов.

Потом, правда, одна тайна сменила собой другую, когда слово «революционер» стало, как признание в любви.

Но здесь о Его пролетарском происхождении уже позаботился бедный сапожник Виссарион.

Хотя, разные ходили слухи.

Был даже слух, что Он сын знаменитого путешественника Николая Михайловича Пржевальского (спору нет — они похожи, достаточно две фотографии поставить рядом), который и в самом деле гостил в то время в имении князя — в Гори.

Но сколько Он ни выспрашивал мать, Кэкэ — старая развратница лишь загадочно смеялась, задумчиво щурила глаза, словно старалась что-то рассмотреть за туманом времени.

И не могла. Или не хотела, как всякая женщина, предпочитая тайну, которую так и унесла с собой.

Лишь потом, после революции, его люди обнаружили дневник Пржевальского, который, как истинный ученый, имел обыкновение записывать все самые значимые в своей жизни факты и события, и где рождению сына посвящено немало страниц.

А разве не факт, что целых два года ежемесячно, вплоть до самой смерти, он посылал Кэкэ деньги на содержание Сына, которого считал своим?

Была во всей этой истории некая недосказанность, совсем непростительная для вождя его ранга. Но он, в конечном счете, оставил все, как есть.

Уж лучше, чтобы у кормила государства стоял железный грузин Сталин, чем какой-то сомнительного происхождения Пржевальский, от которого за версту попахивает жидовствуюшей ересью.

Хватит и того, что кто-то на западе распространяет порочащие его слухи. И что фамилия Джугашвили по-грузински означает «сын израилита», так как «джуга» — это «израилит», а «швили» — «сын». Что семья Джугашвили, христианского вероисповедания, происходит от горских евреев Кавказа, обращенных в христианство в начале 19 века. Что отец Като (его матери) был евреем старьевщиком в горах Кутаиси. Что Он, Коба, окружил себя евреями, с помощью которых истребляет народ. Чтобы потом на них же, евреев, свалить всю ответственность за свои столь чудовищные преступления. Да и сам Берия — еврей или в лучшем случае — полуеврей, а слово «Берия» — грузинская версия фамилии Берман или Берсон и так далее…

И, конечно, вся эта кампания началась неспроста. Что-то готовится, значит, есть некий План. А, значит, есть и организация, для которой этот План создан. А, если есть организация, то должен быть и глава этой организации. И снова мучительно перебирал — кто?

13

В большом холле по стенам висели указатели: «Буфет», «Камера хранения», «Парикмахерская»…

Сразу представил кресло, запах свежего белья и тепло мягких рук, ее рук, которым он, закрыв глаза, без оглядки доверит свое лицо. Хотя бы на какое-то время расслабиться и забыться.

Обычно в это время суток он ложился спать, и вся огромная страна чутко оберегала его покой, но сегодня эта страна объявила на него охоту.

Сотни и тысячи людей образовали цепь, которая рано или поздно должна замкнуться, и его, как какого-то волка, накроет черная тень, брызгающих слюной псов. И на ослепительно белом снегу, закрутится смертельная карусель.

Где-то он уже это видел. Наверное, в кино. Вот так же огромный черный волк в предсмертных судорогах корчился на белом, загребая окровавленными лапами снег, как будто все еще продолжал бежать. Но в огромных, почти человеческих, глазах уже угасала жизнь.

Он любил кино. Это была его отдушина и его страсть. За многие годы он пересмотрел сотни фильмов. Особенно после войны. Почти все трофейные фильмы. И, конечно, фильмы о Гитлере, которые смотрел и пересматривал десятки раз, словно пытаясь понять главное — почему он сделал это? Почему… Почему… Почему…

И сразу вспышка памяти высветила этот день 17 октября 1939г.

Львов.

В ночь на 17 октября 1939 года из столицы СССР был отправлен поезд «Москва — Львов». Внешне он ничем не отличался от других «скорых», колесивших по просторам необъятной железнодорожной державы. Однако отличия все же имелись. На этот поезд не было продано ни одного билета, все вагоны были закрыты, кроме трех в середине состава: здесь были вагон-кабинет, вагон кухня-столовая и вагон с охраной — солдатами НКВД, которыми командовал комиссар Власик.

Поезду сделали «зеленый коридор». Он шел, а точнее, летел на огромной скорости без остановок, словно разметая в клочья ночь, чтобы утром уже быть на месте.

Оба состава прибыли во Львов практически в одно и то же время. Поезд Гитлера был замаскирован под венгерский экспресс. Вокзал и перрон оцепили. Гитлер поднялся в его вагон, сопровождаемый только личным переводчиком Паулем Шмидтом.

Он, Сталин не взял с собой личного переводчика — Павлова, не взял и переводчика Молотова — Бережкова. Это была секретнейшая поездка и сверхсекретная встреча, согласованная с Гитлером сразу после раздела Польши. Да, в сущности, и никакого раздела не было. Просто настало время вернуть отнятое.

Лично он, Сталин, не любил поляков. Еще со времен революции и гражданской войны, когда понял главное — вся теория классовой борьбы Маркса-Ленина и прочих «теоретиков» не стоит ломанного гроша, когда в процесс вмешивается национальное.

Так, в сущности, тогда и произошло в Польше. Пока поляки были на территории Украины, их гнали все кому не лень, даже эта бездарь Тухачевский, который возомнил себя великим полководцем и думал на спинах отступающих ворваться в Варшаву.

Но на территории своей страны в поляках сразу проснулось национальное, и они стали, как один народ. И теперь это была сила, которая сметала на своем пути все — и белых, и красных, и революционеров всех мастей.

Эта сила и вынесла на поверхность Юзефа Пилсудского, которого тут же поддержали Франция, Англия и Америка, которые всегда любили чужими руками жар загребать.

В итоге, поляки оттяпали себе часть Украины, Литвы и Белоруссии. А двадцать тысяч пленных красноармейцев Тухачевского загнали в концлагеря, где все они погибли от голода и болезней.

Но, благодаря Гитлеру, справедливость восторжествовала, и все земли удалось вернуть. И даже заполучить Львов, за который в Гражданскую было пролито столько крови. А вот погибших уже не вернуть. И этого он, Сталин, полякам не простит никогда.

Об этой поездке знали: Молотов, Поскребышев, Берия и Каганович. В поездку Гитлера были посвящены Гиммлер, Геринг, Риббентроп.

В ходе аудиенции Гитлер сообщил ему сведения чрезвычайной важности. Весной, как только позволит обстановка и погода, Германия начнет немедленное наступление на Францию. За Францией придет черед Англии, если она не подпишет с Германией мирный договор.

Поговорили об увеличении поставок нефти, леса, зерна и этой странной руды урана (и зачем только гитлеровским ученым эта руда могла понадобиться?) из СССР в обмен на станки, морские суда и один крейсер. И только после этого он перешел к главному. Тет а тет. Личного переводчика Гитлера Пауля Шмидта попросил выйти.

Он неплохо знал немецкий, даже прочел «Майн Капф» Гитлера в подлиннике. Но разговор предстоял серьезный, а слова могут быть неточными… и тогда собеседнику рано или поздно захочется помочь — подсказать нужное слово… и даже предложение, и ему, Сталину, останется только говорить «да» или «нет». И когда этих «да» и «нет» накопится слишком много, будет уже и не понять, что говорил он, Сталин, и что его визави. Вот в этом и состоит искусство разговора — сказать, ничего не сказав. И чтобы Гитлер его понял. Только мысленно посетовал, что разговор будет происходить в каком-то вагоне.

Нет, люди такого ранга должны встречаться в других условиях. Тогда и разговор будет другой. Ибо все в этом мире связано со всем. И то, о чем можно говорить под русскую водку, совсем пойдет по-другому под вино… Особенно — под грузинское. А что касается пива…

Пиво любил Ленин. На пиве выросли многие революционеры. Но пиво — это не напиток победы, скорее — поражения. Не зря Бисмарк терпеть не мог пива и говорил, что пиво делает людей ленивыми и тупыми. И здесь он, Сталин, с ним согласен. Но Гитлер не пьет даже пиво. Он вегетарианец. А, значит, они будут пить что-нибудь другое. Но так надо, чтобы соединить несоединимое. Ибо победа бывает только одна. Как и один победитель.

И это был, конечно, не просто разговор. Это была Встреча, чтобы заглянуть друг другу в глаза и понять для себя главное. И этот взгляд был сильнее самых сильных слов.

А еще — это была победа. Может быть, даже главная его победа, так как это была победа без войны. И цена этой победы — 300—400 километров территории (Белоруссии, Украины и Румынии), за которые он когда-то проливал кровь.

Но было в этой победе и еще что-то, что он пока не понимал. Снова и снова прокручивал и анализировал каждое слово, каждый жест и каждый взгляд.

Когда-то дедушка Резо ему рассказывал, что волки никогда не начинают смертельную схватку просто так. А сначала смотрят друг другу в глаза. И кто первый отведет взгляд, тот и слабее. И можно смертельную схватку уже не начинать.

Взгляд — это оружие не менее грозное, чем меч или пистолет. Им нужно пользоваться очень осторожно. Глаза — это фокус энергии. Это средоточие твоего духа. Собери в них свою силу и, когда настанет момент, ударь лучами своей энергии. И тогда твои враги почувствуют это. Обязательно почувствуют. Смерть невозможно не почувствовать, когда она смотрит тебе в лицо.

Так или примерно так говорил ему Гурджиев, у которого со смертью были свои счеты. Как-то он даже на спор смог за сто километров убить яка, которому мысленно на расстоянии просто посмотрел в глаза.

Этому «волчьему» взгляду смерти его еще тогда обучил Гурджиев, и он сразу укротил разъяренного пса. Но Гурджиев сказал, что не стоит размениваться на мелочи. Так как сила взгляда может накапливаться и разить еще сильнее. Поэтому лучше применять ее лишь лишь в крайнем случае.

За этот «взгляд» его, в сущности, и из семинарии отчислили. Этого взгляда не выдерживали ни Троцкий, ни Свердлов, ни Ленин, ни Ягода (который при первой же возможности сразу старался убежать), а президент Рузвельт под его взглядом был готов безпрекословно выполнять приказы.

А потом понял главное — чтобы подчинить себе волка (или любого другого зверя… в том числе и человека), — надо войти в особое состояние, которое Гурджиев называл — «хохха».

В этом состоянии ты становишь больше, чем зверь и даже больше, чем человек, но еще не бог. Что требует огромного расхода энергии, которая откуда-то берется и которую потом надо отдавать.

В состояние «хохха» умел входить Гитлер. И не просто входить, а заражать и передавать это состояние другим. И тогда толпы людей были готовы следовать за ним на смерть.

Со стороны казалось, что к Гитлеру подключили кабель в тысячу вольт. Он, Сталин, специально смотрел фильмы с его выступлениями, чтобы засечь момент включения «хохха» и вольно или невольно подпадал под воздействие магии звуков и слов, которые даже не обязательно было понимать. И долго еще потом взволнованно ходил по кабинету, не в силах отделаться от этого голоса судьбы:

…Dieses Jahr, das seit dem 30. Januar nun hinter uns liegt, war das Jahr größter Erfolge, allerdings auch vieler Opfer. Wenn auch im Gesamten die Zahl der Toten und der Verletzten klein ist gegenüber allen früheren Kriegen, so sind doch für jede einzelne Familie, die davon betroffen wurde, die Opfer schwer. Unsere ganze Zuneigung, unsere Liebe, aber auch unsere Fürsorge gehört denen, die diese Opfer bringen mußten. Sie haben das erlitten, was Generationen vor uns immer auch bringen mußten. Opfer brachte aber auch sonst jeder einzelne Deutsche. Gearbeitet hat die Nation auf allen Gebieten, gearbeitet hat im Ersatz des Mannes vor allem die deutsche Frau. Es ist ein wunderbarer Gemeinschaftsgedanke, der unser Volk beherrscht…

Deutschland Sieg Heil!

Все, в конечном счете, зависело от количества энергии, предсказать которое было невозможно. Иногда «хохха» открывалось лишь на миг, чтобы он успел увидеть… почувствовать или получить уже готовый ответ («да» — «нет») на мучительный вопрос ночи.

Просто ночью поток энергии сильнее и «хохха» могло длиться дольше, и удавалось рассмотреть фрагмент ситуации до мельчайших подробностей. Словно все это уже где-то успело случиться, произойти, и он не вправе ничего менять. Как в кино. Потому что это будет совсем другое кино и другая жизнь.

Наверное, нечто подобное испытывал и Гитлер. Но понимал, что ничего изменить уже нельзя. Это все равно, как человеку в огненном круге на празднике огнепоклонников попытаться вырваться за пределы круга, за которым его ожидает смерть.

А еще в состоянии «хохха» исчезал страх. Какая бы ни рассматривалась ситуация и как бы она ни угрожала… Чуть было не сказал — «жизни», но, может, состояние «хохха» это и не жизнь уже, а нечто за пределом жизни.

У самураев даже существовало упражнение: безоружный воин должен был, зайдя в клетку с тигром, заставить того опустить глаза и поджать хвост. И мастера «хохха» умели это делать. Ведь тигра не обманешь.

И только уже перед самой Москвой вдруг понял — все дело в этом взгляде. Это был не взгляд Гитлера! Это был не взгляд волка, который хотел померяться с ним силой. Это был взгляд совсем другого человека… Пусть и похожего на Гитлера, но другого… с такой же жесткой щеткой, аккуратно подстриженых усов, которые, казалось, мешали губе двигаться.

И эта его нарочитая старательность в проговаривании отдельных слов, которых он не знал, но пришлось выучить. И эта фальшивая улыбка, от которой двигались большие уши, которые настоящий Гитлер привык маскировать фуражкой… Или прической (как на ранних фотографиях своей «борьбы», которую тоже делали лучшие фотографы, как и фуражку, и всю остальную одежду — шили лучшие портные).

Но вблизи это еще можно было рассмотреть. Эти усы потом в Европе стали в моде, как и сам Гитлер. Эти усы носили даже некоторые его, Сталина, военачальники даже Лаврентий Берия и Каган. Но с началом войны сбрили все в один день.

Из досье Гитлера узнал, что у него до первой мировой войны были большие «прусские» усы, но, после первых газовых атак, усы пришлось по бокам убрать, чтобы не мешали надевать противогаз.

Была в досье и фотография Гитлера без усов, на которой он был совсем не страшен, а даже как-то робок, словно стеснялся своего непропорционально большого лица с таким же большим носом и слегка выпученными глазами. Тонкие бесчувственные губы, казалось, были совсем отдельно.

Но когда нос и губы замыкала эта жесткая щетка усов, все в облике разительно менялось. Теперь это был совсем другой человек, от которого можно ожидать всего.

Особенно ему понравилось, что Гитлер в первую мировую войну был простым ефрейтором и удостоен за смелость боевых наград — крестов первой и второй степени.

И чем больше он просматривал это досье, тем больше обнаруживал в их судьбах сходства. Кто-то даже в одной западной газетенке по этому поводу написал ядовитую статью под названием: «В чем разница между Сталиным и Гитлером?».

У Гитлера красный флаг.

И у Сталина красный флаг.

Гитлер правил от имени рабочего класса, партия Гитлера называлась рабочей.

Сталин тоже правил от имени рабочего класса, его система власти официально именовалась диктатурой пролетариата.

Гитлер ненавидел демократию и боролся с ней.

Сталин ненавидел демократию и боролся с ней.

Гитлер строил социализм.

И Сталин строил социализм.

Гитлер считал свой путь к социализму единственно верным, а все остальные пути извращением.

И Сталин считал свой путь к социализму единственно верным, а все остальные пути — отклонением от генеральной линии.

Соратников по партии, которые отклонялись от правильного пути, таких как Рем и его окружение, Гитлер беспощадно уничтожал.

Сталин тоже беспощадно уничтожал всех, кто отклонялся от правильного пути.

У Гитлера четырехлетние планы. У Сталина — пятилетние.

У Гитлера одна партия у власти, остальные в тюрьме.

И у Сталина одна партия у власти, остальные в тюрьме.

У Гитлера партия стояла над государством, страной управляли партийные вожди.

И у Сталина партия стояла над государством, страной управляли партийные вожди.

У Гитлера съезды партии были превращены в грандиозные представления.

И у Сталина — то же.

Главные праздники в империи Сталина 1 мая, 7—8 ноября.

В империи Гитлера — 1 мая, 8—9 ноября.

У Гитлера — Гитлерюгенд, молодые гитлеровцы.

У Сталина — комсомол, молодые сталинцы.

Сталина официально называли — вождем, а Гитлера — фюрером. Что в переводе то же самое.

Гитлер любил грандиозные сооружения. Он заложил в Берлине самое большое здание мира — Дом собраний. Купол здания — 250 метров в диаметре. Главный зал должен был вмещать 150- 180 тысяч человек.

И Сталин любил грандиозные сооружения. Он заложил в Москве самое большое здание мира — Дворец Советов. Главный зал у Сталина был, конечно, меньше, зато все сооружение будет гораздо выше. Здание высотой 400 метров будет являться постаментом, над которым будет возвышаться стометровая статуя Ленина. Общая высота сооружения — 500 метров. Работа над проектами Дома собраний в Берлине и Дворца Советов в Москве велась одновременно.

Гитлер планировал снести Берлин и на его месте построить новый город из циклопических сооружений.

Сталин планировал снести Москву и на ее месте построить новый город из циклопических сооружений.

Для Германии Гитлер был человеком со стороны. Он родился в Австрии и почти до самого момента прихода к власти не имел германского гражданства.

Сталин для России тоже был человеком со стороны. Он не был ни русским, ни даже славянином.

Иногда, очень редко, Сталин приглашал иностранных гостей в свою кремлевскую квартиру, и те были потрясены скромностью обстановки: простой стол, шкаф, железная кровать, солдатское одеяло.

Гитлер приказал поместить в прессе фотографию своего жилища. Мир был потрясен скромностью обстановки: простой стол, шкаф, железная кровать, солдатское одеяло. Только у Сталина на сером одеяле черные полосочки, а у Гитлера — белые.

Между тем, в уединенных местах среди сказочной природы Сталин возводил весьма уютные и хорошо защищенные резиденции-крепости, которые никак не напоминали келью отшельника.

И Гитлер в уединенных местах среди сказочной природы возводил неприступные резиденции-крепости, не жалел на них ни мрамора, ни гранита. Эти резиденции никак не напоминали келью отшельника.

Любимая женщина Гитлера, Гели Раубал, была на 19 лет моложе его.

Любимая женщина Сталина, Надежда Аллилуева, была на 22 года моложе его.

Гели Раубал покончила жизнь самоубийством. Надежда Аллилуева — тоже.

Гели Раубал застрелилась из гитлеровского пистолета. Надежда Аллилуева — из сталинского (а точнее, из пистолета подаренного родным братом Павлом).

Обстоятельства смерти Гели Раубал загадочны. Существует версия, что ее убил Гитлер.

Обстоятельства смерти Надежды Аллилуевой тоже загадочны. Существует версия, что ее убил Сталин.

Гитлер говорил одно, а делал другое. Как и Сталин.

Гитлер начал свое правление под лозунгом «Германия хочет мира». Затем он захватил половину Европы.

Сталин боролся за «коллективную безопасность» в Европе, не жалел на это ни сил, ни средств. После этого он захватил половину Европы.

У Гитлера — гестапо. У Сталина — НКВД.

У Гитлера — Освенцим, Бухенвальд, Дахау. У Сталина — ГУЛАГ.

У Гитлера — Бабий Яр. У Сталина — Катынь.

Гитлер истреблял людей миллионами. И Сталин миллионами.

Гитлер не обвешивал себя орденами. И Сталин не обвешивал.

Гитлер ходил в полувоенной форме без знаков различия.

И Сталин — в полувоенной форме без знаков различия.

Возразят, что потом Сталина потянуло на воинские звания, на маршальские лампасы и золотые эполеты. Это так. Но Сталин присвоил себе звание маршала в 1943 году после победы под Сталинградом, когда стало окончательно ясно, что Гитлер войну проиграл.

В момент присвоения звания маршала Сталину было 63 года. Маршальскую форму он впервые надел во время Тегеранской конференции, когда встречался с Рузвельтом и Черчиллем. Мы не можем в данном вопросе сравнивать Гитлера и Сталина просто потому, что Гитлер не дожил ни до такого возраста, ни до таких встреч, ни до таких побед.

А в остальном все совпадает. Сталин без бороды, но со знаменитыми усами. Гитлер без бороды, но со знаменитыми усами.

В чем же разница?

Разница в форме усов.

В первый момент даже хотел разделаться с этим писакой, чтобы и другим неповадно было. А потом подумал — зачем? Пусть пишут. Ибо, как говорил Будда: «Слово изреченное есть ложь». История все расставит по местам. Большое — видится на расстоянии. Да и чем он или Гитлер, в сущности, отличаются от Тамерлана или того же Александра Македонского, который тоже разрушал города, истреблял народы и сжигал библиотеки, чтобы переписать историю заново. Но кто о них сегодня скажет плохое? Все они теперь принадлежат вечности. Просто для каждого времени нужны свои герои.

А правда — что такое правда? Было в юности у него стихотворение о правде:

Он бродил от дома к дому,

словно демон отрешенный,

и в задумчивом напеве

правду вещую берег.

Многим разум осенила

Эта песня золотая,

и оттаивали люди,

благодарствуя певца.

Но очнулись, пошатнулись

Переполнились испугом,

Чашу, ядом налитую,

Приподняли над землей

И сказали: — пей, проклятый

Неразбавленную участь

Не хотим небесной правды

Легче нам земная ложь.

Даже не верится, что это когда-то написал он. Почти пятьдесят лет прошло, а вот вспомнил, как вчера. И то свое особое состояние — вспомнил. Словно, еще немного и сможешь понимать язык птиц и видеть невидимое.

Так всегда бывает, когда долго молишься, и молитву на клиросе подхватывают звонкие и чистые детские голоса, которые на коде сливаются с суровыми мужскими голосами, и, усиленные эхом куполов, уносятся в небо, к Богу…

И в этом общем голосе теперь есть и твой голос. И оттого сердце наполняется радостью надежды, а на глаза наворачиваются слезы неведомых потерь.

Но есть человек, и есть Бог, а, значит, могут быть и какие-то потери. Эти потери должны искупить истину, которая правит миром и всеми человеками. А путь к истине лежит через веру. А путь к вере — через правду…

Вот только правда у каждого оказывается своя.

Об этом он тоже тогда написал стихотворение: «Не хотим небесной правды, легче нам земная ложь…»

Ибо, как говорил Бог: «Много званных, да мало избранных». На все человечество их единицы. А «неразбавленная участь» — их судьба.

И сразу вспышкой высветилась картинка: склоненное над настольной лампой лицо… Он его еще не видит, но знает — это Гитлер… настоящий Гитлер. Перед ним точно такое же досье, только его, Сталина… в котором много чего интересного.

И эта дурацкая статья о том, как они похожи. И это его юношеское стихотворение о правде. И подробности смерти его жены, Надежды, которую он, Сталин, уже когда-то спас, когда она в два годика упала в море и начала тонуть.

Спас — чтобы потом сделать своей женой.

Хотя, у Гитлера, разведка тоже работает не хуже и, скорее всего, докопались и нашли.

«То, что знают двое — знает даже свинья», — как любил говорить начальник его гестапо Генрих Мюллер. А их двое это и знали — он, Сталин, тогда еще горячий и молодой, вдобавок после ссылки, революционер, который бежал из Сибири в Питер, и жил на нелегальном положении у земляка революционера Алилуева, жена которого, Ольга, тоже была молодая и горячая… И все произошло само собой.

Потом у нее родилась дочь — Надежда, которая в шестнадцать лет (так уж получилось) стала его, Сталина, женой.

Ольга, конечно, была против, вот и сказала…

Но он не придал значения. Тогда даже смерть не имела значения. Десятки и сотни тысяч людей гибли в горниле революции, которой было все мало и мало жертв. И на все это взирал добрый Бог, который, своею смертию смерть, поправ, уже однажды спас человечество от самого себя и второй раз, похоже, спасать не собирался.

А, может, и не было никакого Бога… То есть, он был, но его распяли, и он уже не воскрес. Потому, что сделал ошибку. Создал человека. Да еще по образу своему и подобию, а значит — выдал тайну Бога, который, получается, так же грешен, как и все мы. И надо дальше проливать кровь, пока она не напитает землю, которая даст жизнь новому Богу, который сможет исправить ошибки Бога предыдущего. И сейчас мир оказался как бы в промежутке — старого Бога распяли, а нового пока нет.

Или (новый) Бог уже прибыл и начал исправлять ошибки предыдущего (об этом и Еврипид писал). Просто жизнь и смерть поменял местами. И сейчас наша жизнь, на самом деле — смерть, а смерть — есть жизнь, которой бог уже не нужен.

Приступ боли начался у Надежды еще до парада на Красной Площади. За время парада он только усилился, и после парада на банкете у Ворошилова это была уже не просто боль, а запредельная пытка болью, от которой оставалось лишь одно спасение — смерть. Эта смерть ждала ее в пуле, пуля была в «Вальтере»… И ей уже никто не мог помочь.

Маленький «дамский» «Вальтер» ей зачем-то подарил брат Павел, как дарят женщинам духи или украшения, а, в итоге, подарил смерть.

Тогда жены многих видных партийцев носили в своих сумочках такие «смерти» — «Вальтеры» или «Браунинги», словно талисманы от беды. И сами же эту беду, как оказалось потом, навлекали.

Приступы головной боли начинались, как всегда, внезапно. Не помогали никакие лекарства. Несколько раз даже ездила на обследование к немцам в Германию, в город Дюссельдорф. Немцы сказали, что это врожденное — такие приступы были у матери Надежды, Ольги, и у других Аллилуевых по материнской линии. И никто из них от боли с собой не кончал.

Это потом он уже узнал, что было еще одно обследование (в которое его, по просьбе Надежды, решили не посвящать) — в Чехии, на водах в Карловых-Варах.

Диагноз — запущенный рак желудка.

Но его, Сталина, друг детства Георгий Гурджиев, сказал, что это не телесная боль, а кармическая. И посмотрел тем особым своим взглядом, от которого даже волк начинал вилять хвостом.

…Да, он тогда выпил, потому что был праздник. Со своими боевыми товарищами, выпил — с командармами Ворошиловым и Буденным, не считая других друзей, многие из которых станут потом врагами. Но тогда они были еще друзья, и пришли на праздник. У человека должны быть праздники и друзья, и враги, и радость, и боль. Так устроена жизнь.

А боль… это еще не смерть. «Боль — это ласка бога, — как говорил его друг Гурджиев, — чтобы ты знал, что бог о тебе помнит и хочет помочь».

В ту ночь он испытал самое сильное «хохха». И увидел, как все было на самом деле. У каждого правителя есть свои тайны.

И имя этой тайны — Ольга.

Ольга Аллилуева, которая все эти годы незримой тенью витала над его семьей, напоминая о своем существовании лишь, когда Надежда после какой-нибудь ссоры сбегала к матери поплакаться, как все бабы, о своей судьбе.

А ведь Ольга ему клялась. Своими красавицами дочерьми клялась. Что эта тайна умрет вместе с ней. Но он слишком хорошо знал Ольгу, которая в момент страсти и ярости способна на все. Словно цыганская кровь бабки затмевала ей разум. На месте мужа, Сергея, он бы ее уже давно прибил, а Сергей терпел. Потому что любил. Ее многие любили, даже когда-то и он, Сосо, и она всем отвечала взаимностью.

И как бы ни работала тайная служба Паукера, и другие службы, которые отслеживали всех ее многочисленных родственников, и друзей — от Ольги можно было ожидать всего.

Врага надо убирать вовремя. А с Ольгой он опоздал.

Раньше ее сдерживал страх, особенно, когда по Аллилуевым, словно прошелся какой-то мор, а от оставшихся в живых начали шарахаться, как от прокаженных.

Но после смерти Надежды страх превратился в ненависть, которая еще сильнее. И она сделала это… в ту памятную ночь, когда надо было что-то говорить… Надежде всегда надо было что-то говорить, когда на нее накатывала эта дурь, которую, как у всех истериков, можно было погасить лишь еще более сильной дурью (плеснуть в лицо воды, отхлестать по щекам или прокричать слова, на которые нет ответа), и тогда на смену истерике придет боль. А это значит, что скоро приступ кончится, и Надежду сморит сон. На другой день ей будет казаться, что это и был сон, от которого она тут же ускользнет в жизнь с ее новыми красками и запахами (откуда только в комнате взялся этот запах уксуса и больницы?).

Но ей брат Павел, который живет и работает в Берлине, подарил чудесные духи «Шанель №5», запах которых сотрет в памяти остатки сна. А еще у нее есть новые пластинки: «Ах, эти черные глаза

Меня пленили,

Их позабыть не в силах я,

Они горят передо мной.

Ах, эти черные глаза

Меня любили.

Куда же скрылись вы теперь,

Кто близок вам другой?»… которые можно слушать вечно, словно все больше и больше заворачиваясь в трепетный кокон любви, которая ее, Надежду, ждет… и ей только остается сказать… но нельзя… и от этого всего ей хочется радоваться жизни и совершать безумства, как делала и позволяла себе это делать ее мама, которая ох как умела кружить головы и совершать безумства. Ведь, в сущности, наша жизнь и есть одно сплошное безумство.

(Не зря его, Сосо, однокурсник по семинарии и друг, отец Никанор, считал, что все эти приступы — расплата за греховные помыслы).

Такие же приступы, только слабее, накатывали и на саму Ольгу, и тогда она тоже теряла над собой контроль и, как безумная, кричала: «Воли!.. Воли!.. Я хочу воли!..», и исчезала со своим новым увлечением, пока не закончится заскок.

В итоге, заскоки Ольги закончились шизофренией, что рано или поздно могло произойти и с его Надеждой.

А в ту ночь у Надежды был самый сильный приступ, и тогда Ольга не нашла ничего лучшего, как ошарашить ее тем, что она, Надежда, его дочь. Они и в самом деле схожи, особенно с его молодыми фотографиями, и опытный глаз на это обратил внимание уже давно. А кто-то так же давно об этом просто знал. Потому что, раз Ольга смогла сказать Надежде, значит, вполне могла сказать и кому-то еще.

К примеру, его матери, Кеке. То-то Кеке в последнее время вела себя как-то странно, словно и хотела, и не решалась с ним об этом заговорить. Но кровь чувствует кровь, и Кеке ее признала. А значит и другие Аллилуевы об этом знали. И не только Аллилуевы. А наверняка Берия… И Ворошилов… и бог знает кто еще… А это значит, что о ней могут знать…

И он отчетливо, как по ту сторону стола, увидел Гитлера, который смеялся… и пил пиво!.. Хотя, Гитлер был вегетарианцем и никогда, и ни при каких обстоятельствах не стал бы пить ни вино, ни, тем более, пиво… А значит, за столом был не Гитлер.

А настоящий Гитлер точно так же пытался понять — настоящий ли он, Сталин? Или тоже двойник, который встречался с двойником.

…Да и как практически его искать?

Раздать фотографии, объявив преступником, выжившим из ума придурком?..

И какие фотографии — Его парадного, где за слоем ретуши уже давно скрывается другой или Его сегодняшнего, над которым успело изрядно потрудиться время?

— Раздевайтесь, — позевывая, сказала толстая и вся какая-то мужеподобная парикмахерша.

На внутренней стороне предплечья у нее были вытатуированы цифры 442785. Еще подумал, как много о человеке могли бы сказать цифры. Для посвященного, конечно.

Надо только хорошенько продумать код. Первую цифру сразу после рождения… Вторую — после окончания школы… И чтобы каждая цифра в сочетании с другой сообщала об этом человеке какую-нибудь полезную информацию.

Например, степень его опасности и другие склонности, которые должны проявиться уже в детстве и которые можно отслеживать, и упреждать. Чтобы достаточно было посмотреть на цифры, и знать о человеке все — даже то, что он и сам о себе пока еще не знает… знает… не знает…

В каком-то уже полусне наблюдал, как с каждым мазком неузнаваемо меняется его лицо, пока не остались только глаза, которые, словно у того волка, выглядывали из снега и которые нестерпимо хотелось закрыть… Закрыть… и, покачиваясь на теплых волнах, все дальше и дальше уноситься в море… Навстречу солнцу. Но вспышка боли заставила вздрогнуть…

— Вы что, спать сюда пришли? — жестикулируя опасной бритвой у самого горла, завозмущалась парикмахерша. — Сами дернулись, а у меня бритва… Ничего, я сейчас ляписом прижгу, — и он вдруг с отчаянной мудростью обреченного успел подумать, что если эта с номером опознает в нем Сталина… Короткий, как приказ, росчерк бритвы — и мировая история совершит крутой поворот… Настолько крутой, что может вернуться в средневековье и даже еще дальше в прошлое. А значит, вся его жизнь коту под хвост. В сути своей человек — это зверь и как бы ни ломало его время, и остальные слуги времени, — в глубине своей он был и останется зверем, которого только выпусти на свободу… — Да, как насчет головы? Справка от врача есть? Ну, что не заразный… А то у вас тут какой-то лишай на шее…

— Это псориаз, — сказал, будто оправдываясь. — Считается — не заразный.

— А по мне хоть сифилис. Справка от врача есть, что незаразный — постригу. У нас с этим делом строго. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек.

Но он ее уже не слушал. Выключил из сознания, как какой-нибудь граммофон.

Раньше его лечил («пользовал») знаменитый профессор Виноградов, но болезнь упорно не хотела отступать, а одно пятно на животе даже начало увеличиваться.

Для изучения загадочного пятна пришлось создать целый институт. Потом, правда, выяснилось, что профессор Виноградов хорошо замаскированный японский шпион, но от этого ему, Coco, не легче. С тех пор уже никого к себе не подпускал, мазался какой-то дрянью, запах которой, казалось, пропитал всю его жизнь. Даже перестал ездить на море, чтобы никто, не дай Бог, не вызнал его тайны — постыдной тайны любви.

И если сын, как сказал Ницше, есть обнаженная тайна отца, то кто же тогда его отец? Что такое он совершил, какой неисповедимый грех? Или отец отца? И это мучительное проклятие рода тянется через столько жизней — чтобы уберечь его или уничтожить (Тамерлан таких просто истреблял)?

…Хрустящая красная бумажка с Лениным сразу заткнула парикмахерше болтливый рот, но он успел запомнить ее номер 448725. Теперь это был просто номер смерти.

14

Шел быстро — уходил.

Полы расстегнутого пальто хлестали по ногам и разлетались в стороны. Парикмахерская была ошибкой. И вокзал был ошибкой. Он засветился — и надо срочно уносить ноги.

Странная тяжесть в боковом кармане уже давно пыталась напомнить о себе, и только сейчас вспышкой высветилось: пистолет!..

Нелепая улика, которую он все это время зачем-то носил с собой. Игрушечное оружие, в котором больше зажигалки, чем пистолета. Но там, где надо, разберутся и сделают правильные выводы.

Можно, конечно, выбросить, но в его ситуации это все равно, что бросить собаке кость.

Наверняка к нему уже успел приклеиться наружник.

Опытный наружник, как собака, способен нюхом почувствовать, чей ему брать след. Еще не успев понять, кто это и зачем, начинает слежку.

Такие асы были и в царской охранке, и в департаменте Берии. Наверное, в минуты опасности человек начинает выделять какие-то вещества (страха), которые способен уловить такой «нюхач».

Он даже не успел, как следует разволноваться.

Просто шел, по-стариковски переставлял ноги. В его возрасте совсем не надо притворяться. В его возрасте надо пить боржоми и читать внукам добрые книжки.

Откуда-то взялась и начала отстукивать в голове детская считалочка «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три…», в которую когда-то играли его дети и которая сейчас приводила мысли в порядок.

По ходу заметил светящуюся букву «М». Общественный туалет вокзала. Место, где хоть на несколько минут каждый человек имеет право побыть один. Сейчас главное — стереть отпечатки пальцев (неужели у них могут быть Его отпечатки?!). А уж от самого пистолета он как-нибудь сумеет избавиться.

Миновав скрипучий турникет, прошел в комнату с кабинками. Двое грязных и заспанных мужиков терпеливо дожидались своей очереди. Дверцы, похоже, не запирались. Они словно разделяли человека на две части, оставляя сверху на виду голову, снизу — ноги.

Еще вчера одна только мысль, что ради каких-то отпечатков придется вот так, под взглядами чужих людей, превращать себя в петуха на насесте — показалась бы ему дичайшим бредом. А сегодня встретил ее спокойно, как солдат, которому выбирать не приходится.

В сущности, он и есть солдат — старый солдат войны, имя которой — время. Но для времени не бывает ни победителей, ни побежденных.

Поэтому и спешить не имело смысла. На вокзале его не возьмут. Слишком много свидетелей. Пока удостоверятся и согласуют… Что-то иное у них задумано…

В любом случае, живым он им не нужен.

По радио объявили посадку, и народ хлынул на перрон.

В одном из залов ожидания освободилось место, и он обрадовался этому, как ребенок. Сразу стало спокойно и легко, словно именно это место он искал. Среди своего народа он в безопасности.

От усталости и тепла слипались веки.

Потом откуда-то издалека стала наплывать песня. Застольная грузинская песня. Ее пели в минуты настроения, когда на душе бывает особенно хорошо. Голоса то рассыпались, то выстраивались друг за другом в один, то сливались в один непередаваемо красивый бурдон. Будто пели сами горы.

Это была песня мужчин — старинная и печальная песня, от которой начинало сперва сладко пощипывать в груди, а потом саднить и раздирать ее до крика, пока на глазах не выступали слезы.

Но слез этих никто не стыдился, потому что это были слезы очищения и любви.

Возможно, так пел его отец, такой маленький и тщедушный в жизни, с впалой чахоточной грудью мастерового-сапожника, который в песне словно вырастал в исполина в черной бурке с газырями и кинжалом. Наверное, именно в такие минуты его и полюбила мать… чтобы все оставшиеся минуты с такой же силой презирать и ненавидеть, пока эта жгучая ненависть не превратилась в смерть.

Однажды, незадолго до кончины (он и смерть выбрал, как мужчина — от ножа, в драке за свою и ее, матери, поруганную честь) он повел его, маленького Coco, в горы и показал тайник. Потом жизнь закружила, он забыл, а может, и просто не придал значения этому факту, посчитав за пьяный лепет, вконец опустившегося человека.

А может, уже тогда предчувствовал, что это может быть за тайна. Та самая «обнаженная тайна отца», которой ему, Coco, лучше всего не знать.

Как сейчас, он видит этот камень, схваченный пожелтевшим лишайником, в стене старого разрушенного монастыря. Словно эта тайна уже успела разрушить монастырь и теперь на очереди он, Coco. А камень тот, как немой укор. Затерянное надгробие в пустыне снов.

Что-то заставило его вздрогнуть.

Кажется, он уснул, и то, что еще минуту назад казалось сном, никак не хотело его отпускать. Так бы и остался навечно у стен этого древнего монастыря.

Но кто-то все мешал и тормошил: спать нельзя… спать нельзя… спать… и все назойливее тряс его за плечо. Но ему все равно. Голова уже давно стала легкой и пустой. Она болталась на пожухлом стебле, как перезревший початок кукурузы и сморщенный от старости (и мудрости) до величины вульгарного ореха мозг (точь в точь, как у его наставника и учителя Ленина — теперь он знал, что у каждого революционера именно такой сконцентрированный до размеров ореха мозг) уже начинал из хаоса ночи выстраивать какой-то ритм — до боли знакомую и печальную песню гор. Словно откуда-то, постукивая, один за другим скатывались камешки, которые на поверку оказывались все теми же орехами с прошлогодними мозгами революционеров-ленинцев.

От этого кошмара и проснулся, но, открыв глаза, будто опрокинулся в другой кошмар — ночной яви.

— Спать нельзя, — не переставал тормошить его перетянутый портупеями милиционер. — Куда едем?.. Папрашу билет… — и, видя его сонный испуг, добавил со всей строгостью закона: — Ваши документы!

Только сейчас до него начал доходить весь ужас положения. Документов нет.

Да и зачем ему документы, если всегда и везде главным документом был, прежде всего, он сам.

— Ваши документы! — гундел милиционер, и от этого его «ваши документы» между ними, словно начала натягиваться невидимая струна.

— Пройдемте со мной! — сказал, выразительно поправляя на боку кобуру. И пошел между рядами, не оглядываясь, будто не сомневался, что он не посмеет не последовать за ним, таким решительным и непоколебимым.

И он пошел. Не хотел, но пошел. Под хмурыми взглядами осоловевших от бессоницы пассажиров и филеров.

15

СЕДЬМОЙ

Без стука войта горничная, принесла ужин. Хотела тут же уйти, но он знакомым жестом попросил ее остаться. Послушно присела на край стула. Ее прекрасные голубые глаза ничего не выражали и, как всегда, смотрели куда-то сквозь. Словно видели что-то свое, ей одной доступное, где и продолжалась ее настоящая жизнь.

Впрочем, и он, и она хорошо знали, что должно произойти в следующий момент, если он попросил остаться.

Иногда ему и в самом деле казалось, что она слепая. Даже хотелось взять ее за руку и, осторожно придерживая, вывести из этого… что называется, застенка туда, где больше солнца и света, который развеет ее бледность, и в бездонно голубых глазах затеплится усталая надежда жизни.

Но тут же вспомнил, что ни ему, ни ей при свете дня на прогулку выходить нельзя. Только ночью. Тем более нельзя, чтобы кто-то видел их вместе. Недремлющее око есть везде, а Кремль всегда умел хранить свои тайны.

Лишь один раз, в самом своем начале, он нарушил инструкцию — перепутал дверь и попал во внутренний дворик, чем-то похожий на оранжерею, с пальмами, цветами и фруктами.

Где-то высоко под стекляным куполом по-летнему звонко щебетали птицы. Словно чудесным образом из зимы перенесся в рай, и вот-вот из за куста благоухающих цветов появится первый человек Адам и скажет что-нибудь ветхозаветное: «Аз есмь…»

Но из-за кустов, широко улыбаясь и вытирая на лбу испарину, вышел сам господь Бог, только на сей раз в образе Сталина:

— Заходи-заходи, дарагой, гостем будешь.

Он отставил в сторону лопату и с фырканьем умылся в небольшом фонтанчике, в котором плавали золотые рыбки.

Его желтоватые, как у тигра, глаза смотрели молодо и весело. Понравилось, видать, что кто-то посторонний и в то же время свой застал его за простым крестьянским трудом.

— У нас в горах старики говорят: «Хочешь быть богатым — копай землю, хочешь быть мудрым — копай землю, хочешь быть здоровым — копай землю».

Или, как сказал мой друг Мао: «Никогда не поздно посадить дерево, даже если его плоды достанутся другим».

Он, Седьмой, потом даже повторил эти слова на встрече с интеллигенцией, которая особенно жадно ловила каждое его слово, стараясь отыскать в них никем еще нераспознанный смысл. И отыскивала, и распознавала. На то она и интеллигенция, чтобы обнаруживать смысл всему.

И за всем этим, невозмутимо покуривая трубку, наблюдал сам господь Бог. Ему нравилась смышленость Седьмого, его неторопливая мудрость старых аксакалов, которые знают больше, чем говорят.

И, пошарив по карманам уже видавшего виды кителя, который использовал для работы, нашел трубку, продул мундштук и сказал:

— На, раскури…

И пока он, Седьмой, привычно набивал трубку табаком папиросы «Герцоговина флор», а потом раскуривал, знакомо отводил руку, попыхивая дымком в слегка пожелтевшие усы, а потом не менее знакомо даже попытался, обойти его вокруг, Бог Сталин с каким-то странным выражением наблюдал за всеми его движениями.

Даже непроизвольно пошевелил пальцами, словно хотел удостовериться, что это именно Его пальцы, и лишь тогда взял трубку. На какой-то миг их руки соединила трубка, и не понять было со стороны — кто двойник, а кто настоящий.

О Н А

…Однажды все-таки не выдержал, взял ее за руку и увлек в спальню, где все и произошло так буднично и просто, что не знал потом, куда девать от стыда глаза. А она, как ни в чем не бывало, уже собирала со стола посуду. Все тот же чистый и ясный взгляд, словно продолжала отсутствовать, и все это произошло не здесь, и не с ней… А если и произошло, значит, так и должно было произойти, согласно все той же инструкции, которая теперь определяла каждый его шаг. И ее.

И чем больше он над всем этим думал, тем больше начинал понимать, что для того, кто эту инструкцию составил, он, Седьмой, уже давно не был человеком.

Так, нехитрый набор функций, необходимых для обеспечения главной функции. В данном случае — двойника.

Особенно хорошо ему удавались встречи с писателями и генералами, которые иногда тоже были писателями и наоборот («Генералы человеческих душ», — как когда-то остроумно заметил его хозяин).

И те и другие обыкновенно быстро напивались, чтобы выглядеть дураками и не нести ответственности за слова.

Несколько фраз, которые он успевал сказать еще на их трезвую голову, сразу разносились на весь мир.

Их цитировали вожди и политики, их анализировали на скрытый смысл, из них составляли лозунги.

Но это уже совсем для простого народа, которому некогда читать — надо работать. А попался на глаза лозунг, и он сразу становился руководством к действию. Звал к новым трудовым свершениям.

Потом начиналась главная часть (жен предусмотрительно отправляли по домам), чтобы уже в сугубо мужской компании гулять, не оглядываясь.

Что будет, как правило, никто не знал, и это еще больше будоражило и разгоняло кровь.

В прошлый раз, например, на огромном блюде внесли шоколадную девушку, и Хозяин дал команду ее облизывать.

Генералы-писатели, конечно, с радостью, а когда облизали — оказалось, что под слоем шоколада и сливок скрывалась всем известная и любимая актриса Б., которую то ли напоили, то ли загипнотизировали…

Иногда ему, Седьмому, даже закрадывалась мысль, что еще немного, и он смог бы управлять всей этой огромной и безалаберной страной. Достаточно в каком-то месте смолчать или, значительно насупив брови (чтобы привычно увеличить постыдно узкую полоску лба), задумчиво набивать табаком трубку или вставлять ничего не значащие слова, и те, кому полагается все равно отыщут в них необходимый кому-то смысл. И чем туманнее и замысловатее порой оказывались слова, тем больше в них отыскивали смыслов.

О Н А

Он уже знал, как пахнут ее волосы. Он помнил солоноватую прохладу ее губ, таких податливых и бесчувственных, что всякий раз вскипало желание сделать им больно, чтобы вскрикнула, стала вырываться, и в этой борьбе вспомнила в себе женщину.

Но, то ли догадываясь о его мыслях, то ли вослед каким-то своим, особенным, уже ускользала, вытекала из его рук, словно между пальцами струился шелк.

И все это в полном молчании, как во сне. В конце концов, она тоже человек подневольный и требовать от нее большего…

И тогда в который раз (это стало уже привычкой) подумал о Нем — как бы Он повел себя на его месте, и знала ли она, догадывалась… Внешнее сходство еще не все, и если она когда-то была с Ним… Может, потому и спешила, и сейчас где-то в глубине ночи этот старый сморщенный паук бесцеремонно затащил ее в свое логово, чтобы жадно присосавшись, долго и упоительно пить ее кровь, пока мертвенная бледность не расползется по ее губам и лицу.

Потому она и такая бледная… остывшая, словно уже давно выпита другим, чье незримое присутствие он чувствовал всегда. Даже сейчас.

О чем она думает и думает ли вообще? Несколько раз он пытался заговорить, пока, наконец, не открылось главное: девушка была немой!

16

В прокуренной без окон комнате находились двое.

Один, в штатском, сидел за столом, что-то писал. Другой, затянутый в портупеи, дремал в кресле. Его лысая макушка поблескивала, как отполированная.

— Вот, пожалуйста… — с неожиданной злостью подтолкнул его к столу провожатый. — Где живет — не знает, куда едет — не знает, даже паспорта у него нет.

— Фамилия? — устало поднял тяжелый взгляд тот, что в штатском.

Его глубоко упрятанные глаза были какие-то сухие, с темными подпалинами вокруг. — Ну, что — так и будем молчать? — потянулся к папиросам, чиркнул спичкой, сладковатый дымок сонно пополз над столом.

От острого желания закурить невольно сглотнул слюну, что, конечно же, не ускользнуло от внимания «сухих глаз».

— Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь. В ногах правды нет. Я вижу, разговор у нас будет долгим. Закурить?..

Дрожащими пальцами извлек из пододвинутой коробки папиросу. Его любимая «Герцеговина Флор», которую он когда-то великодушно позволил любить другим, и вот сейчас крупица этой позабытой любви возвращалась к нему сторицей.

Привычно размял хорошо спрессованный табак, еще немного и так же привычно разорвал бы папиросную бумагу, чтобы начать набивать трубку, которую, к счастью, забыл; и все это время за каждым его движением неотступно следил хозяин «сухих глаз», будто от того, как он будет сейчас раскуривать, может зависеть вся его дальнейшая судьба.

— Что-то мне ваше лицо… Мы с вами раньше не встречались? — с какой-то даже задушевностью спросил, терзая пожелтевшими зубами, успевшую погаснуть, папиросу. — Ну, на нет и суда нет, — сам же и ответил, ухмыльнувшись.

— Итак, снова начнем с самого начала. Так как же ваша фамилия, голубчик?

И от этого его «голубчик» (одно из любимых словечек Ленина) невыносимо захотелось плюнуть ему в харю, а потом волоком вниз, вниз — в подземные казематы Кремля, где со времен Ивана Грозного мало что изменилось — все тот же неистребимый запах плесени и крови, где, словно сошедшие с картин средневековья, заплечных дел мастера в считанные минуты превратят его в животное, позабывшее и имя свое, и язык.

Впрочем, нет — он не удостоит его даже плевка. Просто с этой минуты он будет наблюдать за ним, как… за смертником с отсроченной датой смерти.

Изысканное удовольствие, доступное для немногих, когда жертва еще ничего не подозревает… и кажется себе такой умной и проницательной, а по сути дела уже труп, который еще какое-то время будет по инерции открывать и закрывать рот, застегивать папиросой извивы губ, и вот этому живому трупу зачем-то понадобилась Его фамилия.

Словно пропуск на тот свет.

А что касается фамилии… Он и сам когда-то хотел знать свою фамилию, но в том-то и закавыка, что этого не знала даже его родная мать.

Ведь фамилия Джугашвилли — словно бурка с чужого плеча, которая до поры до времени укрывала Его от холода и ветра, и которую он сбросил при первом же удобном случае.

И если раньше ему казалось, что фамилия — всего лишь слово, случайное слово в ряду таких же случайных слов, то теперь, на исходе жизни, ему будто приоткрылась истина, в которой все было связано со всем и имело свой, пусть и не сразу понятный кому-то смысл.

Из, казалось бы, ничего не значащих букв сами выстраивались слова, из слов — ряды замысловатых фраз и предложений, каждое из которых могло оказаться судьбой.

Судьбой человека или всей страны.

Была во всем этом какая-то магия, непостижимая и прекрасная, которая делала его и властелином мира, и рабом.

Все зависело от ничтожного росчерка пера, и та фамилия, которую он составил себе из случайно — неслучайных подслушанных букв, незаметно стала символом страны, а символы обладают, порой, страшной силой.

Они с Гурджиевым изучали символику Востока.

Это Гурджиев посоветовал украсить башни Кремля пятиконечной звездой, которая считалась символом жизни и ключом к бессмертию.

Никто и никогда не сможет разрушить империю, пока не уничтожит звезду.

Случайностей не бывает. Еще древние знали, что имя — это код, это энергия сущности, это Слово, вибрация высших сфер, влияющая на формы и на исток.

Зная имя, человек получает власть даже над областью сверхъестественного. Имена богов запретны или открыты немногим. «Да святится имя твое». Вот почему и его мать до конца дней своих свято хранила свою (и его) тайну, чтобы заключенная в ней энергия вознесла его, маленького мальчика из горного села, на вершину жизни… И смерти. Потому что нигде так остро не чувствуешь дыхание смерти, как на вершине. На этом крохотном пятачке свободы, когда выше уже только Бог, а по краям — зияющая бездна ночи…

— Фамилия!.. — не выдержав паузы, прохрипел офицер.

Казалось, еще секунда и вцепится в его, Coco, лицо…

Но так же быстро выдохся, иссяк. Обессиленно откинулся назад. Даже закрыл глаза, словно хотел показать, что не может его больше видеть. Тут же сбоку подлетел милиционер, заученным движением сбил его на пол. Видно, дальше хотел уже ногами, но что-то в последний момент его остановило.

Хлопнула дверь, послышались шаги, и прямо перед ним, Coco, остановились до блеска начищенные сапоги. Отрывистые фразы слов, смысла которых он не понимал, но всеми силами пытался встать, сперва на четвереньки… на колени… Будто от того, насколько ему удастся справиться с этой задачей, будет зависеть и все остальное… И уже поднимая голову, все-таки успел увидеть главное — того, кто выходил.

Это был Надорая — начальник личной гвардии Берии, преданный, как собака, Надорая, преданный и ради своего хозяина готовый на все.

И только сейчас, сквозь оглушенность и шум в ушах, до него. Coco, начал доходить не совсем еще до конца понятный смысл услышанного:

«Во исполнение приказа 218 задерживать всех подозрительных и до особого распоряжения не выпускать…»

— Увести! — тут же последовал приказ.

— Руки! — эхом отозвался милиционер, добавляя кулаком в спину.

И снова в который раз нахлынуло знакомое, что все это с ним уже было. И это безликое «увести», и унтер… милиционер с его заученным «руки», и этот костлявый удар в спину. И не просто в спину, а в точно рассчитанное место, где боль еще не была болью, а только предощущением главной боли, которая еще будет и которой ему не избежать.

Но что-то уже пошло не так, что-то смущало. И только, когда за ним с лязгом захлопулась дверь вонючей камеры, с запоздалым удивлением понял главное: его не обыскали! Ибо такого с ним еще не было.

В царской охранке работали профессионалы.

17

БЕРИЯ

Это была не просто тишина, а осязаемая плоть времени, у которой не бывает ни начала, ни конца. Не хотелось ни двигаться, ни думать, ни принимать решения.

В какой-то миг он почувствовал себя оторванным от всего мира навсегда, но, видно, здесь, глубоко под землей, в этом недосягаемом для смерти бункере (построенном для высшего руководства на случай ядерной войны) и сами чувства становятся другими.

Время, словно начинает разматываться вспять до какой-то одному ему (времени) известной точки, дальше которой будущее становится прошлым. И можно наблюдать за этим прошлым, не вмешиваясь и не существуя.

А где-то там, высоко на поверхности, все так же будут продолжать цвести цветы и томительно жужжать пчелы, будет поблескивать гладь реки и сиять солнце, или нечаянно сорвется ветерок, сил которого не хватит даже на то, чтобы шевельнуть траву, но он принесет первый запах дождя, и вот уже робкие капли то там, то сям украдкой шевельнут лист, как бы предупреждая…

И застучит, зазвенит, заструится дождь под грозовые перекаты грома где-то пока еще далеко, но тревожно…

Из него получился бы замечательный писатель.

Уж кто, как не он смог бы поведать человечеству такое, что померкли бы самые буйные фантазии потомков. А своим эпиграфом он сделал бы когда-то в шутку оброненное Сталиным: «Здесь покоится человек, который слишком много знал, чтобы жить долго» (А еще Сталин называл его «человек с головой змеи», что было похоже на похвалу, но для эпитафии как-то не очень).

И это странное предощущение беды, которое каким-то образом сумело просочиться даже сюда, под тридцати метровую толщину земли и бетона…

Возможно, в эти самые минуты там, наверху, решается его судьба, а значит, и судьба целого легиона преданных ему людей, которые ради него, Берии, готовы на все.

Легкое нажатие кнопки — вступает в действие программа «Карфаген». Серия взрывов в Москве, хаос, паника, огонь, дым и тысячи людей, ищущих спасения сами не зная от чего. Что это? Конец света… война?.. ядерный удар?..

И лишь один человек знает, что происходит и зачем, но он к тому времени будет уже далеко, а точнее, глубоко…

Этот бункер строился много лет. В нем полно ловушек и сюрпризов. Даже, если удастся пробиться в главную штольню, то она в любом направлении упирается в тупик или в другую штольню, в загадочный тонель, непонятное кольцо и так до бесконечности.

Строительство велось по принципам древних пирамид, тайну которых он даже когда-то по молодости пытался разгадать, но отложил на потом. А точнее — начал строить свою пирамиду. Якобы для Сталина и высших чинов, а на самом деле — для себя.

Общего плана не знал никто. Каждый отвечал лишь за свой фрагмент хода, устройства, ловушки, камеры, постепенно уничтожаясь по мере окончания работ.

Все знал лишь он один, постоянно придумывая и усложняя все этапы. Это было его детище, его главный проект, который был уже практически готов. Причем, никаких бумаг, никаких чертежей — все в его безразмерной голове, как и полагалось главным аритекторам пирамид. А архитектором он был, можно сказать, от Бога. С детства рисовал, чертил, придумывал фантастические дома, мосты, цветущие города.

Если бы не революция… которая тоже, в сущности, проект, тоже строительство, только уже в масштабах огромной страны, которую он тоже разместил в голове. Для удобства и контроля всех ресурсов и связей. Чтобы в любой момент беспрепятственно получить для своего строительства все необходимое.

Знал ли, догадывался о его тайной «пирамиде» Сталин? Конечно же, знал, не мог не знать. Особенно в первые дни войны — даже спустился, осмотрел наружный бункер, где все было готово для командования (телефоны, столы, кресла, настольные лампы, комнаты отдыха, кухня, столовая, медицинский центр, библиотека, небольшой спортзал, даже тир, с комплектом всех видов оружия для стрельбы, включая немецкое).

Проверил, как работает туалет, откуда поступают вода и воздух. Закурил, по струйке дыма, наблюдая, как работает вытяжка. Подошел к огромной, подсвеченной со всех сторон, карте, на которой уже начали флажками отмечать положение на фронтах. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы испортить ему настроение, сказал, что для лучшей оперативности военачальникам надо находиться на фронтах.

Но наружный бункер был лишь камуфляж для отвода глаз.

На хромированном пульте настороженно вспыхнул красный огонек.

— Объект прибыл, — голосом полковника Саркисова отозвался невидимый динамик.

— Хорошо, выезжаю. Без меня ничего не предпринимать, — проговорил быстро и хлестко то, что и надо было проговорить. Слова, словно включали его в действие, которое в какой-то миг вышло из-под контроля, и сейчас ему надо принимать решения.

А вдруг — ловушка, Саркисов его предал и выманивает наверх… Как паука выманивает, чтобы десятками сапог тут же на месте забить и втоптать в грязь, а на подошвах у них такие маленькие кованные подковки с кабалистическими знаками «Гулаг», а потом с брезгливым выражением столкнуть бесформенное тело в штольню, и затаив дыхание, считать: раз… два… три… тринадцать… до бесконечности считать, пока где-то в отдаленной глубине не послышится скорбный плеск.

Это подземная река Стикс, она принесет его в царство мертвых, которое (как он собственно и предполагал), в сущности, почти ничем не отличается от царства живых.

Только вместо пресловутого «Гулаг» всюду его зеркальное отображение — «Галуг», а вместо леденящей фамилии — Берия — что-то непристойно похабное: «Я-ир-еб».

В любом случае, ампула с ядом у него, как всегда, с собой (под коронкой зуба), и он, скорее всего, успеет умереть раньше.

Еще попробовал представить не менее похабную физиономию полковника Саркисова, своего адьютанта и родственника, его немигающе черные глаза, от взгляда которых некоторые женщины впадают в оцепенение и становятся готовы на все.

Но не смог. Словно мешала разделяющая толща земли. Мешала и успокаивала, давила и возвращала уверенность, и снова он мысленно возвращался к своему плану, единственно о чем, может быть, сожалея — что никто никогда не узнает всей пленительной красоты его замысла.

Последние мысли последней ночи, которая выжала его как лимон. Руки были холодными и липкими. Струйка пота между лопатками скользнула вниз. Тонкая ткань рубашки прилипла к телу, а главное — запах… До чего все-таки у него вонючий пот, от нервов, наверное, такой вонючий и чужой, а «старик» реагирует на запахи, как собака; чего доброго, учует его волнение…

Сквозь неприметную дверь в стене прошел в комнату с бассейном, быстро разделся, с омерзением отбросив от себя несвежее белье. Грузно, как баба, плюхнулся в воду.

В зеркальном дне отразилось немного искаженное и оттого незнакомо волнующее тело, и он сразу вспомнил что-то очень важное, что все это время откладывал как бы на потом, а сейчас вспомнил…

И первая волна желания скользнула к животу и ногам…

Но несколько коротких взмахов — и он уже другой… Он еще и сам не знал, какой именно, но другой.

Ни один человек не знает себя до конца, до пределов запретных возможностей, а ему только предстоит узнать, и «быть или не быть» спросит сама жизнь.

Неуклюже выпластался на мраморный край бассейна, стыдливо проскользнул мимо зеркала, огромного во всю стену зеркала, в котором отражалась бездонная чернота кафеля, и сейчас в эту черноту, белесо потряхивая бабьим задом, убегал какой-то юркий тип.

В голом виде он был противен сам себе, смутно подозревая, что уже давно начал превращаться во что-то непотребное.

Но так, видно, было надо, чтобы стать другим. Чтобы новая форма могла лучше соответствовать новому содержанию. А сейчас он находился как бы в стадии гадкого утенка, которой не избежать и которая в каком-то смысле служила маскировкой, чтобы лучше выявлять врагов.

В великолепном английском костюме, в хрустящей белоснежной рубашке с галстуком, сколотым холодно поблескивающим бриллиантом (из фамильной коллекции Герингга), он почувствовал себя вполне сносно, если не считать, что где-то глубоко внутри уже знакомо начинал распрямляться страх.

Но по опыту знал: даже у страха есть предел, за которым он уже перестает быть страхом, и человек делается способным на все.

«Сыщик»

Скоростной лифт в считанные секунды вынес его наверх, прямо в кабинет дома-крепости, охраняемой Надорая и его людьми.

Здесь, как всегда, горел свет, чтобы те, кому полагалось, знали: хозяин не спит, на месте (работает), причем именно на этом месте, а значит, по самой простой логике в данную минуту не может быть ни в каком другом. Старая, удобная уловка, которой уже никто не придавал значения.

С лифтом обычно приезжал сейф, замаскированный под панель аварийного обеспечения.

Осторожно набрал одному ему известный код восьмизначной комбинации и, убедившись в правильности набора, нажал контрольную кнопку-ключ (при неправильном наборе сейф проваливался в колодец штольни с последующим уничтожением).

Открылась освещенная ниша с полочками и ящичками, обозначенными буквами латинского алфавита. Привычно извлек знакомую папку на букву «с».

Это было личное дело самого Сталина, которое перекочевало к нему из архивов царской охранки и которое он, Берия, изучил почти наизусть, старательно пополняя все новыми и новыми «документами», которые смогут пригодиться, когда на карту будет брошено все.

Еще в училище за ним прочно закрепилась кличка Сыщик, которой он гордился. В училище часто случались разные кражи, у учителей исчезали портмоне, папки, у учеников разные мелочи. И он, юный Лаврентий, за определенное вознаграждение начинал розыск и почти всегда находил украденное.

Классный наставник, ведший записи о поведении учеников, чуть не потерял службу, так как Берия украл весь его «архив» и через подставных лиц продавал ученикам их «характеристики». Следствие так и не установило виновного.

Он всегда умел хорошо заметать следы.

Но до Сталина ему было далеко. Даже дико представить, что старый лис угомонился, а не выжидает свою очередную жертву. Его, Лаврентия, выжидает. Скорее всего, что-то уже надумал, хорошо понимая, что вырваться из-под контроля ему просто не дадут. Что будет известен каждый его шаг (пришлось сменить почти всю охрану, даже самого Власика).

Или нарочно провоцирует, отвлекает внимание, чтобы кому-то развязать руки? В этом весь Сталин.

Даже из гроба будет плести свои сети.

На последнем тайном совете «Каган» его о чем-то таком предупреждал. Кого еще он смог вовлечь в свою смертельную игру? Кажется, учтены все варианты. Жуков сейчас далеко и, незамечеными, свои дивизии с Урала не перебросит. Тогда к чему все — и это нелепое «дело врачей», и постоянные угрозы Западу, который и без того готов бояться, и эти бесконечные поиски новых «врагов»?

Что это — очередной блеф или демонстрация силы, которой уже нет?

На этот раз он даже не скрывает своих целей — нанести сокрушительный удар по «окопавшимся» в Москве (и в других крупных городах) евреям.

Они уже давно раздражали Сталина, еще с того времени, как узнал, что бабка Аллилуевых никакая ни цыганка, а самая настоящая еврейка, тогда получалось, что и его жена, Надежда (которой уже нет), и дети Надежды, которые пока есть, и которым все это знать не обязательно… тоже евреи…

Но на открытую конфронтацию до недавнего времени не решался. А тут, словно головой в омут — сразу вынес на заседание Президиума вопрос о суде над «врачами-убийцами» (да, они убили Горького, да, они убили его сына Максима, да, они убили Куйбышева… Дзержинского, Орджоникидзе и много кого еще, но не сами же они убивали, а по приказу… Так, может, Сталин планирует по цепочке врачей выйти на тех, кто им отдавал приказы.

Такая мысль ему раньше не приходила. Но Ягоды уже нет и Ежова… А он, Лаврентий, пока еще есть и тоже когда-то отдавал приказы. А, значит, подписывал… соучаствовал).

Или здесь все-таки главное, что все «убийцы» врачи, прежде всего, евреи?

Особенно его, Лаврентия, потряс в этом плане пункт под номером №2 «мероприятие», под которым подразумевалась казнь главных «убийц» на Лобном месте (можно себе представить, как это взбудоражит мир, но, может, именно этого Сталин зачем-то и добивался).

Остальных (неглавных «убийц») предоставить разъяренной толпе, которая должна их просто растерзать.

После чего по всей стране последуют погромы, которые начнутся с Москвы и Ленинграда — с главных центров сионистского заговора. И тогда уже он, Сталин, должен будет выступить в роли спасителя (от, разумеется, справедливого гнева народов СССР), изолировав спасенных в специально оборудованные пункты концентрации. А далее эшелонами в Сибирь… «Доехать до места должно не более половины», — на этом моменте Сталин остановился особо.

Здесь и убийства, и нападения на эшелоны… и другие проявления народного гнева, о котором позаботятся заинтересованные службы. Уцелевшая часть депортированных дала бы Сибири не менее трех миллионов человек дармовой рабочей силы, включая большой процент интеллигенции.

А в европейской части страны, и без того густо населенной, освободились бы рабочие места, ресурсы, квартиры.

После выселения евреев должна была начаться непримиримая борьба с антисемитизмом, и число наказанных антисемитов планировалось вдвое большее, чем самих евреев, так как в осуждении обычно выступало от двух до десяти человек. Но за всем этим планом просматривалась и другая цель…

Сталин уже давно составлял «генеалогические таблицы» своих приближенных. Всюду ему мерещились евреи. У Молотова и Калинина были жены-еврейки. У Хрущева — внучка от еврейской матери. У Маленкова — дочь замужем за евреем. У Микояна — еврейка жена.

Но хуже всего у него, Лаврентия, — родился в Абхазии от отца-грузина и матери — еврейки Моисеева завета. И хотя он когда-то лично уничтожил все следы, Сталин об этом не только знал, но даже не скрывал своей осведомленности. Словно хотел дать понять, что он, Берия, был и остается пешкой в большой игре. Игре, которая, похоже, вот-вот должна вступить в решающую стадию. Игре, которая изменит все.

Или на этот раз Сталин решил пойти дальше. Ведь теперь у него в руках атомная бомба, которая не выбирает ни друзей, ни врагов, и, как всегда, нужен только повод. А лучшего повода, чем евреи, просто не придумать.

Тогда главный вопрос: кому это выгодно? Кому выгодно, что евреи посмели возродиться из пепла и слишком быстро набирают силу. Появилось даже свое государство, в котором начали «концентрировать» евреев со всего мира, чтобы в любой момент решить эту проблему навсегда.

Со слов Громыко Сталин сказал: «Давайте согласимся с образованием Израиля. Это будет как шило в заднице арабских государств и заставит их повернуться спиной к Британии».

В конечном счете, с британским влиянием было полностью покончено в Египте, Сирии, Турции и Ираке.

Сталин даже помог с оружием, на продажу которого наложили эмбарго практически все страны. В итоге, тайно закупили советское оружие через Чехословакию.

Тогда кто стоит за Сталиным? Кто упорно и непримиримо преследует евреев по всему миру, кто у них главный враг — враг последовательный и беспощадный, которому они постоянно переходят дорогу?

Ну, конечно же — иезуиты — самая таинственная и могущественная организация всех времен и народов, которая правит миром из глубины веков.

Это она развязывает войны, готовит заговоры, смещает монархов и совершает революции, вовремя вмешиваясь в ход истории, если история делает неправильный вираж.

Иезуиты решают судьбы народов и целых государств через своих преданных на крови наместников.

Неужели и Сталин такой наместник?

Тогда понятен его псевдоним — Сталин. Видимо, запало в память, как восхищенно называли иезуитов язычники — людьми, сделанными из стали… Этот псевдоним он взял себе в 1916году. Значит, все сходится.

Неясно только, кто его сообщники, каналы связи и как столько лет ему удавалось оставаться наместником.

Впрочем, обо всем этом в папке с литерой «С» ни слова. Хотя, кое-что он, Берия, все же накопал, когда получил допуск к главным секретам.

К примеру, что Сталин был арестован охранкой не 6, а 9 раз! Кроме того, не менее четырех раз его подвергали задержанию (21 марта 1901г., осень 1904 г., 28 января 1906 г., 10 октября 1909 г.).

Иначе выглядит и хроника его побегов. На самом деле, ему удалось бежать не четыре, не пять и не шесть, а, по меньшей мере, восемь раз (1903 г., 1904 г., 1905—1906 гг., 1909 г., 1911 г., 1912 г. — два побега, 1916 г.).

К этому нужно добавить два случая, когда он сумел ускользнуть буквально из рук полиции (28 января 1906 г. и 10 октября 1909 г.).

Но Сталин зачем-то все это скрывал.

Были и еще детали, которым так и не нашлось в его розысках объяснения.

Почему дефект левой руки отсутствует в первом известном описании его примет 1902 г. и розыскном циркуляре 1904 г., но присутствует в других документах? Почему, если такой дефект действительно существовал с детства, и стал даже основанием для освобождения И. В. Джугашвили от службы в 1917 г., в разгар войны, но не был принят во внимание в 1900 г.? Почему летом 1909 г. И. В. Джугашвили не могли опознать секретные сотрудники Бакинского охранного отделения М. Коберидзе (Михаил) и Н. С. Ериков (Фикус), знавшие его до этого? Почему, по мнению Г. Уратадзе, изображения И. В. Сталина не похожи на того И. В. Джугашвили, с которым он встречался в 1903 г. в кутаисской тюрьме? Почему почти неизвестны оригиналы дореволюционных фотографий И. В. Джугашвили и регистрационных карт с его дактилоскопическими отпечатками? Почему в сохранившихся описаниях его примет обнаруживаются серьезные расхождения и в росте, и в размере оспенных пятен? Почему под некоторыми дореволюционными документами подпись И. В. Джугашвили, сделанна не его рукой? Почему он был равнодушен к своему сыну Якову и отсутствоовал на похоронах родной матери?

Даже в какие-то моменты закрадывалась мысль — может, И. В. Джугашвили и И. В. Сталин — это вообще разные люди?

Тогда хотя бы понятно, почему у И. В. Джугашвили день рождения 6 (18) декабря 1878 года, а у И. В. Сталина уже 9 (21) декабря 1879 года, как указывалось потом во всех его мировых биографиях. Все-таки разница в целый год это не ошибка и не случайность.

Может, настоящий Джугашвили уже давно умер, а вместо него миром правит другой… чем-то похожий, но другой… который и ведет себя по-другому… и от которого никто не знает, что ожидать… а точнее — можно ожидать всего… Тогда, когда именно могла произойти подмена?

А главное — почему во всех документах охранки не указана такая важная примета — сросшиеся второй и третий пальцы на левой ноге или «метка дьявола», как называли этот врожденный порок еще во времена инквизиции в знаменитом трактате «Молот ведьм».

Когда-то он, Берия, проштудировал этот трактат вдоль и поперек, а потом издал приказ N 00310, которым вводилась секретная инструкция по отбору кадров в НКВД.

Многие положения приказа почти дословно были заимствованы из трактата. А сам номер инструкции и дата ее принятия — 21 декабря 1938 года — это канун самой длинной ночи и самого значимого в чёрной магии времени в году — дня зимнего солнцестояния.

Согласно инструкции, при отборе кадров для прохождения службы в органах НКВД СССР отсеивались лица «с явно выраженным комплексом неполноценности по признакам дегенерации».

Документ четко обозначал их буквально по пунктам — нервный тик, косоглазие, разноцветие глаз, дефекты речи, лошадиные зубы, непропорциональность размеров головы, выступающий лоб…

Особое внимание обращалось на родинки и родимые пятна. В инквизиции специально наголо обривали женщин, чтобы обнаружить «ведьмаческие» аномалии на коже! Это же было и в инструкции НКВД:

«При медицинском обследовании следует выявлять большие родимые пятна чёрного или красноватого, тёмно-желтого, бурого цвета и, возможно, других оттенков, которые в средние века официально назывались печатью дьявола или меткой ведьмы.

Не стоит путать с обычными маленькими родимыми пятнами, которые есть у каждого человека. Печать дьявола обычно размером больше вишни — со сливу и вплоть до размеров тарелки или самовара. Бывают ещё пятна размером с чернослив, покрытые пухом.

Конечно, не все вырожденцы имеют эти признаки, но, как правило, те, кто их имеет, обычно вырожденцы…».

А еще он, Берия, заметил одну особенность, что «вырожденцы» каким-то образом притягивают к себе «вырожденцев».

Главный «вырожденец» Ленин был картав, на лице Хрущёва красовалась столь огромная родинка, что её на официальных портретах приходилось старательно ретушировать, у Троцкого была падучая… У Сталина… Или теперь можно говорить — у Сталиных… Только кто из них настоящий, а кто…

От всех этих мыслей можно сойти с ума и невольно себя выдать.

Но были в папке и другие интересные документы. Например, что отец Кето (матери Сталина) похоронен на еврейском кладбище возле Кутаиси. Что Сталин начал сотрудничать с Охранкой еще в 1903 г. Имелся даже подлинник телеграммы, посланной в жандармское управление из Баку:

«Провокатор Джугашвили выезжает к вам для продолжения работы». Но кто тогда с Охранкой не сотрудничал. Такое было время. Это даже понимал Ленин, для которого главное было — сохранить партию, которая неуклонно начинала редеть (особенно после неудачи в революции 1905г). А без партии Ленин — труп, который уже никому не интересен.

Но, судя по всему, главный компромат на Сталина был у Троцкого.

Другой вопрос — что за компромат? Он, Берия, тогда за этот компромат был готов отдать многое. Даже попытался выйти на контакт с Троцким. Но Троцкий уже не верил никому. Особенно после последнего покушения на него банды коммуниста Сикейроса.

Так, что такого мог знать о Сталине Троцкий, чего не знали даже самые приближенные к Ленину люди (которых Сталин потихоньку убирал одного за другим), и чего не знал сам Ленин?

Или Ленин знал?

И вот здесь начинается самое интересное. Если знал Ленин, то обязательно должен был знать Свердлов, который на тот момент был не только доверенным лицом Ленина, но и возглавлял ВЧК. Причем, не менее жестко, чем потом Феликс Дзержинский.

Из папки — «Дьявол революции» СВЕРДЛОВ

В 1918—1919гг Свердлов фактически стал вторым человеком после Ленина (и даже формально считался главой государства, которого еще не было).

Поэтому после покушения на Ленина эсерки Фаины Каплан, именно он занял ленинский кабинет. Еще и приговаривал при этом: «Ну вот, Ильич болен, а мы и без него отлично справляемся».

Фанни Каплан была подругой сестры Якова Свердлова. Больше никаких прямых связей между ними не установлено. Тем не менее, анализ событий того дня, когда Владимир Ленин оказался на пороге смерти, говорит, что без Свердлова тогда не обошлось.

К концу 1918 года в руках Свердлова были все рычаги власти. Он не только влиял на то, как проводить в жизнь те или иные решения Ленина, но и решал, что проводить, а что — нет. И рано или поздно должен был наступить момент, когда Ленин станет ему мешать.

И этот момент наступил. Пришлось даже пожертвовать подругой своей сестры Фанни, которую по приказу Свердлова тут же расстреляли и сожгли прямо в кремле в бочке. А вот Ленин непредвиденно остался жить, но и его ранения хватило, чтобы начать террор, который и есть двигатель любой революции. Ибо только террор сможет поднять и расшевелить народ, который к рабству уже привык и готов терпеть до бесконечности, потому что этому терпению учит бог.

Значит — долой бога и его прислужников попов, а с ними заодно и стражников веры — казачество, которые сами не уйдут и будут цепляться за свою землю до последнего. Но террор их всех умоет свежей кровью, поднимет сына на отца, брата на брата…

В сущности, Ленин и придумал этот террор, когда после неудачи в революции 1905г понял, что так просто власть никто не отдаст.

«Быть марксистом, — учил вождь, — это не значит выучить формулы марксизма… выучить сможет и попугай… чтобы быть марксистом, нужна соответствующая психология — то, что называют якобинством. Якобинство — борьба за цель, не исключающая никаких решительных действий: борьба не в белых перчатках; борьба, не боящаяся прибегать к гильотине. Именно отношение к якобинству разделяет мировое социалистическое движение на два лагеря — революционный и реформистский».

От ража у Ленина краснели скулы, а глаза превращались в маленькие злые огоньки.

При мысли о гильйотине в голове его сразу начинали тесниться образы, пока из всех не оставался один — Якова Свердлова, о жестокости которого ходили легенды.

На Урале, накануне революции 1905 года он создал организацию под названием «Боевой отряд народного вооружения». Быть в отряде Свердлова было почетно, но проверку проходили не все.

Проверки были своеобразными. Так Ермакову «по заданию партии» в 1907 году Свердлов поручил убить полицейского агента и отрезать ему голову. И Ермаков выполнил это задание, предъявив голову убитого агента Свердлову.

Так что отрезать головы своим жертвам Свердлов был готов давно. Просто ждал своего масштаба. Но для начала террора этого масштаба вполне хватало. А там эстафету перехватит Троцкий, и революция веселыми колобками (голов) покатится по Европе.

И первой будет Германия, где все уже практически готово. А далее — везде, где есть Троцкого люди, где есть организация и четко распределены цели. Ведь, это так просто — делать революцию, когда знаешь как. Все зависит от размера страны. Тысяча хорошо обученых людей и Троцкий готов сделать революцию в Германии.

Поэтому он, Берия, считал Троцкого главным. Ни большевики, ни меньшевики, ни эсеры были просто не способны захватить власть. Так бы и ходили, размахивая флагами, с песнями пока Троцкий с бандой отъявленных головорезов решительным броском не захватил в Петербурге власть.

Это ошеломило всех. На что Троцкий и рассчитывал. Никто в первый момент даже не понял, что произошла революция. Та самая революция, которой уже много лет была беременна Россия. А вот какого монстра она родила — этого не знал даже всезнайка Ленин, которого на момент революции даже не оказалось в Питере.

В сущности, Троцкий просто подарил ему эту революцию вместе с государством, с которым Ленин панически не знал, что делать. Троцкий тоже не знал. Никто не знал. Никто из великих стратегов (теоретиков). Но Троцкий был все равно главный. Так он, Лаврентий, думал тогда и так думает сейчас. Поэтому и постарался все восстановить во всех подробностях.

Из папки — «Демон революции» ТРОЦКИЙ.

Во-первых, откуда у Троцкого взялся пароход? Да еще набитый новеньким оружием — кольтами и маузерами в заводской смазке, не считая таких же новеньких пулеметов «Максим», патронов и гранат.

Во-вторых, откуда у Троцкого взялись эти триста бандитов, а главное, какого черта они забыли здесь, в хаосе революции, где и своих бандитов пруд пруди.

Второй такой же пароход был на подходе в Норвегии.

А самое главное — откуда взялся у Троцкого миллиард долларов, на который можно купить еще много таких пароходов вместе с опытными в боях с полицией гангстерами, которые в условиях «сухого закона» имели привычку избавляться от трупов растворением их в серной кислоте (что, не задумываясь, сделают потом и с царской семьей).

Все эти заросшие, бородатые, месяц не мывшиеся на пароходе нью-йоркские гангстеры составляли явный контраст с остальными «революционерами».

А, так как, сборище практически не говорило по-русски, было решено называть их «прибалтами»: латышами, литовцами и эстонцами. Пришлось даже каждому придумать имя и фамилию, которую многие из них так и не смогли выговорить до конца дней своих.

Сам Троцкий в своей автобиографии о тех событиях говорил скупо: «Глубокая июльская разведка превратилась в одностороннее сражение. Противник оказался победителем без труда, ибо мы не вступали в борьбу. Ленин и Зиновьев скрылись».

А Троцкого схватили. Но деньги и поддержка во всех партиях и государственных органах, а также обладание «личным» дворцом Смольным, в котором все было готово для революции — сделали свое дело. Троцкого освободили. И в октябре он уже захватил власть. Премьер-министр Керенский даже не сопротивлялся.

Просто он и Троцкий подчинялись одному и тому же хозяину — международной банкирской мафии, и у Керенского была команда сдать Россию под руководство Троцкого. За что англичане обеспечили Керенскому отход на английском корабле из Архангельска, а большевики сделали вид, что они Керенского не видят.

И пока Ленин с Зиновьевым ждали развязки событий в Финляндии, Троцкий, не будучи даже членом партии, занял все руководящие посты революции.

Партия большевиков в октябре 1917 года насчитывала всего 17 тысяч человек, тогда как партия эсеров — 350 тысяч человек. В мае 1917 года, когда Троцкий только заявился в Петроград, в партии большевиков было всего каких-то жалких три тысячи членов, которых едва смог собрать Ленин.

Троцкий вступил в партию большевиков в июле месяце 1917 года, и всего за 4 месяца, сумел увеличить членство более чем в пять раз! В январе 1918 года, всего за два месяца после победы революции, число членов партии-победительницы, естественно за счёт перебежчиков, увеличилось почти в 10 раз — до 150 тысяч человек.

Для теоретика Ленина практик Троцкий был, конечно, конкурент, которого он даже не захотел принять в партию. Но Крупская убедила Ленина, что это его шанс и большая удача. Не будь Троцкого, Ленин так и остался бы сидеть в швейцарской библиотеке в своих любимых галошах и коротких брюках.

Ведь, именно он, Троцкий, через свои банкирские связи с Ротшильдами (его вторая жена Наталья Седова — дочь банкира Животовского из клана Ротшильдов) и деньги обеспечил доставку Ленина с той же Крупской и другими «теоретиками» в немецком пломбированном вагоне прямо к месту революции. (На эту революцию немцы выделили всего сто миллионов, а банкиры Ротшильды в десять раз больше, и это не предел).

Но даже, несмотря на деньги и захват власти, положение продолжало оставаться катастрофическим. Судьба революции висела на волоске. И тогда Троцкого призвали в срочном порядке спасать революцию — назначили председателем Реввоенсовета и наркомом по военно-морским делам.

После Декрета о мире, началась стихийная демобилизация, солдаты бежали с фронта подальше от войны.

А дома их поджидала другая война — гражданская, которая призывала записываться в новую добровольческую армию. И они записывались, но выступали за отмену всех воинских чинов и званий, предлагая оставить только должности.

Кроме того, требовали права выбирать себе командиров вплоть до командующего армией.

В итоге, солдатские комитеты получили право избирать и смещать командиров, переводить их на более низкие должности и даже разжаловать в рядовые.

Троцкий не был военным, но сразу понял главное: военными делами должны заниматься профессионалы, то есть кадровые офицеры, которых следует всеми правдами и неправдами завлечь в армию.

Это с его подачи возникла практика «заложников», когда белых офицеров принуждали служить в Красной армии, пока их семьи оставались в заложниках.

Он быстро выдвигал талантливых людей на высокие должности, не обращая внимания, есть партийный билет или нет. Особенно это касалось бывших генералов с опытом первой мировой войны. На этой почве у Троцкого появилось много врагов. И главным среди них был Сталин, вокруг которого объединялись обиженные Троцким красные командиры (Ворошилов, Буденный, Орджоникидзе и другие).

Но чем сложнее становилась ситуация, тем больше Ленин начинал доверять Троцкому. А летом 1919 года он даже выдал ему бланк председателя Совета Народных Комиссаров с надписью:

«Товарищи!

Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден, в абсолютной степени правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело.

В. Ульянов-Ленин».

И от себя уже Троцкому добавил:

— Я вам даю такой бланк и могу дать их вам сколько угодно, потому что я ваши решения заранее одобряю. Вы можете написать на этом бланке любое решение, и оно уже утверждено моей подписью.

Но к тому времени Троцкий уже и без бланка Ленина мог делать все, что хотел. И Ленин это прекрасно понимал.

Сталин тоже командовал, но лишь небольшим участком фронта в районе Царицыно, но Троцкому и его генералам подчиняться отказывался, а потом и вообще назначил себя председателем Реввоенсовета Северо-Кавказского военного округа.

А так как на тот момент Сталин был далеко, его в расчет никто не принимал. Все должно было решиться на VIII съезде, и главный выбор должен был сделать Ленин. И все, конечно, догадывались, какой это может быть выбор.

…Но за полтора дня до начала съезда, 16 мая, в 16.45, неожиданно «умирает» Свердлов, хотя, всегда отличался неплохим здоровьем. (На тот момент ему было, как Христу, — 33г).

Причиной такой ранней и внезапной смерти Свердлова посчитали «испанку», которой он якобы заразился, когда возвращался из Харькова в Москву. Но лечили Свердлова почему-то не в кремлевской больнице, а на дому.

Версию «испанки» отметает тот факт, что накануне смерти Свердлова навещал Ленин. А, как известно, «испанка» — заразное заболеваниие. Настолько заразное, что выкосило народа больше, чем Первая мировая война. Ленин не мог не понимать, что рискует.

Или Ленин знал, что у Свердлова не «испанка», и хотел выспросить у Свердлова что-то очень важное. Но «дьявол революции», судя по всему, предпочел эту тайну унести с собой.

Он, Берия, даже установил логическую цепочку действий: Свердлов организовывает покушение на Ленина (который в то время всем мешал и казался тормозом), Свердлова по просьбе, случайно выжившего, Ленина убирает (отравление — яд из спецлаборатории Х доктора Майрановского) кто-то из людей Троцкого… Скорее всего, сам Блюмкин, который на тот момент был правой рукой Троцкого, и которого потом пришлось убрать, как опасного свидетеля.

И тогда Сталин убирает Троцкого, чтобы скрыть уже свою тайну.

В июле 1935 года на стол Сталина легла служебная записка от наркома внутренних дел Генриха Ягоды: «27 июля 1935 года при вскрытии опечатанного кабинета был обнаружен сейф покойного Якова Михайловича Свердлова. Ключи от сейфа утеряны».

Вскрывать находку доверили профессионалу, вору-медвежатнику Шнырю, которого специально для этого доставили из тюрьмы.

Согласно описи, подписанной тем же Ягодой, в сейфе обнаружили: золотые монеты царской чеканки — на сумму 108 тысяч 525 рублей; золотые изделия, многие из которых с драгоценными камнями, — 705 предметов; кредитные царские билеты — всего на сумму 705 тысяч рублей.

Кроме того, чистые бланки паспортов царского образца, а также паспорта, заполненные на разные имена, один из них — немецкий.

А еще алмазы — тот самый «алмазный фонд» партии, который Ленин когда-то доверил именно «дьяволу революции» Свердлову.

Всю гражданскую войну «демон революции» — по определению все того же Ленина — провел на фронтах. Его бронепоезд устремлялся туда, где революции грозила опасность.

Когда в Саратове восстала Уральская дивизия, Ленин и Свердлов попросили Троцкого немедленно отправиться туда, «ибо ваше появление на фронте производит действие на солдат и на всю армию».

О легендарном бронепоезде Предреввоеносовета Троцкого разговор особый.

Самой последней модели телеграф обеспечивал постоянную связь с его замом, Ефраимом Склянским, которого Троцкий, как своего человека, оставил главным в Комиссариате в Москве.

Другим важнейшим средством связи была радиостанция, которая связывала его с Западными столицами.

Посредством этой, самой мощной на тот момент мобильной радиостанции в мире, Троцкий запрашивал себе всё необходимое и получал самые последние разведданные о дислокации русских националистических армий, которые Запад получал от англо-американский войск и своих «помощников и консультантов» в этих армиях.

Таким образом, Троцкий знал о врагах всё, а они не знали о его передвижениях ничего. Дезинформация, как и всегда, в глобальном масштабе обеспечивалась американскими и английскими тайными службами.

Наряду с телеграфом и радиостанцией, третьим звеном связи в аппарате поезда был гараж, включающий в себя несколько грузовых и легковых автомобилей и отдельная, на колёсах огромная цистерна с бензином.

Сам Троцкий называл свой бронепоезд «летучим аппаратом управления». В поезде работали секретариат, типография, телеграф, радио, электростанция, библиотека, ресторан, вагон отдыха, гараж и даже баня. Ну и, конечно, личный царский вагон Троцкого. Поезд был так тяжёл, что шёл с двумя паровозами. Потом пришлось разбить его на два поезда.

В состав поезда входили: огромный гараж, включавший в себе несколько автомобилей и цистерна бензина. Это давало возможность отъезжать от железной дороги на сотни вёрст (в карательных целях). На грузовиках и легковых машинах размещалась команда отборных стрелков и пулемётчиков, человек двадцать-тридцать. На автомобиле имелась также пара ручных пулемётов.

Бронепоезд Троцкого был точно такой, что и бронепоезда поставленные Америкой чехословацким наёмникам.

Все работники поезда без исключения владели оружием. Все носили кожаное обмундирование, которое придаёт «тяжеловесную внушительность» (по этому прототипу потом будет создана одежда СС и СД). На левом рукаве, пониже плеча, выделялся крупный металлический знак, тщательно выделанный на монетном дворе и приобретший в армии большую популярность (нагонял ужас и страх).

Это была красная пятиконечная звезда, которая воспринималась в народе, как символ зла и прихода антихриста.

В поезде находилось около тысячи специально обученных бойцов.

Вагоны были соединены внутренней телефонной связью и сигнализацией. Всё было импортное, американское. Вооружённые отряды сбрасывались с поезда по мере надобности для «десантных» карательных операций. Каждый раз появление «кожаной сотни» в опасном месте производило неотразимое действие. При неустойчивом (на войне) равновесии весов всё решает небольшая гирька. Такой гирькой поезду и его отрядам приходилось быть за два с половиной года многие десятки, если не сотни раз.

Важнейшие телеграммы печатались в поездной газете, комментировались на ходу в статьях, листовках и приказах… Статьи одновременно передавались в Москву, и оттуда по радио и в газеты всей страны.

Но кроме этого поезд был передвижным складом, в котором был небольшой запас сапог, кожаных курток, медикаментов, пулемётов, биноклей, карт, часов и всяких других подарков. Непосредственные материальные ресурсы поезда были, как говорил сам Троцкий в своей автобиографии «Моя жизнь» — «незначительны по сравнению с нуждами армии, но они постоянно обновлялись. А главное — они десятки и сотни раз играли роль той лопатки угля, которая необходима в данный момент, чтобы не дать потухнуть пламени».

Когда Троцкий принял на себя командование армией, он уже имел все необходимые силы, чтобы захватить власть полностью. Серия военных побед должна была ускорить этот процесс и увеличить его силы. Чехословацкая армия уже взяла под контроль Трансиб до Иркутска, а с другой стороны контроль захватили американцы.

Всё дело в том, что основная масса бойцов не хотела сражаться и умирать. Не помогали даже уговоры комиссаров. Нередко целые полки снимались с поля боя и бежали. И тогда Троцкий принял решение о создании заградительных отрядов, которым полагалось быть в тылу и открывать огонь по своим, если они начнут отступать.

Первые заградотряды появились в августе 1918 года в 1-ой армии Тухачевского. В 1942 году эту же практику Троцкого комиссары введут в советской армии.

Систему политических комиссаров Троцкий внедрил для того, чтобы иметь железную власть над этой бандой деклассированных элементов.

В своей «Автобиографии» он писал: «Гражданская война произвела на свет много стойких, нерегулярных отрядов, которые отлично сражались в местных стычках, но им не по плечу были масштабные операции».

Когда война закончилась, Троцкий остался без дела. Обычная рутинная работа и аппаратные игры его не увлекали. Ленин предлагал ему пост своего заместителя в правительстве. Но Троцкий отказался. Не хотел быть заместителем.

Особенно, когда понял, что теперь вторым человеком после Ленина (а фактически — первым) становится его главный враг Сталин. А значит, со Сталиным надо кончать. И попутно устранить Ленина, которого от него упрятали подальше — в Горки, но за ним присматривает Надежда Крупская, которая терпеть не может Сталина.

Тем более, в последнее время состояние Ленина ухудшилось, совсем непонятно о чем он говорит, и Надежде приходится переводить и записывать. А, если понадобится, только записывать, что мог бы сказать Ленин, даже если он этого и не говорил…

Сложившаяся к началу 1921 года обстановка была крайне неустойчивой. Авторитет Ленина уже ничего не значил.

На одном заседании Политбюро Троцкий назвал Ильича «хулиганом». Ленин побледнел, как мел, но сдержался. «Кажется, кое у кого тут нервы пошаливают», — только и смог из себя выдавить.

Вдобавок, надвигался очередной съезд. Поэтому он, Троцкий, вынужден был действовать быстро и жестко, чтобы опередить Дзержинского, который спал и видел разделаться с ним за прошлые дела.

Но все это отвлекало его от главного — от переворота в Германии, который его люди практически уже подготовили. А перевороты заканчиваются революциями, которым нельзя давать остыть.

Переворот надо делать нагло, чтобы в первый момент никто не успел ничего понять. А когда начнет понимать, что это переворот, то это будет уже революция, которая всегда должна следовать за правильно организованным переворотом.

Он, Троцкий, всю жизнь делал государственные перевороты.

Ни один человек в мире не устраивал такого количества переворотов. По его книгам будут учиться другие. Не по книгам унылого-теоретика Ленина и какого-то мутного азиата Кобы, а по книгам революционера-практика Троцкого, цель которого — мировая революция.

Просто для революции нужны деньги. Большие деньги. Не какие-то копейки, которые немцы пожертвовали Ленину. А огромные деньги, которые выделили на революцию в России мировые финансисты и банкиры. Особенно помог его друг — президент США Вудро Вильсон.

Они и потом продолжали помогать. Не бесплатно, конечно, но таковы правила игры, и умные люди должны это понимать. А если не понимают — начинается война. Чтобы вернуть свои деньги. Чем больше вложено во что-то денег, тем большая начинается война. И дыхание этой войны он, Троцкий, почувствовал еще задолго до…

А ведь один его телефонный звонок и все пошло бы по-другому. Он всегда умел договариваться с банкирами и финансистами. Но к тому времени Сталин уже все испортил. Он всегда все портил — этот выскочка и недоносок… Коба.

Баку начала прошлого века — это нефть!

Черное золото приносило шальные деньги.

Именно в это «Эльдорадо» направляются мировые капиталы и финансовые авантюристы. Бакинскую нефть качают Ротшильды. Здесь заработал свои первые миллионы Альфред Нобель.

Но Баку начала прошлого века славился не только нефтью и шальными деньгами. Еще больше он славился своими бандитами — знаменитыми «гочи», которые контролировали нефтяной бизнес и своих, и иностранцев.

Именно сюда прибыл молодой революционер Коба в 1905 году для организации беспорядков среди рабочих нефтяных промыслов.

Для организации протеста нужны деньги. Чтобы их раздобыть, Коба организовал отряд боевиков, который получал деньги грабежами и вымогательством.

Ленину настолько понравился такой способ добычи денег для пополнения партийной кассы, что он даже придумал интеллигентное слово — «экспроприация». Или коротко — «эксы».

Нефтяные короли и будущие основатели Нобелевской премии для защиты от «эксов» наняли местных бандитов — тех самых «гочи». На встречу с самым крутым «гочи» Коба отправился один, без оружия и даже без охраны.

Никто не знал, о чем Коба с ним говорил, но через несколько минут этот человек вынужден был отдать ему все деньги и уйти с позором.

После той памятной встречи нефтяные короли Нобели, как свидетельствуют полицейские архивы, находились уже под контролем Кобы, а могущественные и беспощадные «гочи», что много лет наводили страх на местных бизнесменов, — вообще ушли из города.

Через какое-то время под началом Кобы была уже целая армия боевиков. Каждый боевик должен был уметь управлять экипажем, автомобилем и даже паровозом, владеть навыками рукопашного боя и всеми видами оружия.

О том, что это были за подразделения, можно прочесть в сочинениях Ленина. Вот что вождь мирового пролетариата писал в своей работе «Задачи отряда революционной армии»:

«…Отряды должны вооружаться сами, кто, чем может. Убийство шпионов, подрывы полицейских участков, отнятие денежных средств. Каждый должен быть готов к таким операциям…».

Этой ленинской работой будет руководствоваться и самый любимый ученик Ленина Сталин.

Особенно остро вопрос денег встал в 1907 году.

Заграница уже помогла, чем могла.

Японская разведка оплатила покупку оружия для организации беспорядков еще в 1905 году в Питере, а значит, больше пока не даст.

Лондон по традиции охотно предоставляет политическое убежище партийным авторитетам, но на деньги был скуп.

У Берлина просто не было таких денег.

И тогда в узком кругу партийных функционеров в обстановке строжайшей секретности было решено — партию спасет «экс».

Идею этого «экса» подал Коба. Окончательный план был разработан во время конспиративной встречи в Берлине между Лениным, Сталиным и Камо. Дерзкий налет на инкассаторов в столице Грузии, принес партийной кассе пятьдесят тысяч царских рублей серебром.

Но с самого начала все пошло не так. В 11 часов утра инкассаторский фаэтон под усиленной охраной выехал на центральную площадь. И в этот момент из переулка к нему наперерез выскочил армейский экипаж, в котором находились знакомые нам налетчики, переодетые уже в военную форму.

Однако охрана, наученная горьким опытом, открыла предупредительный огонь. Тогда грабители, понимая, что врасплох застать охрану не удалось, пошли на крайнюю меру. Тер-Петросян, он же Камо, в форме пехотного капитана, с криком «Не стрелять!» выскочил из экипажа и в следующее мгновение бросил гранаты с двух рук.

Первой же бомбой был разнесен в клочья экипаж, убит сам кассир. Три бомбы были брошены в конвой — практически все казаки были убиты. Было взорвано еще около четырех бомб, причем разгром был такой, что во всех домах и магазинах на Ереванской площади вылетели стекла.

На несколько минут центральная площадь грузинской столицы превратилась в зону настоящих боевых действий. Налетчики забросали гранатами инкассаторский кортеж, добили охрану и, прихватив мешки с деньгами, растворились в переулках. Такого кровавого ограбления Россия еще не знала.

А пока полиция зализывала раны, деньги уже были далеко — в Европе.

Ленину, Сталину и Камо оставалось только обменять рубли на валюту, которой так не хватало партии. Но именно на этом «экспроприаторы» и погорели.

Это была первая в истории международная полицейская операция. Российские сыщики разослали во все мировые банки номера похищенных банкнот. Была поднята на ноги полиция Берлина, Лондона и Парижа. И результат не заставил себя ждать. Первые купюры в 500 рублей, которые налетчики попытались обменять, всплыли во Франции.

Самих же «менял» от французской границы вели сотрудники Скотланд-Ярда. Потом их передали своим французским коллегам уже в Кале. Доехав до северного вокзала, в отделении банка один из «менял» попытался поменять 500-рублевую купюру, и тут же был буквально схвачен за руку французскими фликами.

Это был известный контрабандист Макс Баллах, более известный, как Максим Литвинов. Под этим псевдонимом он станет впоследствии первым советским министром иностранных дел. Но это потом. А пока при обыске у него было обнаружено 6000 меченых рублей.

Волна арестов прокатилась по всей Европе. Под магниевые вспышки репортеров членов знаменитой банды налетчиков берут под стражу в Париже, Стокгольме и Женеве.

«Швейцарские обыватели перепуганы насмерть… все говорят о русских эксах», — с восторгом сообщала Крупская из Швейцарии… «Только дьявол знает, как этот грабеж неслыханной дерзости был совершен», — писала тифлисская газета «Новое время».

Финалом же грандиозной полицейской операции стал арест самого Тер-Петросяна по кличке Камо. В Берлине его арестовали при попытке купить крупную партию оружия.

По поручению русской полиции немецкая полиция провела обыск на квартире у Камо, в результате которого были изъяты маузеры, большое количество оружия и припасов, чемодан с двойным дном и взрывчаткой. Камо оказался за решеткой.

А самому Кобе удалось уйти. По какому-то пустяковому делу он заляжет в своей родной бакинской тюрьме под фамилией Нижерадзе.

И все у него будет по высшему разряду: кровать у окна, королевские условия, уважение сокамерников и тюремного персонала. Как только шумиха уляжется, он совершит побег на деньги, которые ему намеренно проиграет один из сокамерников.

Следующий «экс» вошел во все учебники по истории криминалистики.

В один из жарких июльских дней 1908 года в бакинском порту появилась небольшая группа полицейских.

Под видом проверки документов они потребовали, чтобы их пропустили на палубу корабля, который с минуты на минуту должен был отправиться в рейс. Казалось, какая может быть проверка, когда на корабле, напичканном вооруженной охраной, перевозилась огромная сумма денег Государственного банка Азербайджана?

Но полицейские оказались переодетыми грабителямии и сразу открыли огонь по охранникам. Оставшихся в живых, заперли в машинном отделе-нии. Бронированные сейфы, в которых провозили драгоценности из банка Азербайджана в Нижний Новгород и в Москву, находились на нижней палубе.

Знаменитый швейцарский сейф открыть было невозможно. Полиция города поднята по тревоге. А один из преступников спокойно приступил к работе. Это был самый искусный во всей Европе медвежатник по кличке Ахмед. Несколько томительных минут и неприступный сейф открыт. В руках грабителей — один миллион двести тысяч рублей.

Но открыть сейф — это полдела. Порт уже оцеплен, захваченный бандитами корабль блокирован. Казалось бы, выхода нет. И тут случается еще одно невероятное событие. Двое преступников с руками, поднятыми вверх, появились на палубе. Казалось, все кончено. Но вместо того чтобы сдаться, на глазах у изумленных полицейских они прыгнули за борт в неизвестно откуда появившийся катер и ушли с награбленным прямо в открытое море. Догнать их так и не удалось.

Но он, Берия, расследовал это дело до конца.

Знаменитый медвежатник Ахмед стал потом Председателем Верховного Совета Азербайджанской Советской Социалистической Республики.

А напарника Ахмеда по кличке Рябой, через десять лет будут называть просто — товарищ Сталин.

Его отряды боевиков грабили банки, обкладывали данью бизнесменов, брали в заложники нефтяных олигархов и расстреливали конкурентов. А награбленное отправлялось в партийную кассу. Обо всем этом знали только трое: Ленин, Сталин и Симон Тер-Петросян, более известный по кличке Камо — рецидивист, приговоренный за грабежи и убийства в России и в Великобритании.

В 1908 году в Баку произошла еще одна история. Утром 26 декабря по тревоге поднялась вся городская полиция и войска. Прямо у двери собственного дома похищен нефтяной олигарх Муса Нагиев, состояние которого оценивалось в астрономическую сумму — 70 млн золотом.

Он с телохранителями всегда ездил на фаэтоне после работы. Фаэтон подъехал к дому, остановился и он сошел. Обычно он заходил в здание с черного хода, а зашел с парадного. Там его и поймали. Взяли под руку, сказали: «Ты наш гость!» — и увезли.

Как рассказывал родным сам Муса Нагиев, его усадили в фаэтон с затемненными стеклами и повезли на окраину города. Несколько раз полицейские останавливали фаэтон для проверки, но, получив купюру, спокойно отпускали.

Вначале похищенный олигарх был спокоен — однажды его уже похищали. Как тогда выяснилось, похищение организовал сам губернатор города. Тогда миллионер откупился взяткой в несколько тысяч рублей полицейским и частью акций в пользу губернаторского сына. Однако нынешние ребята на мелочи не разменивались — потребовали круглую сумму и посадили в подвал думать. Через три дня измученный олигарх был готов на все. Тогда его привели в какую-то комнату и сказали, что сейчас с ним будет говорить самый главный босс.

Но Ага Муса не знал, кем похищен. Он думал, что это опять губернатор и кому-то деньги понадобились. Вдруг открывается дверь и заходит Сталин, то есть, Коба. Под этим псевдонимом он тогда и был известен. Заходит, а Муса ему и говорит: «Сталин, да как тебе не стыдно? Тебе деньги нужны были? Ты зачем меня сюда привез?».

Задушевная беседа длилась до глубокой ночи. Как известно, будущий вождь любил долгие застолья. На какой сумме сошлись похищенный олигарх и командир революционных боевиков — неизвестно, но Нагиева, целого и невредимого, к утру отвезли домой. О счастливом спасении миллиардера писали все газеты. Но имя похитителя для прессы так и осталось тайной.

С тех пор нефтяного олигарха никто не трогал, а Сталин стал частым гостем в его семье.

Эту невероятную историю Муса Нагиев под большим секретом рассказал семье перед самой смертью. А заодно бывший олигарх раскрыл и тайну появления в доме старинного пианино.

Это пианино в знак благодарности Сталин подарил Нагиеву, который потом вспоминал: «Я думал, что он подарит кинжал или какое-то оружие. Даже когда ко мне в квартиру заходят, многие не знают, что это очень ценный инструмент, и мы, конечно, гордимся тем, что здесь есть следы пальцев такого уважаемого человека, как Сталин».

Не пройдет и десятка лет, как Сталин станет хозяином новой Страны Советов. Вместе с ним на высоких постах окажутся и его бывшие соратники по, что называется, «борьбе».

Камо в Европе будет подписывать миллионные государственные контракты на поставку техники и продовольствия. Контрабандист Литвинов станет министром иностранных дел. Красин — тот, который изготавливал взрывчатку для кровавого налета на инкассаторов, — будет министром внешней торговли.

А медвежатник Ахмед вообще станет Председателем Верховного Совета Азербайджана. Правда, век их был недолог. Каждый очень скоро погиб при загадочных обстоятельствах.

Где-то в середине 20-х годов исчез крутой налетчик и криминальный авторитет по кличке Коба, а вместо него в Кремле появился товарищ Сталин — человек с трубкой, который слишком хорошо умел выжидать, убеждать и никогда не умел проигрывать.

С этого момента о Сталине можно было знать все, а вот о жизни лихого налетчика Кобы знать никому не позволялось. Сталин старательно убирал свидетелей. Даже подчистил архивы охранки и жандармерии.

Но очень быстро Коба понял, что «эксы» это и опасно, и чревато — одно дело грабить таких же грабителей и совсем другое — посягать на собственность государства, которое всегда окажется сильнее.

А вот потрясти слегка братьев Нобелей или даже Ротшильдов, не считая десятков других капиталистов — это ему, можно сказать, сам Маркс велел. И он решительной рукой набросал, какие суммы должны каждый месяц ему, Кобе, и его революционерам платить все — от братьев Нобелей до какого-нибудь Моргана.

Причем, суммы были строго обоснованы — в зависимости от доходов.

Возможно, эти документы Троцкому перед смертью успел передать Ленин (или верная троцкистка Крупская). И Сталин об этом знал, и убирал свидетелей. И сейчас очередь дошла до него, Лаврентия.

От этой мысли даже стало не по себе. А что, если Коба знает… Знает, что он, Берия, знает?

С какой бы осторожностью не собиралась информация, утаить все практически невозможно. Да и что тут утаивать? Они с Кобой оказались в одно и то же время в одном и том же месте — в самом сердце Кавказа — в Баку и, если бы не революция, Коба, наверное, стал бы одним из богатейших капиталистов Кавказа. Его люди уже тогда контролировали всю добычу нефти. А потом и ее отправку, и продажи.

А когда началась первая мировая, спрос на нефть резко возрос, и прибыль увеличилась до тысячи процентов.

Именно здесь и тогда зарождались главные мировые капиталы — Ротшильды, Нобели, Рокфеллеры, не считая местных, которых Коба приучил платить или «делиться», как он любил говорить, своим новым друзьям.

При таких прибылях у Кобы денег должно быть не меньше, чем у братьев Нобелей и Моргана… А это значит, что где-то надо деньги хранить.

А еще лучше, чтобы деньги «работали», как учил в своем «Капитале» Маркс… «Работали» — чтобы приносить еще большие деньги… А для этого нужны банки, а значит и банкиры… без которых ему уже не обойтись. И банкиры это поняли не хуже Кобы.

Круг замкнулся. Вот почему из всех этих «дьяволов» и «демонов» революции на поверхности остался главный… рядом с которым все эти Ленины-Троцкие с их убогими теориями и «борьбой» — всего лишь исполнители, которых уберут другие исполнители, чтобы своею смертью смерть поправ, назвать все это революцией, которая больше всего выгодна именно банкирам.

В сущности, именно для них (а не для революционеров) Маркс и создавал свой «Капитал», в котором набросал контур жизни, в которой без революционеров уже не обойтись.

И капитал это понял раньше самих революционеров. Словно наперед знал, что эти революционеры станут частью структуры мирового капитала — будущими политиками, министрами, членами правительства и даже возглавят государства.

И если раньше деньги для революции приходилось отнимать грабежом, то с какого-то момента этого уже не требовалось. Капиталисты сами переводили необходимые суммы прямо на счета революции, а точнее — ее главного революционера, Ленина, которому это очень нравилось.

Так бы и доживал свой век в Европе, наблюдая за схваткой со стороны, так как наперед знал, что революция — это разруха. А там, где разруха, рано или поздно начинается голод. И чем больше страна, тем большие будут эта разруха и голод, которые и есть главные двигатели революции. Он, Ленин, так и написал об этом тогда в статье:

«Буржуазия отличается от мелкой буржуазии тем, что из своего экономического и политического опыта она извлекла понимание условий сохранения „порядка“ (т. е. порабощения масс) при капиталистическом строе. Буржуа — люди деловые, люди крупного торгового расчета, привыкшие и к вопросам политики подходить строго деловым образом, с недоверием к словам, с уменьем брать быка за рога».

И они взяли «за рога» Ленина — заставили отрабатывать, вложенные в него деньги. Причем, кто кому и сколько должен платить определял лично Сталин, который контактировал с главными кредиторами напрямую. А это уже имена, счета, суммы — то есть, документы, которые крепче любых слов. Возможно, именно эта тайна и связывала Сталина и Ленина в буквальном смысле намертво.

Но за этой тайной скрывалась еще более главная, о которой Ленин в какой-то момент мог начать догадываться — все ли деньги Сталин отдавал на нужды революции?

А так как жена Троцкого была из клана Ротшильдов, то о чем-то таком мог знать и Троцкий… Что, если тот самый миллиард на революцию Ротшильды перевели ему со счета Сталина, который узнал об этом не сразу, а именно тогда, когда они ему понадобились, чтобы укрепить власть. Возможно, сам Троцкий где-то проболтался, чем сразу подписал себе приговор. А точнее — два приговора — второй ему подписали Ротшильды за то, что выдал тайну (поэтому и спасать от Сталина не стали, пока Троцкий не получил своё).

От этой догадки Лаврентия прошиб пот.

Даже закурил, причем, не английскию сигарету, от дыма которой в голове делалось приятно и легко. А папиросу «Герцоговины Флор», чтобы еще сильнее разогнать мысль. И на последней затяжке он уже точно знал, что сделает дальше.

Начал с покушения на Ленина.

Когда-то он уже пытался изучать материалы дела. И был просто потрясен. Более бездарного расследования он в своей жизни не встречал. Свидетели противоречили сами себе. Для начала выяснили, что покушались люди ВЧК. А так как до Дзержинского ВЧК возглавлял Свердлов — значит, это были люди Свердлова.

Их специально заслали в организацию эсеров, чтобы потом все свалить на эсеров и начать красный террор.

Причем, сразу после допроса этих людей отпустили. А виновной почему-то сделали полуслепую Фанни Каплан, у которой даже пистолета при себе не оказалось.

Тогда к чему весь этот спектакль?

А потому, что Ленин был против. Нет, он был не против террора в принципе, и даже сам призывал уничтожить то или иное количество врагов революции — он был против тотального террора. Так как тотальный террор, а проще говоря, тотальное истребление народа (который пусть даже Ленин не сильно и любил) — разрушало всю его знаменитую теорию революции, которая уже один раз в 1905 году потерпела крах.

И тогда Свердлов 24 января 1919 года сам издаёт поддельную директиву Оргбюро ЦК: «Провести массовый террор против белых казаков, истребив их поголовно. Провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое либо прямое или косвенное участие в борьбе с советской властью… Конфисковать и ссыпать все излишки (на деле вообще всё) в указанные пункты, это относится как к хлебу, так и ко всем другим сельскохозяйственным продуктам… Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, предлагается проявить максимальную твёрдость и неуклонно проводить настоящие указания…»

На самом деле, ЦК ничего не постановлял. Пленум ЦК 16 марта 1919 года, в день скоропостижной смерти Свердлова, отменяет эту личную директиву Свердлова. Оказалось, что Свердлов ещё в июне 1918 года создал свой собственный карательный орган — Верховный Революционный Трибунал (для будущего террора).

Но террор все никак не наступал, и Свердлов решил действовать самостоятельно. За спиной Ленина, который все больше начинал мешать всем — всюду совал свой нос, раздавал дурацкие приказы, руководствуясь своей циничной формулой: «У нас такое большое хозяйство, что всякий мерзавец нужен».

А так как ситуация менялась быстрее всех приказов, то на них уже никто не обращал внимания. Становилось ясно (и первым это почувствовал Свердлов, так как был к Ленину ближе всех), что управлять революцией Ленин не способен.

Одно дело теория, другое — практика. Особенно в такой стране, как Россия. Это вам, батенька, не потягивать пивко в Швейцарии, а бездумная народная стихия, которая все сметает на своем пути. Поэтому надо действовать решительно и жестко.

Время слов кончилось. Народ понимает только страх, который должен переходить в ужас. Причем, в такой ужас, чтобы смерть казалась избавлением. Чтобы в горниле смерти и ужаса явился голем, готовый исполнять приказы.

Так или примерно так говорил Троцкий. И не только говорил, а сразу начал действовать, с беспощадностью революционного голема. Возможно, Троцкий и отдал Свердлову приказ устранить Ленина.

Ведь, если покушение на Ленина организовал Свердлов, то кто организовал покушение на самого Свердлова? А то, что это было именно покушение — лично он, Лаврентий, не сомневался.

Ясное дело, что это яд, и даже догадывался, откуда мог быть яд — из шкафчика с ядами Генриха Ягоды, с которого потом и начиналась «Спецлаборатория Х». И об этом прекрасно знал Ленин, который просил у Сталина яду, чтобы прекратить свои мучения.

А, значит, о яде знал и Сталин, который терпеть не мог Свердлова и ненавидел Троцкого… и, убирая Свердлова, он перед съездом расчищал себе путь.

Но все расставил по местам документ допроса Ягоды, после которого Кобе, в сущности, и пришлось стать Сталиным. И тогда ему в срочном порядке понадобился он, Лаврентий Берия.

*Из протокола допроса №3 Ягоды Генриха Григорьевича от 26 апреля 1937 года

…Как конкретно вы мыслили себе осуществление заговора?

Ответ. Было несколько вариантов. Один из них заключался в том, что когда организация правых, совместно с блоком троцкистов и зиновьевцев, будет готова к захвату власти, они должны были дать мне об этом знать, и я осуществил бы это технически. Я имею в виду арест моими силами членов Советского правительства и руководителей партии и создание нового правительства из состава заговорщиков, преимущественно из правых. В 1935 году это было вполне реально: охрана Кремля, его гарнизон были в моих руках и я мог бы это совершить. В этом направлении мною были приняты и соответствующие меры.

Вопрос. В чем они заключались?

Ответ. Я дал указания Паукеру приближать к себе командный состав Кремлевского гарнизона. Я сам вызывал к себе ряд командиров. Так как комендантом Кремля был Ткалун, не наш человек, назначенный Наркоматом обороны, я пытался и его также приблизить к себе. В отношении его Паукер также имел указания обхаживать его, приручить его к нам. И Паукер, правда не совсем умело, это делал, так как у них часто бывали стычки. Если бы не удалось Ткалуна завербовать, его легко было бы в нужный момент локализовать, убрать.

Вопрос. Ткалуна удалось завербовать?

Ответ. Нет. Но это имелось в виду в дальнейшем. Кроме указанных мероприятий в отношении Кремлевского гарнизона, я приказал Паукеру отобрать 20—30 человек из особо преданных ему и мне людей из Оперотдела, тренировать их в ловкости и в силе, не вводя их в курс дела, держать про запас.

Вопрос. Для каких целей?

Ответ. Я имел в виду использовать их в момент выполнения нами переворота, для непосредственного ареста членов правительства. Паукер докладывал мне, что людей таких он частично отобрал и с ними работает.

Вопрос. Вы заявили, что у вас было несколько вариантов осуществления заговора. Вы назвали пока один из них. Каковы остальные варианты?

Ответ. Другой вариант, менее четкий, который явился результатом начавшегося разгрома троцкистско-зиновьевского блока и правых, после убийства Кирова. Убийство Кирова, о конкретной подготовке которого я не знал, вызвало ко мне естественную настороженность в ЦК. Я был поставлен под контроль Ежова, который нажимал на меня и требовал полного разгрома организации троцкистов, зиновьевцев и правых. Я боялся идти на это, во-первых, потому что не хотел лишить себя широкой базы для осуществления заговора, и, во-вторых, потому что я боялся в связи с этим собственного провала. Все, что я и мои сообщники (в первую очередь Молчанов) могли сделать для торможения дела ликвидации этих организаций, мы сделали. Но это не удалось, Ежов нажимал, и мы вынуждены были идти на дальнейший разворот дела, на дальнейшую ликвидацию. Это был период 1935— 1936 годов, когда перспектива военной опасности была очень реальна и близка. Так вот, второй вариант нашего заговора был связан с этими перспективами близости войны.

Вопрос. В чем конкретно заключался ваш второй вариант захвата власти на случай войны?

Ответ. Если в первом варианте речь шла об осуществлении заговора совместно с правыми и по их инициативе, то второй вариант, как я уже показал, был вызван фактически совершившимся под нажатием ЦК разгромом сил блока троцкистов, зиновьевцев и правых, которые таким образом выпадали из моей игры, и тут-то совершилась моя переориентировка на немцев как на реальную силу. Мне казалось, что на случай войны СССР с Германией и Японией Советскому правительству придется столкнуться не только с военной силой своих противников, но и с крестьянскими восстаниями у себя в тылу. На фоне этого будут активизироваться контрреволюционные организации, и в первую очередь троцкисты, зиновьевцы и правые. Поражение СССР в войне мне казалось возможным. А поражение неизменно влекло бы за собой и перемену правительства, состав которого был бы продиктован победителями, в данном случае Германией. Вот почему, желая себя застраховать и играть определенную роль и в будущем правительстве, я имел в виду наладить контакт с германскими правительственными кругами.

Вопрос. Вы не только думали наладить контакт, но и фактически уже установили его?

Ответ. Нет, личных связей с немцами у меня не было, но возможно, что немцы знали о моих планах.

Вопрос: Каким путем?

Ответ: Через Воловича, связанного с германской разведкой. Кроме того, о необходимости ориентироваться на немцев намекал мне Радек.

Вопрос. Когда и где вы поговорили по этому поводу с Радеком?

Ответ. Он приходил ко мне летом 1936 года.

Вопрос. Зачем он к вам приходил?

Ответ. Радек пришел ко мне в момент разворота операции по троцкистам и спросил меня, насколько я далеко пойду в ликвидации организации. Я сообщил Радеку, что положение таково, что придется далеко идти, возможно, и до полной ликвидации, и тут я ничем не смогу помочь, так как я нахожусь под строгим контролем Ежова.

Вопрос. Чем объяснить этот визит Радека к вам? Разве вы были связаны с ним ранее?

Ответ. Нет. Личных связей с Радеком у меня не было, роль его в троцкистской организации мне, конечно, была известна, но меня удивило, откуда Радек знает о моей роли. Мое недоумение рассеял сам Радек, заявив, что он пришел ко мне от Бухарина.

Вопрос. Что же вам сказал Радек о своих связях с немцами?

Ответ. Он сказал мне, что ситуация сейчас такова, что нужно ориентироваться на немцев и что он лично связан с немецкими правительственными кругами. При этом он даже назвал мне фамилии лиц, с которыми он связан.

Вопрос. Каких он вам назвал лиц?

Ответ. Сейчас не помню этих фамилий.

Вопрос: А для чего вам Радек это говорил?

Ответ. Сказать по правде, я сам этого не понял, но у меня создалось впечатление, что Радек этим хотел подчеркнуть, насколько важно сохранение его лично, поскольку в его руках были связи с немецкими правительственными кругами. Это мое впечатление подкрепилось еще и тем, что Радек, уходя от меня, заявил, что если мне понадобится его помощь, то он всегда готов к услугам. На этом беседа закончилась.

Вопрос. Только этим и ограничилась ваша беседа с Радеком?

Ответ. Да. Только этим. Это был короткий разговор, потому что в тот момент сама по себе встреча с Радеком была чревата возможностями провала для меня.

Вопрос. Все же не ясно, как конкретно вы мыслили осуществление варианта заговора на случай войны и в связи с немцами?

Ответ. Конкретно разработанного плана у меня не было, но я предполагал при этом варианте войти в сношение с германскими правительственными кругами, которые оказали бы непосредственную помощь в осуществлении заговора. Лично с немцами я связаться не успел, так как в сентябре я был отстранен от работы в Народном комиссариате внутренних дел.

Вопрос. С уходом из НКВД ваша предательская, изменническая деятельность не изменилась. Вы продолжали активно руководить заговором и принимали меры к сокрытию следов ваших преступлений в НКВД.

Ответ. Да, это так. Уход из НКВД явился для меня и моих сообщников неожиданностью. Появилась реальная опасность раскрытия моих преступлений, тем более наркомом был назначен Ежов — человек, которого я все время боялся. Обстановка складывалась для меня крайне неблагоприятно. Поздно было говорить и даже думать об отказе от заговора, слишком далеко я зашел. Я предвидел еще и то, что авторитет, власть и влияние, т. е. все то, чем я сдерживал замкнутый круг преступников от провала, после смещения меня с поста наркома внутренних дел быстро исчезнет. Провал был весьма реален. Ко мне растерянно приходили мои сообщники и спрашивали: «Что делать? Как быть?» Я говорил им: «Оставайтесь на местах, вы мне здесь нужны будете».

Все мои мысли были направлены на то, как бы спасти свою шкуру. Мои люди оставались в НКВД. Спасением бы явился мой возврат в НКВД. Это при Ежове было невозможно. Я просил об оставлении меня в системе НКВД на любой работе, но мне было отказано. Рассчитывать на то, что следы моих преступлений будут скрыты, я не мог. И я решил убрать Ежова, убить его.

Вопрос: И вы стали готовить убийство?

Ответ: Да.

Вопрос. Убийство секретаря ЦК ВКП (б), народного комиссара внутренних дел Союза тов. Ежова Николая Ивановича?!

Ответ. Да, я пошел на это. У меня другого выхода не было. Я рассчитывал, что, убив Ежова, я если не добьюсь возврата меня в НКВД, то обеспечу себя от провала.

Вопрос. Как же вы готовили это чудовищное преступление?

Ответ. Я вел подготовку убийства Ежова по двум линиям. Я дал задание Воловичу подготовить террористический акт, и такое же задание я дал Иванову Л.

Вопрос. Когда вы дали им эти задания?

Ответ. Воловичу я дал задание в последних числах сентября 1936 года перед отъездом моим в отпуск. Разговор у нас произошел в моем служебном кабинете в НКВД в тот день, когда Волович, по моему распоряжению, снимал у меня подслушивающую аппаратуру у телефонов. Я сказал Воловичу: «Подумайте о возможности убрать Ежова, свяжитесь для этого с Прокофьевым, так как я уезжаю в отпуск». Он ответил, что займется этим. Иванову я, после своего возвращения из отпуска, сказал то же самое, что и Воловичу, т. е., что Ежова нужно убрать. Разговор происходил в моем кабинете в Наркомсвязи. Иванов дал свое согласие. Я предложил ему связаться с Булановыми и моим курьером Саволайненом, которого я считал возможным использовать для теракта, так как этот человек, около двадцати лет у меня прослуживший, был безгранично мне предан, слепо выполнял любое мое поручение. Иванов тогда же предложил использовать для теракта способ отравления кабинета Ежова сильнодействующим ядом. Он сказал, что у него имеется такой яд, очень удобный для отравления кабинета, так как запаха не имеет, действует медленно, но смертельно, не оставляя следов отравления. Я одобрил этот способ, потому что он был наиболее безопасен с точки зрения возможностей провала.

Из других протоколов допроса Ягоды выходило, что было много групп заговоров, и чем ближе дело подходило к войне, тем больше в этих заговорах начинали участвовать военные, причем, высшие чины, которые очень рассчитывали на успех, так как через агентуру были связаны с немцами. Но новый глава ВЧК Ежов безжалостно разобрался как с заговорщиками, так и с самим Ягодой, попутно, конечно, натворив дел.

Об этом говорило дело самого Ежова, который в опьянении властью и кровью потерял над ситуацией контроль и сам дал показания, только уже на самого себя.

Рапорт

1. При обыске в письменном столе в кабинете Ежова в одном из ящиков мною был обнаружен незакрытый пакет с бланком «Секретариат НКВД», адресованный в ЦК ВКП (б) Н. И. Ежову, в пакете находилось четыре пули (три от патронов к пистолету «Наган» и одна, по-видимому, к револьверу

«Кольт»).

Пули сплющены после выстрела. Каждая пуля была завернута в бумажку с надписью карандашом на каждой «Зиновьев», «Каменев», «Смирнов» (причем в бумажке с надписью «Смирнов» было две пули). По-видимому, эти пули присланы Ежову после приведения в исполнение приговора над Зиновьевым, Каменевым и др. Указанный пакет мною изъят.

2. Изъяты мною при обыске пистолеты «Вальтер» №623573, калибра 6,35; «Браунинг» калибра 6,35 №104799 — находились запрятанными за книгами в книжных шкафах в разных местах. В письменном столе, в кабинете, мною был обнаружен пистолет «Вальтер» калибра 7,65, №777615, заряженный, со сломанным бойком ударника.

3. При осмотре шкафов в кабинете в разных местах за книгами были обнаружены 3 полбутылки (полные) пшеничной водки, одна полбутылка с водкой, выпитой до половины, и две пустые полбутылки из-под водки. По-видимому, они были расставлены в разных местах намеренно.

4. При осмотре книг в библиотеке мною обнаружены 115 штук книг и брошюр контрреволюционных авторов, врагов народа, а также книг заграничных белоэмигрантских: на русском и иностранных языках.

Пом. начальника 3 спецотдела НКВД

Капитан государственной безопасности

Щепилов

И именно в это время ему, Берии, поступил еще один рапорт, который, казалось, никакого интереса к делу не имел, но на него, Лаврентия, почему-то произвел нехорошее впечатление. Словно где-то в глубине его мощного ума в ту же секунду замкнуло контур: а ведь он следующий…

Даже на миг представил, как будет происходить обыск в его всем известном доме на Никитской (как правило, ночью) и такой же с воспаленными глазами капитан Щепилов (отглатывая из первой попавшейся в баре серванта бутылки) будет простуженным голосом перечислять обнаруженные при обыске его вещи, в которых в отличие от отравителя Ягоды и кровавого карлика Ежова не будет ни одной случайной. А в это время его красавица жена Нино…

И он, как одуревший от бессонной ночи капитан Щепилов, из первой попавшейся в баре серванта бутылки сделал несколько обжигающих глотков. И только потом посмотрел на саму бутылку. Это был любимый Черчиллем пятидесятиградусный армянский коньяк «Двин», который Сталин ежемесячно присылал Черчиллю по ящику.

На днях он, Берия, туманно намекнул ему на некоторые документы (якобы поступившие от людей из Европы через Польшу), но хитрый Балабуст сделал вид, что не расслышал или не понял, а вчера вдруг изъявил желание ознакомиться с ними лично. «Вот свою Нино и пришлешь… — отозвался мрачной шуткой, — с документами».

И его желтоватые глаза колюче сузились, словно в эту минуту он читал чужие мысли.

Сталин уже давно подбирался к его Нино, о красоте которой был наслышан от Ворошилова и Хрущева. И если до последнего времени ему, Берии, еще как-то удавалось прятать от него свое сокровище — ускользать, изворачиваться, то вчера он понял — это приказ… И уже больше не раздумывая, достал из глубины сейфа заветную коробку. На черном бархате, поблескивая бриллиантовой спинкой, лежала золотая заколка для волос, исполненная в форме ящерицы с зелеными изумрудными глазками. Защелкнув крышку, осторожно опустил эту изящную вещицу себе в карман.

Личный телохранитель Надорая уже дожидался в вестибюле.

— Люди на местах? — спросил на ходу по-менгрельски.

— Ждут дальнейших указаний, — вскинулся с готовностью Надорая.

«Принял стойку», — как заметил бы острый на язык полковник Саркисов, но уж кто-кто, а он Надорая знал: на менгрельский хозяин переходил только в одном случае — если предстояло дело исключительной важности.

У дверей он, как всегда, оказался первым.

Доведенный до автоматизма рефлекс телохранителя. Сначала действие, потом мысль.

Даже самое нелепое действие может в нужный момент кому-то помешать, расстроить чей-то план (так учил его японский инструктор Мацумото, который готовил телохранителей для императоров).

У подъезда уже бормотали прогретыми моторами две машины. Одна — марки «Паккард», новенькая, черная, сверкающая, как начищенный ботинок, другая — сероватый, мышиного цвета «Опель-капитан». Выбрал испытанный «Паккард», который не так бросался в глаза на московских улицах. Еще была примета: этот «Паккард» ему всегда приносил удачу.

Несколько поворотов — и Садовое кольцо.

Желтые столбы света вертикально рассекали ночь. Машин было мало, но все они, казалось, словно сговорились, двигались навстречу, в одно место.

Но там его уже нет. Его сейчас нет нигде. И можно кружить до бесконечности по циферблату Садового кольца, пока в невидимых часах ночи не кончится завод. И тогда случится что-то непоправимое… Настолько непоправимое, что леденеет кровь. Но он уже не в силах ничего изменить.

Н И Н О

Своим ключом бесшумно отпер дверь. И сразу руки, губы… торопливые и нежные, чуть влажноватые от ожидания… и смелые… в которых он бы хотел раствориться без остатка… с закрытыми глазами… на пределе чувств… пока солоноватый привкус вчерашнего дня не вернет его на землю.

Но, как всегда, наступал момент, когда головокружительно начинал терять над собой контроль и, как всегда, панически боялся и ждал этого момента с предвкушением.

До чего оказывается сладко — не принадлежать себе! Когда кажется, что ты ничто, и самое странное, что большего тебе не надо. Возвыситься, чтобы опуститься… Достигнуть, чтобы потерять… Вот она, высшая радость высшей власти — не принадлежать себе!

Надо только закрыть глаза, зарыться в ее волосы и вдыхать пьянящий аромат кожи… и верить в Бога, который придумал это чудо, одним прикосновением способное превратить тебя в раба, в жалкое ничтожество со слюнявыми и липкими руками, готовое на все.

И тогда, в знак высочайшей милости, ему могли уступить.

Но, видно, все-таки сказалось напряжение последней ночи… и предпоследней, и еще многих томительных ночей до — в самый ответственный момент не выдержал какой-то нерв и, не успев добраться до вершины, вспыхнул жалкой паутинкой по всему телу, которое сразу стало невесомым и пустым.

— У, противный! — простонала она, с досадой отталкивая его, такого уже не нужного и пустого в ночь.

Какое-то время лежали в темноте, как чужие.

Но холодок безысходности заставил их соединиться снова.

— Сегодня ты увидишь его, — произнес глухо.

— Сегодня… — беззвучно повторили губы.

По ее животу и бедрам пробежала дрожь, словно в последней судороге изгоняла из себя озноб ожидания, который еще не стал страхом.

— Да, — сказал отстранено, — он ждет. — И уже вдогонку какой-то своей мысли: — сегодня или никогда.

Из кресла ему было видно, как она одевается. Он всегда любил смотреть, как одеваются женщины.

Некоторые первыми натягивают чулки, а потом все остальное.

Другие — начинают с лифчика, причем, каждая, как правило, думает, что это главное… что в первую очередь и надо скрыть. И еще несколько минут назад такое упоительно желанное тело начинало прямо на глазах исчезать и прятаться, словно ему уже не принадлежало.

И был момент — тот самый неуловимый момент истины, когда в этом еще не остывшем и таком, казалось, знакомом теле, короткой вспышкой зарождалась тайна — пленительная тайна новизны.

И, как всякая женщина, Нино кожей чувствовала на себе его взгляд и замедляла движения. В такие минуты у него обычно что-нибудь просили и этим все портили.

Но сейчас, видимо, придется просить ему — ему, который больше привык приказывать.

На миг показалось, что забыл слова и до боли сжал виски похолодевшими пальцами, слова, которые и выговорить (хотя они уже давно подразумевались) — не смог бы даже на менгрельском.

Главное, чтобы она поверила и пошла за ним до конца.

Хотя после таких слов обратного хода уже не будет. Ни для него, ни для нее. Он специально решил сказать их в последний момент, чтоб на раздумья не оставалось времени.

А значит, и на колебания. Чтобы все затмила собой цель, которая оправдывает все средства.

18

В холодном коридоре хотел запахнуть пальто, но руки надо держать за спиной, чтобы не последовал удар. А еще — сразу поймать ритм, чтобы со стражником оказаться шаг в шаг, не быстро и не медленно, а именно шаг в шаг, что сделал не задумываясь (сказался опыт прошлого). Хотя, в следующий момент уже пожалел о своей оплошности, которой сам себя невольно выдал.

Но для охранника он уже не существовал, еще несколько шагов и втолкнул его в какую-то дверь. Металлический щелчок словно поставил точку в хаосе действий, которые, казалось, не остановить. И теперь ему только оставалось из этого хаоса «родить танцующую звезду», — как призывал его кумир и учитель Ницше.

Впрочем, свою звезду он, Coco, уже родил. Ведь, что такое в сущности революция или гражданская война — все тот же хаос, который кому-то надо было привести в систему, что он и делал, не жалея сил, бессонными ночами составляя свою картотеку на всех и каждого. А эти недоумки (Ленин, Троцкий, Каменев) над ним еще смеялись. Даже кличку ему придумали: «Товарищ Картотеков».

Но время безжалостно показало, кто на самом деле оказался прав. Они уже тогда были слепыми со всей своей образованностью и террорами, потому-то и утратили над ситуацией контроль.

А он, как паук, терпеливо и неприметно плел свои сети. Все теми же бессонными ночами… Лишь однажды в каком-то запале вырвалось неосторожное: «Кадры решают все!»

Кажется, в полемике с начавшим уже кое о чем догадываться Троцким.

Но поздно, поздно, господа революционеры. Вы уже под контролем, с каждым трепыханием все больше и больше запутываясь в паутину страха и безысходности.

Это потом кто-то откроет, что информация решает все. Кто владеет информацией, тому принадлежит власть. А он провидчески почувствовал это еще тогда, вечно униженный и закопавшийся в свои бумаги, «товарищ Картотеков».

А в итоге — господин Власть.

Что ж, история сама рассудит, кто из них на самом деле был гений, а кто просто баловень судьбы, случайно или неслучайно вовлеченный в горнило революции.

19

И уже перед самым выходом обнял ее, как в последний раз. Затем, о чем-то вспомнив, извлек из кармана золотую заколку-яшерицу и показал, как, от нажатия на спинку, из головы выстреливает крохотная игла. Дрожащими руками помог сколоть ее роскошные волосы.

Черный «Паккард» вынырнул из тени домов на широкую улицу и стал набирать скорость, словно разбегаясь перед прыжком.

— Который час? — спросил сидящего за рулем Надорая.

— Без четверти четыре, — услышал ответ и почти до боли сжал руки Нино, которые уже не отпускал.

Несколько раз машину кто-то останавливал: быстрый росчерк фонарика — и снова в ночь, в ускользающую череду теней, в морозный хруст припорошенной лесной дороги.

Даже стал немного успокаиваться. Пока все идет по плану. Любые случайности исключены. Повсюду его люди. Дача окружена двойным кольцом. Сейчас она, как мышеловка, в которую можно попасть по единственному ходу — подземному метро, прямо из Кремля.

Потом и эта лазейка будет перекрыта. И в действие вступает приказ «X»: группа захвата, бросок… взрыв, который ликвидирует и саму группу захвата.

Но Паук слишком осторожен. Особенно в последнее время. Так и не дал никого сменить внутри. И усыпить его бдительность будет не так-то просто. Но он, Лаврентий, кое-что придумал, и сейчас все будет зависеть от Нино. Единственная наживка, перед которой эта тварь не устоит. Последняя возможность проникнуть в его логово. Чтобы достать и обезвредить.

Машина замерла перед железными воротами. Зажглась красная лампочка. Надорая выскочил к переговорному устройству и доложил о прибытии. Теперь ждать, пока не поступит распоряжение — впустить. Или не впустить. Хотя об этом стало бы известно еще на первом кордоне.

Обычно без приглашения никто не приезжал. Просто не посмел бы. Но и с приглашением следовали еще десятки уточнений и согласований. Неоднократно переназначался день и час. Даже для него, Берии, не делалось исключений. Наконец, вернулся заиндевевший с мороза Надорая.

— Приказ впустить к хозяину только ее… С документами.

Хотел что-то сказать, но не нашел слов ни на русском, ни на грузинском. Силы словно покинули его. Не смог даже из машины выйти.

С грохотом отъехали тяжелые ворота, пропуская Нино в предбанник, за которым следовала еще одна дверь и еще…

Сейчас досмотр, его Нино будут обыскивать… грубо лапать, нахально заглядывая в глаза… Могут, при желании, заставить раздеться… В бессильной ярости даже заскрежетал зубами. Какое-то время ждал… Чего?.. Что его соизволят пригласить следом? Или что весь этот гадючник поднимется по тревоге… которой просто не может быть. Сигнализация отключена. Телефон прослушивается. Люди начеку. Остается ждать, пока где-то в глубине логова не свершится приговор и надежный человек не подаст условный знак. Тогда вступает в действие вторая часть приказа «X», смысл которой: «Король умер! Да здравствует король!»

20

СЕДЬМОЙ

«Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны: она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя. И из дыма вышла саранча на землю и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы…»

Взволнованно отложил библию и какое-то время вслушивался в тишину. Пока где-то за пределами его Я…

Нет, скорее всего, показалось. С ним уже такое бывало, когда от напряженной работы мысли начинаешь слышать какие-то шорохи и звуки, а порой даже голоса.

Уже давно была ночь — глубокая и безмолвная, которая для него, Седьмого, так и не стала сном, когда в какой-то миг начинает казаться, что тихо сходишь с ума или уже давно сошел, но этого еще никто не знает (и, скорее всего, так никогда и не узнает), но почему-то надо во что бы то ни стало прикидываться нормальным, чтобы, не дай бог, не испортить Великую Игру. Пока всевидящий глаз Великого Инквизитора тебя не удосужился разоблачить.

Но что, если и сам Великий Инквизитор… возможно, потому когда-то и стал великим, что сошел с ума раньше других, вовремя это понял и бежал… на недосягаемую высоту своего величия, где, в сущности, оказалось безопаснее всего.

Даже Лев Николаевич Толстой в своем дневнике когда-то записал, что безумцы правят миром. Возможно, за этим скрывается какой-то непознанный еще закон природы, спасающий безумцев на недосягаемой высоте своей. Безумец Цезарь и безумец Ленин… И над всем этим великий Инквизитор, такой таинственный и незримый, а оттого и еще более великий, который умудряется быть везде, с печальной грустью наблюдая за всем этим муравейником жизни.

Почему с грустью? Потому что наперед знает, что последует дальше (Книга Жизни уже давно написана), и самое мучительное наказание — знать и молчать.

Осторожно, стараясь не дышать, стянул растоптанные сапоги и, балансируя на цыпочках, сделал несколько шагов к стене. Паркетный скрип заставил замереть, съежиться. Всё в этих комнатах было против него, даже паркет (одно время он пробовал особенно скрипучие паркетины помечать крестиками). Но на смену одному скрипу сразу же приходил другой. Словно все веши в комнате сговорились по очереди нести свою скрипучую вахту. То скрипел диван, то подавал звуки стол, то начинали дружно потрескивать стулья или визжать дверцы шкафа, в котором он хранил весь свой нехитрый скарб.

С некоторых пор Хозяин не любил ковров и людей с бесшумными ногами, от которых, по опыту знал, можно ожидать всего. Он уже давно терял слух, но, как все упрямые старики, не хотел в этом признаваться даже самому себе, не говоря уже о врачах, от которых, как выяснилось, можно ожидать всего, если посмели отравить даже Горького. Наверное, будь на то его, Сталина, воля, отдал бы приказ ходить с колокольчиками… В зависимости от ранга и положения. Членам политбюро — с золотыми, генералам — с серебряными, что касается остальных… Обязать скрипеть сапогами и штиблетами, чтобы зряшно не расходовать металл.

Короткая перебежка — и припал повлажневшим лбом к обшитой дубовыми панелями стене. Где-то здесь была дверь, которая могла в любой момент открыться.

И было невыносимо это ожидание, которое не имело ни начала, ни конца. И становилось ожиданием беды, от которого можно сойти с ума. А, может, он и сошел уже с ума, но этого никто не знает и надо прикидываться, чтобы сомнение не выдало себя.

Иногда ему, Седьмому, начинало казаться, что они с Хозяином, как сиамские близнецы, соединенные одной жизнью, одними чувствами, одними мыслями, и что в данную минуту делает или думает один — то же самое делает, думает и чувствует другой… который, возможно, именно сейчас, в эти томительные минуты ночи решает его судьбу. А значит, и свою.

Осторожно, на цыпочках, пересек комнату. Какое-то время напряженно вслушивался в тишину… Нет, скорее всего, показалось. От волнения закурил, жадно затягиваясь сладковатым дымом, от которого и мысли становятся такими же сладковатыми, и в ту же минуту где-то в глубине… и совсем рядом, кто-то вот так же чиркнул спичкой, с каким-то, возможно, даже недоумением разглядывая огонек, словно забыл или не знал, что с ним делать дальше.

Он пробовал лечь и закрыть глаза, но наперед знал, что не уснет — снова явится эта мысль, от которой он раньше пришел бы в содрогание, а сейчас ничего — встретит, как старую знакомую, с интересом и ожиданием.

Ему даже начинало казаться, что мысль существует сама по себе, вне его участия, развиваясь и обрастая новыми подробностями, и от него, Седьмого, лишь теперь зависит — когда он этой мысли скажет «да».

И тут же вспомнил этот странный взгляд Берии, глаза которого под выпуклыми стеклами очков, словно прицеливались далеко вперед, и который, возможно, знал о нем все…

И заискивающе-развязный шепоток Кагановича, который тоже, конечно, знал многое и прощупывал его и так, и эдак…

Внешне ничего не значащие слова, а откуда-то взялась мысль… Ведь и в самом деле, случись что… Вдруг, болезнь… Люди вокруг мрут, как мухи. Да и годы уже не те. А тут под рукой он, Седьмой… И никаких случайностей. Зачем рисковать… Будоражить народ… Который постепенно даже начнет свыкаться, что их Coco вечен, как Господь Бог. Не то, что некоторые вожди… Вонючие трупы, выставленные на обозрение таких же смертных, чтобы могли смотреть и делать выводы. А настоящий бог был, есть и всегда будет здесь, совсем рядом, за внушительными стенами Кремля, где в высоком окошке не гаснет свет, где в звенящей тишине ночей решаются судьбы всей земли и ее народов, чтобы каждому маленькому человечку в его Великой стране жить стало еще лучше, еще веселее.

Стремительно вскочил, пересек комнату, извлек из шкафа початую бутылку водки (предусмотрительно похищенную в последнее застолье), дрожащими руками наполнил стакан. Выпил залпом, как стакан воды. Словно утолял сжигающую изнутри жажду. С минуту подождал, пока не начало отпускать. Еще немного — и все его такое расслабленное от глупых мыслей тело начнет собираться в решительный комок. Тогда он нажмет кнопку и потребует себе женщину, просто женщину, потому что он мужчина и продолжал все эти годы оставаться мужчиной, а значит, продолжал и думать, и чувствовать, как мужчина… и желать. И на его зов снова придет она, безмолвная и безнадежная… Или сегодня ему пришлют другую… Из неисчислимого гарема бога, каждая из которых сочтет за счастье…

Но, словно исключая саму возможность счастья, тишину расколол телефон, и голос Хозяина по аварийной связи отчетливо произнес: «Срочно в Кунцево! Примешь от жены Берии документы…».

21

От смрада камеры закружилась голова. Тусклый свет размывал детали. Какое-то время ждал, пока за спиной не захлопнется глазок. За ним наблюдали… должны были наблюдать, по неписаным правилам игры, которые не менялись веками, и которые он когда-то слишком хорошо знал, а потом забыл. И теперь одно тянуло за собой другое: раз есть глазок — должен быть и соглядатай, чтоб не пропустить в заключенном первой ломки, когда его охватит отчаянная жалость к себе. Потом ему станет все равно, но это будет уже вторая ломка, после которой с человека, словно сползает все наносное, человеческое…

Наконец, в коридоре послышались шаги.

Побежал докладывать своему… Как он растерялся… панически наложил в штаны. Что в итоге и требовалось доказать. Значит, не зря старались, обработка прошла успешно. Подследственный думает, что все закончилось… оставили в покое и можно перевести дух. А его сразу на допрос. Только теперь уже следователь будет сменять следователя, и закрутится изнуряющая вертушка пытки, пока самого стойкого не превратит в дерьмо, согласное поставить свою закорючку под чем угодно. Лишь бы все поскорее кончилось и его оставили в покое.

Конвейера не выдерживал никто. Самое гениальное изобретение советской охранки и ее крестного отца Феликса, до которого не додумались ни в казематах инквизиции с ее пресловутым «испанским сапогом», ни в прекрасно оборудованных лабораториях гестапо.

Но не зря говорят — голь на выдумки хитра, даже немцы перед войной приезжали перенимать опыт. А с помощью конвейера можно доказать любую вину. «Был бы человек, а статья на него найдется», — как любил говаривать, поблескивая своим стеклянным глазом советский Гимлер-Берия. Без этого монокля-глаза он сразу делался импотентом (последняя шутка последнего шутника Радека). Вот и таскал всюду за собой полковника Саркисова, который, аки пес, рыскал по Москве, выслеживая очередную «дичь» — молоденьких девушек с высокой грудью и с «очаровательно» развитыми икрами для своего гурмана-хозяина.

На соседних нарах кто-то спал, болезненно постанывая во сне. С наслаждением вытянул одеревеневшие от усталости ноги, накинул сверху пальто, которое даже в штатском исполнении было чем-то похоже на шинель, как у какого-нибудь отставного офицера. Что ж, военную форму он, Coco, любил с детства. Если бы не мать… которая, будто уже тогда знала, что военным ему не быть, и отвезла в семинарию, где их воспитывали, как волчат, безжалостно вытравливая из детских душ зачатки доброты и любви, чтобы потом эти пустоты заполнил Бог, пока однажды в бане не заметили его уродства — два сросшихся пальца стопы.

«Дьявольская метка!.. Дьявольская метка!.. Наш Coco черт!..» — кричала и улюлюкала, готовая его растерзать, толпа. Никто и не подозревал, сколько скрывалось в нем ярости, даже он сам. С ним теперь боялись связываться, а ореол тайны придавал сил.

Впрочем, он и раньше что-то такое чувствовал… предчувствовал, что не такой как все. Но вот хорошо это или плохо, пока не знал. Тут еще эта «метка», кто ее только сделал и зачем?

На каторге в Туруханске Яшка Свердлов, правда, говорил, что сросшиеся пальцы — явный признак кровосмесительства. У него самого, Яшки, вроде даже был в роду подобный предок… И вообще, ничего так просто не бывает, и, возможно, это некий высший знак, о значении которого он, Coco, должен будет узнать в свое время.

И чем больше он потом над всем этим размышлял, тем больше находил, казалось бы, неопровержимых доказательств. И эта подозрительная рыжеватость, будто нарочно выделяющая его из толпы. Выделяющая и выдающая… И приметно изрытое оспинами лицо. И сложный, как горная река, характер, который с детства умел приноравливаться к жизни.

Просто он, Иосиф, умел быть разным.

Но, видно, кровь всегда чувствует кровь, чтобы распознавать своих, если даже инстинкт Якова безошибочно определил, что он, Coco, свой… По каким уж там неопровержимым признакам… И рыжеватый Ленин свой… Даже люто ненавистный Троцкий. Все они как одна семья, один род и делают одно общее дело по заветам Моисеевым из глубины веков. Его словно приняли в высший орден, вход в который должен оплачиваться кровью — этим священным напитком веры… и ненависти. Ибо какая-то часть его Я все-таки продолжала оставаться чужой и бунтовала, иногда прорываясь такой яростью, что самому казалось, еще немного, и он сойдет с ума. И только снег, обжигающий снег в лицо, постепенно охлаждал кровь, возможно, ту самую — горячую и кипящую кровь аравийских предков, которая и делала его не таким, как все, с неистощимым терпением возвышая и приближая к какой-то своей цели.

Сперва он думал, что эта цель — Бог.

Но сколько ни вопрошал Всевышнего, до головокружения заглядывая в суровые лики святых (и, конечно, мучеников) под куполом пропитанного многовековой скорбью храма, где на фоне неба и звезд сиял сам господь Бог, всевидящий и всезнающий и, конечно, добрый, будто срисованный с его, Coco, дядюшки Автандила, который один единственный любил его больше всех, — но так и не получил тогда ответа.

А земной бог — дядюшка Автандил, жил в горах и обещал взять его на летние каникулы к себе: ловить серебристую форель, ставить силки на зайцев и забираться по горным тропам высоко-высоко, чтобы увидеть сказочный город Каджети…

«Там скала стоит до неба, вся оцепленная стражей, и внутри скалы той чудной проведен подземный ход (совсем, как потом у него, в Кремле) — он ведет на самую вершину, в башню пленницы. Стерегут проход подземный десять тысяч самых лучших юных витязей отважных и воителей могучих, и у трех ворот стоят там по три тысячи людей. Горе мне с тобою, сердце! Нет защиты от цепей».

О Каджети дядюшка Автандил мог рассказывать часами, пока не затухал охотничий костер, а холод ночи все дальше и дальше не забирался под пропахшую потом и временем овчину. И тогда из-за наклоненного мрачного утеса появлялся он — печальный витязь в барсовой шкуре и заботливо укрывал маленького Coco своим барсом, который почему-то при свете утра превращался в ветхую от времени и испытаний дядюшкину бурку.

Но на этот раз, вместо гор, мать решила отвезти его в имение князя Эгнатошвили, где она служила экономкой и куда намерена была отправить его на воспитание вместе с детьми князя, чтобы научить хорошим манерам и приобщить к благородной жизни.

Уже готов был шелковый голубой бешмет и белая черкеска с газырями, обшитая галуном; ко всему — наборной пояс с настоящим кинжалом и висящий на спине башлык с кистью на капюшоне и тоже обшитый галуном.

Ну и, конечно, лайковые, сшитые точно по ноге сапожки.

Как здорово, наверное, скользить в таких сапожках по начищенному до блеска паркету князя. Но снова его будут наказывать за проделки, лишая одежды и сапог, и тогда все увидят его «метку», а главное — ее заметит самая младшая дочь князя черноглазая Асмат, которой он даже написал стихи, но не прочтет их… потому что никогда больше не увидит ни Асмат, ни ее братьев, ни свою мать, которая, наверное, целый год копила деньги, чтобы пошить ему такую чудесную черкеску и бешмет: к тому времени он будет далеко…

Сперва навестит своего дядюшку Автандила, которому хотел задать один вопрос и, в зависимости от его уже ответа, решить для себя, что делать дальше: жить отшельником в горах, где его никто не найдет, или отправиться странствовать как витязь в барсовой шкуре, Тариэль, в поисках своей Нестан (которая даже чем-то похожа на Асмат). Но тогда придется взять с собой и дядюшку Автандила, который самый лучший его друг… И будут они идти много дней и ночей, а следом за ними будет терпеливо красться барс. Потом они найдут заветную пещеру с волшебным оружием и убьют барса. Автандил снимет с него шкуру и сделает ему, Сосело, замечательную накидку!.. Замерший в оскале зверь приготовился к прыжку. В таком виде он и явится к своей возлюбленной Асмат, которая поклялась его ждать, что бы ни случилось.

Но беглеца догнали и вернули в имение князя Эгнатошвили, где сперва высекли, а потом голышом засадили в каменный мешок, и все дворовые видели его позор.

От ярости он совсем не чувствовал боли, а потом хоть и чувствовал, но все равно молчал, пока главный экзекутор, мокрый и вонючий от пота конюх не отбросил плеть: «Забить мальчишку дело нехитрое…» — и отправился заливать свой грех вином.

«Ох, не к добру все это», — уже теряя сознание, услышал он сквозь вату в ушах и, пытаясь хоть как-то еще удержаться на поверхности сна и яви, отчаянно цеплялся за слова, словно за островки спасения: Автандил… Асмат… Автандил… Асмат… Какого-то слова не хватало — последнего слова, чтобы поставить точку, и он даже вздрогнул, когда на исходе вздоха почему-то вспомнилось: Адам!..

И сразу все встало на свои места, словно память начала раскручиваться вспять.

Адам…

Он позвонил ему, Седьмому, по аварийной связи и приказал ехать на Ближнюю дачу в Кунцево, и уйма времени успела пройти с тех пор как Адам там, но ничего не случилось… Потому что и не могло случиться в этом самом рабском государстве из рабов, которыми так легко управлять и которых так легко сделать героями.

Сорок лет он вытравливал из них память. Сорок лет, как пророк Моисей, водил свой народ по пустыне страха, чтобы очистились от скверны отцов. В конечном итоге он дал им веру, а вера — это уже бог, и этот бог для них по-прежнему он, Coco. И бог, и дьявол в одном лице. Иногда больше дьявол, но, Бог свидетель — он, Coco, хотел как лучше. Он учил их ценить саму жизнь и радоваться этой жизни, как подарку. И теперь они счастливы уже оттого, что просто живут.

22

СЕДЬМОЙ

Странный это был ночной звонок.

Обычно «хозяин» приходил к нему сам или присылал «инструктора», который детально посвящал в очередной вопрос. К примеру, встретиться с участниками декады работников культурного фронта, поприсутствовать на просмотре нового фильма «Последний маскарад» (все знают, какое значение товарищ вождь придает развитию самого важного из искусств — кино). Но чтобы вот так — по телефону аварийной связи…

Лично он, Адам, что-то такого не припомнит. Да и откуда он смог бы сейчас позвонить? За окном ночь, Москва спит, словно затаилась. Лишь «черный воронок» — этот бессменный призрак ночи — крадется вдоль настороженных домов в поисках очередной жертвы или жертв, которые, казалось, только и ждут, когда за ними придут. Словно уже давно вынесли сами себе приговор и покорно ждут «гостей».

Они даже знают, как все произойдет или должно будет произойти. Сперва где-то далеко, на самом дне двора-колодца (усиленное многократным эхом) захлопают дверцы машин, взметнутся под крыши гортанные голоса команд, и грохот кованых сапог всколыхнет ночь, чтобы с каждым новым пролетом этажа разрастаться, как обвал, пока у какой-нибудь двери не угомонится хриплым: «Здесь!».

Из всего ясно пока одно: в самом Кремле «хозяина» нет, нет его и на ближней даче в Кунцево.

Правда, в последнее время Хозяин нигде больше и не бывал. С некоторых пор просто панически боялся самолетов и машин, а в бронированном лимузине (сделанном по спецзаказу всего в единственном экземпляре) пусть пока поездит толстозадый Каганович. За темными стеклами все равно не видно. А в Кунцево лучше всего добираться под землей, на метро, прямо из Кремля. И безопаснее, и быстрее…

Видимо, что-то произошло… или вот-вот должно было произойти, что-то из ряда вон выходящее, вынудившее Хозяина воспользоваться аварийной связью, и это «что-то» так или иначе имеет отношение к Берии, которого он, Адам, боялся даже больше самого Хозяина. Его непредсказуемости боялся, этой мертвящей пустоты за рыбьими стеклами очков, которые делали его похожим на доброго учителя мертвых языков или каких-то тайных наук.

Все эти годы Берия подбирался к нему, словно терпеливый лис, но до некоторых пор что-то его сдерживало. И вот сейчас на Ближней даче, в Кунцево, придется встретиться с ним лицом к лицу. И с каждой минутой, приближающей эту встречу, Адама охватывало все большее и большее беспокойство. Снова и снова на разные лады прокручивал услышанное по аварийной связи, пытаясь разгадать, какая его подстерегает опасность. Ясно одно: Берия — враг, и он, Адам, что-то должен сделать, чтобы помешать врагу осуществить задуманное.

И уже в скоростном метро вспомнил все: последние застолья, больше похожие на поминки, где пьют много, но не для радости, а чтобы скорее забыться, и это постоянное, словно повисшее в воздухе, ожидание — кто следующий? И то, что следующим оказался Берия, сам всесильный Берия, можно сказать, его, Сталина, правая рука, — могло означать лишь одно: мир рушится — и как бы под его обломками не потерять головы. Но даже он, Адам, не смог бы сейчас сказать (хотя и думал над этим неустанно), какую цель преследовал Сталин, раз за разом провоцируя Берию — желание показать, кто действительный в Кремле хозяин? Или предчувствие конца, который уже известен и хочется в последний раз поиграть со своей жертвой? Вопрос только в том, кто жертва?

23

«Черный Паккард» еще хранил ее тепло, но холод ночи постепенно брал свое, замедляя даже мысли. А Нино ушла, словно это ушел он… шаг за шагом проделал ее путь и, возможно, в эту самую минуту…

Невольно вздрогнул, шевельнув пальцами, будто искал кнопку, чтобы остановить время. Но светящиеся стрелки часов неумолимо приближались к пяти, впереди смутно застыла тень Надорая, который уже давно научился, как собака, по каким-то одному ему понятным флюидам угадывать малейшие перемены в настроении хозяина и сейчас облегченно вздохнул.

Наверное, отдай он, Лаврентий, ему приказ — смёл бы все на своем пути: и этот с виду неприступный забор с его задвигающимися тюремными воротами, и похожую на блиндаж каптерку с молодцеватым офицером, в обязанности которого входило следить за кнопкой вызова и открывать ворота.

Даже он, Берия, был ему не указ. Во всяком случае, пока. Подчинялся только Хозяину. Последний островок, в который, как шагреневая кожа, ужалась теперь вся его власть. Последний оплот последнего императора… диктатора и тирана.

Последняя ночь.

Но, как всегда, кто-то бывает и даже должен быть первым, и так уж получилось, что эта роль выпала его, Берии, Нино, его несравненной Нино, которую он, можно сказать, собственными руками отправил в логово дракона, пожирающего своих детей.

Единственный шанс, последняя возможность доказать верноподданность, чтобы уцелеть.

Через это прошли все: Молотов, Калинин, Буденный… И теперь на очереди он, Лаврентий. А ведь думал, надеялся — пронесет… Сталин не осмелится… не допустит…

Но вчера за ужином Сталин вдруг сказал: «Ты вот, Лаврентий, человек хороший, а жену свою Нино до сих пор скрывал. Совсем обычаи забыл? Или слишком гордый стал, голова закружилась от успехов, думаешь, что незаменимый, а у партии незаменимых людей нет…», — и его желтоватые глаза стали совсем узкими. Совсем, как у змеи перед решающим броском.

И вот уже скоро час, как его Нино там, а он вынужден чего-то ждать, и хотя подобный вариант тоже прорабатывался, до конца не верилось, что «усатый» клюнет…

В итоге его, Берию, не пустили даже за порог. Скорее всего, потому и пригласили, чтобы не пустить. Напомнить ему его место. Знакомая школа иезуитов и их методы. Приблизить, чтобы уничтожить. Доверить, чтобы обвинить. Непредсказуемость абсурда, которая уже давно стала нормой жизни. Теперь умные не нужны. Они только все путают. Умные — это всегда проблемы. А глупые умеют хорошо исполнять приказы. Это для них жить стало лучше, жить стало веселей, потому что еще из глубины, можно сказать, веков тихой поступью неумолимо наступает и приближается «эра светлых годов» — эра посредственностей, идиотов, и вся история готовится повториться с начала, с того самого момента и места, когда первым словом было слово — Бог, и этим Богом должен стать, разумеется, «человек из стали» — Иосиф Сталин.

24

Но в следующую минуту что-то вздрогнуло и покатилось, словно снежная лавина набирала силу. Сзади одна за другой начали подъезжать тяжелые военные машины. Из них высыпали люди. В белых маскхалатах двумя цепочками разбегались в стороны. Это подоспел полковник Саркисов. Значит, произошло, свершилось! Его Нино удалось задуманное.

К «Паккарду», похрустывая снегом, подбежал какой-то человек. О чем-то негромко доложил Надораю, который сразу пришел в движение:

— Сигнализация отключена, охрана обезврежена. Сейчас откроют ворота…

Но он уже и сам все понял. Впереди сиреневато забрезжил просвет. «Паккард», как подстегнутый кахетинец, лихо взял с места и устремился по аллее, ведущей к дому. В темноте деревья казались часовыми, вытянувшимися по команде «смирно» для встречи высокого гостя.

Короткий разворот — и машина замерла у знакомого подъезда.

Сколько раз он, Лаврентий, бывал здесь! Только тогда во всех окнах горел свет, звучала музыка. Кавалькада, поблескивающих автомобилей (согласно строгой иерархии), красиво разворачивалась у ступенек, и начинали хлопать дверцы.

А с высоты с блуждающей улыбкой, скрипуче покачиваясь на носках (старая привычка казаться выше), взирал Он — Повелитель всех этих копошащихся внизу (точно навозные жуки) генералов и членов… таинственной организации Политбюро, на которых он мог бы сейчас плюнуть или справить нужду, и все бы сделали вид, что ничего не случилось (похожую сцену он видел в каком-то трофейном фильме: черные шляпы, черные лимузины, могущественная организация, которая фактически правила миром и жила по своим законам жестоким, но справедливым).

Что-то вроде древнего таинственного ордена иезуитов, не то, что его партия, безмерно разросшаяся свора разжиревших боровов, которых пора отстреливать и оскоплять, чтобы не успели дать дурное потомство.

Но и здесь были свои правила: черные шляпы, строгие френчи, черные усы. А главное — сапоги — мягкие и легкие, сшитые точно по ноге, из специальной кожи, на заказ, — которые где-то внизу, незримо, всех уравнивали в правах.

Лишь один Молотов имел право на туфли, которые ему полагались по статусу для приемов иностранцев. Чтобы не думали, то, что они все равно думали за фальшивыми улыбками «друзей».

Некоторым из гостей радушно пожимал руки, других не удостаивал даже кивка, а потом за столом вспоминал о них, будто видел впервые.

Дамы не допускались. Дамы совсем для других дел. И для других мест.

Обычно веселье сразу набирало силу, и чем громче произносились тосты, чем развязнее становились голоса, тем сильнее под кожу забирался страх, который не могла заглушить даже водка.

А игра еще только начиналась.

Еще не выбрана жертва и не намечены загонщики. Да и сами «стрельцы» в любой момент могли стать жертвами (что даже демократично уравнивало всех в правах).

А пока для разминки танцы. Чтобы разогнать кровь, которая к третьему тосту бросалась в головы и

Как правило, начинали с «русской», гопака или лезгинки. Затем шли бальные танцы: вальс, танго, фокстрот. И грузные усатые мужчины старательно танцевали друг с другом. А Сталин смотрел. Смотрел и думал… И каждый старался избежать его вгляда, в котором словно затаилась смерть.

Сталин любил танцы, хотя сам никогда не танцевал. Разве что в молодости. В Грузии все мужчины умеют танцевать с детства. И по тому, как человек танцует о нем можно сказать все.

Так считал и его друг Гурджиев. И не только считал, но и изучал, как действует в танце каждое движение, особенно музыка и ритм. И даже когда-то показал ему, Сосо, на рынке, как под все ускоряющиеся звуки тамбурина с закрытыми глазами в развевающися одеждах вращается суфийский монах. От этого зрелища зрителей вокруг охватило странное возбуждение. Казалось, еще немного и вся эта, заведенная пьянящим безумием, толпа бросится, куда глаза глядят и будет готова разнести на своем пути все. Но ритм постепенно начинал успокаиваться, угасать, пока танцор, словно на последнем издыхании не повалился на руки окружающих.

Ибо танцы это древнейший магический ритуал, который связывает человека с небом. С помощью танца вызывали дождь, отгоняли злых духов, наполняли сердца воинов смелостью и отвагой. И всеми этими танцами управлял один человек — шаман, который задавал ритм. Иногда он это делал сам, что называется, своим примером, время от времени, выкрикивая имена духов и различные непонятные слова. Иногда шаман просто молчал, и это его молчание казалось сильнее слов.

Возможно, в подобные моменты и Сталин чувствовал себя таким шаманом. Особенно, когда курил трубку, словно заворачиваясь в облачный дым богов.

И о каждом из этих танцующих он знал все. И они знали и понимали, что он знает. И все понимали, почему только Молотову разрешалось носить туфли. Каждый танцор выжимал из себя все, но лучшим танцором Политбюро вот уже много лет оставался Молотов. С виду такой сухой и чопорный человек выделывал такие па, что главный Шаман забывала о куреве. Особенно хорош Вячеслав Михайлович был в танго и медленном фоксе.

И, как всегда, случайность правила бал: случайный взгляд (который, как правило, первым и выдавал жертву), случайное слово (что у трезвого на уме, то у пьяного на языке), случайная глупость, случайный ум. Чтобы никто до самого конца не знал, что будет с намеченной жертвой. Все зависело от того, как она поведет себя в игре.

И этот ни с чем не сравнимый томительный момент выстрела, а точнее, его ожидание… после которого или все бросались поздравлять жертву, или… никто уже не подавал ей руки, чтобы, не дай бог, не заразиться ее опущенностью. Почти как в тюрьме и по ее законам. «Наметить жертву, все подготовить, беспощадно отомстить, а потом пойти спать», — как когда-то еще в юности сформулировал сам Coco.

В сущности, жизнь и есть охота. А на охоте кто-то должен быть охотником, а кто-то зверем. Просто не каждый человек знает, кто он на самом деле, и не хочет знать. Таких людей Гурджиев называл «машинами», которые приводятся в действие только силой внешних влияний. А на охоте никому не удастся оставаться «машиной».

…Гон начинался с первого тоста.

Некоторые предпочитали напиться сразу, чтобы естественно выпасть из игры и оказаться потом ни при чем.

Но Хозяина не провести — все уловки ему известны наперед, а значит, и наказание последует неотвратимо.

Можно просто занять место жертвы.

Были и такие, которые, поняв, что не отвертеться, сами вызывали огонь на себя, чем ломали всю игру (ибо хорошая жертва должна созреть), настроение у Хозяина сразу портилось, и праздник окрашивался трауром по еще живому покойнику.

Зато и награждал по-царски, если какая-нибудь жертва, несмотря ни на что, добегала до финиша, не замолив пощады.

Но жертва жертве бывала рознь, и знаменитый мастер по гопаку Хрущев так же отличался от хитрована Микояна, как лихой рубака Семка Буденный от старика Калинина, любителя полногрудых пионерок и мускулистых балерин.

Даже сам личный секретарь Сталина Поскребышев, перед которым вытягивались в струнку генералы и маршалы, стал однажды такой жертвой. Ему, Берии, докладывали… Как, сидя за столом, Сталин сворачивал бумажки в маленькие трубочки и надевал их на пальцы Поскребышева. Потом зажигал бумажки, подобно новогодним свечам. Поскребышев весь извивался, корчась от боли, но не смел эти трубочки сбросить… Потому что бог смеялся, а когда смеются боги, кто-то по обыкновению должен лить слезы.

Он, Берия, даже представил на месте Поскребышева себя…

Объятые огнем и смешно подпрыгивающие, словно на пианино, пальцы, его, Берии, пальцы, такие чуткие и нежные… как у девушек, которых ему отлавливал по всей Москве полковник Саркисов и которые еще не успели узнать, что такое боль.

Потом настала очередь жены Поскребышева.

В НКВД она призналась, что была троцкисткой, а также немецкой шпионкой, и ордер на ее арест Поскребышев должен был лично передать на подпись самому Сталину.

— Ты что, и в самом деле бабу пожалел? — даже рассмеялся тогда Сталин. — Не горюй! Найдем тебе бабу!

И в тот же день прислал ему молодую женщину вместо старой жены.

А сейчас и Поскребышева уже нет и лишь ему, Берии, странным образом все это время удавалось ускользать, словно все эти годы его приберегали для чего главного… Для чего-то чудовищно главного, при мысли о котором у него начинался нервный тик.

Наверное, он смог бы ускользнуть и сейчас, но чисто звериное чутье ему подсказывало, что наступил некий предел, за которым уже нет пределов. У него просто нет выбора, а это и есть самый лучший выбор. Неспроста сам Coco называл его, Берию, не иначе как: «Человек с головой змеи».

25

Какое-то время сидел не двигаясь.

Огромный дом был темен — ни музыки, ни роскошных машин.

Даже собаки из расположенной за речушкой псарни (которых на ночь обыкновенно выпускали во двор) не подавали признаков жизни.

В сопровождении Надорая и двух автоматчиков прошли в просторный вестибюль. Здесь было несколько дверей и вела лестница наверх.

— Прислуга? — только и спросил, когда включили свет.

— Заперта до дальнейших распоряжений.

У массивной бронированной двери, ведущей в кабинет и спальни, все остановились.

Надорая осторожно снял пистолет с предохранителя и краем дула попробовал открыть запертую изнутри дверцу окошка, в которое прислуга по сигналу подавала вождю пищу. Не получилось.

По знаку Надорая, кто-то уже начинал прилаживать к двери небольшое взрывное устройство.

— Стой, не надо, — представил вдруг, как сможет перепугаться от взрыва его Нино. Возможно, в эту самую минуту она пробует открыть дверь, но ключи у хозяина в кармане, а сам хозяин…

Его даже бросило в жар…

— Зачем взрывать, если можно снять, — услышал сзади спокойный голос полковника Саркисова, который тут же позвал несколько солдат, и дверь, поддев монтировкой, легко сняли.

Он лежал ничком посреди ковра, неловко подвернув под себя руку. Другая, скрюченными пальцами тянулась к столу, который был накрыт на двоих. Запотевшая бутылка шампанского в серебряном ведерке со льдом, его любимое «Кинзмараули», горка черной икры, шоколад, фрукты, и над всем этим сладковатый запах «Герцеговины Флор», словно запах самой смерти, которая затаилась где-то здесь, в голубоватых сумерках рассвета.

На какой-то миг всех сковал ужас происходящего.

Бледное, как мел, лицо Саркисова и пронзительно голубые глаза Надорая… Но надо было снова продолжать жить, придумывать слова и принимать решения.

Первым пришел в себя Надорая… Осторожно, на цыпочках, будто опасаясь кого-то разбудить, сделал несколько шагов. Опустившись на колени, приложил ухо к спине…

— Еще жив, — бросил по-менгрельски, пропуская его, Берию, вперед, и это «еще» неприятно резануло слух.

Неужели, Надорая догадывается… А там, где о тайне знают двое, она перестает быть тайной.

Вместе с Надорая осторожно перевернули лежащего лицом кверху. Подслеповато склонился над судорожно западающим кадыком, словно до последней минуты не верил в торжество замысла. Но глаза умирающего уже смотрели куда-то сквозь.

И он, Берия, слишком хорошо знал, что может значить такой взгляд.

Саркисов брезгливо отвернулся. Казалось, его сейчас стошнит, а он, Берия, все смотрел и смотрел на до боли знакомый, но кем-то испорченный портрет, который неуловимо менялся и ускользал.

И эта розоватая пенка в уголках рта… И начавшие уже проступать багровые пятна на лбу и шее… И почти стертые временем следы оспин на потемневших щеках.

Пока, наконец, не понял главное: это не Coco… не Коба… не Рябой — совсем другой человек распростерся сейчас на полу, совсем другой человек посмел выдавать себя за Coco… Но от него, Берии, не бывает тайн, а о двойнике он просто не хотел знать, как о живой игрушке, которая радовала старика, и которую он просто не мешал ему любить.

Кто мог предполагать, что эта «игрушка» в самый ответственный момент посмеет смешать все карты? Кто знал… С такой бездарностью просрать… — совсем съезжая в знакомую картавость, он чуть было не произнес: «геволюцию», словно с некоторых пор одно слово цепляло за собой другое. Словно где-то в глубине его «Я» проснулся и нетерпеливо шевельнулся еще один преждевременно похороненный двойник (для чего собственно подобные двойники и существуют), который при любых обстоятельствах хватался за трибуну политической борьбы, но как сказал самый важный вождь и учитель всех народов и его, Берии, личный друг Coco: «Нам не надо политиков. У нас их достаточно, даже много лишних. Нам нужны исполнители…». А он, Лаврентий, самый лучший исполнитель… исполнителя.

Зачем-то начал стаскивать с него сапоги. Руки не слушались, липкий пот застилал глаза.

Внутри холод, а снаружи пот, липкий и вонючий до отвращения, словно кто-то из них двоих уже начал разлагаться. Только сейчас понял, зачем он стаскивал с него сапоги: чтобы развеять последнее сомнение.

У настоящего Coco на левой ноге были сросшиеся третий с четвертым пальцы! Эта особая примета, отмеченная полковником Шабельским еще в 1902 году. Но где-то в глубине души уже знал, что лишь напрасно теряет время.

Пальцы были как пальцы — обычные узловатые пальцы старика с пожелтевшими от времени ногтями.

В каком-то лихорадочном амоке отдавал приказы в слепой попытке спрятаться за маской слов: «Дверь на место!», «Умирающего не диван!», «Со стола все убрать!», «Вызвать врачей!», «Поставить в известность членов политбюро!», «Внутренние войска привести в готовность…», «Прислугу допросить и изолировать…»

И чем больше было слов, тем ближе становилось главное… О котором он забыл… Нет, все это время помнил… А еще он помнил страх, и сейчас два этих слова как бы воссоединились в одном, имя которому — Нино!

А он, вместо того, чтобы броситься ее искать и прижать к своей груди, тратит время на какое-то дерьмо, у которого нет даже имени, а всего лишь номер, и который посмел умереть не в тот час и не в том месте. Значит, его Нино где-то здесь, возможно, в соседней комнате, в какой-то из трех совершенно одинаковых спален, с одинаков