А старость иногда напоминает юность
Сомнением в себе и близостью к тоске.
И как в душе не позавидовать
Ее создавшему художнику?
Как он сумел такую выдумать
На удивление безбожнику?
Она горит мечтой взаправдашней,
Сомненья в сторону отложены,
И перспективой самой радужной
Обвиты мы и обнадежены.
Я подумал, что если в раю нет моря,
Его синей полоски хотя бы, канта,
То и райские кущи наскучат вскоре.
Ни Вергилий не видел его, ни Данте.
Голубой оторочки, песчаных пляжей,
Словно в синьке замоченных, в купоросе.
«А без моря там нечего делать», — скажешь,
«На игольное б только ушко», — попросишь.
А никто тебя в рай и не приглашает,
Ничего в нем от Греции нет и Крыма.
Да и просьба твоя, чересчур большая,
Неподъемная просьба неисполнима.
Александр Македонский
Не одобрил свой конный портрет.
То ли он упрощенным ему, то ли плоским
Показался: «Не нравится, нет», —
Он сказал, но заржал его конь, потянулся
К живописному чудо-коню,
И художник тогда улыбнулся:
«Я тебя, Александр, не виню,
Не сержусь, мне хватает и собственной грусти
И тоски, недовольства собой,
Но твой конь разбирается лучше в искусстве,
Чем любимец богов и герой».
Никто в созвездье Ориона
Не знает про Наполеона.
Никто в созвездье Водолея —
Про Канта или Галилея.
Горит звезда во тьме ночной,
Зачем ей Гёте и Толстой?
Зачем ей Пушкин и Державин?
Ну не смешно ли слово «славен»?
Ночное небо от дневного
Тем отличается, что в нем
Мы бесконечность видим снова,
И странно нам, что мы живем.
Гораций, памятник не нужен,
Хотя тобою он заслужен.
И пусть он выше пирамид,
Земля не больше, чем песчинка,
И не видна с других орбит.
Не стоит выделки овчинка.
И с облегченьем, глядя ввысь,
Махни рукой и улыбнись.
Под старость пришлось полюбить метафизику,
Поскольку хотелось хоть что-то понять,
Но я, с благодарностью каждому листику,
Смысл жизни ничем не могу оправдать
Нет, не «Женитьбу Фигаро», — и не читал ее ни разу,
Свои недавние стихи перечитал — и легче сразу
Мне стало, — я ведь и пишу
Их для себя, не для кого-то,
И счастьем этим дорожу —
Вот смысл, вот радость, вот свобода.
Пусть не одобрит, не поймет
Их привередливый читатель.
Спроси щегла — кому поет
Он на рассвете, на закате?
И свет любя, и мглу терпя,
В своем регистре, певчем строе
Всю жизнь поет он для себя,
Он так задуман, так устроен.
Жизнь и есть прекрасная обида,
Бесконечность лучше, чем конец.
Для мертвых нет ни черепа, ни праха,
Ни славы, ни позора, ни стыда.
А главное, что никакого страха!
Спроси: уверен ли я в этом? — Да!
На сцене кресло, стоя у камина,
Казалось убедительней актеров,
И нас своей повадкою старинной
Оно переносило в век Тюдоров.
Зачем так много странностей и пыла,
Жестикуляции зачем так много?
Безмолвием оно превосходило
Печальный смысл любого монолога;
В нем было что-то в лучшие моменты
От вековой усталости и пыли,
И заслужило те аплодисменты,
Которыми актеров наградили.
