автордың кітабын онлайн тегін оқу Прошедший ад войны
Игорь Кукле

Кітап туралы Пікірлер1 Қазір оқып жатыр1 Тегін фрагмент

Игорь Кукле

Прошедший ад войны

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Александр Новиков

Герой этой повести — мой отец. Это его воспоминания о времени, проведенном на фронтах Второй Мировой Войны. Воспоминания эти не совсем обычные.

Здорово, наверно, читать о героях, совершавших бессмертные подвиги. Но историю делают не только выдающиеся личности. Жизнь обыкновенных, простых людей тоже может быть интересна. Я думаю, что не бывает неинтересных судеб. Каждая жизнь по-своему уникальна. Вот и история моего папы, переданная в этой повести, думаю, будет любопытна читателю.

12+

Меня зовут Игорь Кукле. Я являюсь автором этого произведения. Герой этой повести, мой отец. Это его воспоминания, о времени, проведенных на фронтах Второй Мировой Войны. Воспоминания эти не совсем обычные. Они передают картину того времени глазами музыканта.

Поддавшись влиянию своего друга Антона, тоже музыканта, под впечатлением речи Сталина, на Параде 7 ноября 1941г друзья, до этого служившие в Центральном Военном оркестре, под управлением Семена Чернецкого сбегают на фронт. Забегая вперед, скажу, что папа мой участник двух важнейших для нашей страны парадов. 7 ноября 1941г. и Парада Победы 24 июня 1945гг. Публикуемая повесть это только небольшая часть воспоминаний моего отца. Действие повести переносит нас в конец 1941г.

От всей души благодарю за помощь в создании этой книги Новикова Александра и Михаила Александрова. Без их участия эта книга вряд ли была издана. С огромным уважением Игорь Кукле.

— Глубже, глубже копай! Дурья ты башка. Когда немец из пушек лупить станет, попомните мои слова, лентяи! — Пожилой ветеран ходил вдоль траншеи и показывал, где и как надо было делать окоп. Да и в самом окопе объяснял, как углубления и выступы рыть. Чтоб и стрелять можно было, и от взрывов хорониться.

Батальон Матвея вот уже пять часов вгрызался в мерзлую землю. Сначала кирками орудовали, а затем и лопаты в ход пошли. Ополченцы, которые из мастеровых, только покрякивают, откидывая комья промерзшей глины. Вот с интеллигенцией дела, куда похуже были. Не привыкли они в руках шанцевый инструмент держать, все больше головой работали, а тут на тебе. Да старшина еще, гад такой, разогнуться не дает. Все поторапливает и поторапливает. У многих нет рукавиц, и видно, что черенки от лопат уже красные от крови. Но никто не ноет и не жалуется. Вгрызаются в землю-матушку, только брызги кровавые летят.

В это время по Орловскому шоссе шла колонна немецких танков. Разведка у немцев работала хорошо и о предполагаемой засаде они уже знали наверняка. Не доезжая до соседней деревни, они свернули с шоссе и проселочными дорогами двинулись в сторону населенного пункта Ретиновка. Уже позже в батальоне узнали, что против них воевали части 17-й танковой дивизии и моторизированный полк «Великая Германия». Это были великолепно обученные войска вермахта. Прекрасно вооруженные и, благодаря четким и своевременным разведданными, прекрасно ориентировавшиеся на местности. Вот с каким противником предстояло столкнуться Матвею и его мотострелковому полку ополченцев. Плохо вооруженными, это если мягко сказать, и уж совсем необстрелянными и не обученными юнцами.

От монотонной работы болело все. Спина, руки, ноги. Каждый бросок отдавался, как удар молотка. Но хуже всего усталость. Она прижимает Матвея к стенке траншеи. Он опустился на корточки. Сон. Сон одолевает его со страшной силой. Боже милостивый! Какая в нем сила — в этом невероятном желании закрыть глаза. И никак от этого не избавиться ни кулаками, ни лопатой.

— Все! Перекур! — Послышалась команда старшины.

Солдаты побросали лопаты и сгрудились около старого, как им тогда казалось, старшины. Ему, на самом деле, и сорока лет не было. Но он им казался уже очень пожилым. Может, дело в усах было. Как у Буденного усы были, только покороче. Но все одно, прибавляли старшине возраста и солидности. Он был опытный боец. И к этому времени принимал участие в боях на Халхин-Голе, и в Финскую многому научился.

— Товарищ старшина! А можно вопрос?

— Давай, боец. Спрашивай.

Старшина, работал наравне со всеми, но выглядел, не в пример молодым, ничуть не уставшим. Свернув огромную козью ножку, глубоко затянулся и, смачно выдохнув, приготовился слушать.

— А правда говорят, что немец из минометов здорово шпарит?

— Ну, ты и спросил. На то и война, чтобы стрелять, значит.

Старшина снова затянулся и, пыхнув вонючим махорочным дымом, продолжил:

— Минометы, конечно, у немца есть, тут спора нету. И пушки тоже наличествуют. Однако… — он поднял корявый палец вверх, — тута различать надо. У мины свой нрав. А у снаряда — свой. Мина, при подрыве, осколки веером рассыпает, по кругу. А снаряд — тот все больше вперед сеет. Вот, к примеру, бризантная граната, когда над землей рвется, осколки, тогда как град по тебе лупят.

— Товарищ старшина! А как же распознать — где что?

— Дык, это проще пареной репы. По звуку и распознаешь.

— Как это по звуку?

— А вот так. У каждого боеприпаса своя музыка. Ее ни с чем не спутаешь. Вон у музыканта спроси. Он, небось, звуки-то получше нашего различает.

Старшина показал рукой на Матвея. Все повернулись к нему. Но Матвей и не знал, что сказать, смотревшим на него солдатам.

— Ну как я им объясню, что свист снаряда из пушки звучит, как си-бемоль, или когда бомба летит, та вообще тональность постоянно меняет, — думал про себя Матвей.

Не дождавшись от него никакого ответа, прозвучал еще один вопрос:

— Товарищ старшина! А когда немец артобстрел начнет, нам в дотах прятаться надо?

— В каких еще дотах? — Старшина уставился на молодого, в круглых очках, интеллигента. А! Вот ты о чем. Так это, — он снова махнул рукой, — не дот.

— А что? Что же мы тут строим?

— Ну ка! Сейчас проверим вас. Кто мне скажет, что такое дот?

Бойцы замолчали, недоуменно поглядывая друг на друга.

— Разрешите мне, товарищ старшина.

В толпу вклинился Антон. Оглядев презрительным взглядом ополченцев, он сказал:

— Дот — это долговременная огневая точка. Сооружают их железобетонными. И форму он имеет в виде цилиндра, с плоской крышей. Делается так для того, чтобы снаряды, если и попадают в крышу, отлетали бы рикошетом. А мы здесь, — Антон еще раз обвел взглядом слушавших его внимательно ополченцев, — сооружаем дзоты. Это — дерево-земляная огневая точка.

— Молодец, Антон! — Старшина даже поднялся. — Учитесь, салаги, как военную науку человек постигает. — Молодец, Антон, — повторил старшина, — я сразу заметил. Будет из тебя толк. Доложу сегодня нашему командиру, как ты нос салагам утер.

Все это время Антон, ничуть не смущаясь, смотрел на своих товарищей. Что-то не понравилось Матвею в его взгляде. Было в нем что-то высокомерное, напускное, неестественное.

— Все! Кончай курить! За работу, бойцы! За работу!

Застучали кирки и ломы. Полетела земля. Вот уже и голов не видно из-за бруствера окопа.

— Давай, бойцы! Налегай! Опосля мне спасибо скажите! — Старшина прошел мимо окопа и вскоре скрылся за поворотом. Проверять работу других взводов ополчения тоже надо было.

Матвей сидел в окопе и грыз каменный сухарь. Несмотря на усталость, постоянно мучил голод. Он особенно ощущался на морозе. С начала войны количество еды все уменьшалось и уменьшалось. А здесь, на передовой, при общей неразберихе, поесть удавалось вообще каким-то чудом. Хорошо, что у них в роте старшина был уж очень бывалый. Он выбил у интенданта для своей роты паек на пять дней. Хотел на семь, но выбил только на пять. Не хотелось этой тыловой крысе и столько давать продовольствия. Знал он наверняка, что скоро бой начнется. А уж как на мертвых душах сэкономить — тыловик тут собаку съел. Старшина тоже, конечно же, знал об этих гешефтах, поэтому радовался и тому, что удалось раздобыть. Паек на пять дней составлял:

— Селедка, довольная крупная, в количестве трех штук. Она была не соленая, как привык видеть Матвей, а копченая. Вкусная, зараза. Если бы это было возможно, Матвей сразу мог их съесть.

Семь ржаных сухарей.

Чтоб вы поняли, много это или мало, попробую объяснить размер этих продуктов. Представьте себе буханку ржаного хлеба. Разрежьте ее поперек, а после отрежьте ломтик хлеба, толщиной в один сантиметр. Так вот, когда вы его высушите, — то и получится один стандартный сухарь. А еще выдали сахар. Но не наш рафинад, а американский — в количестве 25 штук. Почему американский? А потому, что он почти в два раза меньше русского, а количество неизменно — 25 шт. Вот, собственно говоря, и весь паек.

Как ни хотелось Матвею кушать, но старшина объяснил ему:

— Все-то не ешьте сразу. Во-первых, при ранении хуже будет, да и после есть еще больше захочется.

Учился Матвей в школе хорошо, так что сразу вычислил, что в день можно съедать не больше 0,7 селедки, сухаря чуть больше одного и сахара пять кусочков. Вот и вся недолга. Много это или мало для парней — молодых, здоровых, еще растущих организмов? Ясно было всем, что все живут впроголодь, и они тоже не исключение.

Матвей был в каком-то забытьи. От монотонной работы ломило все тело. А еще было холодно. Рядом был блиндаж, и Матвей слышал, как радист все выкрикивал свой позывной. Вероятно, связи не было и он, монотонно повторял:

— Ромашка! Ромашка! Я колос! Ответьте!

С утра небо было затянуто тучами, мела поземка. Но вдруг стало светлеть и появилось солнышко. Из забытья Матвея вывело далекое, на пределе слышимости, жужжание мотора. Слух у Матвея был почище любого прибора. Гудение моторов нарастало, когда послышалась команда:

— Воздух! Всем в укрытия!

Небо, еще недавно совсем чистое и голубое, стало темным-темно. На очень большой высоте ряд за рядом летели немецкие самолеты. Их было очень много. Матвей лежал на дне окопа, на спине и смотрел, с ужасом, невольно считая колонны пролетавших над ним самолетов.

— В сторону Каширы летят.

Где-то далеко ударили орудия, и небо осветилось вспышками разрывов.

— А вот эти уже по наши души. Мать его…

Из пролетавших в вышине колонн стали отделяться и камнем падать на позиции немецкие самолеты, ряд за рядом. Юнкерсы. Они проносились над окопами на бреющем полете. Очень низко. Матвей даже увидел в одном, разворачивающемся над его окопом самолете, лицо немецкого аса. Он улыбался. Было жутко видеть улыбающееся лицо убийцы, стреляющего из своих пулеметов по беспомощным людям. Воздух был наполнен гулом пролетающих самолетов. Матвей перевернулся на живот и закрыл голову руками. Так их старшина инструктировал. Всей кожей, каждой жилкой своего организма он ощущал, как рвутся бомбы, раскидывая вокруг огромные пласты земли, вперемешку с разорванными телами бойцов. Сквозь взрывы бомб и крики раненых Матвей услышал, как передали команду:

— Огонь! По самолетам залпами огонь!

Матвей снова перевернулся на спину. Его била истерика. Хотелось кричать, бить, стрелять. Ему вдруг расхотелось оставаться безучастным свидетелем этого кошмара. Он больше не мог видеть, как эти ревущие, завывающие стервятники несут огонь и смерть в их окопы. Он потянул за ремень свою Мосинку. С трудом выдрал ее из осыпавшейся земли. Передернул затвор и сразу выстрелил в пролетавший на бреющем полете немецкий самолет. Может, он и попал в него, кто знает, но если несколько сотен выстрелов дать по самолету, может ведь и попасть тому мерзавцу на орехи. А бомбежка все не прекращалась и не прекращалась. Юнкерсы сделали один разворот над траншеями, затем второй, третий. Матвей, совершенно оглохший, все стрелял и стрелял из своей винтовки, пока не понял, что стреляет он вхолостую. Патроны-то давно кончились. Он полез в подсумок за новой обоймой, и пока ковырялся там, вдруг понял, что наступила тишина. Стояла гарь. Удушливый едкий дым окутал весь окоп. Как сквозь вату, Матвей услышал крики и стоны раненых бойцов. Когда дым немного рассеялся, он увидел останки раскуроченного блиндажа. Матвею послышался стон, доносившийся из обломков бревен. Он не вставая, на коленях, пополз к завалу. Матвей увидел ноги, торчащие из-под здоровенных бревен.

— Эй! Кто-нибудь! Помогите! — Прокричал он в сторону.

Он с большим трудом откатил одно бревно, затем еще одно. Матвей пригнулся и пролез в углубление блиндажа. Это был радист. На нем еще были наушники. Он был удивительно спокоен и смотрел на Матвея, не мигая. Но внезапно его тело слегка дернулась, и глаза, еще мгновение назад слегка мутные, стали глубокими и ясными, как небо, отражавшееся в них.

Матвей отпрянул назад, больно ударившись головой о торчавшее бревно. Ему было невероятно жалко этого незнакомого ему парня. Он почувствовал, как слезы текли по щекам.

— Приготовиться к бою! — Донеслась до него команда.

Матвей стремглав выскочил наружу. Казалось, каждый квадратный метр земли был перепахан снарядами и бомбами. С удивлением он увидел людей, откапывающих, после взрывов, свои позиции. Матвей и не думал, что после такого кромешного ада останется кто-то в живых. Оказалось, убитыми и ранеными было не более двадцати процентов. Он–то представлял, что один и спасся. Ан, нет! Заслуга в этом была старшины, который правильно организовал устройство окопов. Вспомнились ему недавние беседы старшины о предстоящем бое.

— Ведь что такое война? — Как-то спросил он у сгрудившихся возле него бойцов.

Молчат бойцы. Понимают, что бы ни сказали — все одно неверно получится.

— А война, братцы мои, — это, прежде всего, бой.

Он, как обычно, скрутив здоровенную самокрутку и, пыхнув вонючим дымом, продолжил:

— Вот, к примеру, вражеская артиллерия. Начнет она из всех своих орудий по нам лупить. И здания, и оборонительные сооружения может разрушить. Или авиация, со своими бомбами, будет пытаться нас в пыль превратить. И, допустим, у них это получится.

— И что? Войне конец? — Робко задал вопрос один из бойцов.

— А вот и не конец, — старшина вновь окутал дымом своих слушателей, — победа наступает только тогда, когда на позиции противника ступит нога пехотинца. Вот тада, значится, и будет победа. А чтоб фашист не прошел тут своими сапогами, мы свои жизни сохранить должны. И, когда они попрут на нас, дать им прикурить. Да хорошенько. Поэтому-то мы и окапываемся тут, как положено.

— Танки! Танки! — Истошный крик вывел Матвея из забытья.

Матвей высунулся из окопа. Далеко, за полем, увидел, как из проселочной дороги один за другим выезжают темные силуэты немецких танков. На таком расстоянии они казались не больше спичечного коробка. Но они все выезжали и выезжали на простор обширного, заснеженного поля. Танки разъезжались, то вправо, то влево, образую гигантскую подкову. Своей массой, на таком расстоянии, они напоминали сплошную стену. Позиции Матвея были на некотором возвышении. Позади танков Матвей разглядел идущие фигурки немецких пехотинцев.

— Истребители танков! Приготовиться!

Из своего окопа Матвей отлично видел, как по траншеям-переходам побежали бойцы с коктейлями Молотова и связками гранат. Позиция Матвея была на возвышении, но окопы и траншеи были прорыты по всему полю. Далеко выдвигаясь клиньями в сторону противника. В нескольких местах были замаскированы пулеметные расчеты. Пользуясь складками местности, истребители танков, во главе с командовавшим ими лейтенантом, вышли на исходные позиции. Рядом с Матвеем была позиция бойца-бронебойщика. Тот споро готовил свое противотанковое ружье к бою. Противотанковых орудий в батальоне было два. И поэтому вся тяжесть борьбы с танками легла на этих бойцов. Их в батальоне было аж пятеро. Матвей поначалу тоже захотел быть бронебойщиком, но после того, как попробовал подержать это ружье в руках, то сразу расхотел.

— Тяжесть такую таскать. Нет уж, я лучше с винтовкой побегаю, — сказал Матвей сам себе.

А и то, правда. Штука и в самом деле тяжеленная. Противотанковых ружей бывает два типа. Одно весит 16 кг, а другое, шутка сказать, 20 кг. Расчет обслуживают два солдата. Один стреляет, второй патроны подает. А когда подразделение на марше — тогда один само ружье несет, другой — три, а то и четыре коробки боеприпасов. И то, и другое — тяжесть неподъемная, особенно если пешкодралом целый день топать.

Между тем бойцы, зарядив ружье, уже выцеливали свою мишень и дожидались команды.

— Бум! Бум!

Взрывы от танковых снарядов слегка оглушили Матвея. Взорвались они с большим недолетом, но страшно стало еще больше.

— Пристреливаются, гады! Ниче! Сейчас поближе подойдут, мы вас тоже угостим.

— Смотри, — толкнул Матвея в бок бронебойщик, — наши пошли.

Было отчетливо видно, как поползли по пластунские черные точки бойцов. Вот в руках у одного взметнулся огонь, он приподнялся и бросил горящий ком в наползающий на него танк. Немного не долетев, сноп огня все же лизнул одну из гусениц танка. Было странно видеть, как огонь перемещается по гусенице и не тухнет.

— Почему не тухнет? — Спросите вы.

А не тухнет, из-за жидкости, налитой в бутылки. Вернее, секрет в ее составе.

Название свое они получили от имени председателя Народных Комиссаров Вячеслава Молотова во время финской войны. Тогда он объяснял, что в финнов летят не бомбы, а продовольствие голодающим. А финны в свою очередь говорили, что в них летят Молотовские хлебные корзины, а не жидкостные бомбы. А уже через некоторое время и финны стали использовать эти бомбы против танков и назвали его коктейль для Молотова, так как считали, что именно он начал эту войну. А еще позднее слово «для» сократили, и стали назвать эту жидкость «коктейль Молотова».

В состав этого коктейля входит бензин или керосин. Еще туда добавляют масло. Бутылку, куда наливали эту смесь, затыкали пропитанной бензином ветошью. Вот, собственно, и все. Ветошь поджигалась, и бутылка летела в цель. Когда она разбивалась, жидкость быстро воспламенялась, и потушить ее было проблематично, а в условиях боя — практически невозможно. Минусом этой бомбы было то, что когда поджигался фитиль, то бойца было хорошо видно. Пока он подожжет, пока даст немного времени, чтобы разгорелось. Если не дать времени заняться пламени, то во время полета фитиль может и потухнуть. Процентов на 80 этот боец погибал при первом же броске.

Этот бросок был более или менее удачным. Но в немецком танке нашего бойца заметили. Он развернулся и быстро стал надвигаться на лежащего солдата.

— Беги! Беги! — Орали ему из окопов.

А куда беги. Позади немецкая пехота из автоматов поливает. Голову не поднять. Не то, что бежать. Боец изо всех сил то в одну сторону ползет, то в другую. А немец с ним, как кошка с мышонком играет.

— Стреляйте! Стреляйте же! — Кричит Матвей бронебойщикам.

— Далеко! Мотька! Далеко! Только зря патрон сожжем.

Все же они выстрелили. Попали, конечно, в танк. Но без толку. Ведь, главное, из ПТР не просто в танк попасть, а попасть куда надо. В корму, например, или в баки, что позади башни расположены. Да и дистанция уверенного поражения метров 400 должна быть, не более, а тут почти 800.

Между тем танк все приближался к отползающему бойцу. У того нервы не выдержали и он вскочил и бросился бежать.

— Беги! Беги!

Он рванул было. До траншеи было всего ничего. Но то ли споткнулся, то ли его по ногам резануло, и он упал. И тут же громада танка переехала его поперек. Лица его, конечно, не было видно, но Матвей живо представил себе, каково это — оказаться там. Он закричал в отчаянии. Да и все в окопе закричали. Но, видит Бог, есть справедливость. Из замаскированного окопа ударила прямо в основание башни связка гранат. Ее как ветром сдуло. И из нутра танка черный дым повалил.

— Ура! Бей гадов! — Неслось из траншеи.

Но танков было много. Очень много. И снаряды стали рваться уже и перелетая их окоп. Заметил Матвей, как еще несколько танков загорелось. Удачно попали бойцы. Вдруг Матвей увидел, как по полю двое бойцов побежали. Объятые пламенем побежали. Взорвался коктейль в руках одного. Он вспыхнул сразу, и соседу его тоже досталось. Крики, мат-перемат, грохот взрывов. Танки все ближе и ближе. Матвей, среди общего шума, увидел, как по пехоте, идущей вслед за танками, два пулемета врезали. Фланговый огонь двух спаренных пулеметов страшная сила. Залегла немецкая пехота. Но для танков пулеметы не страшны. Отвернули в обе стороны по нескольку машин и поперли на пулеметные точки. Танки ускорили ход, приближаясь к пулеметным расчетам. Из окопов весь огонь перенесли на приближающихся монстров. Бойцы из противотанковых ружей тоже стали выцеливать уязвимые места, но пока безуспешно. Дистанция была слишком велика для поражения. Неожиданно под одним из танков взметнулось пламя.

— Ура! — Разнеслось по траншее.

— На мине! На мине, гад, подорвался! Молодцы саперы.

— Они еще ночью все подходы к пулеметным точкам заминировали, — авторитетно заявил Антон.

Фашистские танки замедлили ход, опасаясь нарваться на очередную мину, и теперь нацелили свои пушки на наших бойцов. Непривычно резкий визжащий выстрел немецкой танковой пушки услышал Матвей. Танки били по расчетам, стараясь накрыть их прямым попаданием. Им обязательно надо было погасить их. Пехота так и лежала, не имея возможности прикрывать наступление танков. Пока они пристреливались, еще несколько бойцов подползали с гранатами и бутылками, выжидая момент для броска.

— А-а-а! — Крик боли и разочарования разнесся по траншеи.

Сквозь черный дым от горящего танка Матвей увидел, как в один из расчетов все-таки попал снаряд, причем не один. Сразу из двух танков накрыло укрепление пулеметного расчета. Но и наши тоже ответили. Задымился ближайший танк. Они, наступая на пулеметчиков, вынуждены были повернуться флангом и в наливные баки, и влепили им из противотанкового ружья.

Пехота противника снова ринулась в атаку, и Матвей услышал свист пуль, пролетающий над окопом. Немцы поливали из автоматов непрерывно, не жалея патронов, не давая высунуться. В этот момент второй пулеметный расчет снова заставил немцев залечь. В них тоже несколько раз попали, но каким-то чудом пулеметчики продолжали сражаться. Укрепление у них было разрушено, но пулемет остался в рабочем состоянии, и люди тоже уцелели. Матвей находился на этом же фланге, и расстояние между ним и расчетом было не более 50 метров. Он все никак не мог понять, как после таких попаданий люди выжили.

Отстреляв целую ленту, командир расчета вставил новую. Затем вытащил пулемет на бруствер и стал поливать свинцом и противоположный фланг. Находясь в укреплении, они раньше это сделать, не могли. Угол обзора не позволял. Сейчас же они работали и в свой, и в другой фланг.

— Огонь! Огонь! — Неслась команда по траншее.

— Патроны беречь! Бить только наверняка! — На плечо Матвея легла рука старшины.

— Ты, Матвей! Стрелять умеешь. Я вижу. Не лупи куда попало. Целься внимательней. Опытных бойцов у нас мало. — Старшина с сожалением смотрел на старательно стреляющих ополченцев.

Но поделать ничего было нельзя. В бою уже поздно кого-то учить. Он одобряюще похлопал Матвея и побежал по траншее к командному пункту. Сильно. Очень сильно мешал пулемет немцам. Сразу четыре танка повернули на огневую позицию наших пулеметчиков. Взрывы постоянно рвались вокруг них. Но они были словно заговоренные. Конечно, на самом деле это было не так. Со своего места Матвей увидел, как сначала один боец уткнулся в мерзлую землю. Его место занял второй, но и тому осколком что-то повредило. Матвей не видел отсюда. Их было трое. В расчете пулеметного гнезда находилось три человека.

Время как бы остановилось. Все понимали, что жизнь пулеметчика висит на волоске.

— Братцы! — Раздался чей-то крик. Братцы! Что же это? Наш товарищ погибает, а мы тут! Отсиживаемся!

— Бей фашистских гадов!

— Помирать так с музыкой! В атаку! За мной!

Кто это кричал, Матвей не видел. Траншеи были неровные. Отрыты в шахматном порядке. Справа от себя Матвей увидел одного ополченца. Он его сразу узнал. Имени его Матвей не помнил. Но запомнил его в лицо. Такой был балагур. Работал он на московском хладокомбинате. Ничего общего с тем веселым и открытым лицом, каким его привыкли видеть, не было и в помине. Оно было искажено яростью. Он был страшен в своем гневе.

Сейчас в руках у него была связка гранат. Он ринулся в строну приближающихся танков. Из окопов вслед за ним стали выскакивать бойцы с винтовками наперевес. Командир роты, увидев эту незапланированную атаку, только матюгнулся и вылетел из траншеи. Тут уж и все повыскакивали и ринулись в сторону танков. Матвей тоже выскочил вместе со всеми. Он тоже что-то кричал. Прижимая к себе свою мосинку с примкнутым штыком. Когда он его примкнул, он не помнил, но увидел, что у всех на винтовках торчат штыки. Все беспорядочно бежали и орали, кому, что вздумается. Страшно уже не было. Передать охватившее его чувство было нельзя. Вокруг рвались снаряды, свистели пули и смертоносные осколки. Слитный крик «УРА!» перекрывал лязг гусениц и разрывы снарядов. То тут, то там падали сраженные пулями и снарядами товарищи. Но удержать бойцов уже ничто не могло.

Между тем один из танков приблизился к пулеметному расчету. Матвей был от этого места примерно в 20 метрах. Он отчетливо слышал мерзкий лязг гусениц. Пулеметчик, не обращая на танк никакого внимания, продолжал стрелять по фашистской пехоте.

— Беги! Беги! — Заорал Матвей, стараясь перекричать шум боя.

— Беги! — Неслось отовсюду.

Но пулеметчик не слышал этих криков, или не хотел слышать. Он лежал на бруствере окопа и медленно водил дулом пулемета, выкашивая вражескую пехоту. Из шеренги бежавших кто-то кинул связку гранат. Бесполезно. Взорвались гранаты, не долетев до танка. Пыхнув вонючим дымом, танк переехал пулеметчика. Слезы так и брызнули у Матвея по щекам. Кругом мат-перемат. Один из бойцов прямо на башню танка вколотил две горящих бутылки.

Но что это? Пулемет снова стреляет! Матвей просто не поверил своим ушам. Видно из-за чадящего танка не было. Только когда он подбежал ближе, ноги его подкосились. Да, пулеметчик продолжал стрелять по врагам. Только вот стреляла одна верхняя половина тела. Второй вообще не было. Срезал танк пулеметчику ноги. Подчистую срезал. Но билось его сердце, упрямо билось, не давая рукам разжать пулемет. Минуту еще, примерно, он жил.

Взревели, увидев это, все бойцы роты. Кровь закипела в жилах. Ярость, просто животная, охватила всех. Только одно желание. Убивать! Убивать этих извергов рода человеческого. Подхватили свои винтовки с примкнутыми штыками и бросились на танки. В мгновение ока рота добежала до вражеских танков. Оказавшись в мертвой зоне, облепила их. Матвей одним из первых залетел на танк и с остервенением лупил прикладом, стараясь разбить смотровую щель. Кто-то из бойцов скинул бушлат и запихнул его в жерло пушки. Несколько машин уже горели. Гранат и бутылок с зажигательной смесью уже не было.

— Братцы! Братцы! — Матвей вновь услышал голос бойца, поднявшего роту в атаку. — Братцы! Баки у него надо поджечь. Он после этого и сам догорит.

Немцы пытались давить облепивших ополченцев гусеницами, резко тормозили, пытаясь сбросить вниз. Ничего не получалось у них.

Скоро несколько машин уже дымилось. И танки стали пятиться. В это время другая половина роты кинулась на вражескую пехоту. Практически не стреляя, патронов уже ни у кого не было. С горящими глазами, не обращая внимание на шквальный огонь, все же часть роты перешла в штыковую атаку.

— Варвары! Дикари! — Кричали фашисты, уже не пытаясь отстреливаться.

Орали они так потому, что приняли винтовки за копья дикарей. Дело в том, что, винтовка Мосина, с примкнутым штыком, выше человеческого роста раза в полтора. Ополченцы не стреляли, а только кололи штыками, орали нечеловеческими голосами и рвали зубами. Вот немцы и подумали, что против них воюет племя людоедов.

Дрогнули тогда фрицы, побежали. Не выдержали у них нервы. Пробежали еще метров 200, а немцев уже и не видно. Да и темнеть стало.

— Назад! На позиции!

— Все, Матвей! Все! Возвращаемся!

А Матвей все никак не мог успокоиться. Дрожь сотрясала все тело. Зуб на зуб не попадал.

— На позиции, бегом марш! — Это уже командир роты скомандовал.

Как в бреду дошел до своего окопа Матвей. Кулем свалился вниз. Жуткая апатия. Ничего не хочется. Ни есть, ни пить. Темно. Только голоса возбужденные долетают до Матвея. Вроде как обед подвезли. Но при одном упоминании о еде, ком к горлу подкатывает.

— Матвей! Очнись, Матвей! Хорошо мы сегодня повоевали. С первым боевым крещением тебя. — Старшина протягивает Матвею алюминиевую кружку.

— На-ка вот, выпей. За удачу. За товарищей наших.

Матвей взял кружку и одним махом опрокинул в себя. И тут же его рвать начало.

— Ну что ты? Матвей! Какой продукт зря испортил. Возьми себя в руки. Ты же мужчина. Ладно, вон те, гражданские. Но с них какой спрос. А ты, хоть и музыкант, но все одно, кадровый. Ладно, отдыхай, скоро обед будет.

Когда Антон принес ему котелок с чем-то дымящимся, Матвея снова стало рвать. Один запах еды выворачивал его наизнанку. Перед глазами все время стояло обезображенное тело пулеметчика.

— Ты чего, Мотька! Ну чего ты раскис? Мы же им сегодня вон как надавали.

— Да уж. Надавали. От нашего взвода и половины не осталось.

— Да! Это точно. Жалко наших товарищей. Но ты пойми, Матвей…

— Что я должен понять? — Матвей вытер рот рукавом шинели.

— Как что? Силы-то были не равны. У них только танков было 50. А пехоты сколько! И не с винтовками они были, а с автоматами. А мы?

— Мы потеряли тут больше половины, — Матвей обреченно махнул рукой.

Он почему-то злился на Антона. Сам не понимал почему, но злился.

— Настроение у тебя, Матвей! Какое-то…

— Какое?

— Паникерское. Вот какое.

— Людей жалко. Понимаешь, Антон, жалко.

— А мне, думаешь, не жалко? Ты вспомни, как мы с тобой мечтали. Приедем на передовую. В атаку всех поднимем. И победим.

— И что? Победили?

— В данном, конкретном бою, я считаю, победили.

— Какие же мы были дураки. Боже! Какие мы наивные были.

— Не пойму я тебя, Мотька. Что ты бога поминаешь. Я лично сегодня семерых положил. Причем трех на штык наколол.

— И как. Доволен?

— Да! Да, Матвей! Доволен. И нисколько мне их не жалко. Ни когда стрелял, ни когда штыком колол. Мне, если честно, даже противно не было.

— Врешь, поди.

— Нисколечко. Представляешь. Он бежит, а я его прямо под лопатку. Раз… А он мягкий. Штык, как по маслу прошел.

Матвею снова стало нехорошо. Спазм снова сдавил горло. Антон, не обращая внимания на Матвея, все вспоминал подробности боя. Он и сам был в каком-то возбуждении. Это тоже была реакция на первый бой. На первые ужасы войны. Психика у Антона была другая. Ни хуже, ни лучше, чем у Матвея, а просто другая. Он прекратил говорить только тогда, когда увидел, что Матвей лежит, закатив глаза.

— Мотька! Мотька! Что с тобой? Ты не ранен?

У Антона не укладывалось в голове, что у Матвея случился обморок. Обморок от пережитого стресса.

Очнулся Матвей, когда почувствовал, что его раздевают. Он открыл глаза и увидел, что находится в помещении. Кругом лежали бойцы, перевязанные бинтами.

— Госпиталь, — подумал Матвей. — Я в госпитале.

— Ну, очухался.

— Где я?

— В медсанбате, где ж еще.

— Но я не ранен.

— Да вижу уже. Так, сомлел немного. Тебя твой товарищ заполошный притащил.

— Можно мне идти?

— Иди, конечно. Только сразу командиру доложись. Да постой. Погоди.

Вот тут тебе котелок оставили. Тоже друг твой. Сказал, как операцию тебе сделаем, так сразу тебе поесть надо.

— Какую операцию? — Не понял Матвей.

— Да все сделали, — пошутил санитар, — вот кушай, давай. Еще теплое, поди.

Сейчас Матвей и вправду почувствовал жуткий голод. В котелке была каша. Вкуснющая. Ложки не было, и Матвей жадно ел, загребая руками.

— Вот бы бабушка увидала! — Подумалось Матвею.

И сразу комок подкатил к горлу. Так захотелось ему увидеть своих, близких.

***

Еще два дня отбивал атаки противника полк, где служил Матвей. Но пришел приказ оставить позиции и перейти к обороне, ближе к городу Винев. В спешном порядке остатки полка были построены и командир, зачитав приказ, скомандовал:

— На право! На новые позиции шагом марш!

Колонна бойцов повернулась и споро стала выдвигаться на шоссе, ведущее к городу. Сзади их подгоняли немецкие танки, стараясь по флангам зажать в клещи. В ходе этих боев полк потерял почти всю технику и половину личного состава. Они отходили. Таков был приказ. Но отходили с сознанием выполненного долга. Так им политрук объявил на очередном привале. Так оно и на самом деле было. Необходимо было любой ценой задержать наступление немцев. Хоть на час, хоть на пять. Они продержались двое суток. Несмотря на потери, несмотря на то, что сейчас они отступали, полк выполнил свою задачу. Шли последние дни ноября 1941г.

Матвей вместе со своими однополчанами брел по дороге. Разные думы посещали его. Голова была тяжелая, но избавиться от мыслей он не мог. Хотел сильно, но не мог.

— От тайги до Британских морей, — проносились эти прекрасные строки у него в голове.

Вспоминал он, как красиво смотрелись на параде кавалерийские эскадроны на Красной Площади. Как грозно выглядели там же тяжелые танки.

— Где они все? — Задавал он себе вопрос.

— Патронов к винтовке, и то у старшины не допросишься. — Чувства и мысли были противоречивы. С одной стороны, он вспоминал речь Сталина на 7 ноября, а накануне, на торжественном вечере в метро. С другой стороны, он недавно подслушал, невольно конечно, разговор двух бывалых фронтовиков, воевавших в финскую. Они откровенно критиковали просчеты командиров, приведших к массовой и бесполезной гибели простых солдат. О несовершенстве нашего вооружения и техники.

Если бы Матвей услышал эти разговоры до фронта, то, конечно бы, решил, что это говорят враги, но пробыв больше недели на передовой, он уже не спешил с выводами. Разница между парадной картинкой и страшной военной действительностью была огромна. И среди ополченцев тоже ходили разные разговоры. С одной стороны, люди строили Советскую власть, с другой стороны, ее тихо проклинали. Конечно, все тихо, шепотом. Понимали все, что кругом полно стукачей.

Шел Матвей и, вспоминая все эти разговоры, начинал понимать, что напрасно был так очарован Сталиным. Нет, не потому, что он был хитрым или коварным, а потому, что человеческая жизнь при нем не имела большого значения. Это если мягко выражаться. Не мог Сталин эту войну ни выиграть, ни проиграть. Солдаты. Обыкновенные солдаты и наш советский народ. Только они и могли совершить этот подвиг, который в итоге и совершили.

Уже после войны Сталин поднял тост за русский народ. За народ, который выстоял и не отшатнулся от правительства в трудную минуту, не сверг его. Так вот, оказывается, чего Сталин боялся. Не фашисткой агрессии. Нет. Больше всего он боялся потерять личную власть. Поэтому и боялся Сталин только своего народа. Вот поэтому и росли, как грибы, всякие особые отделы и несметные отряды стукачей.

Из тяжелых размышлений Матвея вывели звуки музыки. Где-то впереди колонны слышалось звучание гармони. Сначала Матвей и не расслышал четко, что там играется. Но, приближаясь с колонной к своему месту назначения, что-то привлекло его внимание. Он еще находился под впечатлением раздумий, как вдруг понял — гармонист очень фальшивит. Да и ритм мелодии был вообще неузнаваем.

— Давай, браток! Поддай жару! — Неслись из колонны подбадривающие крики.

Вскоре и Матвей увидел пожилого человека без ноги, сидящего на обочине. Старая шинель, валяющиеся беспорядочно костыли с намотанными на них какими-то тряпками. Вид у него был жалкий, глаза слезились. Однако что-то неприятное в нем было. Матвей все никак не мог разобрать.

— Какая-то чехарда, — подумал Матвей, — он совсем играть не умеет.

— Не тушуйся, фронтовик! Валяй!

— Играй! Не сдавайся!

Матвей замедлил шаг и прислушался к рваному ритму гармониста.

— Че встал, Мотька? — Антон поравнялся с Матвеем. — Вишь, человек и сам не сдается, и нам помогает.

— Фигня все это! Это вообще не музыка!

— Да я тоже слышу, что он фальшивит. Но, вишь! У человека ноги нет. Может, ему на пропитание не хватает.

— Нет, Антон! — Голос Матвея вдруг стал строже. — Давай-ка подойдем к этому гармонисту.

Матвей и сам не понимал, что с ним такое. Однако минуту назад он встретился с гармонистом глазами. Нехорошими были глаза у гармониста. Не жалобными, как, вероятно, он хотел казаться.

— Эй! Дядя! Ты откуда такой болезный? — Антон и сам вдруг понял, что здесь что-то не чисто.

— Не мешайте, сынки! Я и так еле живой.

— А чего ж ты тут еле живой тогда сидишь? За нами немец. В догонялки играет. А тебе уж нипочем от них не уйти.

Глаза гармониста забегали. Видно было, что он заволновался.

— А, может, ты их тут и дожидаешься?

Внезапно Антон толкнул в бок Матвея.

— Смотри Мотька! Гармонь у него, вон какая, а футляр для инструмента почти в два раза больше.

Матвей посмотрел на стоящий неподалеку футляр. По форме он, конечно, напоминал гармоничный. Только вот размер… Размер футляра даже больше чем для баса какого. Футляр наполовину был прикрыт вещь мешком. Какая-то несуразица была во всем этом. Снял Матвей с плеча винтовку и ткнул дулом в мешок.

— Оп-па! А это что?

Из-за неплотно закрытого футляра свисали два провода. И это совсем не походило на музыкальную принадлежность.

— Что думаешь Антон?

— Разбираться надо тут, а не думать.

Вокруг них стала собираться толпа.

— А ну, в строй! — Прозвучала команда.

Бойцы поспешно стали возвращаться в колонну, только Антон и Матвей все еще продолжали стоять около гармониста.

— В чем дело? Почему не слушаем приказ? — Командир роты был недоволен.

— Товарищ лейтенант! — Антон вытянулся по стойке смирно и лицо командира разгладилось.

— Разрешите доложить!

— Докладывай! Только быстро. Еще не хватало отстать из-за вас. Тогда вообще трибунал.

— Товарищ лейтенант! — Это уже Матвей сказал, — этот человек не музыкант.

— Я и без тебя вижу, что не музыкант. Тут, Кукля, тебе не Большой театр, как вы со своим приятелем привыкли видеть. Тут вообще-то фронт. Боевые действия.

— Вы не поняли, товарищ лейтенант, — Антон встал на защиту друга.

— Это вы не поняли, боец. Ну-ка быстро встать в строй!

Матвей в это время наклонился к футляру и рывком распахнул его надвое.

Ложе футляра пустым не было. На обитой бархатом поверхности стоял темно-зеленый, прямоугольный ящик. От него змеились эти два провода. В другом отсеке футляра аккуратно сложенные упаковки, похожие на батареи и металлическая указка, напоминающая складную антенну.

— Тут что-то на немецким языке написано. Посмотри Мотька.

— Торн.

— Что? Что?

— Говорю тебе Торн!

— Понял я Мотька! Понял! Рация это немецкая вот что.

Матвей дернул футляр на себя… Куда там…

— Тяжелая…

— Товарищ лейтенант! Это не инструмент. То есть это вообще не для гармони футляр.

Лейтенант на Матвея не смотрел, поэтому не видел, куда тот показывает.

— Я не разбираюсь в ваших музыкальных инструментах. Одно я вижу точно, что это не пулемет. И еще я вижу, что вы отстать хотите и немцам сдаться.

— Да вы посмотрите! Товарищ лейтенант.

— В чем дело! — Раздался строгий голос.

От колонны к группе военных приближался политрук.

— Так вот! Товарищ политрук! Дезертировать намылились наши музыканты.

— Вот оно что!

— Никак нет, товарищ политрук! Ничего такого мы не думали.

— А что же вы тут митингуете?

— Странно нам показалось, как вот этот гармонист играет.

— И что же странного? Точнее выражайтесь.

— Странно то, что это вообще не музыка, фальшь одна. А когда мы футляр посмотрели то… Да вы сами посмотрите что у него здесь. Политрук был человек образованный и сразу понял, в чем дело.

— Лейтенант!

— Я.

— Быстро! Начальника особого отдела сюда. Бегом.

Лейтенант, как ошпаренный, побежал вдоль колонны.

— Так! А вы двое! Охранять этого гармониста. Обыскать его. И глаз с него не спускать.

Матвей встал с одной стороны, а с другой Антон повалил гармониста на живот и, прижав коленом, быстро обшарил все карманы. Сразу видно было, что по карманам шарить у Антона получалось здорово.

— Товарищ политрук! Пистолет!

— Ух, ты! Вальтер! — Политрук с интересом рассматривал пистолет инвалида.

А глаза у того сейчас вовсе были не несчастные. Злые глаза, колючие. Он весь как-то подобрался и уставился на Матвея.

— А ты глазастый! Морда твоя жидовская! Эх, мало мы вас сожгли. Ну, ни че, фашисты еще вам покажут.

Таким взглядом ожег он Матвея, что тот аж съежился, как от удара.

— Откуда у тебя оружие? Вражина! — На политрука тирада, произнесенная калекой, не произвела никакого впечатления.

— Вона, какие гармони-то делать немец навострился.

В футляре для гармони оказалась замаскированная рация. А как потом выявило следствие, это был немецкий диверсант, специально подготовленный и залегендированный. Он сидел на обочине и по рации передавал сведения о проходящих войсках. Красивая была задумка. Если бы не Матвей, так бы и играл себе потихоньку.

***

— Фамилия!

— Кукля!

— Соловьев!

— За проявленную бдительность и разоблачение немецкого шпиона объявляю вам благодарность!

— Служим трудовому народу!

— Встать в строй!

— Есть!

Матвей и Антон, четко повернувшись через левое плечо, встали в строй своего отделения.

— Вот, бойцы. Видите? Какую бдительность проявили ваши товарищи. Даже на марше и то не расслабились, а проявили четкую военную выучку. Сотни человек прошли тут. И никто, — я подчеркиваю — никто не обратил внимания на диверсанта, который у вас под носом окопался.

— Так они ж музыканты, товарищ политрук!

— Ага! Только я и ждал, что кто-нибудь вспомнит, кто они такие. А кто-нибудь из вас вспомнил, что Соловьев семерых фашистов в одной атаке положил? Из них трех в штыковой!

Молчит строй. Внимательно слушают своего командира.

— Да и боец Кукля тоже в окопе не отсиживался. Целый танк немецкий спалил.

Любил политрук такие беседы. На самом деле, в таких вот разговорах, он постоянно провоцировал бойцов на откровенность. Глядишь, кто-нибудь чего-нибудь скажет сгоряча. А уж после можно и на слове подловить. Мастер был политрук на такие игры.

— Но! По большому счету все молодцы! Все проявили себя в бою. Никто в трусости замечен не был. Так держать! Благодарю за службу!

— Служим трудовому народу! — Слитно гаркнул строй.

Это была правда. Весь личный состав полка проявил высокую стойкость, мужество и героизм. В неблагоприятных условиях боя полк, несмотря на численное превосходство врага в людях и технике, нанес большие потери противнику и задержал его дольше, чем предполагалось. Личный героизм отдельных солдат просто потряс Матвея. Он вспоминал, как с винтовками они, что есть силы, бежали на фашистские танки. Даже не стреляли — патронов все равно не было.

***

Ополченцы, в составе полка, спешно занимали оборону севернее города Венев. Местность в районе Венева и на подступах к нему — открытая и просматривалась на многие километры. Сам город для обороны был совершенно не подготовлен. Оборонять его предстояло наспех расставленными и измотанными частями. Времени на подготовку обороны почти не было. Противник все время наступал на пятки. Фашисты использовали легкие пулеметные танки, очень маневренные и мобильные. За танками на мотоциклах ехали автоматчики. Теперь немцы, получив яростный отпор, в лобовую атаку не лезли. Они старались обойти с флангов наши части и наносить удары с тыла.

Матвей дремал в своем окопе, наспех отрытом после продолжительного марша по заснеженным проселочным дорогам. Была глубокая ночь, когда сквозь дрему Матвей услышал легкое дрожание земли. Открывать глаза не хотелось. Он так удобно устроился и почти согрелся.

— Танки!!!

— Танки! — Пронеслось над окопами.

Матвей встрепенулся.

— Какие танки? Немцы ночью не воюют.

Но шум от движения огромных машин нарастал. Матвей высунулся на бруствер, но ничего не увидел. Кромешная тьма. Никаких огней от танков. Однако шум, отчетливо слышимый в ночи, нарастал. Теперь Матвей уже хорошо слышал лязг гусениц. Это было необъяснимо, непонятно и чудовищно страшно.

Противник решил использовать новую тактику ведения боя. Пользуясь тем, что местность была достаточно ровная, удобная для передвижения танков, они предприняли психическую атаку. Это на самом деле было новое в немецкой тактике ведения боя. Ночью, с затемненными фарами, на полном ходу, без единого выстрела немецкие танки выскочили на передний край нашей обороны. Сзади них двигались автоматчики. До поры они тоже не выдали себя ни единым выстрелом.

В этот момент вышла из-за туч луна. Матвей охнул, увидев, что все поле забито танками противника.

— Батарея! Прямой наводкой! Огонь!

— Истребители танков! Вперед!

Тут-то и обрушился шквал огня на позиции Матвея. Ад кромешный! Автоматчики поливали шквальным свинцовым огнем траншеи, не давая высунуться. Все же командиры смогли подавить панику, едва не начавшуюся в окопах.

Стали стрелять наши пушки. Заработали зенитные орудия, выкашивая пехоту снарядами. Они били прямой наводкой. Побежали по переходам бойцы со связками гранат. Матвей посмотрел вдоль окопа — как там остальные солдаты. Вид, конечно, у всех был ужасный. Почерневшие, с красными воспаленными глазами, в которых плескался страх. У многих были обморожены носы и пальцы рук. Кто-то пытается стрелять. А вокруг рвутся снаряды. Дальше, ближе, рядом. Ночной воздух гудит от пролетающих пуль и осколков.

В какой-то момент Матвей понял, что поток пуль стал ослабевать. Присмотревшись, он увидел, что танковый клин разделился надвое.

— Отходим! Отходим на запасные позиции.

— Первая рота прикрывает, остальные ползком марш!

Матвей был во второй роте. Он увидел, как бойцы поспешно лезут на бруствер. В полный рост несколько человек поднялись и тут же полетели обратно, срезанные автоматной очередью.

— Ползком! Мать вашу! Ползком!

Закинув винтовку за спину, Матвей перелез через окоп и на коленях стал быстро перемещаться в сторону горящего города. По всему полю были видны черные точки ползущих бойцов. Те, у кого нервы не выдерживали и принимались бежать, сразу падали убитыми.

Путаница, неразбериха, недоделки, невыполнение долга, очковтирательство, так свойственные нам в мирной жизни, на войне проявляются ярче, чем где-либо.

— Ты чего разлегся?!

Матвей повернул голову и увидел Антона. Он и сам не заметил, как упал и перестал ползти.

— Откуда ты тут? Тебя же в третью роту назначили.

— Назначили, переназначили. Это неважно, ты почему не отступаешь, как приказано?

— Сил нет, Антон. Ноги не несут.

— И что? Решил на этом поле замерзнуть? Или того хуже, к немцам попасть? Участь, скажу, для тебя незавидная.

— Не могу. Антон! Не могу!

— А ну, встать! — Заорал в бешенстве Антон. — Немедленно встать! Или я сам тебя пристрелю! Мотька! Не вынуждай.

Вдруг где-то сзади послушалась немецкая речь. Матвея будто взрывом от земли оторвало. Антон подхватил его за руку и, что есть силы, поволок к темнеющим строениям. Странно было, что по ним не стреляли. Наверно, не заметили. Было все еще темно. Впереди чернели какие-то строения. То ли дома, то ли сараи. Это была уже черта города. То справа, то слева их обгоняли бойцы, спешащие занять новые позиции. Один из них остановился. Матвей узнал в нем соседа-бронебойщика. Сейчас в руках у него была только половина бронебойного ружья.

— Ты ранен, Матвей? Помощь нужна?

— Сами справимся. Ты беги на позиции. А почему у тебя только половина ружья?

— Взрывом оторвало. Только если я приду совсем без ничего, у меня неприятности будут. А тут номер серийный остался.

— Да уж! Потеря оружия на передовой, это…

Боец подхватил половину ружья и скрылся в темноте. Между тем, Антон дотащил Матвея до большого сарая.

— Давай передохнем, — сказал Антон.

— Давай.

Позади по-прежнему была слышна стрельба и взрывы гранат.

— Наши еще держаться, — голос Антона дрожал.

— Слышь, Антон! А коммунисты-то быстрее всех драпанули. Даже по нам, и то не стреляли. Сильно некогда им было.

— Да! Это когда мы в атаку идем, они зорко за нами следят. А как приказ на отступление, то их и не догонишь. Ладно, придет время, я им это припомню. — Антон злобно сплюнул.

Они совсем выдохлись и сейчас стояли, прислонившись к стене, думая каждый о своем. Только дышали тяжело, да и пар от них валил, как от загнанных лошадей.

Матвей прислушивался к бою, который все еще шел на старых позициях. Ему до слез было жалко погибающих товарищей, прикрывающих их отступление. Своими жизнями прикрывающих.

— Почему люди остались там умирать? — Думал он, — безропотно. Могли и убежать вместе со всеми. Коммунисты же убежали. Следить за ними было уже некому. Почему шли на смерть, хотя четко понимали ее неизбежность? Они боялись. Ужасно боялись, но шли, сознательно шли на свою погибель. Понимать и обосновывать свои поступки тогда не приходилось. Наверно, было не до этого. Люди сознательно шли на смерть потому, что так было надо. Не вдохновленные какими-то лозунгами или какими-то светлыми идеями, не размышлявшими над историческими перспективами, о величии нашего народа и не кричавшими в атаке «За Родину, за Сталина». Нет. Совсем другая речь звучала тогда. Слышен был хриплый вой и страшная матерная брань, до тех пор, пока пуля или осколок не затыкали орущие глотки этим парням. Уж никак не про Сталина они думали в эти свои последние минуты. Не до него им было тогда. Бедные русские мужики! Они оказались между молотом и наковальней. С одной стороны, их Сталин загонял пулями в социализм, а с другой — Гитлер убивал миллионы ни в чем не повинных людей. Вот так ковалась победа!

Шум боя стал заметно тише, и в предрассветных сумерках они увидели остатки первой роты, отступающей в нашу сторону. От роты осталось не более 20 человек.

— Сюда! Сюда! — дружно закричали Матвей с Антоном и замахали руками.

— Это все! — Устало сказал старшина. Нам было приказано держаться до рассвета.

В натруженных руках двое ветеранов приволокли пулемет. Остальные все были ранены.

— Наши заняли позицию там, — Антон махнул рукой, — точнее сказать не могу, но направление верное. Идите туда. Теперь я вас буду прикрывать. Пулемет цел?

— Цел. Еще полная коробка с лентами к нему. Давай, Семеныч.

— Так, Матвей! Идешь вместе с ними. И не спорь со мной, — он положил руку на плечо Матвея. — Молчи. Ничего не говори. Просто слушай мой приказ.

— Антон!

— Молчать! — Взорвался Антон. — Слушай мой приказ. На новые позиции бегом марш!

— Давай, браток! Не кочевряжься. — Старшина первой роты дернул Матвея за рукав. — Помоги нам раненых донести. Семеныч!

— Слушаю.

— Собери все оружие, какое сможешь, и отдай бойцу.

— Сделаем, товарищ старшина.

Группа подхватила раненых и поспешила в указанном направлении. Лишь Матвей, держа носилки с еще одним бойцом, не решался уйти.

— Уходи, Матвей! Ты мне мешаешь. И потом, с чего ты решил, что я не вернусь?

— Я…

— Иди, Матвей! У тебя еще двое. Ты за них отвечаешь.

Антон, тяжело пригибаясь, затащил пулемет на второй этаж сарая.

— Позиция! Сказка! — Донеслось сверху. — Ну, я им сейчас задам!

— Все, Матвей! Доложишь командиру, что да как.

Второй боец, державший носилки, уже тянул Матвея в сторону ушедшей группы. Заворачивая за угол, Матвей услышал стрекотание мотоциклов. А чуть позднее затарахтел пулемет.

***

— В чем дело, лейтенант!?

Немецкий офицер, нервно ходил взад и вперед около своего мотоцикла.

— Мы не можем к нему подобраться. У него хорошая позиция, и он пристрелялся.

— Какое у него оружие?

— Пулемет и снайперская винтовка. Она больше всего нам мешает. Видно, хорошего мастера там оставили.

— Гм! Постарайтесь взять его живым.

— Слушаюсь, гер. капитан.

— А вообще свяжись со штабом. Пусть выделят один легкий танк. Жахните в основание. Он как птенчик из гнезда вылетит.

— Слушаюсь.

Был светлый день. Поле просматривалось на расстояние больше километра. Пять мотоциклов дымились, сраженные меткими выстрелами. Двоих Антон срезал из винтовки. Она, конечно, не была снайперской. Просто Антон всегда брал призовые места на стрельбах. И не попасть в такие крупные цели со своей позиции не мог. Выстрел. Попадание. Выстрел, попадание. Когда немцы подошли ближе, он дал две короткие очереди из пулемета. И снова попадание. Патроны Антон берег.

Танка немцам не дали. Узнали о цели и по-немецки обматерили. Лейтенант, командовавший мотовзводом, был взбешен. Ему не хотелось терять своих людей. А приказ взять живым теперь не представлялся ему таким уж простым.

— Возьмите его в кольцо. Бейте по полному рожку из всех стволов.

Немцы разъехались на мотоциклах и встали полукругом. По команде начали быстро сближаться, непрерывно стреляя.

Антон вжался в пол. Хорошо, что на оконном перекрытии лежало толстенное бревно. Пули его не пробивали. Только щепки летели в разные стороны. Антон чувствовал, как свинцовые пули с глухим стуком впиваются в дерево и застревают там. Не поднимая головы, он нажал на гашетку и пулемет выплюнул очередную порцию свинца. Раздались крики.

— Попал! Попал! — Орал Антон.

Около двух часов держал Антон оборону. Половину взвода немцев положил один человек. Сухой щелчок.

— Амба! Кончились патроны.

В это время с разных концов немцы подожгли сарай. Сухое дерево быстро горит. Особенно если его бензином сдобрить. Дым. Повсюду дым. Дышать стало тяжело. Глаза разъедает. Антон подтянулся и, почти не целясь, выстрелил. Есть попадание. Да и как тут не попасть — немцы в 10 метрах, стоят, смотрят. А Антон даже не ранен. Залегли фашисты, с ужасом глядя на объятое пламенем строение. В проеме окна показался горящий человек. Весь вид его внушает фашистам ужас. В руках винтовка. Он что-то кричит. Слов не разобрать. Вдруг прицелился и выстрелил. И снова попал. Упал на землю и закрутился немец. Попал ему прямо в спину. В этот момент здание рухнуло. Рухнуло, сложилось, надежно скрывая Антона в горящем пламени.

Матвей в это время снова копал окоп. Вдруг, что-то, на короткий миг, обожгло его лицо, и тут же пахнуло ледяным холодом. Он выпрямился и посмотрел в ту сторону, где предположительно находился Антон. Высоко, над строениями, тянулся вверх черный дым пожарища.

— Антон! Антоха! — Крик застрял в горле Матвея.

Он безвольно опустил руки. Плечи задрожали, и накатила невероятная усталость.

— Зачем? За что?

Горечь невосполнимой утраты давила на него. Матвей вспомнил, как в приюте Антон ухаживал за ним, отдавая последнюю корку хлеба. Как оберегал его от насмешек других мальчишек. Как они мечтали, как спорили, как разговаривали. Матвей считал его своим братом. Не знаю, кем бы стал Антон, если бы выжил в этой кровавой мясорубке, но папа считал его своим родственником. Даже, несмотря на то, что тот был не еврей.

— Прощай Антон! Прощай друг! — Слезы катились по щекам Матвея.

***

На дневном привале расположился Матвей около радиоточки. Тут-то его и увидел политрук.

— Рядовой Кукля!

— Я!

— Вы еврей?

— Так точно, — Матвей даже и не думал этого скрывать. Тем более, что среди ополченцев было много ученых и служащих, которые тоже были евреями.

— Мне понадобится ваша помощь. Вы немецкий понимаете?

— Понимаю, товарищ политрук, только вот разговаривать правильно не смогу.

Матвей вытянулся по струнке. Он сразу подумал, что его отправят в тыл к немцам. На разведку.

— Ну, раз про немецкий язык спрашивает, значит, точно пошлют, — думал он.

— Нет, разговаривать вам не придется. Дело, которое нам предстоит, деликатное. Абы кому его поручить я не могу. А вы себя уже зарекомендовали. Я давно к вам присматриваюсь.

От этих слов у Матвея все внутри оборвалось. Холодом повеяло от этого «присматриваюсь». Могильным холодом.

— В роте у нас много евреев. Ученые все. Умные такие. Нет, плохого в них я ничего не вижу. Но вот не доверяю я им. Не доверяю, и все. А то, что нам сейчас предстоит, военная тайна. Так что сам понимаешь. А вот тебе мы верим. Понимаешь, о чем я?

— Так точно, товарищ политрук, — ответил Матвей четко по уставу, хотя вообще ничего не понял.

— Видишь. Не ошибся я в тебе. Значит, так. Оперативная обстановка сейчас очень сложная. Немец, получив по мордасам, теперь в лобовую не идет. Окружить нас пытается. Связи с центром у нас нет. Рация работает. Но только немцы там и вещают что-то. Мы сейчас пойдем в штаб, и ты будешь переводить все, что они говорят. Задача ясна?

— Так точно.

— Тогда за мной! Шагом марш!

В деревенском доме, чудом уцелевшим от бомбежек, было все руководство полка. Когда Матвей вошел, то сначала подумал, что тут пожар. Так было задымлено. Оказалось — накурено. О чем-то спорили начштаба и командир полка. Мат-перемат. Склонившись над рацией, связист непрерывно бубнит, что-то в передатчик.

— Ну что там?

— Нет связи, товарищ командир.

— Чтоб тебя…

— Давай переводчика.

Связист что-то покрутил на своем передатчике, и Матвей услышал, очень четко, немецкую речь. Передавали приказы о перемещении танковых группировок. Матвей переводил, а еще один солдат записывал. Тут же на карте начштаба наносил какие-то линии.

— Вот, мать-перемать, — командир полка бегал из угла в угол. Раньше надо было перехватывать эти разговоры!

В прорыве участвовала 2-я танковая армия фашистов. Приказы Гудериана сыпались один за другим. Видно было, насколько немцы подготовлены не только в людях, но и в технике, и в разведданных. Внезапно немецкая речь прервалась, и Матвей, отдернув руку, воскликнул:

— Наши что-то передают!

— Какие наши?

— Ну. По-русски говорят.

— Давай на полную, — скомандовал начштаба.

Начала Матвей не услышал. Диктор говорил что-то о Буденном и Ворошилове. Матвей и понимал и не понимал услышанное. Все привыкли, что о них говорят только в превосходной степени, а тут говорили про их полную профнепригодность как командиров. Да что там непригодность. Их назвали профанами и бездарными невеждами в области военной науки. Первым опомнился политрук.

— Немедленно прекратить!

— Выключи свою шарманку!

Угрожающие крики неслись со всех сторон. Командир полка уже целился из пистолета в рацию.

— Отставить! Рация здесь не причем! — Начштаба заслонил собой радиста и рацию.

Матвей поразился реакции людей, находящихся в штабе. Они были взбешены до крайности.

— Это немецкая фальшивая пропаганда! Нас этим не проймешь, — политрук сверлил Матвея глазами, — так я говорю, товарищ Кукля?

— Так точно. Врут они все.

— Вот! Видите! Даже обычные солдаты не верят в грязные фашистские измышления. Все! Можете быть свободны!

— Есть! — Матвей повернулся, намереваясь выйти из штаба. Но политрук, взяв его за рукав, сказал:

— Надеюсь, вы понимаете, что обо всем, что здесь слышали, вообще никому не слова.

— Так точно.

— Молодец! Иди! Мы верим тебе.

Вот и вспоминал Матвей это событие. Он, конечно, тоже не верил этой клевете о Ворошилове, но на душе было достаточно скверно.

***

Не любил, сильно не хотел Матвей вспоминать время, проведенное на фронте. Невозможно передать тоску по погибшим товарищам и отчаяние, которое ему пришлось тогда пережить. Лишь спустя много лет, я начинаю понимать, каково это встать и идти умирать. И не кто-нибудь, а именно ты. И не когда-нибудь, а именно сейчас. Хотя тебе так хочется жить. Тебе, у которого столько надежд. Тебе, у которого все впереди. А если вдруг тебе сегодня повезло, то завтра весь этот кошмар повторится. И смерти твоей геройской никто не заметит. Ляжешь в штабель изуродованных тел, и все. Все.

Вот поэтому в атаку шли не все. Большинство, конечно, но не все. Тут уж политрук быстро наган доставал, да и коммунисты не дремали. Дезертиры тоже были. Их ловили и тут же перед строем казнили. В назидание другим слабонервным. Карательные органы у нас, как нигде — на высоте. Всегда только на отлично работают. Это Матвей хорошо усвоил. От Малюты Скуратова до Лаврентия Берии — всегда были профессионалы своего дела. Желающих посвятить себя этому благородному делу отбоя не было. А что? На войне не надо свою голову под пули подставлять. Только следить, чтобы другие туда быстро бежали. А в мирное время уж всяко лучше, чем в горячем цеху сталь лить, или уголек в шахте рубить.

***

Чтобы огромная масса солдат безропотно бежала на пулеметы, их надо было чем-то взбодрить.

— Буйнов!

— Я, товарищ капитан!

— Сколько у нас задержанных? — Начальник СМЕРША полка нервно прохаживался по свежему снегу.

Настроение у него было отвратительное. Медсестру Свету, которую он уже два дня как охаживал, забрал командир дивизии. Очень уж она ему приглянулась, когда чирей на ляжке выдавливала. А после повязку не тугую накладывала. Большие планы у него были с этой Светланой, но ссориться с комдивом себе дороже.

— Восемь человек! Товарищ капитан!

— Что за люди?

— Двое казахов самострельщиков, — стал перечислять старшина Смерша, — троих вне расположения части взяли, без оружия, один вообще хитрый.

— Это как? — Не понял капитан.

— Руку себе оторвал.

— Да ладно врать-то!

— Точно вам говорю. Наш политрук через своих коммунистов доподлинно все выяснил.

— И как это было?

— Радистом он служил. Так вот. Он первым о наступлении и узнал. И о том, что и ему на передовую придется провод тащить, тоже узнал.

— Понятно, и…

— Забрался он в дзот, товарищ капитан. Взял в руку гранату и в амбразуру вытянул, ну это, чтоб осколками его не посекло. Граната бах и кисти нет. Боль, наверно, страшенная, — Буйнов от чего-то улыбался.

Нравилась ему эта история.

— Солдаты, как крик услышали, руку ему ремнем перетянули и в мед. часть привезли.

— И что?

— Да вот, так бы и уехал он домой. Только один парень там был. Коммунист, наш, проверенный. Он политруку и говорит: Так-мол и так. Не верю я в это. Проверить бы надо. Побежали они вместе с политруком к тому месту. И прям около амбразуры нашли пальчики нашего радиста и кольцо от гранаты. Приехали к нему в мед. часть. А он там, падла, чаи гоняет. Они ему эти пальчики прямо в кружку и высыпали. На вот тебе заварочки покруче!

Улыбнулся капитан. Понравилась ему эта история. А Буйнов — тот и вовсе хохочет.

— Интересный фрукт!

— И я об этом же, товарищ капитан.

— Жаль. Все равно в расход пустим.

— Это точно.

— А остальные?

— Не понятно с ними. Мутные какие-то. То ли отступали, толи наступали. Фамилию командира полка не помнят.

— В расход.

— Я тоже так считаю.

— Ты, Буйнов, не забывайся. Считает он. Ты мои приказы выполняешь. Понял? — Капитан посмотрел на своего подчиненного своими жуткими глазами. И хоть давно знал старшина своего командира, все одно не мог привыкнуть к его леденящему душу взгляду.

— Так точно! Понял!

— Подготовь на всех приказ. Сегодня вечером приведем в исполнение. Я сейчас комдиву доложу, чтоб весь личный состав был.

***

— Равняйсь! Смирно! — Товарищ генерал, личный состав дивизии построен.

— Здравия желаю!

— Здравия желаем, товарищ генерал! — Гаркнул строй.

Дивизия была построена на площади в виде буквы П. В центре все руководство дивизии.

— Товарищи! Все дни обороны вы геройски сражались с фашистскими полчищами. Даже тогда, когда эти изверги давили нас танками, сбрасывали сотни бомб, поливали свинцовым дождем, вы проявили чудеса мужества и стойкости и не дрогнули, не струсили и многие пали там смертью героев. Родина никогда не забудет ваш подвиг. Каждый день, которой мы стоим здесь, дает возможность основным силам подготовиться к решительному сражению. Мы сорвали планы гитлеровцев. И сейчас готовимся сломить ему здесь хребет. Родина верит вам! Родина надеется на вас!

Хорошо говорил комдив. Хоть и выпивал много, но говорить тоже умел. Даже политрук и тот не мог зажечь такую речь. А ведь в то время это было очень важно. Отправить людей на смерть, с ощущением правого дела, большое искусство.

— Вы все герои — продолжил генерал — и ваш подвиг останется навсегда в памяти потомков. Но… — он обвел тяжелым взглядом строй — завелась в наших рядах зараза. Подонки и трусы, надеявшиеся отсидеться за вашими спинами, пока мы будем погибать за правое дело, защищая свою Родину, своих детей, своих близких.

По рядам прошел ропот. Завертели головами солдаты.

— Командуйте политрук — обратился генерал к стоявшему рядом с ним низенькому человеку в новой шинели.

Тот вытащил из кармана лист бумаги.

— Равняйсь! Смирно!

Строй замер. Было очень холодно, но все стояли не шелохнувшись. Ощущение тревоги, страха, беды висело над всей площадью.

— Капитан! — Скомандовал политрук — давай сюда арестованных.

Хоть и была дана команда смирно, все равно, все как один повернулись к группе людей, которых подталкивали двое автоматчиков в форме НКВД. Вид у них был жалкий и напуганный. От мороза и страха лица людей были сине-черные. Двое из них были узкоглазые, остальные славяне. Один из группы выделялся своей необыкновенной худобой, да и руки, скорее кисти у него не было. Он прижимал перебинтованную, окровавленную культю к груди и непрерывно оглядывался, вроде как искал кого-то.

Политрук тихим голосом стал читать приказ командира дивизии. В конце он перечислил фамилии стоявших солдат.

— По законам военного времени, за дезертирство, трусость и предательство вы приговариваетесь к высшей мере наказания. Расстрел! Приказ вступает в силу немедленно. Давай капитан!

Капитан взял автомат и приказал своим починенным построиться.

— Буйнов!

— Я!

— Поставь их в шеренгу! К забору поставь!

Кривоногий старшина в полушубке быстро подскочил к группе приговоренных и дулом автомата подтолкнул к краю площади.

— Давай! Шевели копытами — толкал он обессиливших от страха людей.

Было видно Матвею, стоявшему по стечению обстоятельств именно с этого края, как улыбается старшина. Нравились, вероятно, ему такие мероприятия.

— Пожалуйста! Ну, пожалуйста! Умоляю! — Непрерывно говорил старшине худой, с окровавленным обрубком — меня мама дома ждет. Болеет она сильно.

— Не переживай! Ее обязательно вылечат. Дохтура у нас хорошие.

Матвей смотрел на это во все глаза и не верил в происходящее.

— Он настоящий палач, — думал с ужасом Матвей, — у него ни капли сострадания.

— Слышь, брат! Помолись за нас, — обратились казахи к своему, так им, вероятно, казалось, соплеменнику

— Не могу. Никак не могу. Не верю я в Аллаха. Только в капитана своего верю, а в Аллаха нет, — с садисткой улыбкой ответил им старшина.

Он тем временем расставил людей, в каком-то определенном порядке. Нравилось ему это дело. На самом деле нравилось. Ничто его не трогало и не тревожило. И сны страшные ему не снились. Ему вообще сны не снились.

— Ну что ты возишься, Буйнов!?

— Готово, товарищ капитан!

— Приготовиться, — скомандовал капитан НКВД. — По изменникам Родины! Пли!

И тут же, сразу, Матвей еще не успел даже ничего понять, автоматчики, во главе с капитаном, оглушительно выплюнули дружный залп. Просто, без церемоний…

Фигуры людей задергались и повалились на снег, который тут же окрасился в красный цвет.

— Буйнов! Проверь! — Послышалась команда.

К упавшим подскочил кривоногий старшина и носком сапога стал переворачивать лица упавших.

— Все товарищ капитан. Готовы.

Хорошо стреляла расстрельная команда. Без осечек и промахов. Матвей со своего места хорошо видел, как без тени брезгливости кривоногий старшина смотрел на лежащие перед ним еще неостывшие тела. Переворачивал их, убеждаясь, что они мертвы. Внезапно Матвей вздрогнул и чуть не упал в обморок. НКВДешник перевернул тело того самого худощавого парня. Голова его, неестественно вывернутая, повернулась в сторону Матвея. На него смотрели широко распахнутые глаза. В полной тишине эти глаза по-прежнему смотрели на Матвея умоляюще. Еле сдерживая тошноту, он отвернулся. Смотреть на этот кошмар было просто невыносимо.

Тут как раз подошел фельдшер в грязном халате. Он прощупал пульс у всех лежащих и констатировал смерть. Все это время солдаты, стоявшие в каре, молчали, никак не выражая своих эмоций. Было очень страшно смотреть, как убивали этих, непонятно в чем виновных, людей. Одно дело, когда люди гибли в бою, когда в крови бушевал адреналин, и совсем другое — сейчас.

— Вольно! Разойдись! — Прозвучала, наконец, долгожданная команда.

Так же, в мертвой тишине, не делясь никакими впечатлениями от увиденного, солдаты расходились в разные стороны. Матвей только сейчас заметил, как он замерз. Руки, ноги просто задеревенели, все тело била дрожь. На душе было пусто, холодно.

— Как жаль, что нет сейчас со мной Антона, — подумал про себя Матвей, — он, наверное, что-то бы сказал сейчас.

Снова комок стал в горле. Ничего не хотелось, даже думать. Все было так просто и страшно.

— Неужели для укрепления дисциплины нужно было применять такие методы? — Сам себя спрашивал Матвей. — Что же это за война такая?

— Первая рота! Строиться!

— Вторая рота, строиться!

***

Первые числа декабря слились в один непрерывный кошмар. Матвей и сам не понимал, почему его до сих пор не убили, и даже не ранили. Он почти оглох от непрекращающейся канонады и взрывов снарядов. Команды долетали до него, как сквозь вату. От той атаке, на следующий день после расстрела, от полка осталось полтора батальона. Эта атака, нанесенная в лоб, не имела никакого успеха и смысла, если только не считать, что немцы выпустили по нам миллионы патронов, тогда конечно смысл был.

Уже ближе к полуночи патроны все-таки подвезли. В результате отдохнуть и поспать не получилось. Перестрелка длилась всю ночь. Кто куда стреляет, было непонятно. Но стрелять было надо. Надо до абсурда, потому что был такой приказ. Перед каждым боем в расположение прибывало значительное количество политруков, комсоргов, парторгов и еще каких-то политагитаторов. Они ходили по траншеям, боязливо пригибаясь при каждом выстреле. Остановившись около очередной группы бойцов, требовали максимального внимания к ним.

— Знаете, что творят фашисты на оккупированной территории — начал один комсорг, — они отобрали со всей деревни маленьких детей и живьем бросали их в колодец. А матерей согнали в сарай и сожгли, приговаривая, чтобы больше не рожали славян.

Мы слушали рассказы комсорга про зверства, учиненные извергами-фашистами, и наливались гневом. Хотелось рвать их голыми руками. Слушая комсорга, Матвей смотрел в ожесточенные лица своих однополчан и понимал, что эти разговоры вселяют в людях ненависть к фашистам, заглушают страх. И тогда казалось, что работа политруков была правильной и необходимой. Совершенно необходимой для боя и для победы.

Политработники постоянно твердили, что стрелять по врагам нужно как можно больше.

— Стреляйте! Стреляйте по врагу непрерывно, — говорил политрук,

— и неважно, видите ли вы противника или нет. Выберите правильное направление и стреляйте.

Матвей видел, как стоявший рядом с ним старшина еле сдерживается от возмущения.

— А если вы не выполните мой приказ, я после боя лично вещмешки проверять буду. И если найду там патроны, то… в общем, смотрите у меня.

— Это явная глупость, — думал про себя Матвей, — как можно так бездумно расходовать патроны!

Матвей знал наверняка, что в их роте политруков не любили, это если мягко выражаться. И сам он тоже презирал их, но однажды он подумал:

— А как бы я поступал на их месте? Что, бросался бы первый в атаку? Вел роту за собой? Подставлял голову под пули? Кушал, спал, грелся вместе со всеми? То-то. Их можно было, конечно, обвинять. Можно. Но поступал бы я сам по-другому? А? Не слышу ответа?

Из забытья вывел старшина.

— Матвей, приготовиться к атаке. После нашего артобстрела, по команде вперед.

Матвей подобрался и стоял навытяжку. Он уважал опытного старшину.

— И это… как его… Ты эту ахинею, — он махнул в сторону политрука, оживленно и гневно что-то втолковывающего группе бойцов, — в общем, по обстановке. Ну, ты меня понял?

— Так точно, товарищ старшина.

Матвей достал из вещмешка патроны, пересчитал их, затем передернул затвор своей винтовки. Все было в порядке. Он посмотрел в сторону. Бойцы его роты делали то же самое, что и он. Все были сосредоточены и молчаливы. Не было слышно никаких реплик, острот, шуток, перекликания, которыми все обычно обменивались. Как и Матвей, бойцы перебирали свои вещмешки, оставляя все лишнее в траншее. Двое бойцов на небольшом костерке разогревали воду.

— Побриться хотим, — ответил на недоуменный взгляд Матвея один из бойцов.

— Как можно бриться на таком холоде?

— А ниче! Смерть встречать во всеоружии будем.

***

— Зачем мы только попали сюда, — думал Матвей, лежа в холодной траншее. — Эх, Антон! Если б мы только знали! Если бы мы знали, что такое война. И как здесь воюют. Как же все это отличается от наших с тобой представлений! Эх, Антон, Антон.

Матвей в последние дни часто вспоминал своего друга. Какие же они были наивные. Они в своих мечтаниях даже близко не могли подумать, каково это — здесь находиться. Какая здесь царит несправедливость, подлость среди своих же бойцов-коммунистов, разгул всевозможных пороков и торжество грубой силы. Каково это, когда рядовые бойцы, опухшие от голода, хлебают пустую баланду, а рядом офицеры едят хлеб с маслом. А то, как же — им полагается спец. паек, да еще каптенармус, специально для офицера, ворует продукты из солдатского котла. Или вот как сейчас, все солдаты в тридцатиградусный мороз лежат на голой земле, а еще недавно все вместе строили теплую землянку для своего командира. А ведь первыми под пули полезут они. Какая же здесь справедливость? Пустая баланда для рядовых и спец. паек, для начальства. Хотя, может это и есть справедливость, сберечь костяк армии — командиров. Может, и так. Вокруг них вертится все на войне. Выбывают в основном солдаты, а вокруг офицеров, глядь — новые части образовываются.

— А люди? — Спросите вы — А как же они? Они же погибнут!?

— Да! Погибнут. Ну и что? Зато мы победили. А люди новые народятся. Вон их сейчас как много. А победа именно так и дается.

Знал много мудрый Хозяин, что делал. Знал. Историческую необходимость он осуществлял. Подумаешь, украли у тебя твою пайку — есть высшие цели, поэтому молчи в тряпочку.

***

— Приготовиться! — Послышалась команда.

Матвей не спешил вскакивать. Он уже приобрел некоторый опыт. Вдруг со стороны тыла он услышал шум подъезжающих машин. Их рота дислоцировалась на самом правам фланге. А Матвей находился на самом краю. Там его старшина поставил. Позже объясню, зачем. А сейчас шум подъехавших машин заставил Матвея посмотреть, что там происходит с тыла. Было темно, но Матвей отчетливо слышал доносившуюся тихую перебранку. Там что-то устанавливали. Присмотревшись, вдалеке он увидел какие-то зачехленные машины. Их не было хорошо видно. Там рос густой кустарник. Просто какие-то общие очертания.

— Чего ты там высматриваешь?

Матвея за рукав дернул Илья Демьянович.

— Ты не высовывайся сильно-то. Снайпер с той стороны тебя быстро причешет.

— Там машины какие-то.

— Ну, а тебе то что. Может, припас какой привезли. Скоро наступление.

В этот момент с левого фланга бухнули первые выстрелы.

— Во, вишь. Началось, слава тебе, Господи!

Да. Началась арт. подготовка, после которой рота пойдет в атаку. Шум все нарастал и нарастал. Вдруг, очень близко, раздался пронзительный скрежет. Земля, где стоял Матвей, задрожала. Вибрация была такой силы, что у него задрожало все тело.

— Демьяныч, что это?

— Сам не пойму! Одно знаю — это наши чего-то удумали.

Они повернулись в другую сторону и обомлели. Кусты, где Матвей заметил машины, светились ярко-голубым пламенем. Оттуда, непрерывным потоком, летели огневые стрелы, с ослепительными хвостами.

— Свят! Свят! Свят! — крестился Демьяныч.

— Да, вот это сила! Что же раньше так не стреляли?

Матвей теперь смотрел в ту сторону, куда летели эти жуткие, смертельные, огненные стрелы. Там, на позициях немцев, виднелись яркие вспышки разрывов. Слышались громовые раскаты. Матвея охватил невероятный восторг. Да и не только его. Вся траншея орала, как безумная. А стрелы все ревели и ревели, сотрясая воздух и землю. Но вот угас последний факел снаряда, и все снова погрузилось в кромешную тьму. Только со стороны фашистских позиций слышались оглушительные раскаты взрывов.

— Внимание! Рота! В атаку! Вперед!

Матвей, не спеша, как учил его новый знакомый — Демьяныч, перевалился через бруствер окопа. Цепь бойцов рванула в сторону немецких позиций.

— Матвей! Матвей! Ну, куда, дурра, прешь! Прямо! Прямо беги и соседу своему крикни.

Матвей, сам того не замечая, бежал не прямо, как его инструктировал Демьяныч, а смещался к центру. Это же делали и остальные бойцы. Не прямо вперед бегут, а как бы наискосок, смещаясь к центру. Все неопытные бойцы непроизвольно стали сбиваться к середине боевого порядка роты.

— Человек — стадное животное, — говорил ему опытный Демьяныч, — вот вас, желторотиков, всегда видно. Срабатывает стадный инстинкт. А стадо? Оно, когда почувствует опасность, всегда в кучу сбивается. Так вот и гибнет большинство. Их ведь проще убить, когда они в куче. По ним и стреляют всегда в первую очередь. Проще стрелять в плотную толпу, всегда проще.

Сейчас Матвей вспомнил его науку и товарищу своему крикнул:

— Прямо беги! Прямо, балда!

Его поэтому-то старшина с краю и поставил, чтобы Матвей хоть сколько-нибудь людей уберег.

В это время немцы, которые живы остались, открыли огонь по нашей наступающей цепи. Засвистели пули. Заухали мины. А бежать надо быстро. Это Матвей тоже помнил. Мина до цели летит десятки секунд, это от расстояния зависит. Это все знают. Поэтому цепь старается быстрей продвигаться вперед. В первую очередь погибают те, кто отстал от цепи. Вот уже и окопы немецкие. Там и нет никого, одни трупы. Много, очень много. Траншеи разворочены взрывами. Справа виднеется уцелевший немецкий блиндаж. Несколько человек устремляется туда. Матвей с ними. Открываем дверь. Ужас. В тесном блиндаже куча немцев. Они лежат друг на друге. Повсюду кровь, запах. Все это представляет собой сплошную кровавую массу. Некоторые еще живы и шевелятся. Стонут. Эта картина просто в печаталась в память Матвея. Это последнее, что он увидел. Кто-то из этой шевелящейся кровавой массы тел бросил в группу, где стоял Матвей, гранату. В тесном пространстве, взрыв гранаты, страшен.

***

Матвея выписали из госпиталя накануне праздника 20 февраля 1942 г. Задержался он немного в госпитале. Рана, начавшаяся подживать, неожиданно нагноилась. Начались перевязки, чистка и еще какие-то болезненные процедуры. Но болезнь все-таки отступила. Он вышел из госпиталя, вздохнул морозный воздух и, не спеша, тронулся к новому месту службы.

Неподалеку от Новодевичьего монастыря стоит величественное и монументальное здание военной общевойсковой академии им. М. Фрунзе. На углу здания стоит большой постамент. Матвей задрал голову наверх и осмотрел все здание. Сегодня он закрыт светомаскировочной сеткой. До войны на этом постаменте стоял макет танка. В начале войны Москва подвергалась авиа налетам и сейчас любые знаки, выдающие объекты, были убраны. Матвей стоял в нерешительности. Подъездов было несколько, и в какой именно заходить, он не знал. Он поежился. Было зябко.

Фронт, холодная зима, стужа, снег, пробитые в снегу дороги — все это осталось позади. Сейчас Матвей в Москве. Узнавал и не узнавал ее. Она превратилась в громадный военный лагерь, грандиозный узел фронтовых дорог. Город выглядел холодным и голодным. Люди сейчас переживали суровую, как никогда, и страшную зиму. Матвей шел по улицам Москвы и вглядывался в лица. Они выглядели бледными и изможденными. Да и было людей не так много. Половина населения была в эвакуации. Витрины магазинов были заложены ящиками с песком. В небе, куда ни посмотришь, висели аэростаты.

— Разрешите!

— Входи!

— Рядовой Кукля! Прибыл для дальнейшего прохождения службы!

Молодой майор поправил на носу очки, в толстых диоптриях, и уставился на Матвея. Рядовые к нему еще не обращались.

— Послушай! Как тебя? Ты ничего не перепутал?

— Никак нет, товарищ майор. Вот мои документы.

Он протянул майору предписание и вытянулся по стойке смирно.

— А-а! Понятно! Музыкант. А я-то подумал. Слушателем. Рядовой — и в академию. Сам-то откуда?

— Из госпиталя, после ранения.

— Понятно! Бывает, и вашего брата стреляют.

— Я воевал не музыкантом. В стрелковом полку.

— И где же тебя ранило?

— Венявский боевой участок.

— Ого! Знаю! Крепко вы там фашистам вмазали. Герои. Так. Все ясно. Сейчас я оформлю документы, и поедешь к себе в расположение.

— А это что, не здесь?

— Нет, конечно. Здесь академия. Здесь обучаются офицеры. Да их сейчас все равно нет. Все в эвакуации. Тут только курсы краткосрочные. А оркестр наш не эвакуировали. Они в другом месте дислоцируются. В клубе нашем. На Плющихе.

Майор быстро оформил все нужные бумаги, выписал аттестат.

— Все, рядовой Кукля. Можете служить дальше. Вот адрес нашего клуба. Явитесь туда. Доложите командиру. Ясно?

— Так точно! Ясно!

— Можете идти.

Улица Плющиха — древняя московская улица, расположенная у Смоленской площади между Москвой-рекой и Садовым кольцом. Идти от центрального здания академии было недалеко. Матвей быстро нашел нужную улицу. Около булочной он увидел огромную очередь за хлебом. Люди стояли, посиневшие от холода, переминаясь с ноги на ногу, прихлопывая себя руками, пытаясь хоть как-то согреться. Магазин был закрыт, но люди и не думали расходиться. В следующем переулке Матвей увидел здание клуба академии Фрунзе.

— Ты куда, боец? — Окликнул его дежурный, сидевший на входе.

— У меня направление.

— Что?

— Предписание! Вот! — Матвей протянул дежурному документы.

— С фронта?

— Так точно!

— А к нам-то зачем?

— Служить. Я валторнист.

— Валторнист, — протянул дежурный. — Вона как. Тогда понятно.

Он отдал документы Матвею.

— Только сейчас нет никого. С утра на передовую, с концертом все уехали.

Матвей растерянно молчал.

— Да ты не переживай. Дуй наверх. Там помощник старшины где-то окопался. Вот предъявишь ему документ. Он тебя определит. Ну и покажет все. А вот и он.

По лестнице спускался молодой мужчина. Военная форма на нем сидела как-то мешковато. Да и вообще, выглядел он не по-уставному.

— С кем это ты тут разговариваешь?

— Вот! Принимай пополнение.

— Надо же! На чем играешь?

— На валторне.

— Здорово. Мы давно заявку отправляли. А все не было. Значит, нашли?

Матвей пожал плечами.

— Ну, давай знакомиться. Меня Семен зовут. Борецкий. Я кларнетист.

— Моя фамилия Кукля. Матвей Кукля.

— Иди ты? — От чего-то удивился Борецкий.

— А что, есть знакомые с такой фамилией? — Матвею как-то не понравился этот разговор.

— Ладно. Пойдем Матвей. Я все тебе покажу.

Семен, в принципе, оказался хорошим парнем. Кстати, евреем. Он сразу и спросил Матвея об этом. Обрадовался. Показал ему казарму, зал для репетиций, столовую.

— Инструмента у тебя, конечно, нет?

— Был. В другом оркестре остался. У Чернецкого.

— Ничего себе. Так ты оттуда?

Матвей мотнул головой.

— А как же на фронте оказался?

— Это длинная история. Потом как-нибудь расскажу.

— Хорошо. Идем на склад. Я покажу, какие у нас есть дудки.

Склад был в конце большого коридора. Трехэтажные стеллажи. На них аккуратно разложены музыкальные инструменты. Видно было, как бережно относились музыканты к своим инструментам. Многие полки пустовали. Оно и понятно — люди на выезде. Вот и полка с валторнами.

— Это что? Круспе?

— Наверное, я в валторнах не очень разбираюсь.

Матвей, удивляясь, держал в руках редкий инструмент. Совсем новый. На раструбе орел раскинул свои крылья, держа в клюве валторну. Красный томпаковый раструб тускло отсвечивал в полутемном помещении.

— Ты, Матвей, не думай, у нас снабжение может и получше, чем у Чернецкого. У меня, например, кларнет Бессон — английский, совсем новый. Да почитай у всего оркестра новые инструменты.

— А на этом кто играет? — Матвей показал на валторну.

— Да никто. У нас всего два валторниста, да и те… Ну, в общем, в возрасте они пенсионном. А по штату положено четверых иметь. Так что на этом инструменте никто не играет. Можешь забирать.

— Ты серьезно? — Матвей никак не мог поверить, что на таком инструменте никто не играет.

— Сейчас я карточку заполню, и все. Забирай. Мундштук тут тоже есть.

— Мундштук мне не надо, у меня свой.

— Ну, как скажешь.

Матвей тем временем достал из специального мешочка свой мундштук. Он всегда его носил с собой. В маленьком, сшитом еще бабушкой, мешочке, который висел у него на шее, как ладанка. Осторожно вставил мундштук в отверстие и поднес его к губам. Нота взялась легко. Было, конечно, некоторое неудобство. Все-таки он долго не занимался на инструменте. Он решил попробовать сыграть мелодию Дворжака. Полились ноты в гулком помещении, заполняя все пространство, отражаясь эхом в пустом зале. Писавший что-то Семен поднял голову, и смотрел на Матвея, не мигая.

— Ну и ну! И как это тебя Чернецкий на фронт отпустил?

А Матвей, словно страдающей невероятной жаждой путник, не мог оторваться от инструмента. Закончилась эта мелодия, и он сразу заиграл сентиментальный вальс Чайковского. Вид у Семена был просто обалдевший. Он прекратил писать.

— Азохен вей! У нас тут так никто не играет, — проговорил он, наконец, — ты учился-то где? Сам-то вроде молодой еще. Не может быть, чтобы ты консерваторию закончил.

— У людей я учился. У хороших педагогов, — Матвей, наконец, положил инструмент в футляр и заботливо протер его тряпкой.

Семен смотрел на него с неподдельным восхищением, и Матвею стало неудобно.

— Знаешь, Семен. Я слышал и посильнее музыкантов. Просто тебе не доводилось их слышать.

Вписался Матвей в новый коллектив. Сразу вписался. Тут многое сыграло в его пользу. И то, что он воевал на фронте и был ранен, и то, что играл он на инструменте получше многих, но не выпендривался. Да и характер у Матвея был покладистый. И вообще парень был, что называется, хохмовый. Так шутил, что до слез смеялись. Таких в оркестре любили. И что еще важно — очень дисциплинированный и обязательный. А еще Матвей стихи писать начал. Как-то сами собой у него в голове они складывались. Особенно шутливые, вроде дружеских шаржей. Когда он читал их вслух, веселились музыканты от души.

Однажды, во время репетиции, в зал зашла группа офицеров.

— Оркестр, смирно!

— Вольно. Товарищ военный дирижер, мы вынуждены прервать ваш учебный процесс. — Начальник политуправления академии поручил мне провести эту торжественную процедуру, — важный майор стоял и смотрел на напуганных оркестрантов.

Ничего хорошего от встреч с политуправлением они не ждали. Или накажут кого-то, или политинформацию закатят часа на два, или, того хуже, конспекты по политинформации начнут проверять. Группа офицеров, пришедших на репетицию, вид имела строгий.

— Рядовой Кукля! — Громко скомандовал офицер.

Матвей, услышав свою фамилию, да еще в такой обстановке, чуть в обморок не упал. Он вскочил и вытянулся по стойке смирно. Голова кружилась. Сознание поплыло.

— Я!

Пауза затянулась. Музыканты с сочувствием и страхом смотрели на Матвея. Всем было жалко так полюбившегося им музыканта. А офицеры, казалось, наслаждались сложившейся обстановкой. Они недолюбливали музыкантов. Непонятно почему, но недолюбливали, и все тут. Майор склонился над бумагами, которые держал в руках.

— Все! — Пронеслось в голове Матвея, — это конец.

— За проявленное личное мужество и героизм в боях за город Винев, и за разоблачение фашистского диверсанта, Кукля Матвей Исаакович… награждается правительственной наградой. Медалью «За отвагу».

Матвей зашатался. Еще миг, и он рухнул бы на сцену. Стоявшие рядом музыканты подхватили его за плечи. Они толкали его в бок и шептали:

— Ну же, ну!

— Служу трудовому народу!

— У-ух! — Пронесся вздох облегчения по залу.

Надо сказать, что эта медаль была и есть особо уважаемой и ценимой среди фронтовиков. Абы кому ее не давали. Только за исключительную личную храбрость и мужество.

***

Потянулись будни Матвея. Репетировал оркестр на базе мало. Не было смысла в репетициях. Если они и были, то, как правило, поступали новые произведения, рекомендованные из политуправления.

— Матвей! Матвей! Ну, проснись же ты!

Слова доносились издалека, но Матвей все никак не мог проснуться. Всю ночь они ехали по разбитой вдрызг дороге. Часто выпрыгивали из кузова и толкали свою полуторку, упираясь сапогами в раскисшую землю. Они возвращались с передовой после очередного выступления. Ночью было холодно. Март 1942 г. выдался морозным, но кое-где земля уже подтаяла. Да и разбита была донельзя сновавшей туда и сюда техникой. Линия фронта отодвинулась от Москвы, и ехать приходилось долго. Они выезжали каждую неделю, и их командировки теперь были по нескольку дней. Вот и измотался Матвей.

— Ну, вставай же, Мотька. Старшина уже второй раз за тобой посылает.

— Да встаю уже. Встаю. А что за спешка-то? Сегодня вроде не едем никуда.

— Так прививки. Еще, как приехали, дневальный приказ передавал. Поголовная вакцинация всего личного состава.

— Я уколов боюсь, — Матвей зябко поежился, сбрасывая с себя шинель, которой он укрывался.

— А тифом заболеть не боишься. Сыпным тифом!

Его новый приятель Семен Борецкий крутил у виска палец.

— Давай быстрей, а то вместо отдыха наряд можешь схлопотать на кухню.

В наряд Матвею не хотелось. И они вместе с Семеном отправились в медпункт.

Тяжелая зима 41—42 г. давала о себе знать и с этой стороны. Голод. Много появилось больных с авитаминозом. А про вшей и говорить нечего. Если бы их, после каждой командировки, не водили в баню, то… Матвей вспомнил этих беспощадных грызунов, которые терзали его на передовой, и его снова передернуло. А вот заболевания тифом — это уже серьезно. Командование озаботилось о своих подчиненных.

Голод. Он стал главной трудностью для жителей столицы. Возник дефицит всех жизненно необходимых товаров. Но не только дефицитом объяснялись трудности с продовольствием в это время. Значительная часть хлеба, по непонятным причинам, не доходила до прилавков, а оказывалась на рынках, по баснословным ценам. Стоимость одной буханки сначала дошла до 250 рублей, а позднее и до 400. Зарплата квалифицированного рабочего на военном заводе составляла 800 рублей в месяц.

Голод в Москве начал принимать угрожающие размеры. В феврале 1942 г. группа москвичей отважилась написать анонимное письмо Председателю Госплана СССР Вознесенскому. Жители Москвы, в этом письме, обвиняли руководство города в намеренном сокрытии такого положения перед руководством страны. Руководитель московской партийной организации Щербаков потребовал ввести в отношении мародеров, бандитов и расхитителей всех мастей безжалостный террор. Срочно были созданы комиссии по расследованию фактов хищения.

О результатах этих проверок Матвей услышал на одной из политбесед, которые регулярно проходили у них в коллективе. Их проводили многочисленные политработники, которые приходили в их расположение после каждой командировки. Тогда музыкантов сажали в ленинскую комнату. После небольшой политинформации начинались расспросы. Любую мелочь, любую подробность, увиденную на передовой, они аккуратно записывали в свои блокноты. Где играли? Что играли? Кто присутствовал? Сколько вообще было народа? Какие были разговоры? Какое было настроение? Вопросов задавали бесчисленное количество. Для чего их дотошно расспрашивали, Матвею было непонятно.

— Ну, если тебе так интересно, — думал про себя Матвей, после очередного вопроса, — так езжай с нами. На месте-то всяко видней.

Но слова, готовые сорваться с губ, так и не прозвучали. Знал Матвей, насколько опасны, могут быть эти вот, добродушные на первый взгляд, милые политруки. Не питали они особого желания выехать на передовую. Особенно после недавнего происшествия.

***

Еще с вечера прибыл посыльный, из политуправления с пакетом. Дежурным был Матвей.

— Товарищ дежурный! Доложите немедленно командиру! Пакет ему срочно!

Матвей подозвал проходящего мимо солдата.

— Сообщи командиру! Срочно! Пакет из штаба!

После того, как ушел посыльный. Был объявлен общий сбор.

— Товарищи музыканты, командованием принято решение, что мы силами трех групп должны выехать завтра на передовую. Сейчас я оглашу фамилии тех, кто поедет в каждой из групп. Нам в помощь будут приданы певцы и танцоры.

Музыканты тихо зашушукались. Только вчера они прибыли из командировки, где находились 6 дней. Измотались, промерзли все, завшивели, ну как же без этого. Им за отличное проведение концертов была объявлена благодарность и обещаны два выходных.

— Мотька! — Матвей обернулся.

Позади него стоял Семен. Лицо его было встревожено и озабочено.

— Мотька! — Снова начал он, — поговорить надо.

— А что так, секретно, что ли?

— Ты себе даже не представляешь.

Насторожился Матвей. Всегда такой веселый и бесшабашный Семен выглядел явно чем-то напуганным.

— Ну, давай выкладывай, что там у тебя случилось.

— В том-то и дело, что не у меня.

— А у кого? У меня что ли?

— Может и у тебя, а может и у меня, это как посмотреть.

— Фу ты, ну ты. Запутал меня совсем. Ты толком расскажи.

— Расскажу. Расскажу, но только не здесь. На улицу пойдем, выйдем.

— В такой-то холод? — Матвей видел, что Семен не шутит, и идти все равно придется.

На проходной дежурный их не остановил. Кивнул только. Мартовский ветер пронизывал до костей. Стемнело уже, но было светло. Луна проглядывала сквозь черные тучи, которые быстро проплывали по темнеющему небу. Снег на углу здания лежал еще крепкий, а вот посредине дороги уже успел подтаять. Только к вечеру лужи подмерзли и поблескивали в лунном свете.

— Вот что, Мотька, я сказать хотел, — начал Семен, — я знакомого имею в штабе.

— Понятное дело. Знакомых у тебя, где только нет.

— Дело идет о нашем завтрашнем выезде.

— А что особенного? Добираться только по таким дорогам тяжело. Да и то сказать — не пешкодралом, все на машине едем. А репертуар мы наизусть знаем. А если ты про опасность на передовой, то я, если ты помнишь, и не такое видал.

— Вот про опасность мне и рассказал мой знакомый. Может, ты и стреляный воробей, но мне за понюх табаку погибать неохота.

— Да неужели?! А другие же как? Думаешь, счастливы? За Сталина головы сложить. Да и что такого особенного завтра? Мы же не в атаку пойдем. Нас в безопасное место привозят.

— Кусен тохес! (иди в ж…у) Мотька! В том-то и дело. Сказал мне знакомый, куда мы завтра поедем, — Семен и вправду разволновался.

Ходил туда, сюда, нервно сплевывая. Матвей и не видел его таким никогда.

— Ладно, не кипишись. Куда, говоришь, мы завтра едем?

— Есть такое место по Варшавскому шоссе. Около города Юхнова. Вот в расположение 385 стрелковой дивизии мы и едем.

— И что? Я тебя умоляю. Бекицер. (короче)

— Это я тебя, Мотька, умоляю. Ты что, не знаешь, что это за место?

— Нет, конечно. Откуда? Там что, есть знаменитая синагога?

— Нет, Мотька, — голос у Семена дрожал, — нет там никакой синагоги. Место это называется Зайцева гора.

— Зайцева гора? Нет, Семен. Не слышал я никаких таких страхов про это место.

— А в том-то и дело, что никто не слышал.

— Как это никто? А ты откуда знаешь?

— Ну, никто — это я имел в виду простых граждан. А тому, кому положено. Очень даже хорошо про это место знает.

— И что же там особенного? Название вроде не страшное.

— Правильно, Мотька, не страшное. Очень страшное это место. Очень. Его еще зовут высотой смертников. Еще с прошлого года ее взять не могут. Сразу несколько наших дивизий там воюют, а сделать ничего не могут.

Это сражение, или правильней назвать, сражения за высоту 269,8 длились почти целый год. Даже не верится, что такое было возможно. Одна небольшая высота, даже не крепость какая, а взять целый год советские войска не могли. Под эту высоту даже подкоп сделали. Свыше 25 тон взрывчатки подложили и взорвали. Воронка образовалась радиусом 90 метров и глубиной 20 метров. Минные поля вокруг, после взрыва, детонировали. Сражение за эту высоту почему-то стало одним из самых неизученных и забытых эпизодов в Отечественной войне. Потому, наверное, что командиры тех подразделений не отличились тогда никакими толковыми идеями взятия этой высоты. Не блистали хитрыми замыслами, а просто тупо гнали простых солдат на убой тысячами. Нет даже точных данных на сегодняшний день, сколько там погибло людей. Но даже официальные данные потерь настолько велики, что сознание просто отказывается в это верить. В итоге, конечно, Красная Армия взяла эту высоту. Взяла, но какой ценой! Потери в некоторых подразделениях достигали 70%. Убитыми, ранеными, и пропавшими без вести было до 60 тыс. человек. Многие простые бойцы, тысячи и тысячи, полегли там, выполняя безумные приказы своих, часто нетрезвых, командиров.

Поэтому-то и нет достоверных и правдивых данных об этой пирровой победе. Есть только официальные цифры в архивах, да воспоминания оставшихся чудом в живых ветеранов — свидетелей той кровавой мясорубки. Местность во время боев переходила не раз то к немцам, то к нашим. Убитых не хоронили, документы и списки сжигали, а то и вовсе не вели.

Вот туда-то, для поднятия морального духа в передовых частях, и направлялись несколько музыкальных бригад.

— Таки я тебя умоляю! Сеня! Держись в случае чего меня. Как и что в таких ситуациях делать, я знаю.

В оркестре было всего четыре человека, побывавших на передовой. Папа мой был один из них.

Состав оркестра, где играл Матвей, был таким: Два баяна, один аккордеон, два кларнета, два саксофона, труба, тромбон и ударные. Матвей, кстати, на передовую всегда ездил в качестве ударника. Валторна на передовой как то не прижилась. А вот барабаны были очень даже в тему. А на них Матвей играл, как настоящий виртуоз. В этот раз с ними поехали два певца, танцевальная пара, рассказчик, клоун и три акробата из цирка. А в конце еще прибежал запыхавшийся скрипач из филармонии. Он тоже был прикомандирован, в самый последний момент, к их музыкальной бригаде. Это был среднего возраста мужчина, с характерной восточной внешностью.

— Смотри. Мотька! Нашего полку прибыло — толкнул Семен Матвея в бок.

— Шалом, уважаемый! — Поздоровался Семен со скрипачом.

Тот шарахнулся от протянутой руки Семена, как от прокаженного.

Матвей и сам не ожидал такой вольности от своего приятеля. Тот сегодня с утра ходил, как смурной.

— Предчувствия у меня нехорошие, Матвей!

— Штус (чепуха)! Все будет хорошо. Помни только, если что — сразу ко мне.

— Садитесь сюда, пожалуйста, — обратился Матвей к скрипачу, — мой товарищ сегодня не выспался. Вот и шутит так.

Скрипач уселся рядом с Матвеем и, наклонившись к уху, тихо спросил:

— Молодой человек, а как вас зовут?

— А чего так шепотом? — Переспросил Матвей.

Машина, где они сидели, выехала из расположения и катила в сторону Варшавского шоссе. Было еще темно, но людей на улице было много. Март выдался морозным и снежным и люди лопатами, скрепками расчищали улицы. Моссовет выпустил указ, что улицы должны быть расчищены до 7 утра. Все здания магазинов заложены мешками с песком. А у некоторых зданий-магазинов уже выстроились очереди. По дороге катили автобусы, битком наполненные людьми. Ехали кто на работу, кто с работы. На многих зданиях надписи — бомбоубежище и стрелка, куда идти. На небе огромные тела аэростатов. Их уже опускают и готовят, чтобы вновь вечером поднять. Случаи авиа налетов все меньше, но все-таки еще есть. На всех площадях расположены зенитные расчеты. Солдаты запалили костры и греются около огня. Курят, смеются чему-то. Увидев машину с музыкантами, помахали руками. Знают, наверно, что машина на передовую пошла. А куда же еще в такую рань? Живет город, не сдается.

***

— Меня Матвей зовут. Матвей Кукля.

— А меня Иосиф. Иосиф Бинкин.

— Очень приятно. Вы как тут с нами оказались-то?

— Да певцы ваши попросили. Они романсы поют. А там скрипка должна играть.

— Ой! Я вас умоляю! Скрипка! У нас Беня на саксе так сыграет, ни один скрипач не сможет.

— А ви, что, тоже скрипку от саксофона не отличаете? — Было видно, что скрипач обиделся.

— Я-то услышу. Да вот бойцам, особенно после бомбежки, вообще ничего не слышно будет.

— Ви так думаете?

— А то. Я сам на передовой тоже побывал.

Тут только скрипач увидел на груди Матвея медаль за храбрость.

— Боже мой! Какой я иди-е-от! Я-таки сильно извиняюсь. Такую награду по блату не получишь Ее заслужить надо. Еще раз извините.

— Да за что?

— Ну, — скрипач смутился, — я просто подумал про вас плохо.

— Ничего. Сочтемся.

— Я-таки сильно извиняюсь. А ваш товарищ еврей?

— Вы будете сильно удивлены, но таки да, — Матвей специально перешел на одесский акцент. — А еще я вам открою одну тайну. — Скрипач подался вперед, — я тоже еврей. И Беньямин, — ну, то есть Беня — снова из наших.

— Неужели!?

— Что вас так смущает? — Матвей недоуменно смотрел на скрипача.

Вид у того был напуганный.

— Вы, извиняюсь, не москвич.

— Нет, мы из Житомира. Чудом вырвались оттуда.

— А!! Тогда понятно.

— Ой! Молодо-ой человек, — растягивая слова, сказал Иосиф, — что вам тут в Москве понятно.

— Да как вам сказать. Я тоже не из Москвы.

— Да-а!?

— Из такого же местечка, как и вы.

— А откуда, если не секрет?

— Пока секрет. Вы уж меня извините.

Не стал Матвей первому встречному о себе рассказывать. Между тем машина выехала из города. Рассвело. Выглянуло солнышко. Настроение у всех было приподнятое. Кто-то затянул веселую песню, и все ее дружно подхватили.

— Подольск! Подольск проезжаем.

Матвей выглянул из машины. Картина была ужасная. Со стороны города поднимались клубы черного дыма. Горело там что-то. Чувствовалось, что фронт близко. По всей дороге шли войска и в сторону Можайска, и обратно, в Москву. Тех было значительно больше. Но вид у военных был совсем аховый. Очень много санитарных машин. Да и в колоннах, бредущих на отдых войск, заметны раненые, перевязанные кровавыми повязками. Солдаты шли, еле-еле передвигая ноги. Лица небритые, у многих почерневшие, глаза потухшие, прямо неживые. Где-то на грани слышимости доносилась канонада. Движение машины сразу замедлилось.

— Сегодня точно не доедем. — Старший группы лейтенант Самойлов смотрел в карту. — Но я и не рассчитывал. Хорошо бы завтра к обеду доехать. Вечером у нас концерт запланирован.

— Не доедем, значит, не доедем. Солдат спит, служба идет. — Семен выглядел уже не таким подавленным, как с утра. — У тебя, Мотька, сухпаек где?

— А тебе зачем?

— Ну… я… Когда кушать то будем?

— Как будет остановка, тогда и будем. А ты что, свой паек не получил, что ли?

— Да получил. Это я так. Просто спросил.

— Молодой человек, — это уже скрипач обратился к Матвею, — а вам что, я извиняюсь, пайки дают?

— Знаете, Иосиф. Ви таки меня поражаете, — вместо Матвея ответил сидящий рядом Семен. — Как же нам не будут давать пайки — мы же военные. Да и вот, к примеру, Кукля, он у нас вообще орденоносец. Ему отдельный спец. паек положен.

— Азохен вей! Ну, надо же.

— А что, Иосиф! Ви таки подумайте сами. Ну, зачем вам скрипка. Ну что, скажите на милость, ви можете, ободряющего солдат, сыграть на ней. Таки я вас умоляю. Поймите меня правильно. — Семен сел на своего любимого конька.

Любил он над людьми подшучивать. А музыканты народ веселый. Тоже похохмить, горазды. Вот и подыгрывали ему как могли.

— Ну, в самом деле, Иосиф! У нас сейчас вакантное место на бэбэ есть. Если вы согласны, мы с Матвеем вам протекцию составим. Правда, Моть?

— Точно. Составим.

— Ну, вот видите, Иосиф. Скажите нам скорей. Не молчите. Таки вы согласны или где? Я это в том смысле, шо где вы еще такие пайки будете получать?

Народ в машине тихо давился от смеха. Но вида все стараются не подавать. Бедный, затурканный скрипач затравленно смотрел по сторонам, ища поддержки. Конечно же, он понимал, что над ним смеются. Но здесь, среди чужих людей, он предпочитал помалкивать. Жизнь научила его, что молчание золото. Много раз учила. И когда он маленький бегал от мальчишек в своем Житомире. И когда их местные националисты убивать приходили. Чудом ноги унесли. Бежали тогда без оглядки. Что успели с собой взять, с тем и убежали. Он вот только скрипку и взял. Самое ценное, что у него было. Помнил Иосиф, что дедушка ему говорил:

— Запомни, мой вундеркинд, этот инструмент не оставит тебя без куска хлеба. Зай гизунд (до свидания) мой дорогой, и будь а мэнч (будь мужчиной).

Помнил Иосиф прощальный наказ своего деда. И уроки его хорошо помнил. Но эти молодые мальчишки, которые смеялись над ним….

— Что они понимают? О! Вейз мир. — Но не отвечал им Иосиф, только спросил:

— Таки я извиняюсь, молодые люди, а что ви имеете под бэбэ.

— Вы не знаете, что такое бэбэ? Нет! Ну, мне просто делается смешно. Вы такой серьезный музыкант, а что такое бэбэ не знаете.

На бедного скрипача без смеха смотреть было нельзя.

— Это, смею предположить, струнный инструмент?

— Да как вам сказать… — начал с серьезным видом Семен.

Музыканты, сидящие в машине, уже смеялись в голос. Ситуация была комичная.

— Одно могу сообщить вам твердо. Инструмент этот очень важен для нас. Вот ведь, и сейчас нам без него труднехонько придется. Нашему Матвею выкручиваться надо. Изо всех сил выкручиваться. Нет достойного человека для исполнения на этом инструменте.

— Таки вы считаете, что я смогу справиться.

— Ну, конечно не сразу. Мы вас поднатаскаем, так сказать, обучим всем премудростям. Вы же на своей скрипке тоже не сразу заиграли?

— Да, молодой человек, мой дедушка, царствие ему небесное, много время занимался со мной. Ви еще сможете убедиться в этом. Но, скажу вам откровенно, переходить с одного инструмента на другой… — скрипач замотал головой, — это ж новая постановка, аппликатура, да и вообще.

— Да! Это будет не просто. Но, уважаемый Иосиф! Игра таки стоит свеч! Ви знаете, — Семен понизил голос, — нам в паек, скажу вам по секрету, по пятницам, колбасу дают. И, что характерно, говяжью.

— Да-а!? — Протянул недоверчиво скрипач.

— Мотька! Подтверди!

— Дают. Дают. Это точно. Хохмы хохмами, а колбаска нам перепадает. Вот, как приедем, мы вас ей и угостим.

Слова эти прямо сразили Иосифа. Время-то было голодное. Какая там колбаска. Хлеба досыта не едали, не то, что колбаски. А кушать Иосифу хотелось. Да что там хотелось, аж голова кружилась, как жрать хотелось. Правда, и в детстве ему не так много перепадало. Но все же в их доме водилось мясо. Да и рыба, на шабат, тоже была не редкость. Часто вспоминал Иосиф, как садилась их семья, после синагоги за стол, и дедушка, прочитав молитву, угощал своих многочисленных внуков всякими яствами, которые накануне готовила мама с бабушкой. Только где теперь дедушка? Где вся его многочисленная родня? Раскидала их война на все четыре стороны. Даст ли Бог им снова увидеться? Вопрос вопросов!

— Ну! — Семен смотрел на задумавшегося Иосифа, — таки ви согласны?

— Я попробую. Поймите меня правильно. Я не отказываюсь. Я согласен попробовать.

— Молодец, Иосиф! Просто молодец. А знаете, — Семен снова сделал заговорщицкое лицо, — мы и не сомневались. Давай, Мотька. Познакомь нашего приятеля с его новым инструментом.

Матвей приподнялся со своего места и достал завернутый в брезент большой круглый сверток.

— Вот. Вот, Иосиф, ваше новое оружие против проклятого фашиста. Вы же понимаете, какое значение придает наше командование делу, которым мы занимаемся. Музыка, которую мы исполняем, очень важна для солдат. Вы это увидите. С песнями, которые мы исполняем, они в атаку идут. А значит и ваше участие в победе там присутствует.

Тем временем Матвей развернул брезент, и Иосиф увидел большой, начищенный до блеска барабан.

— Смотрите, Иосиф, как это похоже на ваш инструмент. Левой рукой вы держите его вот тут, так же как и скрипку, нежно-нежно, а правой — он сунул в руку оторопевшему Иосифу барабанную колотушку — вы внимательно посмотрите, как смычком работаете по центру кожуха. Правда ведь и с постановкой вопрос закрыт, да и с аппликатурой у вас проблем не будет.

Машина, ехавшая и так медленно, совсем остановилась. Ее прямо разрывало от хохота. Водитель не мог больше давить на педаль, потому что давился от смеха. Это был даже не смех, а какая-то истерика. Все смотрели на потерянного Иосифа, державшего барабанную колотушку, и валились навзничь, разражаясь гомерическим хохотом. А он стоял, держа в одной руке барабан, а в другой новый смычек, и лицо его было такое грустное и растерянное, что все смотревшие на него никак не могли остановиться.

Понял Иосиф теперь, что такое бэбэ. Понял. Большой барабан — вот как назывался этот инструмент. Нет. Он не обижался на катающихся от смеха в кузове людей. Нет. Не обижался. Он вдруг поймал на себе взгляд Матвея. Тот уже не смеялся и смотрел на него каким-то серьезным взглядом.

— Все! Приехали! Выходи строиться! Хватит ржать! Привал! Здесь на ночевку остановимся.

Справа, по ходу движения, виднелись какие-то строения. То ли сараи, то ли дома. В наступающих сумерках точно не было видно.

— Подъезжай вон к тому дому, — показал лейтенант водителю вправо. — Мы сейчас узнаем, где можно будет разместиться.

***

Вот ведь какое дело. То, что раньше, до войны, считалось обычным, вдруг оборачивалось проблемой, а то, что казалось невозможным, решалось как бы само собой. Так вот, самым невозможным казалось принести музыку туда, где она, как раз была нужнее всего. Где боец больше всего ее ждал.

В каких только местах не выступали артисты. В деревенских клубах и больших залах. На лесных полянах и в кузове автомашины. В госпиталях и на открытых железнодорожных платформах. На площадях и в развалинах зданий. В блиндажах и окопах, а то и просто в поле.

Положение на фронтах было тяжелым. Казалось, не до песен сейчас и плясок. Шла упорная борьба не на жизнь, а насмерть. Решался вопрос — быть живым этому народу, или кануть в небытие. А артисты что? Из другого рода-племени, что ли? Вместе со всеми они тушили пожары, грузили раненых в санитарные поезда, чинили мосты и железные дороги, утешали, как могли, потерявших разум от горя женщин, помогали их детям не умереть с голода. Вот что делали артисты. А не только играли, пели и плясали.

Концерт начался незадолго до сумерек. Среди обугленных, зловеще почерневших остатков строений, на фоне белого, еще не растаявшего на мартовском солнце, снега.

Начался концерт традиционно песней «Вставай страна огромная». Бойцы, окружившие импровизированную сцену, стояли и пели вместе с нами. Надо было видеть их лица. Это были настоящие герои. Герои, презревшие смерть. Герои, готовые умирать, но не сдаваться. Песню эту оркестр сыграл четыре раза, и с каждым разом солдаты хлопали все неистовей.

А следующим выступал Иосиф. Было достаточно прохладно, и он, в своем демисезонном пальто, зябко ежился. Но какой-то улыбчивый, пожилой старшина, достал ему из закромов новый ватник. Самое смешное было то, что он умудрился, под свое демисезонное пальто, надеть черный фрак.

— В филармонии выдали, — смущаясь, сказал Иосиф, изумленному от такого наряда, старшине.

Он надел серую телогрейку поверх фрака. Было странно видеть, развивающиеся на ветру, полы черного фрака под серым ватником.

— На-ка вот, милой, и обувку-то смени, — протянул старшина ему валенки.

— Спасибо! Спасибо вам большое.

Иосиф в новом ватнике и валенках вышел на сцену. Раздались жидкие аплодисменты. Конечно, после такой могучей песни одинокий скрипач, да еще так нелепо одетый, выглядел жалко. Но он поднял свою скрипку и заиграл. Не знаю, был ли он знаменитым скрипачом, или нет, но звучала в его руках скрипка, звучала. Пронзительно звучала, ярко. Прорезая морозный воздух и рея высоко, над дымками походных кухонь, звучал высоко в небе Сентиментальный вальс Чайковского. И звучал как-то интересно. И грустно, вроде, и оптимистично. Никогда больше Матвей не слышал в такой трактовке исполнения.

Он посмотрел по сторонам, вглядываясь, в закаменевшие лица бойцов. Интересно было Матвею, как неискушенный слушатель отреагирует на одинокую скрипку. Он-то хорошо понимал, что играет настоящий мастер. Без дураков. Настоящий. Рядом с Матвеем стоял немолодой сержант, прижимавший к себе свое оружие. Было видно, как напряжены его побелевшие пальцы, сжимавшие холодную сталь ствола винтовки. Но больше поразили Матвея глаза его соседа. Мечтательные, отрешенные какие-то. Он держал в руке котелок с каким-то застывшим на морозе варевом и даже не смотрел на скрипача. Он смотрел куда-то вдаль, словно эти волшебные звуки скрипки уносили его далеко отсюда.

По глазам, в которые всматривался Матвей, лучше всего можно было понять, какой мощный эмоциональный заряд дает этим людям проходивший сейчас концерт. Какой глубокий след он оставит в сердцах людей, которых, возможно, завтра ждет смерть. У многих бойцов по лицам текли слезы.

Им аплодировали еще очень долго, пока один из офицеров не скомандовал:

— Ну, все товарищи. Артистам тоже отдых нужен. Им сейчас в другое расположение надо ехать, а мы их даже не покормили.

Сложили музыканты свои инструменты, а их уже зовут.

— Товарищи музыканты, готов праздничный обед для вас. Наши-то уже поели, теперь и ваш черед настал.

Оглянулся Матвей, а сзади полевая кухня стоит, и пожилой сержант рукой машет. Мол, идите ребята, не тушуйтесь. А музыкантов долго упрашивать и не надо. Подхватили все свои инструменты и быстро так к кухне пошли. Этот обед, как сказал старшина, праздничный, хорошо Матвей запомнил. Был он всего из двух блюд. Каша пшенная с мясом и чай. У всех артистов, приехавших на передовую, были с собой котелки солдатские и ложки. У всех были, даже у танцоров. Только у одного Иосифа не было. Не выдали в филармонии. Фрак выдали, а котелок нет. Музыканты стоят у полевой кухни, котелки повару протягивают, а Иосиф оглядывается по сторонам, улыбается так грустно. Все уж за ложки дружно схватились и наяривают вовсю. Скрипач один около кухни мнется, скрипку бережно к себе прижимая.

— Шо? Нету инструмента-то подходяшщего? — Повар насмешливо смотрел на растерянного музыканта. — Ништо. Сей момент выдам.

Достал повар откуда-то из закромов здоровущий котелок. Вдвое, наверно больший, чем обыкновенный. Зачерпнул из полевого котла полный половник и бухнул туда кашу. Затем второй раз зачерпнул и протянул оторопевшему Иосифу.

— Держи, милай! Не робей! Шамкай, давай быстрей, догоняй своих-то. Вот и ложку возьми. Себе потом можешь оставить. Котелок только верни, а ложку на память тебе дарю. Уж больно жалостливо ты играл сегодня. Инда слезы вытирать не успевал.

Взял Иосиф полный котелок и подошел к Матвею. Тот половину каши уже съел.

— Я таки сильно извиняюсь, Матвей. Можно мне тут с вами присесть?

— Не возражаю, — еле проговорил тот.

Полный рот каши, не до разговоров. Есть хотелось еще с утра, а оказии все не было.

— Я еще раз извиняюсь, скажите мне, пожалуйста, а чем это от каши так пахнет?

— А что? Если не нравиться, давай мне. Я с удовольствием сожру.

— Нет, нет, что вы! Я просто так спросил.

— Да уж не просто — Матвей хитро взглянул на Иосифа. — Но скажу тебе сразу, берло (еда), конечно не кошерное, но есть можно. А запах.… Ну как сказать — это конина.

Иосиф вздрогнул.

— Расслабься чудак-человек. Ты что? Не ешь конину?

— Ну… ну… я ее никогда не пробовал. У нас…

— У вас, у нас! — Перебил его Матвей — Ешь, давай быстрей. Мы тебя ждать не будем.

Зачерпнул Иосиф ложкой из котелка, попробовал. А потом только ложка и мелькала от котла ко рту. Ел Иосиф жадно, захлебывался. Каша горячая была. А запах… Ну, подумаешь запах. Давно он досыта не едал, а тут… Приятное тепло разливалось по всему телу. Иосиф с благодарностью посмотрел на Матвея, будто это он ему кашу сварил.

Странная, конечно, была эта каша. Но главное — мяса в ней было много. А запах? Потом конским оно пахло. Вот и запах от этого у каши был своеобразным. Лошадей, тогда в армии много было. Лошадь была основной тягой на фронте. И погибало их тоже много. Вот как раз после очередного артобстрела эту лошадь и убило. Ну не пропадать же добру. Ушлый старшина ее на кухню определил. И солдаты сыты, и тушенки прилично себе заныкал. Какие еще претензии. Если по разнарядке закладывать тушенку в котел, то солдаты только запах мяса учуять могут. А вот сейчас в котле мяса едва ли не больше, чем каши. Ну, кому от этого плохо?

Поели артисты, чайку им в эти же котелки налили. Сидят все разморенные расслабленные. Стемнело уже. Ночь. Вроде ехать собирались. А куда на ночь-то. Принял решение командир трогаться на рассвете. Выделили им блиндаж. Кое-как разместились. А на утро…

***

— Мессеры! Мессеры! Тревога!

Матвей, как разжавшаяся пружина, пулей вылетел из блиндажа. Война научила его соображать очень быстро. Он услышал, как воздух постепенно наполнялся таким знакомым гулом. Чуть рассвело. На небе ни облачка. На пределе видимости Матвей разглядел черные точки приближающихся самолетов.

— Приготовиться к отражению воздушной атаки!

— Зенитные расчеты! Мать вашу! Не спать! Огонь по готовности!

Все участники агитбригады выскочили из блиндажа и со страхом смотрели в приближающиеся самолеты.

— Что встали! Быстро в укрытие! — крикнул пробегающий мимо командир роты зенитчиков.

— Сюда! За мной! — Лейтенант Самойлов показал рукой направление и рванул к окопам.

Нестройной толпой музыканты рванули следом. Окопы вырыты были в полный профиль. Добротно вырыты.

— Рассредоточиться по окопу. Никому не высовываться. Лечь на дно и закрыть голову руками.

Матвей вместе со всеми быстро опустился на дно окопа. Рядом лег Семен. Вид его был напуганный. Видно, так уж вышло, что не попадал он в такие передряги. В городе все налеты в бомбоубежище просидел. Там тоже конечно страшно, но не так, как в открытом поле.

— Я таки вас умоляю, молодой человек…

Матвей почувствовал, как в бок его что-то уперлось. Обернувшись, он увидел перепуганного Иосифа, со скрипкой под мышкой.

— Чего встал раззява. Приказ был лечь на дно окопа.

— Но… но… как же тут располагаться?

Дно окопа было все покрыто грязью. В некоторых местах она доходила по щиколотки. Ложиться в эту грязь в своем пальто Иосифу, вероятно, не хотелось.

— Так же, как и мы. А не послушаешься, то будешь здесь разлагаться.

— Что? Я не понял.

— Навсегда тут останешься. Только мертвым. Понял! — Матвей уже кричал во всю силу.

Гул моторов был над головами. Мессеры снизились до высоты бреющего полета, и пошли над окопами, густо поливая их смертельным дождем. Но окопы вырыты были правильно. По всем правилам. Они были не прямые. Окопы шли вогнутыми, сильно вогнутыми, то вперед, то назад. Невозможно было из самолета попасть на значительную площадь окопа. Миг и окоп делает поворот вправо, еще миг и влево. А скорость на самолете ого. Попробуй, попади.

Засвистели смертоносные пули. Взлохматили бруствер окопа, да и только. Но это рассказывать не страшно. А когда, с жутким воем, мимо, проноситься страшная, огромная, смертельно опасная птица, с черными крестами, то ощущения совсем другие.

Прошлись над окопами мессеры. Кого-то все равно зацепили и дальше пролетели.

— Мотя! Мотя! Это что? Все, что ли?

— Семен! Слушая меня Семен! Это только так, разведка была. Они сейчас развернуться и бомбами нас попробуют достать. Предупреждаю Страшно, будет. Очень страшно. Но ты терпи. Уткнись головой вниз, а уши руками закрой и терпи.

В этот момент чуткий слух Матвея уловил в гуле моторов совсем другие нотки.

— Юнкерсы!

— Что?

— Юнкерсы на подходе.

И в этот момент земля вздрогнула от мощного взрыва. Дальше был ад. От первого взрыва заложило уши. Весь окоп выл и рыдал от страха. Матвей тоже что-то кричал. Кричал изо всех сил, чтобы справиться со страхом. А фашисты устроили свою знаменитую карусель. На высоте в тысячу метров Юнкерсы выстраивались в круг для бомбежки. А потом, по очереди пикировали на цель, с включенной сиреной. Сбросив бомбы, один самолет выходил из пике, а на его место заходил следом другой самолет.

С одной стороны зрелище завораживающее, а с другой жуткое, зловещее, парализующею волю. В это момент человек становится настолько беспомощным и беззащитным, что, даже находясь в укрытии, не может себя чувствовать в безопасности. А еще этот звук. Звук, пронизывающий до мозга костей, выбивал даже людей с очень крепкими нервами. Некоторые после такой карусели сходили с ума. Чем выше была скорость пикировщика, тем громче выла сирена. Кто, хотя бы раз в своей жизни, попадал под такую карусель, тот по гроб жизни не забудет о ней.

Бомбежка нарастала с каждой минутой. От страшных разрывов лежащие на дне окопа люди ощущали, как дрожит, поднимается и опускается земля, выворачивая из своих внутренностей громадные пласты. Они засыпали лежащих в окопах бойцов. Одна бомба разорвалась особенно близко. Матвей услышал, как рядом пронзительно завизжал Иосиф.

— Что? Что? Тебя ранило?

— А! -А! -А!

— Куда? Где зацепило?

Матвей видел, что пальто Иосифа все в кровавых ошметках. Но это были не его раны. Бомба попала в их окоп, как раз за поворотом, там, где сидели другие артисты. Вот этими останками и засыпало, обезумевшего от страха Иосифа. Больше всего Матвея поразило, что тот был седой. Еще вчера волосы его были черными, а сейчас он был весь белый. Мгновенно поседел.

— Успокойся! Ляг сюда! — Матвей показал ему место рядом с собой.

Бедного скрипача трясло. Как ребенка он прижимал свою скрипку к груди и протяжно выл. Сидел на дне окопа, до половины засыпанный землей, и выл.

— Семен! Семен! — Матвей хотел позвать на помощь своего друга, но тот лежал, зажав голову руками.

Вдруг бомбы перестали рваться. Матвей услышал, как гул самолетов стал удаляться. В голове шумело, глаза ничего не видели. Они были засыпаны землей. Во рту тоже была земля. Кислая, какая-то на вкус. Отплевываясь, Матвей осторожно приподнялся и посмотрел вокруг. Местность была вообще не узнаваемая. Слева, как помнил Матвей, стояла батарея. Но сейчас там были страшные воронки, вперемешку с какими-то металлическими частями. Он услышал, как оттуда кто-то кричал, звал на помощь.

— Эй, боец! — Услышал Матвей голос, доносившийся с другого конца — у вас тут все живы?

— Да вроде.

— Тут такое дело. Там, — он махнул рукой за изгиб окопа, — ваших много поубивало. Бомба рядом… Я уже отправил к ним санитаров. Может, кто и живой. Но лейтенанта вашего точно убило. Он с самого краю был. Его на куски… Одна голова только целая. Кто у вас старший еще есть?

Матвей пожал плечами.

— А вот. Семен Борецкий. Он помощник старшины.

— Отлично. Только, что он у тебя лежит-то?

— Ерунда. Так, контузило немного.

— Ладно. Давай приводи его в чувство. И пусть командует. Вам уходить отсюда надо.

Боец быстро уполз, а Матвей схватил Семена за рукав шинели.

— Семен! Семен Борецкий! Товарищ сержант Борецкий! А ну, встать!

— Мотя! Что со мной? Мотя! Я почти ничего не слышу.

— Давай, Семен! Давай! Вставай! Принимай командование! Лейтенанта Самойлова убило. А еще наших, в соседнем окопе, тоже… Нам в расположение надо.

— Как убило? Почему? За что?

— Семен! Да очнись, наконец! Нам уходить надо! А ты старший по званию один остался.

Наконец, Борецкий поднялся. Стал отряхивать налипшую грязь с шинели.

...

автордың кітабын онлайн тегін оқу Прошедший ад войныИгорь Кукле

Игорь Кукле

Прошедший ад войны

Оглавление

автордың кітабын онлайн тегін оқу Прошедший ад войны
Игорь Кукле