автордың кітабын онлайн тегін оқу Мои курские знакомцы
Марья Жукова
Мои курские знакомцы
Давно, давно уже, на горе, омываемой красивою речкою, которая потом извивается по плодоносной долине, процветал городок, построенный Владимиром Великим, как говорят одни, а по мнению других - Вятичами, ещё в IX столетии; потому что и тогдашние земли, составляющая теперь Великую Россию, и племена, которые их населяли, скрываются в тумане неграмотной древности нашей. В нём бывали княжеские съезды, был княжеский дворец, были свои князья, воевавшие Кривичей и Половцев, отдалённый Муром и князей Рязанских; были торговля и промышленность; нивы золотились между зелёными рощами, и верхи храмов горели при лучах заходящего солнца: но пришла година гнева Божия, нахлынули орды варваров на землю Русскую, сожгли города и сёла, и городок древних Вятичей исчез с лица земли, развалины его заросли травою и мелким лесом, жители разбрелись, и гений разрушения раскинул шатёр свой над печальною пустынею. Тщетно приходили другие варвары и, пленясь красотою места, бросали основания нового города, скликали людей, звали торговлю и земледелие: мрачный обладатель пустыни просыпался встревоженный голосами их, потрясал головою, посыпанною пеплом, и пришельцы, поражённые внезапным ужасом, разбегались, и ветер заметал следы их, и гений снова засыпал над тлеющими развалинами. Кругом заглох непроходимый лес; вековой дуб и душистая липа срослись кудрявыми вершинами; весёлая векша запрыгала по веткам клёна, и косматый царь северных лесов улёгся в трущобе там, где за несколько десятков лет, может быть, плясали на лугу славянские девушки. Окрестный житель, проходя мимо, не смел глядеть на дремучий лес и, услышав дикий хохот в чаще, крестился и сворачивал в сторону. На вечерних посиделках девушки робко жались одна к другой, когда бывалой рассказывал, что видел и слышал в лесу. Память о городке, некогда цветущем, мало-помалу исчезла в народе; только старики толковали, что когда-то, в старину, князья съезжались в город, бывший в том месте, где Кура сливается с Тускарью, и что они оттуда ходили с многочисленными ратями на Половцев. Но и это воспоминание было темно; город, казалось, был обречён забвению.
Прошло много лет. В один пасмурный осенний день, когда небо хмурилось как бы недовольное землёю, и холодный ветер рвал с деревьев листья, не привыкший к суровым ласкам его молодой охотник пробирался чащею. Темнело. Вершины шумели, холод становился час от часу чувствительнее. Охотник давно уже бродил по лесу: он потерял дорогу, устал, платье его обмокло на мелком дожде; он хотел бы возвратиться, но смотрит - дичь кругом! - дороги нет, примет не видно. Где он? Всюду лес, непроходимый лес! Страшно! Но вот, кажется, след… Он идёт… След исчезает в кустарнике, силы изменяют ему; он не может идти далее и падает на траву в изнеможении. Ужели погибнуть ему одному в безлюдной пустыне, здесь, откуда и весть не дойдёт об нём под кров родной? Погибнуть и сделаться добычею дикого зверя, яствою ворона? Погибнуть без покаяния, не приняв благословения родной, без поминовения, без молитв священнослужителя? О, страшно! Он собирает последние силы, встаёт, идёт ещё несколько шагов, и падает снова без сил у корня векового дуба.
И вдруг ветер стихает, тучи расходятся, серебряный луч луны проникает в таинственные тени леса; глубокий сон обнимает охотника, и природа смолкает, как бы боясь нарушить покой его. Весёлая улыбка является на устах уснувшего: видно, приятные грёзы услаждают его чувства; или, может быть, кроткие духи, покинув небесные области, реют над усталым, и спокойствие живительною росою стекает со светлых кудрей их; или ангел хранитель, тронутый судьбою несчастного, приосенил его крылом и оживляет своим дыханием; или… Нет! Там, в вышине, ангел, непрестанно читающий неизменные скрижали судьбы, остановил перст свой на доске, на которой начертано было имя города, погибающее в развалинах недалеко от места, где спал молодой охотник, и сонмы звёзд, послушные велениям судьбы, встрепенулись, зароились, пронеслись огненными струями по небу и спустились тихо над лесом. Таинственно зашептали листья и заколебались вершины, и яркий свет озарил поляну, где покоился юноша. Он встаёт в изумлении: небеса сияют огнями утра, солнце разливает море света под зелёными сводами, тысячи птиц порхают по ветвям, испещрённым золотыми блёсками; необыкновенная радость наполняет душу охотника; он падает на колени; яркий свет ослепляет глаза его…
Несколько минут стоял он в изумлении. Вдруг свежий ветерок пробежал в вершинах. Лёгкий шум их разлился в воздухе чудною гармониею. Свет стал ослабевать, и, на самом корне столетнего дуба, глазам охотника представилась небольшая доска. Он простёр к ней руки; доска отделилась от земли, и источник чистой, прозрачной как кристалл, воды отпрянул от корня и заструился по зелени. Луч солнца, пробившись сквозь чащу, наполнил светом поляну. Юноша пал на землю: душа его поняла, что совершилось что-то дивное.
Тихо молился он; небеса сияли радостно над головою его; ключ бил прекрасною струёю, и перед молодым охотником на обретённой доске блистал, в надзвездной красоте, образ Богоматери.
Вскоре на этом самом месте была поставлена часовня; народ со всех сторон с благоговением приходил в пустыню; старый инок совершал молитвы перед образом Владычицы и рассказывал со слезами умиления о чудном явлении святой иконы, о том, как он посвятил всю жизнь её служению, о том, как вынес плен татарский и снова в лесу нашёл свою Владычицу. Пролетали годы. Набожный сын Грозного воздвиг каменный монастырь на месте, где был найден образ, и царица, сестра знаменитого Годунова, одела образ драгоценною ризою. По приказанию государя, леса пали под топором посланных; на развалинах древнего города возникла церковь Воскресения Христова: там была поставлена святая икона, и мало-помалу из соседних городов и селений сошлись жители и поселились под сенью её. Так возник Курск, который потом процвёл под покровительством Святой Девы. Скоро новая туча взмыла над Россиею: самозванец похитил трон Иоаннов. В это время, по повелению его, святая икона была перевезена в Москву, и бедствие обрушилось над несчастным Курском; полки Жолкевского облегли стены его, и граждане видели уже пред собою гибель; но Благодатная не оставила их: поражённые внезапным страхом, враги бежали; благодарные жители соорудили монастырь, и, по просьбе их, Михаил, принявший уже Российский скипетр, возвратил им чудесный образ их покровительницы. Много раз Нагаи, Крымские Татары, Поляки подступали к Курску, несколько раз зараза свирепствовала в стенах его, но Благодатная всегда спасала его своим предстательством. И теперь ещё больные и страждущие спешат в церковь Живоносного Источника, выстроенную на берегу Тускари над самым ключом, там где явилась икона, и получают исцеление, умывшись его струёю; и теперь ещё паникадила ломаются от свеч, которые поставило здесь усердие православных перед нерукотворенным образом, и несчастный не отходит, не получив облегчения своей скорби.
Эти подробности были мне сообщены священником ***ой церкви; рассказывая о начале Курска, он предлагал съездить в Коренной Монастырь, построенный на месте, где найдена на корне дерева Чудотворная Икона; но я была в Курске по делам, по тяжебным делам и, несмотря на всё желание моё, я не могла отправиться в Коренной. Мы поклонились Владычице в соборе. «Наш город издревле ознаменован благодатью Господнею, - сказал мне священник. - Святой Феодосий, Печерский чудотворец, основатель Киевской Лавры, светильник и образец обителей российских, в молодости своей проживал в городе нашем. Прежде были здесь крепость и вал, но теперь не осталось и следов этих укреплений. В 1782 году воспоследовало повеление, по которому ров зарыт и обращён в площадь, называемую «Красная», которую чаятельно вы изволили видеть».
Видела и любовалась ею. По мнению моему, Курск есть один из прекраснейших городов великороссийских. Независимо от воспоминаний Ярославичей, Мстиславичей, Ольговичей, которых тени носятся над вами, когда вы смотрите на прекрасные равнины, окружающие город, он хорош, сам собою хорош; но хорош не так, как Тверь, Ярославль или Царское. Ряд каменных домов, вытянутых в струнку, стук экипажей, чинная симметрия улиц, которые, кажется, хотят поменяться визитными карточками, всё это здесь не известно; вы ничего не найдёте подобного. С самого уж въезда, Курск не похож на другие города. Длинная аллея прекрасных ив, кудрявых, бледно-зелёных, развесистых, идёт, извиваясь по горе между нивами. Влево прелестная курская долина, простиравшаяся вёрст на двадцать пять к югу, то вдруг открывается во всей сельской красе, с излучистою речкою, рощами, бесчисленными деревьями, то прячется за высоким холмом, чтоб снова мелькнуть в ущелье или развиться с новой прелестью. Но вот по обеим сторонам, между деревьями, начинают мелькать низенькие домики, выкрашенные ярко-жёлтою краскою, по большей части крытые соломою и окружённые плетнями, которые залеплены глиною и также выкрашены; за ним зеленеют кудрявые яблони, сливные и вишнёвые деревья; гибкие плети хмелю, спускаясь с подпор, упадают густыми гирляндами или переплетают кустарник, растущий около плетней: всё это живописно, всё разнообразно; вы не скучаете как в длинных наших ямских, которые обыкновенно тянутся на выездах. В самом городе смесь земли и строенья приятно развлекает взоры; вид с бульвара, окружающего губернаторский дом, прекрасен; под вашими ногами, по ту сторону реки, на низких лугах, разбросаны предместья, с их кривыми улицами и белыми хатами, которые прячутся за густыми ивами, между садами и огородами; а далее курская долина, со своими рощами, перелесками, лугами. Подите по бульвару, и поворотите к гимназии: прекрасное каменное здание; остановитесь здесь: перед вашими глазами вся часть города, называемая Закурною и отделённая от городовой Тускарью. Это амфитеатр строений, между которыми возвышаются домы с разноцветными крышами, церкви, колокольни. Особенно прекрасна Херсонская улица, прямая, широкая, которая вся открывается перед вами пологим скатом, до самых Белгородских ворот. Вообще, вид Курска не представляет картины города богатого, торгового; но он пробуждает идеи довольства, сельской простоты и тихого счастья трудолюбивого гражданина. Находясь на границах Великой России и Украйны, он являет смесь обычаев и нравов, составляя что-то среднее между двумя родными, но не во всём сходными племенами. Далее за Курск, в самом выговоре уже слышится изменение; ещё шаг за Тускарь, и вот уже круторогие волы, чернобровые Украинки в цветах и пёстрых плахтах, хаты, огороженные кругом плетнями, садики, где подсолнечник мелькает из-за частого вишенья, где Украинка плетёт венок и поёт свои заунывные песни. Цветы и песни! Вот идея счастья; в этом народе есть поэзия. Как бы я желала узнать его короче! Но как? Поэзия и гражданская палата: как соединить эти две вещи? Как заниматься одной, когда есть дела в другой? Невозможно, невозможно! Хочешь прислушаться к напеву песни, а тут в голове: «Приказали»…
Я приехала в Курск, не имея никакого понятия о делах, никакого знакомства между служителями курской Фемиды, ни кумовьёв, ни кум, ни крестников, и... и... как бы это сказать, не оскорбляя никого? — Я наняла две маленькие, чисто выбеленные комнатки у священника на Московской Улице, недалеко от церкви Пророка Ильи, потому что гостиница Полторацкого, знаменитая по Курскому тракту, казалась мне слишком дорогою по моим деньгам.
Впрочем, я скоро нашла доброго приятеля: это был племянник одного старинного друга моего батюшки, Александр Иванович Альмов. Он вырос в глазах батюшки, помнил дружбу стариков и, узнав затруднительное положение моё, предложил мне свои услуги. Это был один из тех людей, которые редко являются в свете, о которых никто не кричит, и который, не играя блистательной роли в большом свете, тихонько счастливит всё окружающее. Оставшись сиротою после смерти отца, он был воспитан дядею, богатым негоциантом из Дерпта. Отец его был довольно зажиточный помещик, женатый на дочери одного иностранного купца, поселившегося в России. Он умер очень молод, оставив на попечение жены дочь и сына, которого воспитание затрудняло добрую, но робкую и не очень дальновидную мать, так что она почла себя очень счастливою, когда брат предложил отдать ему на попечение маленького Александра. Он увёз его с собою, сам занимался воспитанием его, не жалел денег на ученье, но держал богатого племянника, наследника нескольких сотен душ, как человека, который никогда не должен будет иметь в распоряжении ни одной души, кроме своей собственной. Он не давал ему даже камердинера, к соблазну всем соседям и друзьям покойного Альмова, которые не переставали представлять вдове его неприличности подобного воспитания. Как все люди со слабыми характерами, она иногда увлекалась правдоподобностью их замечаний, иногда думала, что брат её был не совсем так неправ, как говорили; терзалась, призывала на помощь всех святых, и не смела ни говорить брату, ни твёрдым отпором положить замок на язык услужливых приятелей. Александр оставался в Дерпте, кончил курс в университете, ездил с дядею в чужие края и возвратился один, оросив слезами прах своего воспитателя, которого собственными руками предал земле в одной уединённой деревеньке на берегах Роны. Дядя умер, не сделав никакого распоряжения; имение его досталось племянникам по мужескому колену; Александр возвратился в Россию; сестра его была замужем и жила в одном городе, где муж её содержал винный откуп. Мать жила с ними изобильно, барски; но имение было заложено за зятя. Александр отправился в Петербург, вступил в службу и скоро был отличён начальством как человек со способностями, умом, прилежанием; дел у него всегда была куча, а впереди - награды и награды! Петербургское общество сперва покосилось, потом присмотрелось и, наконец, приголубило дерптского студента; будущее улыбнулось ему. Вдруг... всё это так странно случается в свете! Вдруг получается письмо с почты; пишут, что зять Альмова скоропостижно умер, откуп лопнул, и с ним и имение. И вот он остался единственною надеждою матери и сестры с тремя малолетками. Несколько строк переменили его будущность, расстроили планы, заставили бросить роскошный Петербург, надежды, круг друзей и для успокоения старой, больной матери определиться в Курске, где было ещё небольшое именьице, сохранившееся от продажи.
Я узнала уже господина надворного советника Александра Ивановича Альмова в Курске, где он жил со своей матерью и сестрою.
Он был человек лет за тридцать, среднего роста, худощавый, но свежий, скорый во всех движениях, с открытою физиономиею и взором, исполненным ума и чувства. В его поступках, приёмах, действиях, в самой одежде, не смотря на живость его, была видна какая-то обдуманность и систематическая расчётливость. С первого взгляда можно было угадать, что он привык господствовать над страстями и был из числа тех людей с твёрдою волею, которые однажды сказав так должно быть: не изменяют ни для чего на свете принятому намерению, идут избранным путём твёрдо, стараются только как можно менее сталкиваться с самолюбием других. Он охотно извинял глупости, хотя и не любил глупых. Терпимость была любимою добродетелью его. Словом, во мнениях, как и в одежде, он принадлежал к партии умеренных. Никогда не следуя последней моде, он не отставал от неё столько, чтоб быть оригиналом. В тёмно-коричневом сюртуке, в чистом, жёстко накрахмаленном воротничке, блестящем как серебро возле чёрного галстука, причёсанный, что называется, волосок к волоску и всегда по предпоследней моде, мерный в словах, уклончивый в споре, особенно с людьми, у которых часто заходит ум за разум, пылкий и откровенный с людьми по сердцу - таков был Александр Иванович, таким я знала его в Курске, где он явился мне как утешитель. Я находила одну отраду в обществе его, и когда воображение моё наводило тёмные стекла на Божий свет, когда негодование превышало силы, когда сердце изнемогало под необходимостью не любить, я спешила к нему, и он, как добрый друг, искал средства усладить моё страдание. «Ну, ну, что ещё новенького? - говорил он со своею милою улыбкою. - О люди! О свет!.. Ну, побранимте их хорошенько, душе будет легче. Скажите-ка, что настроило так дурно ваше воображение?»
Известно, что женщины, когда им грустно, ждут только вопроса, а там сердце открывается, и нет средства удержать в нём чего-нибудь: так случалось и со мною, и, уверяю вас, в подобных случаях краски мои не блестели яркими цветами радуги; но проходил час, иногда менее, и душа моя прояснялась, тучи, застилавшие небосклон её, расходились, я начинало глядеть на мир с другой точки и готова была верить, что самолюбие бедняка может ужиться в кабинете вельможи: посудите о силе всеубеждающего красноречия Александра! Как бы то ни было, он умел успокаивать злого духа, возмущавшего мою душу; голос его был арфою Давида. Ах, если б все друзья поступали так! Негодование, которое люди возбуждают в душе нашей, есть наш злой дух, враг нашего спокойствия. Друг ли тот, кто усугубляет его? Нет. Обманывайте меня, говорите, что люди лучше, чем я думаю, что я не права: вы мне сделаете гораздо менее зла, чем растравляя раны моего сердца и указывая мне на зло, которого, может быть, я не видала бы без вас. Что мне в вашем знании, если при виде светлого, прекрасного облака, которым я восхищаюсь, вы говорите мне, смеясь: это дым! Ум и знание должны вести нас к счастью, а не разрушать его.
Александр был не таков: он не открыл бы руки, полной истин, если бы эти истины не могли служить к счастью человека. Спокойствие и благополучие друзей его было его целью; он жил для них, но был ли сам счастлив? Сомневаюсь; разве как философ, отрицательно.
Он не был женат и, казалось, не имел ни малейшего расположения к женитьбе. Что было тому причиною, холодность или другие обстоятельства, об этом он никогда не говорил. Я знала, что он был хорошим сыном, редким братом, верным другом; но никогда не замечала, чтоб он отдавал преимущество хоть одной женщине. Сердце его казалось прекрасным инструментом, которого все тоны были полны, согласны, все, кроме одного, и может быть прекраснейшего. Что это значило? Я часто думала об этом: когда Александр говорил мне о гражданской палате, я искала случая как бы найти средство сделать некоторые справки по сердечным обстоятельствам надворного советника; ведь известно, что женщины всегда так: говорите с ними о торговле с Китайцами, об испанских делах, а они сведут разговор на чувства, если есть хотя малейшая искренность между разговаривающими; и потому нередко, забывая палату и земский суд, я увлекала Александра за собою в туманную область фантазии и чувства, и думала уже: «Вот выскажет!» Не тут-то было! Александр смеялся, отшучивался и снова обращал меня к палате.
Этому-то другу я была обязана окончанием неприятных дел моих в Курске. Он советовал мне познакомиться с одним советником. Кому нужда знать, какого присутственного места! Его звали Петром Корнеевичем Прытченко. Господин Прытченко, как говорил мне Александр, был человек чрезвычайно деловой, уважаемый в городе, и ворочал делами и умами как… нет, не как законами: этого нельзя сказать; но как листами Памятника Законов. На языке у него всегда было: «По указу, воспоследовавшему тысяча семьсот», и прочая, и прочая. Говорят, что для присутствующих он служил живым каталогом к Памятнику Законов. Александр советовал мне повидаться и, если можно, снискать благоволение этого каталога. Но вот беда! - в губернском городе видеть человека, который ворочает делами и умами, как листами в Памятнике Законов, труднее, чем в Петербурге получить частную аудиенцию у министра. Александр взялся помочь моему горю; поехал сам… Ах, сердце моё всё изныло, ожидая его возвращения! И увы, напрасно! Советника не было дома. В течение мучительных четырёх дней Александр ездил и возвращался только с надеждою на завтра: советник то был в палате, то был слишком занят, то у губернатора; словом, я вполне чувствовала несчастье иметь нужду в господине советнике.
Наконец ах, это было тяжёлое утро! Я сидела в гостиной у окна против старушки Альмовой, которая вязала детский чулочек и по временам спрашивала меня: где я была вчера, куда поеду завтра, не понимая того, что у меня, как говорится, душа была не на месте. Кто не знал тоски этих несносных вопросов, которыми думают иногда вас занять, развлечь! Ну, да Бог с ними, как и со всеми утешителями невпопад.
Я отвечала очень лаконически, смотрела в окно и, право, не любовалась ни на Тускарь, ни на живописный амфитеатр города, и не обращала внимания даже на детей, которые двадцать раз проехали мимо меня на палочках: я прислушивалась к стуку колёс и смотрела вдаль. О, надо быть влюблённой или ждать часа свидания с каким-нибудь Прытченко, чтобы понять тягость подобного положения!.. Но, Боже мой, я вижу, вы воображаете уже меня в коленкоровом чепце с широкою оборкою, в черном тафтяном салопе и с огромным левантиновым мешком в руках, из которого выглядывают бумаги с орлами и без орлов; с неистощимою речью просительницы в устах и глазами, распухшими от слёз; словом, женщиною хлопотуньею, женщиною, от которой все бегут, которой все боятся!.. Нет, я... но к чему оправдания? Женщина-автор, женщина-стряпчий даже и по собственным делам, женщина-просительница едва ли найдут извинение в глазах общества. О таких женщинах говорят, как один очень любезный писатель сказал, что у них недостаёт четверти фунта мозгу. Господа, берегитесь! Я сделаюсь женщиною-анатомистом и, со скальпелем в руках, стану рассматривать не количество, а качество мозгу. Ведь может выйти беда! Что если я открою факт, которого не приметил и сам Тидеман, пачкаясь сорок лет в человеческих мозгах?.. Бедные, бедные женщины!.. Однако ж, господа, если б я была так же счастлива в вас, как в моих курских судьях, я... не жаловалась бы. Может быть, в их снисхождении я нашла то, чего не доставало мне для дополнения убийственной четверти фунта: я не проиграла моего дела.
