Глава XXI. ГИРК — ГИИИ — ГАИС — ИПИН — НИИК — ИАЭ

Летом 1930 г. Институт сравнительной истории литературы и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ) подвергается реорганизации: переименованный в Государственный институт речевой культуры (ГИРК), он теряет часть своих прежних сотрудников и заметно «советизирутся»; директором остается Н. С. Державин [1]. «Я, как видите, задержался в Ленинграде, — пишет М. К. 2 октября 1930 г. Ю. М. Соколову. — Надолго ли, не знаю. Пока связан только с ИЛЯЗВом» [2].

О том же он сообщает своей ученице А. А. Богдановой:

Главным образом работаю в Илязве, ныне ЛИРК (Ленинградский институт речевой культуры). Работа моя еще не определилась окончательно. Предлагают усиленно взять заведование и руководство всем сектором русской литературы. Но не решаюсь [3].

Структура института состояла, как и в ИЛЯЗВе, из секций (или секторов). Одна из них, возглавляемая В. А. Десницким, называлась Секцией методологии литературоведения; внутри нее образуется Фольклорная группа, руководителем которой и назначается М. К., пользовавшийся, видимо, доверием дирекции. «В Питере из нов<ых> людей вступает в вожди науч<но>-исслед<овательского> фронта М. К. Азадовский, старый… иркутский марксист», — сообщает Оксман 12 октября 1930 г. И. Я. Айзенштоку [4]. И через несколько дней — Н. К. Пиксанову:

В Исследоват<ельском> Инст<итуте> (отд<еление> РАНИОНа) в результате всякого рода реорганизаций, во главе литер<атурно>-метод<ологического> сектора стали В. А. Стр<оев>-Десн<ицкий> [5] и… М. К. Азадовский. Последний вообще идет сейчас очень в гору и занимает все новые и новые посты как признанный марксист и авторитет<ный> организатор науч<ной> работы. Вообще, хорошо быть новым человеком на старых местах, но за М. К. я все-таки искренне рад [6].

Слухи о быстром и успешном вхождении Азадовского осенью 1930 г. в ленинградскую научную жизнь распространяются в Ленинграде и Москве. «Слышал, что у Вас много научной и научно-организ<ационной> работы», — писал ему, например, Юрий Соколов 2 ноября 1930 г.» (70–46; 9 об.).

 

Оказавшись в штате ГИРКа, М. К., как и другие сотрудники, обязан был преподавать, работать с аспирантами, принимать у них экзамены. От чтения лекций он был, видимо, освобожден в связи с заболеванием горла. Приходилось, однако, выступать с докладами и принимать участие в обсуждении других работ. Есть сведения о нескольких его выступлениях. Так, 19 февраля 1931 г. он присутствовал на «пародийном докладе» О. М. Фрейденберг [7] «О неподвижных сюжетах и бродячих теоретиках» [8]. А 11 июня 1931 г. выступает в прениях на дискуссии о сущности и задачах фольклора, устроенной Фольклорной группой института при участии Фольклорной секции Института по изучению народов СССР (ИПИН), созданной в апреле 1931 г. [9] В основу заседания были положены два доклада — В. М. Жирмунского [10] и О. М. Фрейденберг. В прениях помимо М. К. участвовали Н. П. Андреев, В. А. Десницкий, С. Ф. Ольденбург, И. Г. Франк-Каменецкий [11]. Жирмунский трактовал фольклор как совокупность реликтовых явлений, бытующих в идеологически отсталых группах населения; Фрейденберг же в своем «со-докладе» отстаивала понимание фольклора как идеологической продукции бесклассового общества. Оба докладчика коснулись и «рабочего фольклора». Жирмунский утверждал, что при капитализме, в условиях «культурного гнета господствующих классов», фольклор уничтожится сам собой. Фрейденберг же призывала «не пассивно ждать изжития фольклора, а приложить все методы борьбы к его коренному уничтожению» [12].

Разумеется, точка зрения обоих докладчиков была неприемлема для М. К., воспринимавшего фольклор как «живую старину», как культуру не только прошлого, но и настоящего. Его выступление, «затронув ряд существеннейших вопросов, оказалось как бы третьим содокладом» [13]. Подчеркнув, что доклад Жирмунского и «контр-доклад» Фрейденберг во многом сближаются, М. К. высказал сомнение в оправданности термина «реликт», который, на его взгляд, совершенно не снимает проблему современного фольклора «в его социальной заостренности и глубокой связи со средой и текущим политическим днем»; не объясняет и происхождения фольклора [14].

Возможно, М. К., вступивший в научный спор с О. М. Фрейденберг, воспринял слишком всерьез ее призыв к «искоренению фольклора». «А полемический смысл моего контр-доклада Вы, дорогой мой поклонник, недооценили…» — укоряла его Фрейденберг в письме от 30 июня 1931 г. (72–24; 3 об.). Однако более вероятно, что М. К. вполне «дооценил» ее доклад, но предпочел отмежеваться от «марристов», понимавших фольклор как продукт доклассового общества.

Этот острый фольклорный диспут в Институте речевой культуры Т. Г. Иванова назвала «одним из последних проявлений свободы фольклористической мысли» [15]. Идеологический диктат, сполна проявивший себя в последующие годы во всех областях, требовал единства по принципиальным вопросам, и подобное расхождение позиций (в публичной дискуссии) станет в скором времени фактически невозможным.

Руководитель фольклорной группы ГИРКа, увлеченный в тот период марксизмом, М. К., насколько можно судить, стремился направить текущую работу в русло социологии, уделяя внимание современному фольклору (в противовес «архаике») и сообразуясь, конечно, с общественной ситуацией. И, следует признать, его усилия не оказались безрезультатными. В своем отчете дирекции ГИРКа В. А. Десницкий отметил в 1931 г., что именно фольклорная группа «является одной из наиболее энергично и очень плодотворно работающих, сумевшей сплотить вокруг себя почти всех ленинградских фольклористов, перешедших или переходящих на марксистскую методологию» [16].

С другой стороны, М. К., насколько можно судить, с трудом удавалось наладить работу в том ключе, в каком ему хотелось бы, то есть сосредоточиться на изучении русского фольклора: группа объединяла ряд исследователей с разными интересами, подчас противоположными. Это явствует, например, из опубликованного отчета о работе фольклорной группы ГИРКа:

…в связи с реорганизацией института фольклорная группа, вошедшая в состав методологии литературоведения, объединяла специалистов по русскому, западноевропейскому, античному и древневосточному фольклору. Вследствие этого работа группы имела по преимуществу общеметодологический характер и опиралась на материал мирового фольклора; лишь в сравнительно незначительной степени внимание группы было посвящено русскому (в частности, современному) фольклору. В течение академического года состоялось 16 заседаний… [17]

К этому следует добавить общую нервозную обстановку: институт сотрясали проверки, работала Комиссия РКИ (Рабоче-крестьянская инспекция) по чистке, проводились «смотры». Об этом М. К. рассказывал М. П. Алексееву 5 марта 1932 г.:

В ИРК’е гадость несусветная! Я уже больше не секретарь [18] — впрочем, я, кажется, еще при Вас подал в отставку в связи с операцией [19] и проч. Во главе Сектора уже не Десницкий. Западноевропейцев порядочно погромили. Вообще же, сейчас идет полоса смотров, а работы никакой. Не знаю, удастся ли снова сколотить ее как следует. Недавно был общественный смотр Берковского [20], Кржевского [21] и Смирнова [22]. Александр Александрович ходит мрачный, собирается уходить из ИРК’а, — Берковский боится за себя, как бы его не ушли: отношение к нему во время смотра было очень резкое.

Среди сотрудников института и постоянных участников его заседаний было несколько человек, с которыми у М. К. складываются доверительные отношения. Это прежде всего Иосиф Моисеевич Троцкий [23] (1897–1970), филолог-классик, родной брат Исаака Троцкого. Приехав в 1923 г. в Петроград, он становится внештатным сотрудником ИЛЯЗВа, а в 1924 г. поступает на службу в Государственную публичную библиотеку, где в 1932–1934 гг. заведует библиотекой Вольтера. В 1930–1931 гг. Иосиф Троцкий неоднократно выступал в Институте речевой культуры с докладами. Знакомство с ним произошло, возможно, и раньше (через Исаака Троцкого или Ю. Г. Оксмана). Во всяком случае, нет сомнений в том, что уже в первые ленинградские годы М. К. сближается с Иосифом Моисеевичем и его женой Марией Лазаревной (урожд. Гурфинкель; 1897–1987), историком немецкой литературы.

Приятельствует он и с Ольгой Фрейденберг, выполнявшей в 1930 г. обязанности секретаря литературно-методологической секции, а позднее — заместителя ученого секретаря; одно время она заведовала учебной частью института. М. К. постоянно общался с ней как заведующий издательской частью ГИРКа [24]. Возникшие на основе делового сотрудничества, их отношения вскоре перерастут в дружеские.

Сохранившиеся письма и открытки Фрейденберг к М. К. остроумно и живо отображают повседневность ГИРКа 1930‑х гг.: дискуссии, протекавшие в его стенах, оттенки отношений между сотрудниками, подготовку к печати восьмого сборника «Язык и литература» (в серии, начатой ИЛЯЗВом) [25]. 14 июля 1931 г. она, например, описывает ситуацию в институте уехавшему в отпуск М. К.:

ГИРК напоминает бьющееся сердце обезглавленной лягушки, — продолжает так упорно функционировать, что я начинаю верить в теорию Иоффе… [26] Все ходят больше, чем ходили зимой; даже никакие вечера и спайки не выдерживают конкуренции. Державин, Якубинский, Десницкий и прочая, и прочая наносят частые визиты, и я не дождусь, когда они уедут. <…> Приезжайте здоровеньким, бодреньким, а остальное пусть по-старому: Ваша энергия и Ваша очаровательная улыбка. Как ученый секретарь могу себе позволить сказать Вам комплимент (72–24; 4).

Свои «комплименты» О. Фрейденберг облекала и в стихотворную форму, время от времени посылая М. К. (как правило, в ответ на его шутливые записки) целые стихотворные послания. В апреле 1932 г. между ними разыгрывается истинный поэтический поединок. Прочитав полученное от М. К. двустишие «Я сердце бедное поверг / К ногам О. Фрейденберг», Ольга Михайловна тотчас откликается «Современной новеллой»:

За «Современной новеллой» следуют строфы, навеянные, возможно, ирковскими дискуссиями об архаической обрядовой культуре:

Или:

Отношение ученого секретаря института к руководителю Фольклорной секции представляло собой, как видно, сложный эмоциональный комплекс: взаимное уважение, доверительность, симпатия и, похоже, иные чувства…

ГИРК просуществует до конца 1933 г.

 

Другое научное учреждение, в котором М. К. начинает работать осенью 1930 г., — Государственный институт истории искусств (ГИИИ).

История ГИИИ, созданного в 1913 г. стараниями графа В. П. Зубова (чьим именем и принято называть этот институт), описана в настоящее время достаточно подробно. К середине 1920‑х гг. институт был широко известен в гуманитарной среде, в первую очередь благодаря публикациям Отдела (Разряда) словесных искусств, который с 1920 по 1930 г. возглавлял В. М. Жирмунский. Действительными членами отдела были (в разное время) историки и теоретики литературы, лингвисты, культурологи, корифеи русской гуманитарной культуры ХХ в.: В. П. Адрианова-Перетц, Н. П. Анциферов, Г. А. Гуковский, Ю. Г. Оксман, Б. В. Томашевский, Ю. Н. Тынянов, Л. В. Щерба, Б. М. Эйхенбаум (из «ассистентов» или «аспирантов» — Б. Я. Бухштаб, Л. Я. Гинзбург, Т. Ю. Хмельницкая и др.). Отдел издавал непериодическую серию «Вопросы поэтики» — авторские и коллективные сборники, посвященные русской поэзии и прозе XVIII–XIX вв., а во второй половине 1920‑х гг. — «Временники» под названием «Поэтика» (продолжение сборников по теории поэтического языка 1916–1919 гг.). Обе серии выходили в издательстве «Academia».

Впрочем, институт мог гордиться не только сложившимся в его стенах «формальным методом», но и достижениями в области изучения фольклора. Созданная в 1924 г. (при Комитете социологического изучения искусств ГИИИ) секция крестьянского искусства осуществила в летние месяцы 1926–1929 гг. ряд экспедиций (в Заонежье, на Мезень и Пинегу, на Печору), результатом которых стал богатейший фольклорный материал. Участниками этих северных экспедиций были А. М. Астахова [30], Е. В. Гиппиус [31], И. В. Карнаухова [32], Н. П. Колпакова [33], А. И. Никифоров [34], З. В. Эвальд [35] и др., записавшие в процессе своей работы множество былин, исторических песен, сказок, плачей и причетей [36].

Оторванный в 1920‑егг. от Петрограда, М. К. издалека, но с особым вниманием наблюдал за деятельностью ГИИИ и его изданиями. Не разделяя подходов «формальной школы», он тем не менее живо интересовался этим направлением филологической науки. Среди блестящей плеяды ученых института он был поначалу знаком только с Б. М. Эйхенбаумом; отношения с другими крупными филологами, профессорами ГИИИ, завязываются лишь во второй половине 1920‑х гг. Проводя в 1928–1930 гг. ежегодно по несколько месяцев в Ленинграде, он посещал заседания в институте, общался с сотрудниками и был, конечно, прекрасно информирован обо всем, что обсуждалось и публиковалось в то время.

Реальное участие М. К. в работе ГИИИ, начавшееся осенью 1930 г., совпадает с периодом его коренной «реорганизации» [37]. Зубовский институт стал к тому времени объектом критики и нападок. Правительственная комиссия, проводившая в конце 1929 г. обследование института, констатировала, что он представляет собой «гнездо враждебной пролетариату идеологии» [38]. Еще сильней затронула ГИИИ «чистка» научных учреждений, запущенная летом 1930 г. Приведем выдержку из ленинградской газеты, достоверно отражающую ту грозовую атмосферу, что сложилась в 1930 г. вокруг ГИИИ и предвещала скорые перемены:

Под шумок в Ленинграде возник ряд научных институтов, совершенно параллельных по своим функциям. <…> Институт Истории Искусств (о нем более всего говорили на вчерашнем собрании [39]) дублирует Институт языков и литературы Запада — ИЛЯЗВ. Институт Искусств, основанный графом Зубовым в первые октябрьские годы <так!> в собственном графском доме, блюдет аристократические традиции. Это — цитадель формализма, короче говоря, формалистики — как удачно обмолвился рабочий фабрики им. Свердлова товарищ Федотов, участник чистки [40].

Тем не менее институт продолжал работу. Вопрос о привлечении М. К. не случайно возник осенью 1930 г. — в это время решался вопрос о преобразовании Кабинета крестьянского искусства, которым заведовал В. М. Жирмунский, в Кабинет фольклора, или Фольклорный кабинет. 13 октября Жирмунский подал ходатайство о зачислении М. К. в штат ГИИИ (в Фольклорный кабинет при Секторе современного искусства). В ноябре Жирмунский расстается с институтом, а в декабре руководителем Фольклорного кабинета, переименованного к тому времени в Кабинет изучения фольклора города и деревни, назначается М. К. [41]; ближайшими его сотрудниками становятся А. М. Астахова и Н. П. Колпакова, выведенные «за штат». Сосредоточившись на изучении рабочего фольклора, кабинет начинает подготовку сборника (в декабре М. К. выступает с докладом «Принципы собирания материала рабочего фольклора» [42]). «Новый» фольклор заметно теснит «архаику». «Одной из форм работы мыслилась организация собирательских ячеек на предприятиях, — пишет Т. Г. Иванова, освещая этот период. — Предполагалось также с целью записи фольклора обследование ленинградской барахолки» [43].

Пребывание М. К. в стенах ГИИИ длилось недолго — он, собственно, пришел в институт в период его угасания и заката. Всю вторую половину 1930 г. и в первые месяцы 1931 г. Зубовский институт, подвергшийся «обследованиям» и «персональной чистке», уже не столько работает, сколько агонизирует; в сентябре его покидают Б. М. Эйхенбаум и Ю. Н. Тынянов. Институт был окончательно ликвидирован постановлением Совнаркома от 10 апреля 1931 г. — путем его слияния с четырьмя московскими научными учреждениями. Образуются новые структуры: Государственная академия искусствознания (ГАИС) в Москве (на основе разгромленной ГАХН) и Государственный научно-исследовательский институт языкознания в Ленинграде [44]. ГИИИ оказался в результате ленинградским отделением ГАИС [45], в котором и продолжали свою научную деятельность бывшие сотрудники ГИИИ. Разгром ГАХН и ГИИИ и создание новых структур привели к тому, что в этих научных учреждениях царила в 1931 г. неразбериха и неопределенность [46].

«Переехал сюда московский ГАИС, — сообщал М. К. 5 марта 1932 г. М. П. Алексееву. — Вернее, переехала только вывеска, так как из москвичей, по сути, никто не приехал. Кое-кто из генералов будет наезжать, в том числе — Н. Ф. Бельчиков [47]. Приехала группа аспирантов <…> Работы в ГАИС’е абсолютно никакой».

Ситуация в ГИРКе и ГАИС явно не удовлетворяла М. К. Пытаясь оживить фольклористическую работу в Ленинграде, он оформляется в Институт по изучению народов СССР (ИПИН), реорганизованный в конце 1929 г. из Комиссии по изучению племенного состава населения СССР и сопредельных стран. Его первым директором становится академик Н. Я. Марр; заместителем директора — Н. М. Маторин [48], он же — редактор журнала «Советская этнография» (до 1931 г. — «Этнография»), переведенного из Москвы в Ленинград и в течение последующих двух лет тесно связанного с работой ИПИНа [49].

Вместе с М. К. в ИПИН приходят и фольклористы бывшего ГИИИ. В апреле 1931 г. здесь образуется Фольклорная секция [50], вобравшая в себя материалы Фольклорного кабинета ГИИИ/ГАИС: экспедиционные дневники и записи, справочно-библиографический материал и Фонограммархив. Т. Г. Иванова сообщает, что весной 1931 г. секция состояла из следующих научных сотрудников: М. К. Азадовский (руководитель) [51], А. М. Астахова (секретарь); И. В. Карнаухова и А. Н. Нечаев [52] (фольклористы-словесники); Е. В. Гиппиус и З. В. Эвальд (фольклористы-музыковеды). Указаны и некоторые темы, над которыми работают М. К. и его «бригада» в 1931–1932 гг.: составление библиографического указателя антирелигиозной литературы, изучение фольклора Гражданской войны… [53] Библиографии уделялось особое внимание. М. К. побуждал своих сотрудников изучать литературу последних лет по той или иной проблеме, учил составлять библиографические карточки и т. п. В недатированном письме к Н. В. Здобнову (по содержанию — осень 1931 г.) он упоминает о том, что в ИПИНе под его руководством идет библиографическая работа: «этнография, фольклор и антропология за совет<ский> период».

В опубликованном отчете о работе института отмечалось, что, продолжая направление, начатое еще в ГИИИ/ГАИС, сотрудники ИПИНа собирают и изучают фольклор города, в особенности фабрично-заводских рабочих. М. К. занимался разработкой принципиальных проблем городского фольклора, А. М. Астахова — собиранием и изучением песен городской улицы, А. Н. Лозанова [54]— изучением саратовского рабочего фольклора и т. д. [55]

Пытаясь использовать издательские возможности того времени, руководитель Фольклорной секции обдумывает масштабные коллективные проекты, охватывающие не только русский фольклор. Один из них именовался «Сказки народов СССР». С такой заявкой М. К. обратился (видимо, в 1931 г.) в издательство «Academia», и его предложение, как писал он Ю. М. Соколову летом 1933 г., «было принципиально принято и поддержано Ежовым [56], Сокольниковым [57]. Там тоже принимают участие Марр, Ольденбург, но главным редактором-организатором должен был являться я, — издание в целом шло бы под маркой Ф<ольклорной> С<екции> ИПИН». Далее М. К. уточняет, что задуман был сборник «томика в 3, хотя, конечно, можно и 5 сделать» [58]. (Проект не осуществился.)

Энергия и активность М. К. приносят ощутимый результат: заседания, доклады, дискуссии и обсуждения сменяют друг друга и вызывают отклик в научной среде. Несомненной и, возможно, главной заслугой М. К. в те годы следует считать организацию коллектива фольклористов, спаянного и увлеченного общей работой, а также создание в нем творческой атмосферы — в этом плане Ленинград в начале 1930‑х гг. заметно отличался от Москвы. В письме к М. К. от 3 января 1933 г. Ю. М. Соколов признавался, что ему в Москве «не с кем и негде бывает побеседовать по научным фольклорным вопросам: все, с кем мне было бы интересно говорить, находятся в Ленинграде». Отмечая в том же письме «удачно организованное» М. К. фольклористическое заседание в Русском географическом обществе [59], Юрий Матвеевич пишет:

Меня радует, что так хорошо теперь наладилась фольклористическая работа в Ленинграде — и в ИПИНе, и в ИРКе, и Геогр<афическом> Обществе. Читаются доклады, так много перспектив к печатанию. В Москве же, где еще так недавно фольклорная работа била ключом, в течение года пустота и мертвая тишь. Я в мрачном настроении, хотя, как ты знаешь, обычно мне такое настроение не свойственно (70–46; 34).

Успешной работе М. К. в ИПИНе способствовало его тесное сотрудничество с Николаем Михайловичем Маториным. Сохранилось его письмо к Маторину от 28 августа 1931 г., посвященное организации фольклористической работы в ИПИНе [60], — оно не оставляет сомнений в том, что в стенах этого академического учреждения наметилось плодотворное взаимодействие двух энтузиастов своего дела. Более того. В трудных ситуациях, которые возникали неоднократно, М. К. всегда мог рассчитывать на поддержку Маторина и, видимо, не раз ею пользовался. Выразительна его реплика в одном из писем к Ю. М. Соколову (по содержанию — май 1932 г.): «Работа в ИПИН’е идет по-прежнему, но не всегда приятно. Если бы не Ник<олай> Мих<айлович>, давно бы ушел» [61].

Один из современников, близко наблюдавший Маторина, пишет, что в начале 1930‑х гг. он «был душой всех начинаний в области этнографии в Академии Наук СССР. Обладая блестящими организаторскими способностями, чутко улавливая „пульс времени“, имея глубокую теоретическую подготовку, Н. М. Маторин — энтузиаст, влюбленный в науку, — сумел сплотить вокруг себя всех, кто считал себя этнографом или хотел им стать» [62].

 

Еще одно ленинградское научное учреждение, куда в 1930 г. М. К. поступил на службу (факт, не вызывающий удивления: «совместительство» считалось нормой), называлось Научно-исследовательский институт книговедения (НИИК). В этот институт М. К. был приглашен, однако, не как фольклорист, а как библиограф и знаток книжного дела.

Возникший в 1920 г., этот институт также претерпел к 1929 г. ряд изменений. В 1926–1929 гг. он являлся одним из подразделений Государственной публичной библиотеки, однако с 1930 г. был преобразован в самостоятельное учреждение. Его директором был А. Е. Плотников [63], бессменным ученым секретарем — Л. В. Булгакова [64], сотрудниками же состояли известные ученые-библиографы, среди них — М. Н. Куфаев (сослуживец М. К. по Шестой гимназии), А. М. Ловягин, А. И. Малеин, А. Г. Фомин (ученик С. А. Венгерова) и др. Участие в работе Института книговедения принимал также Иос. М. Троцкий (внештатный сотрудник Комиссии по теории и методологии книговедения). В институте было несколько комиссий, секций и групп; их число и названия постоянно менялись. М. К. поступил в институт, по всей видимости, осенью 1930 г. в качестве «действительного члена»; в декабре мы находим его в списке сотрудников, получивших зарплату (полставки) [65]. Его деятельность за последний квартал 1930 г. отражена в отчете, представленном ученому секретарю института 24 января 1931 г.:

1) Принимал участие в работах группы по изучению периодики «Эпохи военного коммунизма»

2) Принимал участие в работах Исторической комиссии

3) Подбирал материалы для работы о советской книге в провинции

4) По поручению уч<еного> с<екретаря> НИИК’a написал отзыв-рецензию на библиографическую работу Г. Ульянова [66]

5) по поручению уч<еного> с<екретаря> НИИК’а составил докладную записку в ГИЗ о необходимости завершения труда С. А. Венгерова «Предварительный список русских писателей, ученых и т. д.» [67]

6) Разрабатывал вопрос о состоянии архива Венгерова и представил докладную записку о дальнейшей работе над ним

7) принимал участие в заседаниях пленума теории и истории книговедения [68].

Наибольший интерес в этом списке представляет для нас работа М. К. над архивным наследием С. А. Венгерова, которое, как известно, поступило после его смерти в Петроградскую книжную палату (переименованную затем в Институт книговедения) и было передано в конце 1931 — начале 1932 г. в ИРЛИ. Вероятно, к этой работе М. К. привлек библиограф А. Г. Фомин (1887–1939), в прошлом — секретарь С. А. Венгерова, разбиравший в 1920‑е гг. материалы его архива. «Докладная записка» в Государственное издательство, о которой упоминает М. К., неизвестна. Что же касается завершения венгеровского «Предварительного списка», то, учитывая, что дело до настоящего времени не слишком продвинулось, нетрудно предположить, что призыв ученого так и не был услышан.

Сохранился также недатированный отчет за один из первых кварталов 1931 г., в котором М. К. обобщает:

За истекший квартал принимал участие:

1) в работах группы «Печать военного коммунизма»,

2) в исторической комиссии (подготовка к докладу о библиографических указателях 1905 года);

3) Принимал участие в организации группы по изучению массовых библиографических указателей,

4) Продолжал работу по собиранию материалов о провинциальной советской книге [69].

О некоторых сторонах деятельности Института книговедения повествует открытка М. К. к Н. В. Здобнову от 23 февраля 1931 г.:

Здесь недавно шла речь (в Институте книговедения) о желательности видеть Вас здесь, и очень все сожалеют, что у Вас никаких дел в Ленинграде, чтоб заодно послушать какой-либо Ваш доклад. Сейчас ставится здесь проблема методологии массового библиографического указателя — и никто (в том числе и я) не знает, к какому боку подойти к ней, т. е. бок, м<ожет> б<ыть>, и известен мне, но, в сущности, методология работы по этой методологии мне мало ясна. Руководят этой работой Банк [70] и Булгакова.

Пребывание М. К. в институте оказалось совсем недолгим — менее года [71]. «Из Института книговедения я ушел, так как никак не мог наладить там своей работы», — сообщает он Н. В. Здобнову 25 сентября 1931 г. По всей вероятности, М. К. покинул институт летом или в самом начале сентября 1931 г. Во всяком случае, еще в конце мая 1931 г., сообщая персональные сведения для справочника «Наука и научные работники СССР» [72], он указал три места своей работы: ГИРК (основное), НИИК и ИПИН (совместительство) [73]. В каждом из этих научно-исследовательских институтов М. К. имел квалификацию «действительного члена», что соответствовало университетскому званию «профессор».

Институт книговедения был закрыт в 1933 г.

В том же письме к Здобнову от 25 сентября содержится признание: «Работы много, времени мало, — вообще, не чувствую себя очень уютно в Ленинграде». Это признание симптоматично. 1930 год был отмечен тревожными событиями, которые М. К. — в этом нет сомнений! — глубоко и болезненно переживал. В феврале (М. К. еще находился в Иркутске) был осужден и расстрелян «за шпионаж и контрреволюционную пропаганду» В. А. Силлов. В начале 1930 г. по ложному доносу был задержан (но вскоре освобожден) Ю. Г. Оксман. В августе арестован по «академическому делу» С. И. Руденко, после чего в печати поднялась кампания по борьбе с «руденковщиной» [74]. Разгром краеведения продолжался и набирал обороты. В декабре 1930 г. по делу Центрального бюро краеведения был осужден на три года Д. А. Золотарев. В том же году оказался в заключении, где провел около месяца, и Н. В. Здобнов [75].

В сохранившихся письмах М. К., как и в письмах его не покинувших страну современников, почти невозможно найти упоминание об арестованных, сосланных и расстрелянных. Чтобы сообщить о несчастье, постигшем кого-либо из общих знакомых, приходилось прибегать к иносказаниям и намекам, растворять содержательное в случайном, смещать акценты. Например, 17 ноября 1934 г. Юрий Соколов пишет:

В Москве свирепствует грипп. О неприятностях, постигших многих московских славистов и лингвистов [76], ты, я думаю, слышал. Трудно понять, в чем дело (70–47; 11 об.).

Точно таким же эзоповым языком пользовался и М. К. Приведем пассаж из его письма к М. П. Алексееву от 4 августа 1930 г.:

О питерских малоприятных новостях писать не стоит. Надеюсь, что Вы скоро здесь сами будете. Некоторых знакомых, которых рассчитывали встретить, уже не найдете.

Кто мирно спит, кто дальний сиротеет,

Судьба глядит… [77]

Ну, спит, не спит, а вот «сиротеет»… Хотя бедный Борис Матвеевич Соколов неожиданно скончался [78]. Это очень скорбная утрата. Сергея Петровича Вы в Ленинграде не встретите [79]. Юлиан [80] бодр, хотя и хандрлив [81].

В этих фразах, приукрашенных пушкинскими строчками, намеренно смешаны разные, хотя и близкие по своему драматическому подтексту новости: смерть Б. М. Соколова, арест С. П. Шестерикова и «мелкие неприятности» Оксмана, о происхождении которых нетрудно было догадаться.

На смерть Б. М. Соколова, последовавшей 30 июля 1930 г., М. К. тотчас откликнулся телеграммой и письмом к его вдове и брату [82]. Юрий Матвеевич отвечает ему 25 августа:

От всей души благодарю за сердечное сочувствие мне. Не верится и, думаю, никогда не смогу примириться, что Бори нет и не будет. Пишу о нем, а в душе нет сознания его смерти. 41 год жили мы душа в душу. Без него своего существования не мыслю. Все время буду занят продолжением и опубликованием работ, начатых вместе с ним (70–46; 6 об.).

А поскольку М. К. сообщил о своем намерении написать статью-некролог, то Ю. Соколов присылает ему необходимые сведения о брате. «Посылаю Вам списки его трудов, — говорится в том же письме, — а также автобиограф<ический> очерк. Все это было составлено им до его смерти за два месяца. Ведь он — я потом, при свидании, расскажу подробно — свою смерть предчувствовал…» Письмо заканчивается фразой: «С. Ф. Ольд<енбург> и П. Н. Сак<улин> писали, что в Ленинграде будет большое засед<ание> памяти брата» (Там же). Действительно, подготовка к этому заседанию началась — при деятельном участии М. К. — уже в сентябре, а само заседание состоялось 20 ноября 1930 г. в актовом зале Географического общества. «Сердечное спасибо за то внимание, которое Вы уделяете вопросу об организации научно-общественных поминок моего брата, — благодарил Юрий Матвеевич. — Идее устройства соединенного заседания горячо сочувствую…» (70–46; 9).

Заседание удалось провести как «соединенное»; организаторами выступили Отделение этнографии Русского географического общества, Музей антропологии и этнографии, Институт по изучению народов СССР (оба учреждения — в составе Академии наук), этнографический отдел Русского музея, фольклорная секция Института речевой культуры и фольклорный кабинет Института истории искусств.

Доклад М. К. назывался «Б. М. Соколов как исследователь русского эпоса». На том же заседании выступали С. Ф. Ольденбург («Памяти Б. М. Соколова»), В. М. Жирмунский («Б. М. Соколов по личным воспоминаниям»), Н. М. Маторин («Б. М. Соколов как этнограф»), Н. П. Андреев («Б. М. Соколов как исследователь русской сказки») и Д. А. Золотарев («Б. М. Соколов как музейный работник»). Сохранилось извещение о предстоящем вечере (67–46; 2). В заседании участвовал и приехавший из Москвы Юрий Матвеевич [83].

Вскоре после этого заседания, 7 декабря 1930 г., Ю. М. Соколов сообщил М. К.:

Огромная просьба к Вам. Бельчиков [84] от имени редакции «Лит<ература> и маркс<изм>» просил указать, кто бы мог написать (½ — ¾ л<иста>) о Боре. Я указал сразу на Вас, он очень обрадовался и просил Вам написать об этом предложении. Пож<алуйста>, не откажитесь. Вам нетрудно это сделать — в основу положить свой доклад (полностью Вы его напечатаете в ленингр<адской> брошюре [85]) и дополнить об общест<венной> и организ<ационной> работе — все материалы у Вас имеются. Ведь ленингр<адское> засед<ание> Вам в этом отнош<ении> помогло (70–46; 12 об.).

М. К. без промедления откликнулся на предложение марксистского журнала и приготовил статью, содержание которой вызвало у редакции ряд возражений. 1 февраля 1931 г. Ю. М. Соколов писал:

Я вчера в ГАИСе повстречался с Н. Ф. Бельчиковым. Он мне говорил, что, будучи в Ленинграде, он познакомился с Вашей статьей. Помимо того, что Вы мне писали о желательности устранения из статьи элементов поминальной речи, Н<иколай> Ф<едорович> высказал мне свое впечатление, что, пожалуй, у Вас в статье слишком много говорится о Вс<еволоде> Миллере и недостаточно выделены моменты методологического своеобразия Б<ориса> М<атвеевича>. Я, помнится, сказал Вам в свое время нечто аналогичное. Но я — брат, мне судить трудно, я могу переоценивать, преувеличивать. Но все же, принимая во внимание и тот орган, где будет статья печататься, и всю нашу современную ситуацию на теоретическом и методологическом фронте, я бы тоже позволил себе попросить Вас несколько полнее обрисовать методологические позиции Бориса за последние годы, подробнее остановиться на его опытах социологического анализа, на его попытках марксистского освещения фольклористических вопросов. Пусть брату не удалось во всей полноте и строгости провести марксистские принципы, но нельзя же, объективно рассуждая, не признать, что из всех современных наших фольклористов с наибольшей полнотой и решительностью сдвиги в этом отношении были произведены им. Ну зачем мне больше писать обо всем этом — Вы значительно лучше, отчетливее и беспристрастнее можете все это выразить в своей статье. Мне бы очень хотелось, чтобы именно Ваша статья была бы наиболее четкой и ясной, т<ак> к<ак> она, вне сомнения, будет в течение долгого времени определяющей в оценке исследовательской деятельности Б<ориса> М<атвеевича>. Она будет определять тот этап, на который переходит наша фольклористика. Если Б<орису> М<атвеевичу> не удалось многого завершить, то пути для нашей общей работы достаточны четки и ясны. Углубление социологического анализа — очередная наша задача» (70–46; 14–14 об.).

Статья М. К., посвященная Б. М. Соколову, осталась неопубликованной [86]; также не появилась в печати (считается утраченной) и более поздняя его заметка о Б. М. Соколове для десятого тома «Литературной энциклопедии».

Смерть Бориса Матвеевича и активное желание М. К. увековечить его память сближают его в те месяцы с Юрием Соколовым; в 1931 г. они переходят на «ты». Их переписка 1930–1940‑х гг., опубликованная к настоящему времени лишь частично, отражает историю советской фольклористики 1930‑х гг. И хотя позиции М. К. и Ю. М. Соколова не всегда и не во всем совпадали, их сотрудничество в 1930‑е гг. было в высшей степени плодотворным. Оба были не только учеными, но и педагогами; каждый из них создавал свою «школу»: М. К. — в Ленинграде, Соколов — в Москве. Оба, кроме того, были талантливыми организаторами; проведенные ими в 1930‑е гг. конференции, совещания, заседания и т. п. — заметные вехи отечественной науки о фольклоре.

 

Почти все научные структуры, с которыми М. К. связал себя в Ленинграде в 1930–1931 гг., оказались недолговечными: они распадались, исчезали, подвергались «обновлению». Советизация образовательных и научных учреждений продолжалась. Уничтожив независимые институты (Институт истории искусств в Ленинграде, Академию художественных наук и позднее Академию искусствознания в Москве), власть распространила этот процесс и на академические учреждения, в частности ИПИН. В начале 1933 г. становится известно о его предстоящей ликвидации и неизбежных в таких случаях «увольнениях».

М. К. оказался в затруднительном положении. Чтобы спасти созданную им Фольклорную секцию, он должен был обеспечить себе надежное место в реформируемой системе Академии наук. Впрочем, результат был предсказуем: репутация «марксиста», с одной стороны, поддержка С. Ф. Ольденбурга и Н. М. Маторина, с другой, — все это позволяло не сомневаться в благоприятном для него исходе «реорганизации».

Свою ситуацию той поры М. К. живописал в недатированном письме к Ю. М. Соколову (судя по содержанию — конец 1932 — начало 1933 г.):

Дорогой Юрий Матвеевич,

Оказывается, чрезвычайно опасно ездить в гости, делать доклады о своей работе, о видах на будущее и давать какие-либо обещания. В прошлом (вернее, позапрошлом) году приезжали к нам москвичи во главе с Юр<ием> Матвеевичем. Побеседовали, пошумели, подписали договор etc. Не успели разобраться — закрыли ГАИС!

Теперь — приехали мы к Вам. Побеседовали, пошумели, пообещали — приехали обратно, не успели осмотреться — ИПИН закрывают! Удивлен? Поражен? Невероятно, но факт!

В связи с тем, что смета Академии Наук страшно урезана, предназначено к закрытию 11 институтов (включая разные мелкие лаборатории и комиссии. Из крупных щук в этот невод попал только ИПИН. — <…>

О сокращении и закрытии Фольклорной Секции, конечно, и речи не подымается. Весь вопрос, куда идти: в ИРЛИ (к Пиксанову и Орлову [87]) или в реорганизуемое МАЭ, вместе с Ник<олаем> Мих<айловичем> [88]. Конечно, я выбираю второе. Из МАЭ будет создан Институт Этнографии и Антропологии; причем Ник<олай> Мих<айлович> предполагает, в качестве привеска с двух сторон, по секции: фольклорная и археологическая. Правда, в президиуме АН есть течение: во что бы то ни стало передать фольклор ИРЛИ как литературоведческому учреждению.

Я, было, выдвигал проект: выделение Ф<ольклорной> С<екции> в виде особой единицы. И это можно было бы провести, но некому возглавить эту штуку — нет академика. Сер<гей> Фед<орович> не пойдет, а больше некому, он же уходит даже и из своего ИВАН’а [89] и будет только зав<едующим> средне-азиатской базой [90].

Как развернется работа и что, вообще, будет, — говорить и судить еще рано, — но все наши соглашения остаются пока в силе. 20‑го твой доклад назначен, и мы тебя ждем [91]. Это будет заседание ИРК с…? Но это и не так важно. Вероятнее все же, что с Фольклорной Секцией Института Этн<ографии> и Антр<опологии> (ИНЭА или ЭАИН, черт его знает, как он будет называться, знаю только, что не ИПИН) [92].

В одном из следующих писем (12 января 1933 г.) М. К. уточняет, что новый институт будет, скорее всего, именоваться не Институт антропологии и этнографии, а Институт народоведения и что доклад Соколова состоится, видимо в стенах ИПИНа («но, конечно, совместно с ИРКом») [93].

Созданный по специальному постановлению Отделения гуманитарных наук Академии наук о слиянии Музея антропологии и этнографии и ИПИНа и возглавлявшийся (до января 1934 г.) Н. М. Маториным, Институт антропологии и этнографии (ИАЭ) официально открылся 15 февраля 1933 г. Он состоял из трех секций: этнографической, антропологической и фольклорной, которую первоначально составляли две группы: в первой (ею руководили в разное время Н. М. Маторин и Е. Г. Кагаров [94]) изучался фольклор первобытного общества; во второй, которую возглавил М. К., — фольклор классового общества. Основной формой научной работы секции в институте оставались доклады и сообщения с последующим обсуждением. Так, 11 июня 1933 г. М. К. выступил с обзорным докладом «Основные особенности фольклористики за 15 лет», а 17 декабря 1934 г. читал статью «Памяти Ю. Поливки» [95].

Итак, в первой половине 1933 г. М. К. оказывается «служащим» одновременно в двух учреждениях — ГИРКе и ИПИНе. Эта ситуация тяготила его, и в минуты усталости он подумывал о том, чтобы податься «на вольные хлеба». 8 августа 1933 г. он жаловался Ю. М. Соколову:

Служебные дела заедают, черт бы их побрал. Если б можно было всецело отдаться литературной работе, т. е. если б это был верный и честный заработок, с радостью ушел бы и из ИРКа, и из Академии Наук. Вообрази, сейчас повсюду в последней введено обязательное просиживание штанов — хотя бы и без дела, но лишь бы на месте [96].

Пребывание М. К. в Институте антропологии и этнографии продлится до 1939 г. За это время учреждение дважды сменит свое название: в 1935 г. оно будет переименовано в Институт антропологии, археологии и этнографии, а в 1937 г. — в Институт этнографии. Последнее название сохраняется (с уточнениями) до настоящего времени.

Глава XXII. «Русская сказка»

В майские дни 1930 г., едва прибыв в Ленинград, М. К. заключает договор с издательством «Academia» на издание сборника русских сказок. «Вы знаете, что „Academia“ подписала <со мной> договор на 20 листов сборника сказок под моей редакцией, — сообщал он М. П. Алексееву 19 мая 1930 г. — Но сдать книгу я должен к 1‑му августа. Это — страшно, если даже прибавить некоторое льготное время. Но как-нибудь сделаемся <так!>».

В июне М. К. увлеченно готовит сборник. Обдумывая структуру и оформление книги, он обращается к другим фольклористам. «О том, что Вы заключили договор на сборник в „Академиа“, я знаю и очень рад, — пишет ему Ю. М. Соколов 29 июня 1930 г. — К сожалению, каких-либо портретов сказочников, не использованных в нашей книге, я не имею. Досадно…» (70–46; 5 об.). Из примечаний к отдельным сказкам ясно, что составитель пользовался сведениями, полученными от Д. К. Зеленина; свои неопубликованные записи ему предоставили Н. П. Гринкова и Н. М. Хандзинский.

Договор на издание сборника русских сказок, да еще в центральном и весьма престижном издательстве, в 1930 г. уже не вызывал удивления: негативное отношение к фольклору, характерное для 1920‑х гг., менялось на терпимое и даже благосклонное. Этот сдвиг вызван был, помимо других причин, разгромом этнографии в конце 1920‑х гг. и связанными с этим попытками приблизить фольклор к словесному искусству и рассматривать фольклористику как область литературоведения. «…Теперь в РСФСР пошли в ход сказки, — сообщает М. К. (не без доли скрытого ехидства) М. П. Алексееву 1 сентября 1930 г. — Была „1001 ночь“ [1], „Армянские сказки“ [2], „Афанасьевская Капица“ или „окапиченный Афанасьев“ [3], готовится сборник Азадовского, печатается сборник Озаровской „Пятиречье“ [4], печатается сборник Ю. М. Соколова „Сказки о попах“ [5] и пр. Не грех бы было заняться этим и Украине». Далее (в том же письме) М. К. просил Михаила Павловича помочь ему с изданием «Избранных сказок дiда Чмыхало» [6], коего он намеревался представить «как удивительного и цельного мастера-художника, украинского писателя sui generis [7]. Сборник был бы листов в 15 вместе с комментаторским и вступительным аппаратом. Пожалуй, была бы неплохая работа. <…> Сказки Чмыхало — записаны по-украински, потому ничего не пришлось бы переводить. Кроме моей вступительной статьи и примечаний» [8].

В течение нескольких летних и осенних месяцев 1930 г. шла напряженная работа: ученый подбирал тексты, комментировал их, писал биографические справки о каждом сказочнике. Сборник разрастался, превратившись со временем в двухтомник. Рукопись была сдана в срок (дата под вступительной статьей: 1 августа 1930 г.). «Я сдал, наконец, свой сборник в „Academi’“ю, — сообщал М. К. в письме к Ю. М. Соколову 2 октября 1930 г. — Измучила меня эта работа основательно и лишила совершенно летнего отдыха» [9]. И обеспокоенно спрашивал: «Не знаете ли Вы, кому она пойдет в Москве на отзыв? Не напортили бы мне чего там — это ведь бывает» [10].

Отправленный в набор в декабре 1930 г., двухтомник появился на книжных прилавках в начале 1932 г. [11] Впрочем, не обошлось — на заключительной стадии — без вмешательства Главного управления по делам литературы и издательств. Цензоры сошлись в том, что «книга особой ценности не представляет, но как экспортный товар может пойти». Из того же документа явствует, что из книги было изъято несколько текстов «порнографического характера» и вычеркнута явно крамольная фраза из вступительной статьи М. К.: «Пролетарская литература вышла из крестьянской и находится сейчас под ее влиянием» [12].

«Русская сказка» построена необычно. Книга открывается подробной вступительной статьей М. К., далее следуют 15 разделов (по числу сказочников), причем каждому из них предпослана характеристика сказочника; завершают же каждый раздел примечания к сказкам. В ряде случаев характеристики как бы иллюстрируют или дополняют сказанное во вступительной статье. М. К. ставил своей задачей разнообразить и обновить состав сказок. Так, он ввел в первый том (в качестве приложения к сказкам пермского крестьянина А. Д. Ломтева, открытого в свое время Д. К. Зелениным, сказку «Иван Попович и прекрасная девица», записанную в 1884 г. А. А. Шахматовым от «старушки Тараевой». В конце второго тома помещались приложения: шесть вариантов одного сказочного сюжета («Верная жена») в изложении шести разных сказочников; сказка вятской крестьянки М. И. Вдовкиной «Ребок» (образчик «диалогической сказки»), заимствованная из сборника Зеленина «Великорусские сказки Вятской губернии» (1915); фрагмент из «Воспоминаний об Иркутске» (1848) Е. А. Авдеевой («Терентьич») и отрывок из статьи М. И. Семевского «Сказочник Ерофей» (1864). Двухтомник завершали словарь народных или местных слов, указатель сокращений и перечень сказочников.

Распределение текстов по сказочникам не было новшеством: именно по такому принципу строились сборники сказок Н. Ончукова и Д. Зеленина. Точно так же был организован и сборник «Сказки из разных мест Сибири». Однако некоторые фольклористы возражали в то время против классификации такого рода. А. И. Никифоров, например, писал:

Этот принцип исходит из понимания сказки как литературного произведения, имеющего свой авторский стиль, свою школу. Лучший опыт издания сказочников по мастерам принадлежит М. К. Азадовскому. Но повторять механически этот опыт нельзя, потому что должен быть сделан следующий шаг, т. е. подача мастеров не в механическом соединении, а сгруппированными по стилям, по школам, по манере рассказа [13].

Еще более жестко высказался по этому поводу (уже после смерти М. К.!) В. Я. Пропп, утверждавший, что Азадовский и его ученики стремились «найти лучших сказочников и записать лучшие сказки». Они, по мнению Проппа, выискивали «художественно полноценные тексты», тогда как важнее, с научной точки зрения, записывать любой устный сказ (т. е. фиксировать материал безотборочно). «Индивидуалистическое изучение фольклора [14], — утверждал Пропп, — таит в себе ряд опасностей: отрыв от истории общественных отношений, быта, творчества масс» [15].

Двухтомник «Русская сказка», включавший в себя преимущественно тексты, известные по публикациям Зеленина, Макаренко, Ончукова, Садовникова, братьев Соколовых, заметно отличался от предыдущих сборников своим сибирским уклоном. Личность составителя наложила печать на характер издания. Из 15 сказочников, представленных в «Русской сказке», пятеро были сибиряками, которых «открыли» либо предшественники М. К., либо он сам и его ученики (Ф. Кудрявцев, Н. Хандзинский). В первом томе М. К. поместил сказку, записанную А. А. Макаренко в 1896 г. от енисейского крестьянина Е. М. Кокорина (Чимы), а в приложении ко второму тому публиковались, кроме того, сказка «Верная жена», записанная в 1926 г. И. Ростовцевым, и рассказ о сказочнике Терентьиче (из статьи Е. А. Авдеевой «Воспоминания об Иркутске»). Массовому читателю была впервые представлена местная, сибирская школа сказочников. С этой точки зрения «Русская сказка» до сих пор стоит особняком в ряду других — ныне многочисленных — сборников, представляющих русскую народную сказку.

Откликов тем не менее было немного. В библиографических указателях (Библиография 1944 и Указатель 1983) приводится, собственно, лишь один — Н. П. Андреева; все остальные принадлежали зарубежным коллегам: В. Андерсону (Эстония), Й. Больте и И. Поливке (Чехословакия), А. Мазону (Франция). Это были именно отклики, то есть упоминания о выходе книги, краткое ее описание, общая оценка и т. д. [16]; ни один из них нельзя считать рецензией в полном смысле слова. К тому же отзыв Н. П. Андреева появился спустя четыре года после выхода «Русской сказки» и представляет собой всего-навсего один абзац в обзорной статье. И хотя характеристика двухтомника в целом была самой высокой [17], анализ или замечания отсутствовали.

Несколько рецензий на «Русскую сказку» появилось в эмигрантской печати. Автором первой из них был Роман Словцов (1881–1941; наст. имя и фамилия Н. В. Калишевич), многолетний сотрудник парижской газеты «Последние новости». Р. Словцов посвятил «Русской сказке» целый «подвал». Он добросовестно пересказал вступительную статью, а приводя «интереснейшие образцы», помещенные в книге, выделил именно сибирских сказителей — Федора Аксаментова, Егора Сороковикова, Антона Чирошника… [18] Другой отзыв принадлежал писательнице Е. В. Бакуниной (1889–1976) [19]. Фраза, с которой начинается ее рецензия («Содержание этих двух томов — сказки, записанные в дореволюционное время» [20]), позволяет предположить, что Бакунина не просмотрела до конца второй том, где помещены сказки С. И. Скобелина, Антона Чирошника и Е. И. Сороковикова, записанные в 1920‑е гг. Обращает на себя внимание и критическая реплика о том, что статья Азадовского «была бы очень содержательна, если бы не была испорчена (очевидно, в силу неизбежной необходимости) стремлением автора соединить бытовые детали сказок с теми социальными сдвигами, какие произошли в России». Для «нас» же, продолжает свою мысль Бакунина, эти сказки ценны именно тем, что «новые начала» в них еще не внедрились [21]. Суждение, затрагивающее серьезную проблему, теряет при такой формулировке свою весомость.

Отметил «Русскую сказку» и М. Горький. В своей «памятке» (1948) М. К. сообщает, что по поводу этой книги Горький написал ему письмо, которое «по чьей-то преступной небрежности» затерялось и до него не дошло. При этом М. К. ссылается, с одной стороны, на «писателя», часто встречавшегося в то время с Горьким (очевидно, В. М. Саянов), с другой — на И. С. Ежова: «Горький, по словам Ежова, очень хвалил мою книгу: и замысел, и выбор текстов, и статью, но предостерегал от увлечения в передаче особенностей местных говоров» [22].

Эта ссылка на Горького представляется достоверной. Как председатель редакционного совета издательства «Academia» (с мая 1932 г.) Горький безусловно знакомился с его новейшей продукцией; с другой стороны, он уже знал и ценил работы Азадовского.

Наиболее подробным и содержательным откликом на двухтомник является большое письмо Ю. М. Соколова к М. К. от 25 апреля 1932 г. Написанное под свежим впечатлением, без оглядки на редакторский карандаш, оно представляет собой, с одной стороны, полноценную рецензию, с другой — откровенный профессиональный разговор «на равных», какой вряд ли был возможен в то время между М. К. и любым другим советским фольклористом.

Приводится в своей основной части:

Дорогой Марк Константинович!

С огромной радостью прочитал только что вышедшие два тома твоей «Русской сказки». Подзаголовок «Избранные мастера» считаю очень удачным. А почему бы было не назвать вообще сборник «Мастера русской сказки»? Это сразу бы точно определило установку сборника [23]. Сборник вышел очень вовремя. Сейчас наблюдается явное обращение к фольклору, особенно в литературных кругах. Издания АСАДЕМИИ <так!> (твой сборник, моя серия [24], предстоящий выпуск Карнауховского сборника [25], подготовляемые мной былины [26], «1001 ночь»), а также «Пятиречье» Озаровской, бесспорно, содействуют благоприятной атмосфере для фольклористических работ и для включения фольклорных интересов в круг интересов литературоведения. Недавно я дважды вел продолжительную беседу с Авербахом [27], и он четко заявил, что РАПП считает своей большой ошибкой невключение фольклора в круг своего внимания и заботы. То, что сделано московской дискуссией [28], по словам Авербаха, имеет, бесспорно, большое значение. Пролетарская литература должна будет внимательно изучать фольклор и заботиться о его правильном развитии. Предполагалось, что я на днях сделаю большой доклад о положении фольклора и фольклористики на заседании секретариата РАПП, что в РАПП будет организована фольклорная секция, что на предстоящем пленуме ВОАПП [29] вопросы фольклора послужат предметом специального заседания. Сегодня, как тебе, по всей вероятности, уже известно, РАПП и ВОАПП ликвидированы [30]. Но постановка фольклорных вопросов на обсуждение широкой писательской общественности этим не снимается. В едином Союзе Советских писателей я буду всячески добиваться, чтобы вопросы эти не заглохли. Недавно у меня было несколько бесед по этим вопросам с разными писателями. <…>

Возвращаюсь к твоей книге. Выбор сказок в огромном большинстве удачен, показателен для разных манер сказывания и ярок. Есть, правда, исключения, но их мало. Следовало бы, раз ты решил соблюдать точность языка, все же давать пояснения не только местных или редких слов, но и запутанных синтаксических конструкций, чтобы облегчить читателю усвоение текста. Например, есть трудные для понимания места: стр. 142, т. II: диалог братьев перед судьей о ребенке; стр. 138 того же тома: кого «их» согнали? Непонятна фраза: «Как, брат, у тебе, ведь дети стоять». Стр. 209 I тома (Семенов [31]): «Вот тут он их и забыл, этот платоцек» — неясно; «Вот эту музыку развели полный ход. Этот старик стал своей музыкой разделывать. Прежде всего отбил жениха, а потом всю публику». Что значит «отбил»? Конец этой сказки скомкан. Я бы в отношении Семенова ограничился «Синеглазкой». Это ведь действительно шедевр. А «Купец богатый» — недостаточно стройная сказка, особенно в языке. Автор, по-видимому, торопился при ее сказывании. Не знаю, как это случилось, но у тебя в словарь не вошло очень много тобою же разрядкой выделенных слов, которые так и остались для читателя без пояснения. К сожалению, читая книгу, я не отметил эти слова. Когда буду перечитывать (а я непременно буду, т<ак> к<ак> буду писать большую рецензию [32]), я тебе этот список пришлю. Но это ведь все мелочи, легко исправимые при переиздании. Переиздавать тебе придется, т<ак> к<ак>, по словам Ивана Никаноровича [33], вчера, в один час, только появилась книга в магазине на Кузнецком Мосту, она оказалась распроданной, т. е. выброшенная на рынок партия [34].

Теперь о распределении материала. Я, к сожалению, не уловил принципа, по которому ты устанавливаешь последовательность в расположении рассказчиков. По каким признакам ты их группируешь? М<ожет> б<ыть>, я просто-напросто не успел как следует вглядеться и вдуматься. Но, по-видимому, виноват и ты сам, не указав ориентировки для читателя. Напиши мне, чем ты руководился, устанавливая данный, а не иной порядок: типологический, географический или социальный признаки были для тебя руководящими? Считаю очень удачными приложения: одна тема у различных рассказчиков, а также статьи Авдеевой и Семевского. Что касается иллюстраций, то не могу не указать, что вышли они неяркими. Воспроизведения бледны. Но не только упрек посылаю тебе касательно внешней стороны. Я считаю значительным упущением отсутствие хотя бы коротенькой статьи, поясняющей историю и значение лубочных картин, а также того принципа, по которому они привлекаются для иллюстрирования именно данных сказок.

Вопрос о социальной природе лубка очень сложный. Ошибочно ставить знак равенства между лубочными картинами (рукописными и печатными) — и крестьянской сказкой. Свои соображения о лубочной и «народной» литературе я излагаю в двух довольно объемистых статьях в выходящем скоро 6‑м томе «Литературной Энциклопедии» [35]. Ты, вопреки мыслям своего же предисловия, орудуешь по отношению к «народным картинкам» старым социологически не дифференцирующим подходом. Если издательство было против нового приложения, т. е. статьи о лубках, ты все же должен был бы настоять на своем. Теперь об обложке. Грешен, но она мне не нравится. Отдает (особенно в орнаментике) чем-то вроде официального русского стиля <18>80–<18>90<-х> годов. Словно роспись из вашего ленинградского Дома ученых, дворца Владимира Александровича [36]. Красочная гравюра в начале 1‑го тома напоминает сытинские литографии [37]. Ты, конечно, во много раз меня больше разбираешься в искусстве, но я все же решаюсь высказать свое непосредственное впечатление. Обсуждал ли ты вместе с художником его работу? Вот большинство заставок и заглавных букв хороши. Есть только некоторые несоответствия этнографического порядка. Например, концовка на стр. 275 I‑го тома изображает воз с сеном в парной дышловой упряжке, чего на Севере не может быть. А ведь сказка белозерская! Но это уже, конечно, с моей стороны придирка. По поводу же лубков и их подбора я потом напишу подробно.

Теперь о самом главном — о твоем предисловии и комментариях. Сделаны они в основном мастерски, читаются с большим интересом, и, думаю, с таким же интересом прочтутся и неспециалистами по фольклору. Тебе удалось и в этой книге заострить любимую свою тему об индивидуальных мастерах-рассказчиках. Задача выполнена тобою полно. Для широкой, особенно литературоведческой публики, не специально фольклористической, фиксация внимания именно на творческой манере рассказчиков, на характеристике их искусства, на подчеркивании творческого момента имеет очень большое значение. Надо признаться, что, несмотря на многолетнюю работу фольклористов и исследовательскую, и популяризационную, все же в отношении фольклора преобладают архаические взгляды и предубеждения. Я глубоко уверен, что твой сборник в установлении правильных взглядов на устно-поэтическое творчество сыграет большую роль. Тем не менее несколько замечаний позволь мне сделать. В вопросе о классовой природе творчества рассказчиков многое тобою установлено совершенно правильно, но не до конца уточнено. Мне кажется, что несколько преувеличил ты значение самой профессиональной или, как ты определяешь, деревенско-богемной среды, ею детерминируя стиль ряда сказочников. Между тем, в комментариях ты сам же с убедительностью вскрываешь черты, например, чисто купеческого мировоззрения и стиля. Страницы 84–87 первого тома, где идет у тебя речь о принадлежности большинства сказочников к беднякам или к деревенской богеме, недостаточно прочно согласуются, например, со страницей 198 второго тома, где ты говоришь о буржуазно-купеческой формации сказок Антона Чирошника. Ты как-то совершенно справедливо упрекал и меня, и Борю [38] в том, что мы в свое время слишком непосредственно связывали мировоззрение сказочника и его стиль с его биографией. Мне кажется, и у тебя следы такого подхода имеются. Правда, и в литературе вскрытие классовой природы произведения до сих пор, несмотря на старания огромной армии молодых марксистов, не блещет точностью, а фольклорный текст представляет в силу своей многоплановости еще бо́льшие трудности, тем не менее, какие-то нужно делать новые попытки к выработке приемов классового анализа. Но что я тут говорю тебе, это в той же степени относится и ко мне, да и, вообще, ко всем нам, фольклористам. Вот на стр. 185 ты говоришь, что сказки Семенова «связаны с купеческой средой и традицией», что «совершенно бесспорно социальное происхождение сказок о богатом купце», что эти гетерогенные в классовом отношении сказки «подверглись у него значительному окрестьяниванию». Это все глубоко верно. Но не следовало бы в предисловии более подробно вскрыть этот купеческий стиль в крестьянском фольклоре? Важно также решить вопрос, имеем ли мы дело с унаследованием иноклассового материала и его крестьянской переработкой или же мы видим пропагандирование купеческой сказки, стиля, идеологии. Выходит как будто бы, что Семенов купеческие сказки окрестьянивает, а Антон Чирошник сохраняет их купеческую природу в большей неприкосновенности. Вот все это требует уточнения. Поправляя на стр. 123 I‑го тома Бориса в его суждении о Новопольцеве, ты совершенно прав. Какой же Новопольцев «эпик»! [39] Вообще, у тебя в книге много таких замечаний и наблюдений, против которых на полях я поставил плюс, т. е. знак полного с тобой согласия. Но не согласен с твоим решительным заявлением, что фольклор «с окончательным уничтожением различия между городом и деревней, несомненно, окончательно изживется и отомрет» (стр. 25 предисловия). Я думаю, как высказывался и на дискуссии, устное творчество не умрет, а выльется в новые формы, как и литература, которая, конечно, не будет же существовать в такой несовершенной форме фиксации, которую дает буквенное письмо. Книги в будущем будут звучать не в метафорическом смысле этого слова, а в реальном.

Ну я записался и замечтался. Пора кончать послание. Еще раз от всей души благодарю тебя, что ты выпустил сборник сказок. Он, повторяю, не пройдет незамеченным, в противоположность, например, сборнику А. И. Никифорова и Капицы [40]. Тот сборник неудачен, так как не проникнут в своем замысле четко поставленной идеей. В печати он вызовет, надо думать, некоторые возражения и споры. Но это лучше, чем гробовое молчание. Я лично (на этот раз это совершенно определенно) напишу подробный его разбор [41]. Хочу сопоставить со сборником Озаровской [42], которая так испортила свою книгу никчемным предисловием «художественным» и странными примечаниями. Попросила бы тебя сделать и то, и другое. А догадки у нее на этот счет нет. Кстати, тут было совсем зарезали сборник Ирины Валерьяновны [43]. Я написал решительную контр-рецензию после отрицательного отзыва (в нем говорилось, кому де интересны сказки). В результате, как мне сказал А. В. Луначарский, сборник постановлено печатать, но с моим предисловием [44]. И<рина> В<алерьяновна>, по-видимому, недостаточно убедительно сумела раскрыть смысл печатания сказочных текстов. Хотя мне очень сейчас некогда, но я напишу предисловие. Я очень доволен, что удастся вскоре еще одному сборнику порадоваться.

Как идет составление библиографии? [45] Скоро буду иметь удовольствие беседовать лично с тобой. Приеду на 7–10<-е> для участия в совещании по археологии и этнографии [46]. Предполагавшийся мой доклад по фольклору, как я и думал, не состоится. Это — отражение той ситуации, которая создалась в МОГАИМКе [47] в отношении фольклора. Историки материальной культуры, гл<авным>обр<азом>, ваш Кипарисов [48] и заведующий МОГАИМК’ом Мишулин [49] допускают фольклор лишь в той степени, в которой он дает материал для истории производства. Хотя Н. Я. Марр решительно возражает против такой узко технической и механистической трактовки вопроса, все же, вопреки ему, протаскивается эта односторонняя точка зрения. На совещании она полностью себя выявит. Н<иколай> М<ихайлович> [50] мне говорил, что мой доклад по фольклору будет, но я чувствовал, как повернется дело. Но я приеду и буду выступать в прениях.

В Москве организуется, т. е. начались подготовительные работы по организации — Центральный Музей Литературы, который будет помещаться в «Пашковском Доме», когда Ленинская библиотека из него перейдет в новое здание, т. е. через год [51]. В ЦМЛ будет существовать большой Отдел Фольклора. Это было бы чудесно! Тогда, наконец, Фольклорный кабинет [52] нашел бы себе прочное и постоянное пристанище и перестал бы мыкаться по учреждениям, где он не может не быть каким-то едва терпимым привеском. В Москве организован Комитет по устройству Музея под председательством С. А. Бубнова [53]. Заместителем Бубнова — В. Д. Бонч-Бруевич [54]. Он очень поддерживает необходимость широкого развития фольклорного дела в будущем музее. Таким образом, ты видишь, что перспективы на будущее есть, хотя и приходится преодолевать иной раз препятствия и недоразумения. Я не собираюсь сокращать энергию.

Теперь, в конце, раз уж я расписался, о разных разностях. Видел ли ты вторую книжку «Литературного Наследства» со статьей Валентины Александровны о «забытом Франсе»? [55] Вообще, как тебе нравится этот журнал?.. На днях в Союзе Писателей открылась выставка продукции за два года. Вот у нас говорят, что мало печатается, а ведь количественно продукция писательская очень велика. Иные печатаются даже, на мой взгляд, слишком много. Есть порядочно халтуры, но, с другой стороны, как многое обычно пропускаешь, книги очень быстро раскупаются, и вот только на выставке удается просмотреть… Какого ты мнения о «Трех цветах времени» Анатолия Виноградова?.. [56] Как относишься к скорому переезду к Вам в Ленинград Николая Кириаковича? [57] Я за него рад. Он в работе над текстами в Архиве ИРЛИ будет вполне на своем месте. Уживется ли он только при своем «характере»? Злоключения Николая Леонтьевича [58] кончились тем, что он получил полную академическую пенсию, приглашен на библиографическую и историко-графическую работу по театру в Комакадемию [59] и состоит членом Политико-Художественного Совета Малого театра. Сегодня мы с Вал<ентиной> Ал<екса>ндр<овной> были на общественном просмотре новой постановки «Плодов Просвещения» [60]. Старички недовольны оттенком гротескности в постановке (особенно в костюмах и игре). Но мне понравилось. Нельзя же подходить к старым вещам только с целью воспроизведения «благородных традиций»… Ну, еще обо многом можно было бы тебе писать, но довольно, да и ты устал читать. До скорого свидания. Передай Татьяне Николаевне и Виктору Максимовичу [61] о моем скором приезде. Я, правда, им тоже напишу сегодня-завтра. Как мне опять хочется повидаться. Валентина Александровна [62] шлет тебе привет и поздравление с книгой. Крепко жму руку. Передай, пожалуйста, привет твоим ипиновцам — Анне Михайловне [63], Зинаиде Викторовне [64], Евгению Владимировичу [65], у которого — предупреди его — я намерен отобрать обратно взятые у меня книги, и Николаю Михайловичу, если его увидишь. Не забыл ли Н<иколай> М<ихайлович> передать Мих<аилу> Георг<иевичу> Худякову [66] его экземпляр «Колхозного Сборника» [67]? Спроси, пожалуйста, Михаила Георгиевича и передай ему мой привет [68]. А почему мне не прислали этот сборник в новом его обличье?.. В АСАДЕМИИ <так!> мне говорили, что налаживается дело с изданием серии сказок восточных и народов СССР. Разве только о сказках шла речь? А почему не эпос, сборники песен? Ежов, думаю, что-то напутал. Кто будет новым директором издательства АСАДЕМИИ еще не известно. Называли Каменева [69], но не знаю, насколько это верно.

Еще раз жму руку.

Твой Юрий Соколов

25/IV 1932 г.

P. S. Не успокаивайся тем, что я прочел твои «Сказки». Экземпляр мне временно дали из «Academia»; я его должен вернуть. Всего, что нужно тебе сказать о сборнике, не сказал, несмотря на длинное письмо. Скоро увидимся и тогда наговоримся (70–46; 20–22).

Истинное значение «Русской сказки» и место, которое этот двухтомник занимает в истории отечественной фольклористики, определилось позднее. Так, К. В. Чистов, говоря о «школе Азадовского — братьев Соколовых» 1920–1930‑х гг. и сопоставляя издание сказок Винокуровой в «Folklore Fellow Communications» [70] с «Русской сказкой», полагает, что обе эти работы принадлежит к высшим научным достижениям «русской школы». О статье «Русские сказочники» он пишет:

Остается пожалеть, что эта статья, занявшая немногим меньше 100 страниц, в сочетании с очерками об отдельных исполнителях, которые предпосылаются записям от них, не была в свое время переведена ни на один из западноевропейских языков. Книга о Винокуровой перестала бы в таком случае восприниматься как блестящий, но уникальный эпизод [71].

Нельзя не упомянуть и о внешней стороне издания — одной из наиболее ярких в ряду других прекрасно иллюстрированных книг издательства «Academia». Все работы по оформлению «Русской сказки» (переплет, суперобложка, титул, заставки, инициалы, концовки) были выполнены П. А. Шиллинговским, постоянно сотрудничавшим с этим издательством. В сочетании с картинками из лубочных книжек и отдельными лубочными листами (их отбором занимался М. К.) ксилографии Шиллинговского создают убедительное художественное целое, что, несомненно, способствовало успеху книги, которым она пользуется у знатоков и любителей вплоть до настоящего времени (притом что замечания Соколова о бледности изображений, «русскости» оформления обложки и др. небезосновательны).

Сам же М. К. был, судя по всему, вполне удовлетворен работой Шиллинговского. О его личных отношениях с выдающимся графиком-иллюстратором известно немного, однако факт их знакомства и сотрудничества в 1931–1932 гг. не подлежит сомнению. Уже после выхода «Русской сказки» М. К. просил Шиллинговского оформить книгу М. П. Алексеева «Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и писателей», которая готовилась в то время к изданию в иркутском Крайгизе.

В письме к Алексееву от 5 марта 1932 г. М. К. рассказывал:

Недавно звонил мне Шиллинговский, просил заехать для беседы по поводу Вашей обложки. Потом мы с ним ходили вместе в Академию Наук [72], где я подобрал ему ряд изданий. Обложка выходит занятная — пышная. Только он стремится изобразить в центре герб Сибири: я ему доказывал, что это будет идеологически не выдержано. Но он упорствует и, кажется, ежели не уверится сам, предполагает запросить Ваше мнение по сему поводу.

О работе Шиллинговского для иркутского издания идет речь и в письме от 7 июля 1932 г.:

Я не успел побывать своевременно у Шиллинговского, — и рисунок увидел уже тогда, когда он его вырезал. Юрта, нужно сознаться, вышла неудачной, не сибирской, а какой-то среднеазиатской, татарско-монгольской. Точно в ней сам Батый обитает. Но, в общем, рисунок не плох, хотя и не очень блестящ. Заставка зато очень хороша!

Рисунки Шиллинговского, несмотря на замечания М. К., были акцептированы и автором книги, и руководством издательства — причем настолько, что и дополненное издание этой книги (Иркутск, 1936), и второе издание (Иркутск, 1941) появились в том же оформлении. Сибирский герб, правда, исчез, но «татарско-монгольская» юрта красуется на всех трех обложках.

 

Одновременно с двухтомником М. К. работает в 1931 г. над тематическим сборником — готовит «антирелигиозные» сказки для издательства «Прибой» (формально закрытого в 1927 г., однако сохранившего издательскую марку и продолжавшего свою деятельность в рамках ленинградского ГИЗа). Книга была завершена в начале 1931 г. (ее иллюстрировал Е. А. Кибрик, в то время начинающий художник [73]); предисловие к ней написал Н. М. Маторин. Готовая книга была принята к печати и отправлена в производство; уже была отпечатана бо́льшая часть листов. «Наш сборник антирелигиозных сказок скоро уже будет сверстан — обещают примерно в первой декаде октября», — информировал М. К. 28 августа 1931 г. Н. М. Маторина [74]. Однако на пути издания постоянно возникали разного рода трудности, характерные в тот период для советских издательств (нехватка бумаги, очередная реорганизация и т. д.).

К весне 1932 г. ситуация с книгой еще более осложнилась. 5 марта 1932 г. М. К. рассказывал М. П. Алексееву:

Мои новости — довольно невеселые. Все антирелигиозные замыслы [75] рухнули. <…> Мои Сказки (антирелиг<иозные>) прерваны печатанием, и неизвестно, когда вновь пойдут в работу — и пойдут ли. Причина — в общем положении ГИЗа, в его разукрупнении. Причем до сих пор неизвестно, куда перейдет антирелиг<иозный> отдел. Фактически его не существует сейчас — стало быть, не может быть и речи о договорах.

«Антирелигиозные сказки» остались в рукописи. «…Давно подготовленный сборник М. К. Азадовского до сих пор не издан», — сетовал по этому поводу Н. П. Андреев в 1938 г. [76] Однако спустя два с лишним десятилетия М. К. вспомнил о своей давней работе. Летом 1954 г. он получил предложение от В. Д. Бонч-Бруевича издать в рамках возглавленной им Комиссии по изучению вопросов истории религии и атеизма сборник антиклерикальных сказок. Осенью 1954 г., после летнего отдыха, М. К. хотел было вернуться к сборнику, но помешала болезнь.

Через две недели после смерти мужа Л. В. писала В. Д. Бонч-Бруевичу:

Э. В. Померанцева [77] <…> рассказала мне, что Вам известно о книге, подготовленной Марком Константиновичем и что Вы интересуетесь ее судьбой. Я сразу же решила немедленно Вам написать: во-первых, ответить на Ваше летнее письмо и, во-вторых, поставить Вас в известность как о судьбе самого Марка Константиновича, так и его книги. <…> Поскольку Марк Константинович думал о ее издании буквально за два месяца до своей смерти, то мне очень хотелось бы осуществления одного из его предсмертных желаний, к тому же я считаю, что в серии «Памятники русского свободомыслия» книга эта заняла бы свое должное место.

Книга, находящаяся у меня, совершенно уникальна. Она представляет собой сброшюрованные в виде книги корректурные листы. Название: «Антиклерикальная сказка. Народные сказки о боге, о черте, о святых и о попах. Сказки русские, украинские и белорусские».

Оглавление:

Предисловие — необходимо написать заново [78].

От составителя

Содержание: I. Попы и монахи. Сказки русские. Сказки белорусские. Сказки украинские. II. Бог, черт и святые. Сказки русские. Сказки белорусские. Сказки украинские. III. Богомолы. Сказки русские. Сказки украинские. IV. На божественные гласы.

Примечания.

Список источников.

Листаж: 296 стр.

Формат: 27 × 18 см.

Иллюстрации художника Е. А. Кибрика даны в виде клише.

Книга была передана Бонч-Бруевичу в январе 1955 г. во время личной встречи в Москве. Влиятельный в советском издательском мире Бонч-Бруевич проявил к ней живой интерес, о чем свидетельствуют его письма к Л. В. от 21 января и 5 мая 1955 г. (91–18). Однако через несколько месяцев его не стало.

В октябре 1955 г. Л. В. информировала М. А. Сергеева, работавшего в то время над некрологом М. К.:

Эта книга была им подготовлена, и она существует в виде единственного экземпляра сверстанной и сброшюрованной книги. На тит<ульном> листе стоит: предисловие Н. М. Маторина и изд<ательство> «Прибой». Год это, вероятно, 1933–1934. Вы помните лучше меня, когда закрылся «Прибой» [79] и когда произошло все прочее. Словом, эта книга лежала как раритет у него в шкафу. В январе этого года я сдала ее В. Д. Бонч-Бруевичу. Он хотел издать ее в своей серии и сам написать предисловие. Что будет сейчас с ней — не знаю [80].

Дальнейшая издательская история выясняется из письма Л. В. от 16 ноября 1955 г. к историку и фольклористу Л. Н. Пушкареву (1918–2019), с которым М. К. поддерживал переписку начиная с 1949 г. (33–4):

Дорогой Лев Никитич,

Обращаюсь к Вам с просьбой по поводу одной рукописи Марка Константиновича. Дело в том, что после смерти Марка Константиновича Владимир Дмитриевич [81] прислал мне очень хорошее, тронувшее меня письмо. В январе, будучи в Москве, я виделась с Владимиром Дмитриевичем. Он хотел напечатать со своим предисловием оставшуюся неопубликованной работу Марка Константиновича, которой мы дали условное название «Сборник антиклерикальных сказок».

Работа эта должна была увидеть свет в издательстве «Прибой» в 1932–1933 гг. Потом произошел ряд событий, издательство «Прибой» было ликвидировано, и у Марка Константиновича остался ряд отпечатанных листов, которые он велел переплести в виде отдельной книги. Работа эта сохранилась в единственном экземпляре и имеет вид книжечки, переплетенной в синий коленкор с золотым тиснением на корешке.

После разговора с Владимиром Дмитриевичем и его обещания заняться самому этой работой я выслала 18 января эту книгу в Москву. Последнее письмо по этому поводу я имела от Владимира Дмитриевича в мае месяце.

Т<ак> к<ак> после смерти Владимира Дмитриевича было совершенно естественно ожидать всяких изменений в редакционных планах, то я написала его секретарю Клавдии Борисовне Суриковой, прося, в случае явной ненужности этой книги, вернуть ее мне. К. Б. Сурикова ответила мне (17 августа), что рукопись находится в редколлегии сборников «Вопросы истории религии и атеизма» на рецензии и что за сохранность рукописи беспокоиться не следует.

Прошло еще три месяца, и от сотрудника Государственной Публичной Библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, ездившего принимать архив Владимира Дмитриевича, я узнала, что рукопись Марка Константиновича находится уже в Институте Истории у Михаила Марковича Шейнмана [82], в какой-то комиссии по координации изданий.

У меня никого нет знакомых в Институте Истории, и потому я решила обратиться за помощью к Вам, Лев Никитич. Узнайте, пожалуйста, все, что возможно относительно этой книги. Нужна она кому-нибудь или нет? Будут ее издавать или нет? Если она не включена в план изданий, то попросите ее вернуть мне обратно. Я была так рада, что отыскала какие-то ее следы. Только бы не потерять ее опять. Ну как можно было предполагать, что она окажется в Институте Истории.

Л. Н. Пушкарев откликнулся на просьбу Л. В. Ему удалось получить сборник, а позже, выполнив необходимую редакторскую работу, выпустить его в Издательстве Академии наук [83]. Книга состоит из трех разделов, что полностью соответствует композиции, предложенной в свое время М. К.: «Попы и монахи», «Бог, черт и святые», «Богомолы и святоши». Тем не менее издание 1963 г. и сборник 1932 г. не идентичны: исключен ряд текстов как «не отвечающих требованиям данного издания»; исчез раздел «От составителя»; добавлены тексты, записанные позднее и «тематически близкие сборнику» [84]; произведены изменения в структуре книги; и т. д.

Оригинал с иллюстрациями Кибрика и в переплете, выполненном по заказу М. К., остался у Л. Н. Пушкарева, и уже в новейшее время он передал сборник в Германию в редакцию «Enzyklopädie des Märchens» («Энциклопедии сказки») [85], начертав на форзаце: «Передаю эту книгу в Музей сказок в память об известном сказковеде, воспитателе многих русских фольклористов Марке Константиновиче Азадовском». Дата под записью: «10/IX 97». Там же указано: «Иллюстрации Кибрика не воспроизводились». В настоящее время эта книга-артефакт хранится в Научной библиотеке Гёттингенского университета [86].

Глава XXIII. Лидия Брун

Летом 1931 г. (вскоре после памятного диспута в ГИРКе) М. К. уехал в отпуск — сперва в Кисловодск, а затем в Сибирь, где провел почти месяц на забайкальском курорте Шиванда (в «глухом местечке», как написал он С. Я. Гессену 28 июля, «далеко за Петровским Заводом» [1]). О состоянии дел в ГИРКе его регулярно информировала О. М. Фрейденберг. Остановившись в доме Веры Николаевны (по дороге в Шиванду и на обратном пути), он повидался с друзьями и бывшими сослуживцами, а уезжая, забрал с собой часть своих бумаг и книг. Это было, в сущности, прощание с Иркутском; в следующий раз он приедет сюда летом 1935 г. — в сопровождении второй жены.

Знакомство началось с переписки. Осенью 1929 г. 25-летняя сотрудница Русского отделения Государственной публичной библиотеки Лидия Владимировна Брун, работавшая в то время над составлением каталога русских литературных альманахов ХХ в., обратилась — по совету сослуживцев — к известному сибирскому библиографу, автору статьи «Альманахи» в первом томе «Сибирской советской энциклопедии», и просила ответить на ряд вопросов относительно 15 редких сибирских (и шанхайских) альманахов и сборников.

На послание неизвестной ему Л. В. (в своих первых письмах М. К. именует ее «Лидия Александровна») ученый откликнулся лишь в конце года. 18 декабря 1929 г. он пишет (из Иркутска):

Простите, что с некоторым опозданием отвечаю на Ваши запросы. Но сначала позвольте выразить свое восхищение перед Вашей осведомленностью. Целый ряд указываемых Вами сборников был мне совершенно неизвестен, напр<имер>, Арпоэпис [2]. По-настоящему нужно было бы Вам поручить статью об альманахах в Сибирской Энциклопедии. Мне, право, совестно этой рожденной наспех заметки [3] — так многого в ней не хватает.

О некоторых из указываемых Вами сборников я сделал соответствующие запросы и, как только что-либо выясню, немедленно напишу Вам. Пока же могу сообщить очень немного.

Далее следует информация о сибирских и дальневосточных изданиях: «Кот Сибирский» (Иркутск, 1919), «Зрачки весен» (Харбин, 1920), «Красная Голгофа» (Благовещенск, 1920), «Отзвуки» (Иркутск, 1921) [4], «Желтый Лик» (Шанхай, 1920‑е), «Сноп» (Барнаул, 1921). Свое письмо М. К. завершает словами:

Пожалуйста, не стесняйтесь обращаться ко мне и впредь, как только почувствуете необходимость. Мне будет очень приятно быть Вам хоть сколько-нибудь полезным.

Следующее письмо (на бланке «Сибирской живой старины») датировано 24 марта 1930 г.: в нем содержится описание барнаульского сборника «Сноп», отыскавшегося в личной библиотеке М. К. И наконец, третье, последнее из Иркутска, письмо — открытка от 24 апреля 1930 г., обращенная на этот раз к «Лидии Владимировне», — содержит еще ряд уточнений. «О сборнике „Парнас между сопок“ (Влад<ивосток>, 1922), — пишет М. К., — попробуйте написать (сославшись на меня, если хотите): Москва, Никитский бульвар 6, кв. 21 (Калашный 1) Влад<имиру> Алек<сандровичу> Силлову. Это мой б<ывший> ученик, прекрасно осведомленный о владивостокских изданиях этого периода. Остальное пока и для меня — terrum incognita [5]».

Так завязалось знакомство, поначалу заочное, но получившее вскоре продолжение в Ленинграде и обернувшееся в конце концов браком (в июле 1935 г.).

Лидия Брун родилась в 1904 г. в Петербурге. Она была дочерью потомственного почетного гражданина Владимира Карловича Бруна (1866–1942), выходца из обрусевшей немецкой семьи, служившего с 1896 по 1917 г. в Государственном банке, и Лидии Николаевны Сергеевой (1878–1942). В 1911 г. В. К. Брун был переведен по службе из Петербурга в московскую контору Госбанка; семья переехала в Москву, где девочка стала посещать частную гимназию Н. Е. Шписс. В 1914 г. Бруны вернулись в Петроград, и Ляля (так звали ее домашние) продолжила обучение в гимназии В. Н. Хитрово. Осенью 1917 г., в связи с неспокойной ситуацией в столице, семья отправилась в Феодосию — в надежде переждать «смутное время». Лидия обучалась в городской женской гимназии, которую закончила в июне 1920 г., затем работала машинисткой в разных советских учреждениях (финотдел при Феодосийском ревкоме, исполком, участковый комитет профсоюза работников водного транспорта) и одновременно — в феодосийском отделе ARA (Американская администрация помощи, поставлявшая в голодающую Россию продукты и медикаменты). Пыталась учиться в местном Институте народного образования [6]. В сентябре 1922 г., пробыв в Крыму почти пять лет, Бруны вернулись в Петроград. Крым эпохи Гражданской войны, где постоянно менялась власть и господствовала анархия, навсегда запомнился Л. В. как череда драматических (эвакуация белой армии в конце 1920 г.), а подчас и кошмарных (красный террор) событий, о которых она рассказывала с дрожью в голосе.

Вернувшись в Петроград, Лидия Брун поступила на Высшие библиотечные курсы, где училась в 1923–1925 гг. и получила квалификацию сотрудника-специалиста научных библиотек. Летом 1924 г. устроилась на службу в Государственную публичную библиотеку и в том же году вышла замуж за Дмитрия Дмитриевича Шамрая (1886–1971), книговеда, библиотековеда и библиографа, сотрудника библиотеки с 1911 г. [7]

Директором Публичной библиотеки в 1924–1930 гг. был академик Н. Я. Марр, находившийся тогда на пике известности, и Л. В. не раз доводилось общаться с ним по служебным делам. Кроме того, за годы своей работы в библиотеке (и, разумеется, благодаря Д. Д. Шамраю) она познакомилась с людьми, оставившими след, и подчас заметный, в истории русской литературы, науки и библиографии. Среди них были (в разные годы) И. Л. Андроников [8], Б. Я. Бухштаб [9], О. Б. Враская [10], Я. П. Гребенщиков [11], М. Л. Лозинский, С. А. Рейсер [12], Иос. М. Троцкий… С некоторыми из них (Бухштаб, Рейсер, Троцкий/Тронский) у Азадовских сложатся впоследствии дружеские, близкие отношения.

В Публичной библиотеке в 1920‑е гг. еще задавали тон сотрудники «старой формации»; они определяли ее атмосферу и внутренний уклад. В их кругу вращалась и молодая сотрудница. Сохранился ее дневник за август — сентябрь 1927 г. — отпускной месяц, который она провела на крымском побережье с мужем и сослуживцами — В. А. Брилиантом [13], Г. А. Дюперроном [14], О. П. Захарьиной [15], М. Л. Лозинским, Л. И. Олавской [16], Б. В. Томашевским и др. Там же отдыхали в ту осень Н. П. и Т. Н. Анциферовы [17]. Ленинградцы проводили время веселой и дружной компанией, днем ходили на пляж, купались или совершали поездки по окрестностям Ялты, а вечерами гуляли или сидели в гостиничной комнате, делясь новостями и беседуя друг с другом. (В ночь с 11 на 12 сентября — в самый разгар отпуска — в Крыму произошло сильное землетрясение, также отразившееся в дневниковых записях Л. В.).

В конце 1920‑х гг. Л. В. увлеклась составлением списка альманахов и сборников, выпущенных за советские годы. Работа наталкивалась на определенные трудности (в силу недостоверности источников и недоступности ряда изданий), и составительнице приходилось обращаться за помощью в другие города и к другим библиографам (в том числе к М. К.).

Встретившись с Л. В. и высоко оценив ее профессиональные качества, М. К. пытается приобщить ее к тематике собственных занятий, прежде всего, конечно, библиографических. Он поддерживает и поощряет работу Л. В. по составлению указателя русских альманахов и сборников за советский период и становится как бы его негласным редактором. Труд Л. В. продвигался медленно, в частности, потому, что хронологические рамки все более расширялись, достигнув со временем 1934 г. В меру своих возможностей М. К. пытался содействовать публикации указателя. В 1934 г. он обратился к С. Д. Балухатому, в то время — заведующему Библиотекой Института русской литературы, и, само собой, к Ю. Г. Оксману. В результате 26 июля 1934 г. между Л. В. Брун и институтом был подписан договор, согласно которому Л. В. надлежало представить к 5 сентября того же года «Список альманахов и сборников за советские годы (1917–1934)» [18].

Весь август 1934 г. Л. В. неутомимо трудилась над завершением указателя. 13 августа 1934 г. она сообщала М. К.:

Работаю я все время без передышки, каждый вечер и все выходные дни. И работы еще уйма. Занялась сейчас указателем авторов и редакторов — это было что-то невероятное по размерам. Очевидно, будет тысяч шесть одних имен. Самих альманахов у меня описано свыше 900. Сегодня только получила ответ от своего шефа [19] из Крыма, а я ему писала 26/VII. Пишет, что хочет со мной увидеться до моего отпуска.

Затем возникает новая инициатива — включение завершенной работы Л. В. в издательские планы института. Об этом свидетельствует другой авторский договор с датой «29 декабря 1934», подписанный Л. В. Брун и Ю. Г. Оксманом, помощником директора института. Договор обязывал составителя представить 10 декабря 1934 г. [20] готовую рукопись объемом 15 печатных листов; институт же, со своей стороны, должен был выплатить соответственный гонорар.

Однако в конце 1935 г. указатель все еще не был издан; видимо, на его пути к печатному станку возникли непредвиденные трудности (скорее всего, идеологического порядка). О положении дел можно узнать из письма М. К. к Л. В. от 6 декабря 1935 г. из подмосковного санатория «Узкое»:

Твоя работа принята к напечатанию в Акад<емии> Наук (ИРЛИ). Никаких постановлений об отклонении этой работы не выносилось, постановлено только временно приостановить ее производство. Впрочем, об этом тебе ничего не известно, т<ак> к<ак> никто тебя об этом не уведомлял.

Если же тебе нужна официальная справка о принятии твоей работы к напечатанию ИРЛИ, то обратись за ней к Юл<иану> Григорьевичу. И только к нему, ни к кому другому. Ни к каким Полинам Львовнам [21], если он сам тебя к ней не пошлет. Пол<ина>Льв<овна>, кстати, та самая дама, с которой я познакомил тебя на представлении «Ромео и Джульетты».

Может быть, было бы неплохо приложить, если это нужно, — ты узнай — отзыв. Придется, очевидно, в таком случае просить Балухатого, ибо мой, увы, уже не годится. А м<ожет> б<ыть>, сам Юл<иан> Гр<игорьевич> напишет. Кстати, я от него сегодня получил письмо. <…> С Юл<ианом> Григ<орьевичем> ты можешь вполне откровенно говорить обо всем, что нужно в данном случае. И все, что возможно, он сделает. М<ожет> б<ыть>, даже придется тебе к нему съездить, ибо не обо всем можно говорить по телефону (87–28; 39, 41).

Возможно, М. К. знал подробности, но, не желая расстраивать жену, не стал сообщать, по какой причине ее работа «забуксовала». Дело, судя по всему, не слишком продвинулось и в первой половине 1936 г. А арест Ю. Г. Оксмана в ноябре 1936 г. и смена пушкинодомского руководства окончательно перечеркнули возможность публикации.

Экземпляр указателя, оставшийся у Л. В., погиб во время блокады. Судьба другого экземпляра, переданного в Пушкинский Дом, загадочна. После 1945 г. и Л. В, и М. К. неоднократно предпринимали попытки обнаружить хотя бы его следы, но тщетно. Рукопись исчезла.

А с 1957 г., когда стал выходить библиографический указатель «Литературно-художественные альманахи и сборники», составленный О. Д. Голубевой и Н. П. Рогожиным, Л. В. вообще потеряла интерес к своей давней работе. Описанный ею период 1918–1934 гг. представлен в 3‑м и 4‑м томах этого указателя, однако альманахи и сборники, которые исследовала Лидия Брун (во всяком случае, те, что упоминаются в ее переписке с М. К.) в 3‑м томе, охватывающем 1918–1927 гг., отсутствуют.

 

Убедившись в том, что Л. В. Брун — опытный и ответственный библиограф, М. К. начинает привлекать ее к своим научным работам. Первой из них была «Библиография Восточно-Сибирского края» за послереволюционный период. За эту работу М. К. принимается весной 1931 г. по договоренности с Восточно-Сибирским краевым отделением ГИЗа. В июле 1931 г. был подписан издательский договор, а в конце 1931‑го и первую половину 1932 г. оба трудятся над составлением «Библиографии».

Работа готовилась совместно и должна была появиться за двумя фамилиями. При этом, нетрудно предположить, М. К. решал вопросы, связанные с распределением материала и принципами его подачи, а Л. В. отвечала за просмотр отдельных изданий, оформление карточек, а также — техническую часть (перепечатка на пишущей машинке, сверка и т. п.). Весной 1932 г. работа застопорилась. 5 марта 1932 г. в письме к М. П. Алексееву М. К. рассказывал:

У меня большое огорчение, Лидия Владимировна Брун заболела скарлатиной. Одно время было очень тревожно — теперь опасность миновала. Это, конечно, отражается на нашей библиографической работе, которая была почти уже закончена, а теперь придется выжидать выздоровления, конца карантинного периода и проч. Сообщите об этом Губанову [22] — которому вскоре я и сам напишу.

Работа была отправлена в Иркутск в начале июля 1932 г. «Завтра или послезавтра отправится в Иркутск в ОГИЗ — opus: Вост<очно>-Сиб<ирск>ий край. Библ<иографические> материалы. 1918–1931 и т. д.», — сообщал М. К. 7 июля в Иркутск М. П. Алексееву, добавляя при этом:

Ради своей книги [23] Вы, вероятно, встречаетесь с Губановым и два раза в день бываете в типографии. Так вот, милый, прибавьте себе еще на 5 минут для каждого случая заботы:

1) Сообщите, какое впечатление произвела работа в ОГИЗе.

2) Поконсультируйте Губанова насчет внешности и постарайтесь (поскольку это будет от Вас зависеть), чтоб книжке была дана «изячная» внешность.

3) Воздействуйте на Губанова, чтоб он, не задерживая, переслал гонорар нам. Об этом ему, вероятно, придется несколько раз напоминать.

Когда будете в типографии, поглядывайте иногда и на всю книжоночку, чтоб ее там не очень обижали без авторского-то надзору. Вот и все.

Видно, что М. К. придавал этой совместной работе особое значение и хотел видеть ее изящно оформленной. Не получая в течение нескольких месяцев из Иркутска сведений от издательства, он озабоченно спрашивает Л. В. (письмо от 13 сентября 1932 г. из Кисловодска):

Получили ли Вы какие-нибудь известия о нашей рукописи? Это уже начинает меня тревожить, — и не на шутку. Ведь наша «копия» далеко не совершенна, и потребуется немало времени, чтобы привести все в порядок. Ваших известий по этому поводу жду с нетерпением (87–27; 13).

В своей статье Л. В. сообщает:

Данная работа во многом является новаторской. М. К. Азадовский взял за основу систематизации не общепринятую десятичную классификацию [24], а схему первого пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР на 1929–1933 гг. «…Пятилетний план, — писал он в предисловии к «Библиографии», — не является чем-то придуманным или надуманным, это не отвлеченное теоретизирование, но за этим лежит огромный практический опыт и анализ». Материал был расположен по рубрикам: Естественные богатства и ресурсы края; Энергетика; Промышленность; Сельское хозяйство; Лесное хозяйство; Охотничье и рыбное хозяйство; Транспорт; Кооперация и торговля; Вопросы труда; Культурно-социальное строительство; Финансы и бюджет; Вопросы районирования; Библиография. Сохранился проект предисловия, основной текст указателя (296 карточек) и вспомогательные указатели, но все это, к сожалению, находится в разрозненном состоянии, ряд карточек и страниц утрачен [25].

Причины, по которым не состоялось это издание, выясняются из письма А. Н. Губанова к М. К. от 9 апреля 1933 г. По пунктам перечисляя замечания, сделанные безымянным рецензентом, глава Восточно-Сибирского отделения ОГИЗа писал:

Исходя из соображений наибольшей практической ценности книги издательство считает крайне желательным пересмотр некоторых разделов, особенно III, IV, V, VII <…>.

Не возражая в принципе против отказа от обычно принятой десятичной классификации, мы считаем, что в пределах взятой Вами схемы необходимы некоторые изменения в группировке материала в названиях некоторых разделов. <…>

Кроме этого, сообщаем некоторые из замечаний, сделанные одним из рецензентов, которые мы считаем заслуживающими внимания. <…>

По получении Вашего согласия, мы считаем возможным внести исправления по всем замечаниям, изложенным в пункте 2-ом, на месте, силами издательства. Дополнения же, требующиеся в связи с пунктом 1‑м, должны быть сделаны авторами, в связи с чем просим сообщить, нужно ли для этого высылать Вам рукопись.

В случае, если эти дополнения не будут сделаны, издательство оставляет за собой право в специальном предисловии указать, что только крайняя нужда в библиографии Восточной Сибири вынуждает его выпустить работу, которая не разрешает полностью задачу — дать пособие для лиц и организаций, ведущих работу по изучению нового края (61–59; 1 об. — 3).

Видимо, М. К. не счел возможным переделывать работу (или не нашел для этого времени), а Восточно-Сибирский ОГИЗ, при всей своей заинтересованности и несмотря на «крайнюю нужду в библиографии Восточной Сибири», вынужден было отказаться от печатания книги.

 

Другая работа, к участию в которой М. К. привлек Л. В., называлась «Библиография Дальневосточного края». Это был масштабный проект, возникший весной 1931 г., когда в Москве при Публичной библиотеке СССР им. В. И. Ленина (ныне Российская государственная библиотека) была создана Всесоюзная ассоциация сельскохозяйственной библиографии (ВАСХБ). Именно эта структура взяла на себя подготовку к печати многотомного издания «Библиография Дальневосточного края за 1890–1931 гг.» (с рефератами и аннотациями). Заказчиком «Библиографии» выступил Дальневосточный краевой исполнительный комитет (Далькрайисполком), он же предоставил ассоциации и оборотные средства.

Согласно первоначальному плану, «Библиография Дальневосточного края» должна была состоять из 25 томов, каждый из которых охватывал книжную и журнальную литературу по какой-либо области знания: экономике, географии, краеведению, политике, истории (в частности, истории революционного движения). Отдельный том был отведен под картографию. Предусматривались также тома «Дальневосточный край в художественной литературе» и «Источники дальневосточной библиографии» и, наконец, еще один том (последний), содержащий сводный указатель.

Инициатором и душой этого начинания был Н. В. Здобнов, приглашенный в штат Всесоюзной ассоциации сельскохозяйственной библиографии В. И. Невским, председателем правления ассоциации и одновременно директором Публичной библиотеки СССР, и сумевший за короткое время создать рабочую группу, в которую вошли московские библиографы (среди них — А. Н. Турунов). Коллектив участников состоял из «редакторов» и «аннотаторов» (т. е. специалистов, просматривающих книги и журналы и составляющих на каждое издание библиографическую карточку). К этой работе был привлечен и М. К.: ему предложили курировать отдел этнографии. Кроме того, Здобнов просил его организовать в Ленинграде группу, способную принять участие в библиографической работе. С воодушевлением воспринявший известие о готовящейся «Библиографии Дальневосточного края», М. К. готов был приняться за эту работу «с большим удовольствием и желанием», причем не только «руководить», но и самолично заниматься просмотром книг и периодических изданий. Впрочем, поначалу он сомневался, удастся ли ему сочетать составление карточек с основной своей деятельностью в ГИРКе и ИПИНе. Обсуждая с Николаем Васильевичем условия оплаты, он писал ему осенью 1931 г.:

…б<ыть> может, мне уже не брать на себя личную библиограф<ическую> работу, а только явиться с января <1932 г.> организатором здесь? Хотя — откровенно сказать — я не прочь бы и сам поработать…

В конце концов, согласившись не только редактировать отдел этнографии, но и выступить в качестве «аннотатора-сдельщика», М. К. приступает к работе. К середине 1932 г. он успевает обработать ряд изданий. 11 июля 1932 г. М. К. пишет Здобнову:

Всего у меня проверено уже штук 150 <карточек>, — осталась сотня. Самое же досадное, что есть пропуски отдельных книжек, т<ак> к<ак> и «Этн<ографическое> об<озрение>», и «Жив<ая> Стар<ина>», и «Сиб<ирская> Жив<ая> Стар<ина>» — все время в усиленном чтении, — и интерес к ним почему-то за последнее время здорово растет. Не нравятся мне мои аннотации. Но я ведь до сих пор не знаю установленного Вами общего типа.

12 августа 1932 г. М. К. сообщает Здобнову об отправке в Москву четырех бандеролей с карточками. «…Откровенно сказать, — признается он, — совсем разучился писать карточки, — и, возможно, что натворил уйму технических промахов». О том же он пишет 26 сентября из Кисловодска: «Должен сознаться, что разучился писать карточки: поэтому будьте строги и не щадите моего самолюбия — на такие случаи оно, к тому же, у меня отсутствует».

В течение 1932 г. М. К. привлекает к участию в работе — на условиях сдельной оплаты — других лиц. Первый, кого он пригласил, был Г. С. Виноградов. Еще 25 декабря 1931 г. М. К. спрашивал Здобнова:

Нельзя ли к этой работе присоединить Георгия Сем<еновича> Виноградова <…> Как специалист он заслуживает полного доверия. Библиографическая часть может происходить первоначально под моим надзором. Нуждается же он очень, ибо никакой работы не имеет и собирается служить корректором.

Тема обсуждается и в последующих письмах. «Я хочу впоследствии, — пишет М. К. 19 января 1932 г., — пригласить в помощь кой-кого из своих учеников на просмотр журналов». А 29 октября 1932 г. — в ответ на предложение Здобнова заняться просмотром иностранных изданий — М. К. выдвигает вместо себя кандидатуру Е. Г. Кагарова:

…по поводу иностранной библиографии. Я боюсь целиком взять эту часть — не успею. Времени становится все меньше, а голова болит все чаще и чаще. Частично кое-что я бы мог сделать, — для основной же работы имею превосходного кандидата — проф<ессор> Е. Г. Кагаров. Как этнографа его рекомендовать не приходится; причем он именно этнограф-библиограф, внимательно следящий за литературой и располагающий большой собственной картотекой. Ряд небольших аннотированных подборов по совр<еменной> зап<адно>-евр<опейской> этнографии он делал и в «Сов<етской> Азии», и в «Сов<етском> Сев<ере>» [26]. Я с ним говорил принципиально, и он очень охотно возьмется за такую работу. Мы работаем в одном Институте и т<аким> о<бразом> можем беспрерывно консультировать <друг друга>. Добавлю, что кроме трех основных языков, Е. Г. Кагаров знает испанский, итальянский и, кажется, шведский. Ну, само собой, что, как и каждый из нас, получивших образование на ист<орико>-фил<ологическом> фак<ультет>е, может справиться с любым славянским языком.

Вопрос об участии Г. С. Виноградова в просмотре и аннотировании книг оставался открытым в течение всего года. «К этой работе я все же решил привлечь (пусть неофициально) Георгия Семеновича Виноградова — карточки его пойдут в мой счет» (из письма к Здобнову от 16 октября 1932 г.). Но, судя по всему, Виноградов так и не приступил к работе.

Одновременно М. К. приглашает к сотрудничеству и Л. В. Брун, о чем уведомляет Здобнова в «отчетном» письме к нему от 6 декабря 1932 г.:

Дорогой Николай Васильевич,

1. По поводу шифровки и описи изд<аний>, к<ото>рых нет в Москве. С Л. В. Брун я переговорил; она согласна. Шлите скорей ей карточки (можно через меня) — сейчас она как раз располагает некоторым свободным временем и может очень скоро выполнить работу.

2. Говорили ли Вы с Институтом [27] о достигнутом нашем соглашении? Наш президиум ратифицировал наш договор, — дело только за Вами. Присылайте материал — я отдам его перепечатать и начну классифицировать для печати. «Советская Этнография» охотно предоставляет место для этой работы [28]. Только не медлите Вы.

3. Г. С. Виноградов приступит к работе немного позже: он сейчас лежит в постели, и я его еще не видел. Завтра пойду навестить: узнаю, в чем дело.

4. Кагаров рвется в бой и очень сожалеет о невозможности приступить к работе сейчас же. Скажу Вам по секрету: он сейчас очень нуждается в деньгах и охотно ради верного заработка отодвинет различные литературные дела, которые теперь все неверны, ибо оплачиваются неаккуратно. Последнее могу подтвердить собственным своим печальным примером. Вывод же, по существу, тот, что Кагаров сейчас мог бы невероятно быстро проворотить большой материал. Учтите это. М<ожет> б<ыть>, найдете возможным привлечь его до заключения общего договора на иностранную часть.

Помимо Виноградова, Кагарова и Л. В., М. К. предполагал подключить к работе также историка С. Н. Чернова (1887–1941). Что же касается Л. В. Брун, то ее участие подтверждается постоянными напоминаниями в письмах к Здобнову: «Не забудьте об авансе для Л. В. Брун» (недатированное письмо; видимо, конец 1932 г.); «Очень прошу ускорить высылку карточек Брун, ибо я плохо понимаю, какая связь между мной и ей. Она не будет делать моей работы — я не буду делать ее» (9 апреля 1933 г.) и др. Более подробно о работе Л. В. Брун сообщается в письме от 24 мая 1933 г.:

Сейчас же дело обстоит так: Л. В. Брун до своего отпуска установит, какие издания по этому списку имеются в ленинградских библиотеках, проверит этот список по топографическому каталогу ГПБ, занесет туда все исправления и дополнения и на каждое имеющееся издание составит предварительную карточку с указанием библиотечного шифра и проч. Подробные же карточки (полное описание газеты или журнала со всеми требуемыми библиографическими показателями) она составит по возвращении из отпуска, т. е. в начале июля. <…> Меня только беспокоит один вопрос: работа Л. В. Брун фактически завершится в начале июля, а Вас уже в это время в Москве не будет. Как быть с оплатой?

Очевидно, карточки, поступившие от Л. В., вызвали у Здобнова сомнения в ее профессионализме, так что 7 июля 1933 г. М. К. пришлось защищать свою помощницу:

Теперь относительно Л. В. Брун.

Я возражаю против Вашего вывода и очень прошу дать ей довести работу до конца. Ведь дело в том — как я Вам уже писал — она сделала спешный предварительный просмотр по каталогам, спискам etc. Причем в газетном отделении Пуб<личной> б<иблиоте>ки порядок не всегда образцовый.

Те сведения, которые она представила, De visu она не имела времени проверить все, т<ак> к<ак> уходила в отпуск и так как предполагалось, что все это будет сделано при окончательном описании.

Те сведения, которые она представила, отражают не ее неумение библиографически работать, а весьма неважное состояние наших каталогов и списков periodic <так!> в хранилищах. Часть сведений она получила по своему запросу в других б<иблиоте>ках и также не имела еще возможности проверить все лично.

Категорически утверждаю, что Л. В. Брун — превосходный работник, иначе бы я не решился так решительно <ее> рекомендовать и прошу под мою ответственность дать ей закончить порученную первоначально работу, точно указав объем тех сведений, к<ото>рые нужно вынести на карточку.

Однако в те месяцы 1933 г., когда писались эти письма, ситуация вокруг «Библиографии Дальневосточного края» изменилась. Весной Николай Васильевич был арестован и около двух месяцев провел в заключении [29]. А вскоре после освобождения он оказывается оттесненным от руководства работами по дальневосточной «Библиографии». Начались проверки по подозрению в финансовых злоупотреблениях, появились обвинения политического порядка и т. д.; назревал конфликт и в недрах самой Всесоюзной ассоциации сельскохозяйственной библиографии. В результате была создана новая редколлегия. Первые два тома, полностью готовые к тому времени, успели появиться в 1935 г. [30], однако имя Здобнова, составителя, руководителя и редактора этого издания, на титульном листе отсутствовало. Тогда же была расформирована и сама ассоциация. Так завершилось это масштабное начинание [31]. Разумеется, на заключительном этапе ни М. К., ни другие члены его «команды» уже не принимали участия в работе. Сохранились ли и где хранятся в настоящее время многочисленные карточки по этнографии, подготовленные М. К., Е. Г. Кагаровым, Л. В. Брун и другими участниками проекта для 17‑го тома «Библиографии Дальневосточного края» [32], установить не удалось.

Для нас же важно другое. Две больших и в итоге несостоявшихся работы — «Библиография Восточно-Сибирского края за 1918–1931 гг.» и «Библиография Дальневосточного края за 1890–1931 гг.», над которыми М. К. и Л. В. совместно трудились в 1931–1933 гг., — послужили своего рода «этапами» их личного и творческого союза.

 

В сентябре 1933 г. в Гаспре М. К. встретился с М. Л. Лозинским, отдыхавшим в том же санатории КСУ (Комиссия содействия ученым при Совнаркоме СССР). Лозинский подарил ему свой только что изданный перевод «Гамлета» [33] с надписью: «Марку Константиновичу Азадовскому, учившемуся читать по Гамлету. Да не отшибет у него этот Гамлет охоты к чтению! М. Лозинский. Гаспра, 27.IX.1933» [34].

Нетрудно представить себе, о чем беседовали на отдыхе М. К., державший в памяти множество стихов Ахматовой, Гумилева, Мандельштама и при случае с удовольствием читавший их вслух, и Михаил Лозинский, участник акмеистического цеха и живой свидетель литературных событий 1910‑х гг. Но помимо поэзии в их разговорах была и другая общая тема: Публичная библиотека и ее сотрудники/сотрудницы. К одной из них они обратились 20 сентября с экспромтом, сочиненным совместно:

Первые четыре строки написаны рукой Лозинского, вторые четыре — рукой М. К. А к заключительной строке о «гасприйских дамах» Михаил Леонидович сделал сноску: «На самом деле их 120, но только 60 из них красавицы».

Фотооткрытка с этими строками была вложена в конверт, также надписанный Лозинским.

Это восьмистишие, плод совместного творчества М. К. и Лозинского, надолго запомнилось и авторам, и адресату. В феврале 1946 г., когда было объявлено о присуждении Лозинскому Сталинской премии (за перевод «Божественной комедии» Данте), Азадовские послали ему поздравление, на что Михаил Леонидович откликнулся следующими строками:

Дорогой Марк Константинович, позвольте мне сердечно поблагодарить Вас и милую Лидию Владимировну за Ваше приветственное послание, глубоко меня тронувшее. Оно всколыхнуло во мне много чудных воспоминаний. И старые залы Библиотеки, в которых я уже давно не бывал, и двухбашенную Гаспру [38], из которой мы с Вами, Марк Константинович, слали стихотворное обращение в Отдел абонемента этой самой Библиотеки… Помните?.. Спасибо жизни, что она позволяет вспомнить столько милого. Сердечно Ваш. М. Лозинский (66–11; письмо от 14 февраля 1946 г.).

Отношения М. К. с Лидией Брун тем временем углублялись, и держать их «в секрете» становилось все сложней и сложней. Двусмысленность и неопределенность тяготили обоих. Это ощущалось, по-видимому, и в близком дружеском кругу (Жирмунские и Троцкие в Ленинграде, Юрий Соколов в Москве). Так, узнав, что жилищные условия М. К. в квартире на улице Герцена улучшились, Соколов писал ему 11 ноября 1934 г.: «Поздравляю с расширением помещения, Марк Константинович! Да ты совсем теперь именинник. Непременно женись. Непременно!!!» (70–47; 10)

В начале июля 1935 г. Лидия Брун расторгла свой брак с Д. Д. Шамраем и стала женой М. К. (сохранив при этом до конца жизни свою девичью фамилию). После чего «молодожены» сразу же отправились в свадебное путешествие — в Иркутск; М. К. спешил познакомить жену с матерью и сестрой, но главное — с родной Сибирью. Он привозит Л. В. в Тункинскую долину, где оба отдыхают на курорте Аршан. Затем оставляет ее одну на несколько дней, чтобы навестить сказочника Д. С. Асламова. «Старик мой очень обрадовался, увидев меня, — рассказывает он в письме к Л. В. от 29 июля. — Ему уже 80 лет, но он еще бодр, память сохранил хорошую, и с завтрашнего дня мы с ним засядем за работу» [39].

Между сказочником и фольклористом состоялся тогда примечательный разговор, о котором М. К. не преминул сообщить жене (в том же письме):

Узнав, что я снова женился, он спросил, как тебя зовут, и «бросил карты» на тебя, т. е. начал ворожить на бубновую даму.

— Ну, — говорит — хорошая тебе попалась баба. Ее в ступке не утолчешь. Все понимат, держать все хорошо будет и копейку будет убивать. Держись за ее крепко и, чо про нее говорить будут, не обращай внимания. Она у тебя грамотная, поученая?

— Как же, — говорю, — грамотная, обязательно!

— Ну вот, сразу видно. В казенном доме об ней большой интерес имеют. Одним словом, хорошая женщина тебе попалась. Держись за нее! [40]

Среди поздравлений, которые М. К. получил в связи с женитьбой, было письмо от Ольги Фрейденберг. Несмотря на пожелание счастья и внешне почтительный тон, оно содержало в себе и каплю яда. Приводим его текст полностью:

Дорогой Марк Константинович!

Сердечно и искренне поздравляю Вас с принятием законного супружества. Очень, очень за Вас рада. Я всегда скорбела, что такой нежный и милый человек, как Вы, заброшены в неуютную холостую жизнь. Вам совершенно необходимо было жениться, именно Вам — с Вашей душой, ищущей привязанности и тепла. Вы не холостяк, Вам нужен уют, свой дом, женская ласка. На эту тему я много раз хотела с Вами говорить, но, зная причины Вашего одиночества, боялась грубым прикосновением причинить Вам боль [41].

Вы — человек лирической складки. Вам нужен объект любви и почитания. Вы были не пристроены сердечно и — так мне казалось — слонялись по чужим домам. В переносном, конечно, смысле… И вот у Вас свой дом, своя жизнь.

Я вовсе не поклонница семейной и брачной петли. Но за Вас очень рада, вопреки тем выводам, которые Вы сейчас же сделаете. Однако нельзя смотреть на мир под углом зрения своих личных склонностей — я говорю о себе; для Вас семья и брак не петля. Это необходимое условие Вашего лирического, сердечного существованья.

Что же Вам пожелать, дорогой Марк Константинович? Что Вы будете счастливы, это несомненно. Но Ваше имя вызывает только одно, чисто фольклорное предостережение:

Марк, берегись Тристана! Смотрите, ради Бога, за водопроводом, за качеством Вашего кофе и чая; разливайте, сидя за самоваром, сами — помните, помните, что в Вашем доме напиток и его свойства — вопрос Вашего счастья и благополучия!.. [42]

Все остальное устроится.

Еще и еще сердечно Вас поздравляю!

Ваша О. Фрейденберг (67–60; 17–18 об.; письмо от 8 сентября 1935 г.).

С уверенностью можно предположить, что М. К. воспринял такого рода «напутствие» с улыбкой, тем более что история короля Марка, Изольды и Тристана, разнообразно варьируемая в те годы филологами-марристами, вряд ли угрожала его семейной жизни: Л. В. любила мужа и была с ним счастлива. Что же касается Ольги Фрейденберг, то в течение последующих лет М. К. сохраняет с ней приятельские отношения (по крайней мере, внешне), о чем свидетельствуют ее шутливые, в стихотворной форме, открытки, которые она время от времени посылает бывшему «поклоннику», а также его ответные письма или дарственные надписи на книгах (см. илл. 59). Впрочем, со временем их отношения сходят на нет, и в своих послевоенных дневниковых записях, получивших за последние десятилетия широкую известность, Ольга Михайловна упоминает о М. К. лишь вскользь и попутно.

Выйдя замуж, Л. В. продолжала еще несколько лет работать в Публичной библиотеке (до 1938 г.). Будучи сотрудницей консультационно-библиографического отдела, она принимала участие в коллективной работе по составлению библиографии для второго (исправленного) издания «Истории XIX века» под редакцией Лависса и Рамбо [43]. Осенью 1938 г. она увольняется из библиотеки и поступает на немецкое отделение 2‑го Ленинградского государственного педагогического института иностранных языков [44] (учеба прервалась осенью 1941 г.).

Глава XXIV. Пушкинистика

Пушкинская тема сопровождала М. К. начиная с детства, однако научный интерес к Пушкину и его эпохе формируется у него, очевидно, под влиянием университетских учителей. В 1910‑е гг. М. К. посещает Пушкинский семинарий С. А. Венгерова [1], общается с его участниками (А. Л. Бем [2], Г. В. Маслов, Ю. Н. Тынянов, А. Г. Фомин и др.), знакомится с Б. Л. Модзалевским и в поисках пушкинских материалов совершает поездку в Тверскую губернию. Энтузиазм в отношении первого поэта России никогда не покидал М. К.: он не раз посещал пушкинские места, принимал участие в вечерах, посвященных Пушкину, охотно цитировал пушкинские строки в своих письмах [3], был знаком или дружен с крупнейшими пушкинистами своего времени (М. П. Алексеев, Б. Л. Модзалевский, Ю. Г. Оксман, Б. В. Томашевский, М. А. Цявловский). Уже в 1920‑е гг. М. К. воспринимается в кругу историков русской литературы как «пушкинист». Так, Н. К. Пиксанов писал ему 30 января 1925 г.:

…посылаю Вам в подарок сбор<ник> «Пушкин» [4] — Вам, давнему пушкинисту. Если будут в сибирской печати отзывы о нем (хорошо бы Ваш), не откажите сообщить (68–30; 2).

Занятия эпохой Пушкина, начавшиеся в 1910‑е гг., продолжились в университетской библиотеке Томска; им сопутствовали встречи и беседы с Ю. Н. Верховским, исследователем «пушкинской плеяды». Наконец, в Чите М. К. впервые обращается к декабристской проблематике, неотделимой от темы «Пушкин и декабристы». В середине и второй половине 1920‑х гг. интерес М. К. к пушкинистике стимулируется его дружескими связями (М. П. Алексеев, С. Я. Гессен); не прерывается также его эпистолярное (а подчас и непосредственное) общение с Ю. Г. Оксманом. М. К. проявляет внимание к пушкинским праздникам в Москве и Ленинграде, к мемориальным местам, связанным с именем поэта. Например, 11 февраля 1927 г. он пишет (из Иркутска) Б. Л. Модзалевскому:

Недавно я прочел обращение от имени друзей «Пушкинского Уголка» [5]. Я очень охотно вступаю в ваше общество и очень хотел бы быть полезным активно. Если б Вы прислали мне соответственные полномочия, я занялся бы вербовкой членов и членских взносов в Иркутске и, надеюсь, провел бы это здесь не без успеха [6].

Б. Л. Модзалевский откликнулся на предложение М. К. Быстро пополняя в то время свои ряды, Общество друзей заповедника «Пушкинский уголок» нуждалось в работниках «на местах» [7]. Сохранилось удостоверение с датой 29 декабря 1927 г. (на бланке Общества), подписанное А. П. Карпинским и Б. Л. Модзалевским. Согласно этому документу, М. К. утверждался представителем Общества друзей в Иркутске, обладающим следующими полномочиями: выступать от имени Общества; производить регистрацию новых членов; принимать взносы по «квитанционным книжкам», которые выдавало правление, а также распространять издания Общества (см.: 55–7; 46).

Позднее М. К. состоял членом Пушкинского общества, возникшего в конце 1931 г. в Ленинграде на базе Общества друзей заповедника «Пушкинский уголок» [8].

Известно также, что в феврале 1928 г. на торжественном заседании историко-литературного кружка педфака ИРГОСУНа (в связи с 91‑й годовщиной со дня гибели Пушкина) М. К. выступал с докладом; другой доклад произнес М. П. Алексеев [9].

Первой печатной работой М. К., связанной с Пушкиным, следует считать, вероятно, отклик в газете «Власть труда» на фильм «Коллежский регистратор» по повести «Станционный смотритель» (см. главу XVIII).

«Профессиональным» пушкинистом М. К. становится в период своего расставания с Иркутском, то есть в 1928–1930 гг. Как известно, на рубеже 1927–1928 г. в кругу московских и ленинградских пушкинистов началось обсуждение вопроса об издании первого академического собрания сочинений Пушкина в пятнадцати томах. К лету 1928 г. утверждается редакция по национальному изданию Пушкина в составе А. В. Луначарского, П. Н. Сакулина и П. Е. Щеголева и формируется редакционный комитет (председатель — П. Н. Сакулин). В комитет вошли представители всех «пушкинских» организаций того времени: М. А. Цявловский и В. В. Вересаев (Пушкинская комиссия Общества любителей российской словесности), Б. Л. Модзалевский и Н. В. Измайлов (Пушкинский Дом), П. Е. Щеголев и Б. В. Томашевский (Пушкинская комиссия при Академии наук), В. М. Жирмунский и Ю. Г. Оксман (Пушкинский комитет Института истории искусств). На совещании, состоявшемся 18 декабря 1927 г., редакционный комитет уточняет список отечественных исследователей — тех, кого следует привлечь к участию в будущем издании. Среди многочисленных фамилий ленинградцев и москвичей в протоколе совещания названа и одна фамилия «по провинции»: М. П. Алексеев. Упоминаний о Марке Азадовском в тот период не встречается.

Рабочий план, составленный членами редакционного комитета, включал в себя первоочередные научные и организационно-технические вопросы: распределение материала по томам, принципы редактирования и комментирования, текстология; оплата совещаний, поездок и т. п. Н. В. Измайлов вспоминал:

Для обсуждения этого плана в марте 1928 года было устроено в Москве совещание в помещении начинавшего тогда свою деятельность Института мировой литературы — в доме, стоявшем позади Василия Блаженного у Москворецкого моста и ныне не существующем. Здесь под председательством П. Н. Сакулина собрались В. В. Вересаев, Л. П. Гроссман, Н. К. Пиксанов, В. М. Жирмунский, я, Ю. Г. Оксман, Б. В. Томашевский, М. А. Цявловский и П. Е. Щеголев (Б. Л. Модзалевский должен был быть, но уже тяжело больной, не мог приехать). Это было первое в своем роде серьезное и деловое собрание пушкинистов-текстологов, биографов, исследователей творчества поэта. Академическое издание было признано преждевременным и пока невозможным, но решено было готовить шеститомное полное (предварительное) издание, проверенное по рукописям; для публикации же всех вариантов еще не было выработано тогда и методов. Отсюда родилось издание 1930–1931 годов, приложенное к «Красной Ниве»… [10]

Именно к этому шеститомнику (в кругу пушкинистов оно именовалось Малым собранием), осуществленному в 1930–1931 гг., и был привлечен — очевидно, по рекомендации Оксмана — Марк Азадовский. Ему поручалось редактировать фольклорные записи Пушкина: уточнить текстологию и датировки, написать комментарий. С этого издания и начинается многолетняя работа М. К. над темой «Пушкин и фольклор».

М. К. начал с двух пушкинских набросков к поэме о Бове, датируемых 1822 г. Этот текст был напечатан в третьем томе шеститомника [11]. Об этой, по всей видимости первой, пушкиноведческой работе М. К. свидетельствует его недатированное письмо к П. Е. Щеголеву:

Глубокоуважаемый Павел Елисеевич,

Присылаю для «Приложения к III-му тому соч<инений> А. С. Пушкина» выполненную мною, по поручению Ю. Г. Оксмана, «программу поэмы о Бове».

Дата и спорные чтения установлены мною. Текст в окончательном виде санкционирован Юлианом Григорьевичем.

С глубоким уважением

М. Азадовский.

ул. Плеханова, 41, кв. 16. Д. Я. Шиндеру для М. К. Азадовского [12].

В работе над пушкинскими «Сказками», помещенными во втором томе, М. К. не принимал участия (их редактировал Ю. Н. Верховский). Зато он был привлечен к составлению «Путеводителя по Пушкину», изданного в качестве последнего (шестого) тома; его фамилия открывает «Список сотрудников» [13]. М. К. принадлежат в этом томе восемь статьей («Лубочные или народные картинки», «Руслан и Людмила», «Сказка» и статьи-заметки, посвященные пяти самым известным пушкинским сказкам). Статья «Сказка» в этом издании, освещающая интерес Пушкина к народной словесности, содержит в тезисной форме ряд положений, которые будут позднее развернуты в статье «Пушкин и фольклор».

В работе над «Путеводителем» М. К., по-видимому, лично общался со Щеголевым (умер 22 января 1931 г.). Об этом позволяет судить фрагмент письма Б. В. Томашевского к М. А. Цявловскому от 3 марта 1931 г.:

Карточки Верховского [14] в большей своей части были отвергнуты Щеголевым. Мы также их смотрели <и> с мнением Щеголева согласились. Щеголев передал их на дополнительный просмотр и исправление (и замену совершенно неудовлетворительных) М. Азадовскому, кот<орый> в настоящее время часть карточек Верх<овскому> вернул для напечатания, а часть написал сам [15].

Полное собрание сочинений, выпущенное в 1930–1931 гг., было повторено в 1931–1933 гг., но не как «приложение к журналу „Красная Нива“», а как самостоятельное издание, осуществленное ГИХЛом, и распространялось «по подписке». «Путеводитель по Пушкину» в этом издании отсутствовал, зато пятый том («Критика, история, автобиография») был разделен на две книги. На авантитуле этого издания стояли в траурной рамке имена П. Н. Сакулина и П. Е. Щеголева. В третьем томе на тех же страницах, что и в предыдущем издании, воспроизводился установленный М. К. текст «набросков к Бове», а на с. 5 была указана его фамилия как редактора этого раздела [16].

Тома шеститомника еще печатались, когда редколлегия, возглавляемая Луначарским, принялась за подготовку второго издания, опять-таки в ГИХЛе, которое было реализовано в течение 1934 г. Возможно, для одного из первых томов этого издания (их редактировал М. А. Цявловский) М. К. было предложено написать дополнительный комментарий, отсутствовавший в двух первых шеститомниках. Текст был написан, но впоследствии отклонен. Об этом свидетельствует фраза из письма М. К. к М. А. Цявловскому от 6 февраля 1932 г. Подтверждая получение гонорара «за ненапечатанные тексты», М. К. добавляет: «Не скрою, что мне было бы гораздо приятнее получить гонорар за принятый материал» [17].

Следующее издание шеститомника (под редакцией Ю. Г. Оксмана и М. А. Цявловского), приуроченное к 100-летию со дня гибели поэта, состоялось в издательстве «Academia» (1936–1938). Одновременно было осуществлено еще одно (четвертое!) издание, выпущенное в ГИХЛе (1936); его редактировали С. М. Бонди и другие пушкинисты.

В 1932–1933 гг. в кругу московских и ленинградских пушкинистов живо обсуждается ряд дальнейших проектов, связанных с подготовкой пушкинского юбилея, академического издания Пушкина, «Пушкинской энциклопедии», а также других изданий. М. К. принимает в этих дискуссиях посильное участие — об этом свидетельствует, например, фотография, на которой он изображен среди участников Пушкинской конференции, проходившей 8–11 мая 1933 г. в Ленинграде [18]. Центром этих начинаний становится Пушкинский Дом (его возглавлял тогда Луначарский; реальное же руководство сосредоточилось в руках Оксмана).

23 августа 1933 г. Оксман сообщал М. А. Цявловскому:

Имел беседу по Пушкинским делам в самой высокой инстанции, где очень сочувствуют не только полному собранию сочинений Пушкина, но и энциклопедии, а главное, большой конференции, которая объединила бы пушкиноведов с писателями. Конференцию будет проводить Академия наук и А. М. Горький, академическое издание будет возглавлять А. М. Горький, а легкую промышленность в области пушкиноведения — Л. Б. Каменев. С последним я тоже беседовал о конкретизации некоторых замыслов — о маленьком Пушкине и об энциклопедии [19].

Что имелось в виду под «самой высокой инстанцией» — об этом можно только догадываться и строить предположения. А под «легкой промышленностью» Оксман подразумевал, видимо, издательскую часть пушкинского проекта, в которой принял непосредственное участие Л. Б. Каменев, возглавивший серию «К столетию со дня гибели А. С. Пушкина» и разработавший, кроме того, план и проспект выпуска нового Полного собрания сочинений Пушкина в девяти томах (утвержден осенью 1933 г.). «Для реализации этого проекта он привлек известных в то время пушкинистов — М. К. Азадовского, С. М. Бонди, Ю. Г. Оксмана, М. А. Цявловского, Т. Г. Зенгер-Цявловскую, Б. В. Томашевского, Д. П. Якубовича. Все они, за исключением Б. В. Томашевского, приняли на себя нелегкую ношу» [20]. В ноябре 1933 г. Каменев представил Цявловскому и Оксману план девятитомника. «Цель издания, — говорилось в этом документе, — дать в руки нового советского читателя полный канонический текст литературного наследия Пушкина с минимальным количеством пояснений, абсолютно необходимых для понимания текста» [21]. Черновики, наброски, а также письма поэта в это издание не включались.

В течение всего 1934 г. в издательстве «Academia» и Пушкинском Доме велась интенсивная работа по подготовке новых томов; ее возглавлял Ю. Г. Оксман, участник и координатор основных пушкиноведческих начинаний в стране. Успешной работе пушкинистов способствовало также назначение Каменева 4 мая 1934 г. (после смерти А. В. Луначарского) директором Пушкинского Дома, а в июне 1934 г. — директором Института мировой литературы. В течение 1934 г. издательством «Academia» были почти полностью подготовлены — под редакцией Л. Б. Каменева, Ю. Г. Оксмана и М. А. Цявловского — два издания Полного собрания сочинений: в девяти и шести томах. Кроме того, в течение 1934–1935 гг. «Academia» выпускает около десяти пушкинских и пушкиноведческих изданий.

Девятитомное издание, задуманное к столетию со дня гибели поэта, было малоформатным и предназначалось для «массового читателя». М. К. принял в нем непосредственное участие опять-таки в качестве редактора «фольклорного» отдела: им были подготовлены тексты пяти пушкинских сказок и написаны примечания к ним [22]. Впрочем, из письма М. К. к Цявловскому от 14 апреля 1934 г. явствует, что он подготовил для этого тома также и комментарий к песням (т. е. к пушкинским записям русских песен):

Глубокоуважаемый Мстислав Александрович,

для окончательной редакции своих примечаний к фольклорным текстам (песни и сказки), которые войдут в III-й том, мне необходимо получить от Вас некоторые сведения.

1) Мне совершенно необходимо представить себе композицию этого отдела: поэтому не откажите в любезности сообщить мне хотя бы оглавление этой части тома.

2) Если Вы уже подготовили целиком эту часть и уже внесли примечания, то было бы превосходно, если б Вы могли прислать мне копию, — тогда я вскоре же пришлю Вам свои соображения, что́ и как, думается мне, следует дополнить по фольклорной части [23].

Работа М. К. над комментарием для девятого тома была представлена в «Academia» в июне–июле 1934 г. Однако напечатать комментарий в полном виде не удалось: помешал прежде всего Л. Б. Каменев. Приводим его отзыв на работу М. К.:

Примечания М. К. Азадовского к «Сказкам» Пушкина (т<ом> III)

Примечания — несомненно научны, содержательны и авторитетны. Они, вероятно, целиком подошли бы к академическому изданию или к нашему отдельному изданию «Сказок» [24]. Но в данном «малом» издании они будут и слишком громоздки, и «укорительны» для других комментаторов. Такого разнобоя допускать нельзя. Я поэтому их «упростил»: выкинул ссылки на литературу, ход аргументации, давая сразу выводы, №№ рукописей, мелкие разночтения. Это, конечно, ослабило (только внешне, конечно) научный вид комментария, но подравняло его под принятый в данном издании тип. Без изменения, в полном виде мы напечатаем комментарий Азадовского в нашем отдельном издании «Сказок», и таким образом ни труд, ни первенство Азадовского не пропадут.

24/VII. <19>34 [25].

М. А. Цявловский, со своей стороны, не только поддержал Каменева, но счел нужным подвергнуть сделанные М. К. примечания к «Сказкам» еще большей редактуре:

Всецело присоединяюсь к отзыву Л. Б. Каменева о комментарии Азадовского к сказкам, я считаю недостаточными те сокращения, которые сделал Лев Борисович в этом комментарии. Его нужно бы еще посжать <так!>, а то он очень «выпирает» из общего уровня примечаний.

Я позволил себе вычеркнуть указания на местонахождение рукописей.

2. VIII. <1>934 [26]

Иного мнения о работе М. К. придерживался, однако, третий редактор девятитомника — Ю. Г. Оксман:

Специфика материала («Сказки») и неизученность его оправдывают заметное расширение Азадовским рамок наших комментариев к другим томам. Полностью дает Азадовский и печатные варианты (впрочем, их немного). Черновые варианты выбраны с большим тактом. Кое-где следовало бы сократить ссылки на фольклорные параллели (на стр. 10 я сделал опыт такого сокращения). Длинноты изложения незначительны и могут быть устранены в корректуре. <…> Все свои изъятия обозначил инициалами Ю. О. как дискуссионные <…>

23|VII [27]

К концу 1934 г. девятомник, в основном завершенный, приближался к типографскому станку. Однако в декабре — сразу же после убийства Кирова — ситуация радикально изменилась. 16 декабря был арестован Каменев, приговоренный в январе 1935 г. к пяти годам тюремного заключения по делу так называемого «Московского центра» (его участникам инкриминировались «открытые террористические настроения, приведшие к гнусному убийству тов. Кирова» [28]). Начался, по слову Михаила Кузмина, «разгром „Academi’и“» [29].

Встречался ли М. К. с Каменевым во второй половине 1934 г.? Сведений об этом не обнаружено. На совещании Каменева с ленинградскими учеными, сотрудниками Пушкинского Дома, 14 ноября М. К., судя по всему, отсутствовал. Однако известный пассаж в дневнике К. Чуковского от 20 декабря 1934 г. дает основания предположить, что «пересечения» все же имели место:

В «Academia» носятся слухи, что уже 4 дня как арестован Каменев. Никто ничего определенного не говорит, но по умолчаниям можно заключить, что это так. Неужели он такой негодяй? Неужели он имел какое-н<и>б<удь> отношение к убийству Кирова? В таком случае он лицемер сверхъестественный, т<ак> к<ак> к гробу Кирова он шел вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы. И притворялся, что занят исключительно литературой. С утра до ночи сидел с профессорами, с академиками — с Оксманом, с Азадовским, толкуя о делах Пушкинского Дома, будущего журнала и проч. [30]

Судя по этой дневниковой записи, К. И. Чуковский, теснейшим образом связанный тогда с издательством «Academia», в котором он осуществил ряд изданий, и, конечно, близко знакомый с Каменевым, был сильно испуган. Неудивительно: поток обвинений по адресу фигурантов «Московского центра» нарастал с каждым днем, и трудящиеся в своих устных выступлениях и письмах требовали беспощадной расправы с «предателями».

 

Несмотря на арест Каменева, подготовка к юбилею — и в Академии наук, и в издательстве «Academia» — продолжалась. Предстоящий юбилей Пушкина, официально объявленный «всенародным», готовился с небывалым размахом. 16 декабря 1935 г. был учрежден Всесоюзный Пушкинский комитет под председательством М. Горького; в Академии наук подготовку юбилейных мероприятий вела воссозданная в 1933 г. Пушкинская комиссия под председательством академика А. С. Орлова (заместителем был Ю. Г. Оксман, секретарем Д. П. Якубович). В комиссию входили крупнейшие ленинградские и московские пушкинисты; М. К. становится ее действительным членом в 1936 г. [31]

Первые шесть томов девятитомника, подготовленного и отправленного в печать еще в 1934 г., вышли в свет в 1935 г. Правда, на титульном листе стояли фамилии только двух редакторов — Ю. Г. Оксмана и М. А. Цявловского (фамилия Каменева отсутствовала). В третьем томе были помещены пушкинские «Сказки», подготовленные М. К. и подвергшиеся сокращениям и жесткой редактуре Каменева. Однако завершить выпуск девятитомника в 1935 г. не удалось: издание последних трех томов затянулось [32] (в 1936 г. вышел т. 8, в 1937 г. — т. 9, в 1938 г. — т. 7).

Вслед за девятитомником издательство приступило к изданию «юбилейного» шеститомника (в увеличенном формате). Пушкинские сказки, подготовленные М. К., вошли во второй том (1936); его фамилия указана на шмуцтитуле внутри книги [33]. (Тексты комментариев в девятитомнике и шеститомнике фактически идентичны.)

 

Из комментария к «Сказкам» вырастает со временем большая, получившая известность статья М. К. «Источники сказок Пушкина», сложившаяся в основных чертах уже весной 1934 г. [34] В примечаниях к своей книге 1938 г. М. К. упоминает, что он выступал с докладом на эту тему в апреле 1934 г. в Пушкинской комиссии [35] и тогда же — в Фольклорной секции Института антропологии и этнографии [36]. Статья открывается разделом, посвященным «Сказке о рыбаке и рыбке», источник которой, по мнению ученого, следует искать в немецкой сказке «Про рыбака и его жену» («Vom Fischer und seiner Frau») из сборника братьев Гримм. Сопоставление пушкинской сказки с соответственным текстом из сборника Гриммов не было научным открытием Азадовского. Близость обеих сказок бросается в глаза, и учеными уже не раз высказывалась мысль о германском первоисточнике [37]. Обсуждались, впрочем, и другие возможные влияния, — допускалась, например, связь между «Сказкой о рыбаке и рыбке» и одной из сказок А. Н. Афанасьева. Во всяком случае, гриммовский сборник долгое время не признавался как непосредственный источник «Сказки о рыбаке и рыбке»; для признания недоставало доказательств.

М. К. был первым, кто сумел убедительно обосновать это предположение. Недостающим логическим звеном послужили два обстоятельства. Во-первых, черновой отрывок в рукописи «Сказки о рыбаке и рыбке», обнаруженный С. М. Бонди [38]. Ознакомившись с первой публикацией этого отрывка, М. К. восторженно писал И. Поливке 12 января 1931 г.:

Хочу, между прочим, сообщить Вам одно интересное открытие в области пушкинских текстов <…>. Это можно было бы озаглавить «Пушкин и сказка братьев Гримм».

Как Вы знаете, вопрос об источниках пушкинской сказки о рыбке до сих пор не имел окончательного решения. <…> Сейчас найден в черновиках Пушкина еще один отрывок, который окончательно решает вопрос <…>

Таким образом, отсутствующее звено нашлось и путь заимствования может быть установлен до конца. Сказка же афанасьевского сборника несомненно идет от Пушкина сама, а не наоборот [39].

Обратившись к тому же западноевропейскому источнику, М. К. констатирует очевидную связь пушкинской «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях» с гриммовской «Белоснежкой» («Sneewittchen»), отмечая при этом, что мотивы, использованные Пушкиным, отсутствуют в русских сказках. К сборнику Гриммов восходит, среди прочих, мотив поиска возлюбленной; эпизод с обращением царевича Елисея к солнцу, месяцу и ветру совпадает с аналогичным по содержанию сюжетом в сказке «Поющий прыгающий жаворонок» («Das singende springende Löweneckerchen»).

Все три указанные сказки из сборника Гриммов вошли в анонимно изданное французское издание (1830), находившееся в личной библиотеке Пушкина. Этот факт послужил вторым — и решающим! — доказательством того, что Пушкин вдохновлялся именно гриммовскими сказками: они послужили для него основным источником. Другое дело, что текст немецких сказок — об этом в статье М. К. говорится достаточно подробно — Пушкин «переключил» в русский контекст.

Что касается источников «Сказки о золотом петушке», то в этом вопросе М. К. полностью поддержал Ахматову, установившую в начале 1930‑х гг., что в основе пушкинской сказки лежит новелла американского писателя Вашингтона Ирвинга «Легенда об арабском звездочете» [40]. Выводы Ахматовой М. К. расширяет наблюдениями профессионального фольклориста, соотнося, например, «Золотого петушка» со сказкой «Петух и жорновцы» из сборника Афанасьева.

Исследуя далее запутанную и сложную историю возникновения «Сказки о царе Салтане», ученый сопоставляет различные черновые записи Пушкина (1822, 1824 и 1828 гг.), анализирует бытование данного сюжета в русской и мировой сказочной традиции и устанавливает новый источник, к которому обращался русский поэт: сборник Кирши Данилова. Отсюда — выводы о двойственном происхождении образа Царевны Лебеди (западноевропейская традиция авантюрной повести, разработанная Пушкиным в плане русского фольклора), о стилизованном и подражательном характере заглавия пушкинской сказки (лубочная повесть) и т. д.

Книжное происхождение имеет, по мнению ученого, и малоизвестная (неоконченная) пушкинская сказка о медведихе. Один источник, на который указал еще Всеволод Миллер [41], — народное «Сказание о птицах», позднее отраженное в сборниках П. Н. Рыбникова и А. Ф. Гильфердинга. М. К. добавляет к нему другой источник: «Трудно судить, приходилось ли Пушкину слышать это сказание (т. е. «Сказание о птицах». — К. А.) в устной передаче. Но книжный источник, которым, несомненно, пользовался Пушкин, указать очень легко. Таким источником явился чулковский сборник [42], прекрасно известный Пушкину и находившийся в его личной библиотеке» [43].

Таким образом, большинство пушкинских сказок имеет, согласно Азадовскому, западноевропейское и книжное происхождение. Иной генезис имеет «Сказка о попе и о работнике его Балде» (не публиковавшаяся при жизни Пушкина). Ее источник — устный. Услышав однажды сказку о Балде, которая привлекла его своей антипоповской направленностью, Пушкин записал ее в своей тетради (1824) [44].

Спустя полтора года М. К. перепечатывает свою статью «Источники сказок Пушкина» в сборнике «Литература и фольклор» (сдано в набор 10 сентября 1937 г.; подписано к печати 4 января 1938 г.). Текст ее в этом сборнике несколько отличается от того, который публиковался во «Временнике». Современный американский ученый Майкл Вахтель, инициировавший перевод и публикацию этой статьи в США, полагает, что авторская правка была вызвана нараставшей в СССР ксенофобией, вынудившей ученого смягчить (to tone down) некоторые из положений, которые «становились все более опасными» [45].

Действительно, национально-патриотический пафос уже заметно окрашивал в 1937 г. советскую идеологию, и это сполна проявилось в рецензии на первый том «Временника Пушкинской комиссии» в «Новом мире», написанной А. А. Волковым [46]. Анализируя публикации, помещенные в первом томе «Временника», и частью подвергая их критике (В. Ф. Переверзева — за вульгарный социологизм; С. М. Бонди — за «научную осторожность, переходящую в ограниченность» [47]), Волков сосредоточил свое внимание на проблеме «Пушкин и западная литература». Приведем несколько его суждений о работе М. К.:

Азадовский именно старается доказать, что источником сказок Пушкина является не устное народное творчество, как это принято думать, а… сборник сказок братьев Гримм. <…> В качестве своего союзника Азадовский использует В. В. Сиповского, который еще в 1906 г. высказал подобный взгляд. Он считает нужным взять Сиповского под свою защиту от тех, кто указывал на ошибочность его точки зрения и подчеркивал национальный характер пушкинских сказок. <…> Утверждая, что сказки Пушкина заимствованы из сборника братьев Гримм, Азадовский не смущается даже тем, что Пушкин не знал немецкого языка. По мнению Азадовского, это неважно. <…> Азадовский вынужден повторять банальные вещи об овладении богатством мировой литературы, уклоняясь от своей непосредственной темы. Непонятно почему он считает нужным слово «национальный» поставить в кавычки… [48]

Подобно Переверзеву, заключает Волков, Азадовский умаляет «значение и роль великого национального русского поэта, давшего в оригинальных художественных образах энциклопедию русской жизни своего времени, поэта, тесными корнями связанного с устным творчеством русского народа» [49].

Возмущенный этим выпадом, М. К. стал готовить ответ рецензенту. Сохранился черновик, озаглавленный «Письмо в редакцию». Показав на конкретных примерах недобросовестность Волкова, нарушившего в своей рецензии правила «элементарной честности», М. К. сделал следующий вывод: «…или Волков небрежно проглядел мою статью <…> либо же он сознательно извратил мои воззрения и таким образом дезориентирует читателя и дискредитирует журнал, в котором помещена рецензия».

Думается, что второе предположение М. К. ближе к истине, хотя, глубоко погруженный в изучение русского народного творчества, он в то время вряд ли предполагал, чем может для него обернуться его открытие, позволяющее видеть в сказках Пушкина западноевропейское влияние. Суждения такого рода еще не воспринимались в 1937 г. как «опасные».

Остается ответить на вопрос: справедливо ли выдвинутое М. Вахтелем утверждение о том, что М. К., перепечатывая свою статью в сборнике «Литература и фольклор», «смягчил» ряд прежних формулировок?

Действительно, текст статьи в этом сборнике отличается от того, что опубликован во «Временнике»; произведен ряд сокращений. Однако основные суждения М. К. о пушкинском фольклоризме сохранились и во второй редакции, подчас даже в более категорической форме. Так, например, по поводу «Сказки о рыбаке и рыбке», о которой ранее говорилось, что она «выпадает» из русской традиции, но «всецело примыкает» к традиции западноевропейской» [50], в сборнике «Литература и фольклор» сказано еще определенней: «…сказка Пушкина совершенно чужда русской традиции» [51]. Похоже, что М. К. либо не уловил, либо не воспринял всерьез «патриотический» пафос волковской рецензии.

Что же касается сокращений, произведенных в тексте статьи, то М. К. пояснил: «Печатается с некоторыми сокращениями, так как ряд вопросов, первоначально затронутых в этом этюде, нашел более полное отражение в позднейшем очерке „Пушкин и фольклор“» [52].

Этот «позднейший очерк» продолжает статью «Источники „Сказок“ Пушкина»; общая постановка вопроса, намеченная в первой статье, углубляется и рассматривается в плане теоретическом. Основные положения новой работы были обнародованы М. К. в докладе, прочитанном в Институте русской литературы на Пушкинской конференции 7 февраля 1937 г. и опубликованном в третьем томе пушкинского «Временника» [53].

 

Вопрос о пушкинском фольклоризме ставился, конечно, и до М. К., однако он подошел к этой теме по-новому. Речь в статье «Пушкин и фольклор» идет об общественных предпосылках, обусловивших интерес поэта к фольклору, о связи его творческих исканий с выдвинувшейся в 1820–1830‑е гг. проблемой национального самосознания. Ученый выступает не только как фольклорист, но и как историк общественной мысли. Исторически трактуется и отношение самого Пушкина к народной поэзии: от романтической «экзотики» к подлинной «народности» — к восприятию фольклора как формы познания и проявления народного духа.

С этой точки зрения М. К. исследует все этапы пушкинского фольклоризма: увлечение лубочными сборниками русских сказок в ранний период; воздействие декабристских настроений в годы южной ссылки; прикосновение к стихии народного творчества в Михайловском (через Арину Родионовну); фольклорные записи поэта и его обращение к разинско-пугачевскому фольклору; и наконец, историческое понимание «народности» в 1830‑е гг. («Сказки» и «Капитанская дочка»).

Один из основных тезисов М. К. соответствует, на первый взгляд, советской стилистике 1930‑х гг.: «Фольклоризм Пушкина во всех его проявлениях и истоках связан с передовыми течениями своего времени» [54]. Оттолкнувшись, однако, от этой стандартной формулы, М. К. разворачивает обширную панораму. Речь идет не только о декабризме, явлении специфически национальном, но и о тех революционно-освободительных тенденциях, что преломились в западноевропейской литературе, живо откликавшейся в первой трети XIX в. на освободительную борьбу народов славянских и балканских стран.

Сопоставляя различные направления в западноевропейской фольклористике в первые десятилетия XIX в., М. К. различает германское и французское: религиозно-мистическую направленность и культ старины, характерные для «реакционных» немецких романтиков, и революционные («глубоко прогрессивные») устремления французов. Ученый констатирует важнейшее для него различие в понимании народного творчества: фольклор как архаика (например, у Якоба Гримма) и фольклор как живое творчество, оплодотворяющее современную народную жизнь. Пушкин, по мнению М. К., близок именно к такому восприятию фольклора. Для обоснования этого принципиально важного утверждения М. К. привлекает внимание к фигуре французского филолога, историка и литературного критика Клода Фориэля (1772–1844), собирателя и переводчика песен греческих клефтов [55], которые он издал отдельной книгой [56]. Ее значение, по мнению М. К., заключается в том, что Фориэль увидел в песнях клефтов «живую поэзию живого народа», poésie vivante, и противопоставил архаическому фольклору современный [57].

Взгляды зрелого Пушкина на фольклор обнаруживают родство именно с «французской школой». «…Пушкину, — пишет М. К., — была необычайно близка и родственна та линия французского романтизма, которая характеризуется интересом к поэзии клефтов и гайдуков. Она близка его интересу к разинско-пугачевскому фольклору» [58].

Но знал ли Пушкин книгу Фориэля? Бесспорно, знал, утверждает М. К., поскольку несколько песен из этой книги перевел в 1825 г. Н. И. Гнедич, снабдивший свой перевод рассуждением о близости народных греческих песен к русским. Перевод Гнедича встретил одобрение поэта [59] и сыграл определенную роль в формировании его взглядов на фольклор, сложившихся, как подчеркивает М. К., «в атмосфере революционных тенденций декабризма» [60]. Ученый высказывает предположение, что именно книга Фориэля повлияла на решение Пушкина приступить к научному изданию русских песен:

Во всяком случае, бесспорно, что гнедичевское предисловие имело для Пушкина большое значение, оно отразилось и в его теоретических размышлениях о народной поэзии, и даже в его творческой практике [61].

«Живая поэзия», подытоживает М. К., означала для Пушкина органическую связь с народом, носителем и творцом фольклора. Этим определяется и его понимание «народности». Набросанная Пушкиным заметка о народности, опубликованная лишь после его смерти [62], не оставляет, по мысли М. К., сомнений: поэт видел народность не в том, чтобы обращаться к сюжетам из русской истории или подлаживаться под народный стиль, — такого рода попытки он оценивал как псевдонародность. В отличие от Жуковского, Языкова или Киреевского с их влечением к старине как источнику поэтического вдохновения, Пушкин ценил в фольклорных памятниках прежде всего их современность, их внутреннюю связь с переживаниями народа. Фольклор для Пушкина — «самовыражение народа и форма национального самосознания» [63]. При этом, выводя русскую литературу за рамки национальной тематики, Пушкин опирается на западноевропейские образцы — Лопе де Вега, Кальдерон, Шекспир — чье творчество возникло «из драмы, родившейся на площади» [64]. В подтверждение этой мысли М. К. приводит слова Пушкина из статьи «О ничтожестве литературы русской», в которой говорится о «бессмертных гениях», появившихся на почве уже существовавшей до них народной культуры. Развитие русской литературы, подытоживает М. К., мыслилось Пушкину «на пути широкого западноевропейского просвещения и вместе с тем глубокого овладения всем достоянием национальной русской культуры. Национальная форма должна выражать международное идейное богатство» [65].

Этот момент — важнейший. Размышления о «народности» и «западничестве» Пушкина вплотную подводили М. К. к вопросу о путях развития русской фольклористической науки и ее связи с движением общественной мысли и литературным процессом — от истоков до начала ХХ в. Пушкинское восприятие народности как источника поэтического творчества становится для ученого как бы точкой отсчета для осмысления и создания общей концепции истории русской фольклористики XVIII–XIX вв.

Статья «Пушкин и фольклор» — одна из ключевых работ М. К. В ней угадывается и личный момент. Образ Пушкина-фольклориста, каким он вырисовывается в статье М. К. (ревнитель и собиратель русской «живой старины», чуткий к освободительным мотивам в народной поэзии, проявляющий интерес к новогреческим песням и славянскому фольклору), — такой Пушкин был, безусловно, созвучен русскому ученому, воспитанному в духе народнической интеллигенции и причастному в дни своей юности к освободительному движению в России.

М. К. не идеализировал и не «идеологизировал» Пушкина, не пытался изобразить его «типичным представителем» дворянского класса или, напротив, последовательным революционером (эти разнонаправленные тенденции присутствовали в советской пушкинистике 1920–1930‑х гг.). Развитие Пушкина протекало, по мысли М. К., в русле овладения стихией народной поэзии, и ученый стремился отобразить этот путь во всей его сложности, с учетом двойственной природы русской культуры, формировавшейся на перекрестке западноевропейских влияний и национальных традиций.

Не случайно сборник своих избранных работ М. К. завершил статьей, озаглавленной «Сказки Арины Родионовны» и призванной в известной мере уравновесить «западнический» уклон двух первых статей.

Об Арине Родионовне М. К. писал дважды. Его первая статья — «Арина Родионовна и братья Гримм» — появилась в 1934 г. в еженедельнике «Литературный Ленинград» (печатный орган Ленинградского отделения Союза писателей) и представляла собой одну из первых редакций статьи об источниках пушкинских сказок. Арина Родионовна, рассуждает ученый, олицетворяет собой «родное начало»; она приобщила Пушкина к «истокам», «спасла в Пушкине русского человека» (слова В. В. Сиповского, которые приводит М. К.). Однако Пушкин в своем широком понимании народности не мог ограничиться национальным фольклором, русскими сюжетами и русским просторечием, он обращался к «фольклору вообще», к фольклору международному. Об этом недвусмысленно говорится в статье М. К.: «…Пушкин не мог удовлетвориться тем миром образов, которые раскрывала перед ним Арина Родионовна, но жадно тянулся к западноевропейским источникам…» [66]

Статья об Арине Родионовне, помещенная в сборнике «Литература и фольклор», — попытка М. К. увидеть в няне Пушкина… народную сказительницу. Обратившись к пушкинским записям народных сказок (известных в пушкинистике как «Сказки Арины Родионовны»), М. К. пытается оценить их с точки зрения профессионального фольклориста. Это было непросто: материалов, связанных с этими записями, сохранилось крайне мало. Тем не менее, вооруженный опытом своей работы с сибирскими сказочниками и их текстами, М. К. пытается воссоздать аутентичный портрет Арины Родионовны, определить ее сказочный репертуар, сказительскую манеру, индивидуальный стиль. И приходит к выводу, что пушкинская няня была незаурядной рассказчицей, «выдающимся мастером-художником, одной из замечательнейших представительниц русского сказочного искусства», владевшей богатым репертуаром, чье мастерство оказало несомненное влияние на творчество Пушкина [67]. В то же время, подчеркивает М. К., неправомерно видеть в Арине Родионовне единственный источник пушкинского фольклоризма — ее следует воспринимать в ряду других великих художников слова, у которых учился поэт. Говоря о народном и национальном, нельзя упускать из виду мировой контекст.

Несмотря на что М. К. ограничивает, казалось бы, влияние Арины Родионовны на Пушкина (и тем самым роль «русского начала»), его статьи оказались в год пушкинского юбилея весьма востребованными. Дипломатично изложенный М. К. тезис о тяготении Пушкина к западноевропейским источникам вполне соответствовал пафосу, нараставшему вокруг имени поэта; общие слова о величии и мировом значении Пушкина как бы нивелировали ту теоретическую историко-литературную основу, на которой строилась концепция Азадовского. Да и антизападничество еще не приобрело в 1930‑е гг. того воинствующего оттенка, каким оно будет отличаться в послевоенные годы. Даже «Правда» поместила в юбилейные дни 1937 г. статью М. К. «Пушкин и фольклор», где подчеркивалось использование Пушкиным западноевропейских источников, неотделимое от его понимания «народности» [68]. А в другой центральной газете появляется (в тот же день) вторая статья М. К. [69]

Апогеем юбилейных публикаций 1937 г., осуществленных М. К., следует считать, однако, не статью в «Правде», а пять пушкинских сказок, красочно изданных в «Academia» летом 1937 г. (их оформили палехские мастера И. М. Баканов, Д. Н. Буторин, И. П. Вакуров, И. И. Голиков и И. И. Зубков). Сказки публиковались по тексту, установленному М. К. в предыдущих изданиях; им же были написаны и краткие хронологические справки.

К сожалению, это издание пушкинских сказок сильно отличалось от того, каким его задумал М. К. Согласно договору, заключенному 25 марта 1934 г., сказки Пушкина предполагалось издать отдельным сборником с научной статьей (до двух печатных листов), обстоятельным комментарием (до двух листов), вариантами и дополнениями (до одного листа). Договор был подписан Л. Б. Каменевым; сроком представления рукописи указывалось 15 декабря 1934 г. [70] Однако затем первоначальная договоренность изменилась (в связи с событиями декабря 1934 г.), и достичь ясности долгое время не удавалось.

Эти перипетии отражает письмо М. К. в редакцию издательства «Academia» от 15 апреля 1935 г.:

Вчера я получил Ваше письмо с запросом по поводу «Сказок» Пушкина [71]. Мне кажется, что здесь какое-то крупное недоразумение. Выходит, как будто задержка и неясность в сроках исходит от меня — между тем, это я вот уже несколько месяцев добиваюсь ясности в этом вопросе от Издательства. И еще, в последний мой приезд в Москву (в феврале) я говорил на эту тему с Я. Е. Эльсбергом, однако вопрос остался открытым и его решение было отложено до следующего моего приезда [72].

Я напомню, что установки этого издания менялись несколько раз. То мне предлагали строго придерживаться плана, который был обсужден при договоре и который нашел выражение и в договоре, и в опубликованном проспекте издания, то указывали на необходимость готовить издание в двух планах, то выдвигался проект несколько упрощенного, сравнительно с первоначальным планом, варианта. Каждый раз мне указывалось, что аппаратура научная должна быть как-то увязана с оформлением, — и соответственно этому давались разные указания и задания. Нет смысла удлинять слишком письмо, но <я> мог бы в хронологическом порядке перечислить все проекты данного издания.

Я уже испытал однажды, что значит ломка плана — при издании «Конька-Горбунка» [73], и мне не хотелось бы повторять снова этого печального опыта, от которого не выиграло ни издательство, ни редактор.

Я должен сказать, что издание «Сказок» Пушкина является одним из моих любимейших замыслов и я кровно заинтересован в его скорейшей реализации. Но только не хотелось бы делать его в скомканном виде. Нельзя работать над изданием, не зная, какое задумано художественное оформление. Лично я считаю — и такова была установка при заключении договора — что это издание должно быть выдающимся и по своему художественному оформлению, и по литературно-научному. Я, конечно, говорю и говорил раньше не об «альбоме», а о подлинном издании, где все задачи: читательские, академические, художественные находятся в полном соответствии. Но думаю, лучше всего отложить окончательное уточнение этого вопроса до моего приезда в Москву или приезда кого-либо из дирекции Издательства в Ленинград. Что касается моего приезда, то он должен обязательно осуществиться или в конце этого месяца или в начале мая [74].

Дело с изданием «Сказок» затягивалось. Тем не менее 16 января 1936 г. редакторы «Academia» Г. Беус [75] и Я. Эльсберг информируют М. К. о сдаче в производство отдельного издания «Сказок», одновременно высказывая ряд замечаний по поводу отдельных положений его вводной статьи. В ответном письме от 20 января 1936 г. М. К. сообщает, что обсудил с Ю. Г. Оксманом спорные места и готов пересмотреть свои формулировки. Впрочем, и это не помогло. 9 февраля Беус и Эльсберг сообщают, что принято решение выпускать сказки по отдельности (с иллюстрациями палехских мастеров) и лишь затем — отдельным художественным изданием со статьей М. К. (в исправленном виде) и его же примечаниями [76].

В связи с этим издательство поднимает вопрос о расторжении договора, с тем чтобы заключить новый — об отдельных выпусках каждой сказки [77]. А что касается договора на издание «Сказок» в одном томе (с вводной статьей, комментарием и т. д.), то он, видимо, так и не был заключен: «Academia» близилась к своему краху.

Пушкинская тема не отпускает М. К. до конца 1930‑х гг. «Продолжаю работать над темой „Пушкин и фольклор“, — отвечает он 12 марта 1937 г. на запрос Союза писателей о текущей работе, — книгу в целом надеюсь закончить в начале будущего года» [78]. Осуществить этот замысел, однако, не удалось — пришлось заняться сборником «Литература и фольклор», куда вошли (в доработанном виде) три «пушкинских» статьи. Отвлекали и мелкие публицистические заметки, выполненные (скорее по необходимости) в юбилейном году, а также мелкие и, казалось бы, случайные темы.

Одной из таких работ была рецензия на книгу фольклориста А. Желанского «Сказки Пушкина в народном стиле» (М., 1936). Изданная с претенциозным подзаголовком «Опыт исследования по рукописям поэта», эта небольшая книжка сразу привлекла к себе внимание специалистов. Рецензии на нее появлялись под заголовками «Глупейшие фокусы под видом литературных изысканий» (М. Шахнович) [79] или «Вульгаризатор в роли исследователя» (Э. Гофман) [80]. Посвятив разбору книги Желанского рецензию в несколько страниц, М. К. едко высмеял «проявления самого безудержного примитивно-вульгарного социологизма», коими отличалась эта работа, и подчеркнул плохое знание автором фольклорных источников («в фольклорном материале он разбирается очень слабо и делает беспрерывные ошибки») [81]. Вместе с тем, стремясь к объективности, М. К. не забывает упомянуть и об «интересных наблюдениях» Желанского, касающихся «фольклорных отражений» в творчестве Пушкина [82].

 

Особого упоминания заслуживает заметка М. К. «Руставели в стихах Пушкина». Обратившись к стихотворению Пушкина «В прохладе сладостной фонтанов…» (1828), впервые опубликованному П. Е. Щеголевым в 1911 г., М. К. высказывает догадку: «…не о Руставели ли говорит здесь Пушкин? О каком другом поэте Кавказа мог бы он говорить в таких выражениях?» [83] (речь идет о «поэте той чудной стороны», сопоставленном у Пушкина с Саади).

Публикация встретила восторженную оценку со стороны ведущих пушкинистов. М. А. Цявловский откликнулся 13 июня 1938 г.:

Получение Вашей статьи о Руставели у Пушкина — было для меня неожиданностью <…>. Изо всех сил кричу Вам: «Браво, брависсимо!» Ваше предположение, думаю, бесспорно, и потому открытие Ваше — первостепенного значения.

Но что за чудо из чудес наш ни с кем несравненный Пушкин!

Спасибо Вам за ценный подарок для пушкиноведения!

О том, что Пушкин знал работу Болховитинова [84], можно (и будут) спорить. Нужно искать другие источники (м<ожет> б<ыть>, и не русские), не говоря уже о том, что Пушкин мог знать о Руставели и из бесед с кем-нибудь (72–42; 1–1 об.).

В той же тональности выдержана и приписка к письму Цявловского, сделанная его женой (пушкинисткой) Т. Г. Зенгер:

С большим волнением читали мы Вашу статью и радовались за Пушкина, за Руставели и за Вас. Как хорошо Вы поняли эти чудеснейшие стихи Пушкина! Какая радость, когда открываются загадочные места у Пушкина, а сколько их еще остается… (72–42; 2–2 об.)

М. К. ответил 15 июня 1938 г.:

Многоуважаемый Мстислав Александрович,

Я чрезвычайно тронут Вашим и Татьяны Григорьевны письмом и отношением. Большое спасибо за тот сердечный отклик, который вызывал у Вас мой небольшой этюд.

Вы, конечно, правы, что вопрос о Болховитинове спорен, — но мне было важно найти материалы, которые вскрывали бы, что имя Руставели для современников Пушкина уже в какой-то мере существовало, что оно как-то, в той или иной степени, жило в сознании культурной части общества. Самому мне более вероятным кажется, что можно будет отыскать какие-либо французские источники, самое же главное, если принять правильной датировку 1829 г. (а мне кажется, ее необходимо принять), — встречи и разговоры с грузинской интеллигенцией в Тифлисе во время Арзрумского путешествия.

Сейчас этой статьей очень заинтересовались грузины и готовят ее перевод на грузинский язык [85]. М<ожет> б<ыть>, откроют что-либо дополнительно архивные и литературные поиски там.

Из пушкинистов, отзывы к<ото>рых я слышал до сих пор, Вы и Татьяна Григорьевна первые, кто так решительно меня поддержал, — отчасти, пожалуй, еще Томашевский. Остальные отделываются замечаниями: «остроумно», «интересно», «но» и т. д.

Было бы очень приятно, если бы Вы как-нибудь высказались в печати по этому поводу [86].

Напечатав статью о Руставели и Пушкине, М. К., по обыкновению, продолжал ее дорабатывать. 27 мая 1939 г. он представил ее в виде доклада на очер