Оглавление

2. 1. 1. 1
      2. 2
      3. 3
      4. 4
      5. 5
      6. 6
      7. 7
   2. 1. 1
      2. 2
   3. 1. 1
      2. 2
      3. 3
   4. 1. 1
      2. 2
      3. 3
      4. 4
      5. 5
      6. 6
      7. 7
      8. 8
3. 1. 1. 1
      2. 2
      3. 3
      4. 4
      5. 5
      6. 6
      7. 7
      8. 8
   2. 1. 1
      2. 2
      3. 3
      4. 4
      5. 5
   3. 1. 1
      2. 2
      3. 3
      4. 4
      5. 5
   4. 1. 1
      2. 2
      3. 3
      4. 4
      5. 5
4. 1. 1. 1
      2. 2
      3. 3
   2. 1. 1
      2. 2
      3. 3
      4. 4
      5. 5
   3. 1. 1
      2. 2
      3. 3
      4. 4
      5. 5
      6. 6
      7. 7
      8. 8
      9. 9
      10. 10
      11. 11
      12. 12
      13. 13
      14. 14

Дорога так крута, трудна, опасна,

Так гложет душу бесов лживых вой…

Сомненья прочь, всё было не напрасно,

Дорога приведёт меня домой.

Часть первая. Беспутье

«В начале пути человек не всегда знает, куда приведёт его избранная дорога».

Г. Семенихин «Жили два друга»

Глава 1. 1989 год

1

В полдень первой субботы июня 1989-го года к окошку билетной кассы на железнодорожной станции подмосковного Трёхреченска подошёл спортивного сложения симпатичный русоволосый мужчина лет тридцати.

— Один билет на любой ближайший поезд в любую сторону, — с грустной улыбкой попросил он.

— Куда? — с ленцой протянула миловидная кассирша.

— До ближайшего города.

— Умный очень? — нахмурилась кассирша. — Не мешайте работать, гражданин!

— И в мыслях не было вам мешать, — добродушно возразил мужчина. — Просто Трёхреченск меня сегодня не устраивает, хочу немного побыть туристом, а отпуск не скоро.

— Билет только туда или обратно тоже будете брать? — раздражённо уточнила кассирша.

— И обратно. — Мужчина протянул в окошко трёшку и печально вздохнул. — В гостиницах редко бывают свободные номера, а ночевать на вокзале мне что-то не хочется.

Вручив билет и сдачу, кассирша, внезапно смутилась под оценивающим взглядом серых глаз незнакомца и вежливо произнесла:

— Вторая платформа, отправление через семь минут.

Повернувшись к напарнице, работавшей у соседнего окошка кассы, она громко сказала:

— Видала, Кать? Турист-однодневка! Каких только дураков на свете не бывает…

Когда поезд, оста­новился у вокзала с раскинувшейся во всю ширь фасада надписью: «БЕЛОВОДСК» мужчина вышел на платформу и, жмурясь от яркого летнего солнышка, огляделся: до виадука было далеко. Спрыгнув на рельсовый путь, он быстро пересёк его и со спортивной лёгкостью взобрался на платформу, примыкавшую к зданию вокзала. Пройдя сквозные двери здания, он очутился на просторной площади и сразу привлёк своим праздным видом внимание куривших у пивной палатки цыганок. Одна из них, под­скочив к нему, скороговоркой забубнила:

— Давай погадаю, дорогой. Всю правду тебе скажу. Судьба твоя завид­ная, долго жить будешь, повидаешь много, большая любовь у порога ка­зённого дома тебя ждёт, всю правду про неё скажу, позолоти руку. — Из пестроты цыганского одеяния высунулась готовая к позолоте смуглая, прокуренная насквозь ладонь. — Позолоти, не бойся, дорогой. Сколько не жалко. Трёхкопеечную монету положи. Увидишь, одна сторона почернеет, значит, верное гаданье.

Мужчина достал из брючного кармана рублёвую бумажку, положил её на костлявую ладонь и попросил:

— Угадай, дорогая, дорогу до какого-нибудь книжного заведения.

— Не туда твоя дорога, дорогой. Любовь на пороге казённого дома тебя ждёт…

— Кого она не ждёт-то, дорогая? Ладно, не знаешь, где книги водятся угадай тогда, где краеведческий музей.

Лицо у цыганки посерело.

— Ну хоть к столовой какой-нибудь угадай, как до­браться.

— Пойдёшь прямо, — оживилась цыганка, — дойдёшь до широкой дороги, перейдёшь её и увидишь памятник вождю, на столовую рукой покажет.

Поблагодарив, мужчина хотел идти, но цыганка мёртвой хваткой вце­пилась в его руку:

— Погоди, дорогой. Положи рублик — скажу, кто смертный враг твой, караулит он тебя, каждую твою ошибку караулит, положи рублик, дорогой.

— Вра-аг? У меня-я? — удивился мужчина. — Ты меня с кем-то путаешь, цыганка. На, возьми рубль, и всего доброго тебе.

Он двинулся было прочь, но прокуренные пальцы опять клещами вце­пились в рукав его рубашки.

— Погоди, дорогой. Я честная цыганка, я так деньги не беру. Идём в сторонку, всю правду тебе скажу.

Он шагнул следом за ней от тротуара и приготовился слушать правду.

— Положи ещё рублик, — начала цыганка, протянув уже освобождённую от двух рублей ладонь. — Положи, ценное будет гаданье, правду говорю.

Лицо мужчины, игравшее весельем, поскучнело.

— Ты повторяешься, — заметил он. — И рубликов у меня больше нет, одна пятёрка только осталась.

— Давай пятёрку, — не растерялась гадальщица, — я два рубля сдачи дам. — На её ладони возникли скомканные рублёвки.

Муж­чина спортивно чётким движением схватил одну рублёвку и сунул в свой карман.

— Квиты, — сказал он весело. — Рубль оставляю за предсказание дороги до столовой, а от второго освобождаю, раз ты честная.

Лицо несостоявшейся гадальщицы скривилось в ведьмину гримасу. Вне­запным рывком она вырвала несколько волосков из шевелюры своего обид­чика и, сжав их в когтистом кулачке, скороговоркой пробурчала закли­нание:

— Смерть за твоей спиной, несчастный. Проклятый будешь, один будешь, страдать будешь.

— Спасибо на добром слове, — сказал он добродушно и пошёл, погляды­вая по сторонам в ожидании предсказанного памятника.

Памятник дей­ствительно вскоре показался, а за ним и столовая. Пообедав, мужчина разыскал книжный магазин и задержался здесь в техническом отделе, просматривая книги по теории и практике электро­техники. Ни одна из книг не показалась ему достойной приобретения, и он собрался уже было уходить, как вдруг увидел в уголке витрины скром­ную брошюрку с нескромным наименованием: «Теория эфира». Судя по уценке стоимости, указанной на тыльной стороне обложки, успеха у покупателей брошюрка не имела. Бегло её пролистав, он приобрёл её, пробив в кассе сорок пять копеек. Выйдя из магазина, он купил газету и завернул в неё «Теорию эфира» так бережно, точно это были куриные яйца или стеклянная посуда, потом так же бережно уложил покупку в сумку, и тут увидел неторопливо идущую блондинку. Он остановил её обаятельной улыбкой.

— Меня зовут Слава, — сказал он. — Фамилия у меня Левенцов. Я приезжий. Мне бы хотелось обогатить свой интеллект вашим краеведческим музеем. Вы мне не подскажете, где он?

Девушка, кокетливо стрельнув глазами, объяснила, где краеведческий музей.

— А у вас нет желания проводить меня до него? — поинтересовался он.

— Мне туда не по пути, — сказала девушка.

— Жаль. Но ради такой прелести я могу сам изменить путь. Вы куда-то торопитесь?

— Меня ждёт мой парень, мы едем на пляж. — Блондинка окинула Левенцова насмешливым взглядом. — Вам лучше с ним не встречаться: он ревнив, как Отелло и столь же чёрен.

— Негр? — удивился Левенцов. — Откуда он здесь взялся?

— Мы вместе учимся в нашем пединституте.

— Я, конечно, не расист, но позвольте спросить: чем же он вас привлёк? Неужто в Беловодске местные парни хуже приезжего африканца?

— А вы представьте: ослепительно белая простыня, а на ней угольно чёрное тело!

— Представил. И что?

— Разве вас эта картинка не возбуждает? — удивилась блондинка.

— Нет, — честно признался Слава.

— Вот поэтому нам с вами не по пути. — Лицо у блондинки разочарованно вытянулось. — Идите в свой замшелый музей!

— Спасибо за консультацию, — насмешливо улыбнувшись, чуть поклонился Левенцов. — Возможно, я позже тоже посещу ваш пляж, но сейчас духовное мне ближе.

Насмешливо фыркнув, блондинка повернулась и зашагала прочь.

— Эй, Дездемона! — крикнул ей вслед Левенцов. — Отелло не был негром! Он был мавром, то есть арабом.

Краеведческий музей оказался заурядным заведением. В двух просторных комнатах были выставлены скучные, имеющиеся в любом городе экспонаты и документы, отражающие семьдесят лет советского периода истории, период же, охватывающий предшествующие четыреста лет городской истории, уместился в крохотном уголке одной из комнат. Слава Левенцов подошёл к музейному служителю с вопросом:

— Не могли бы вы сказать, откуда у города такое название: «Беловодск»?

— Потому что он на берегу реки «Белая», — ответил не задумываясь служитель.

— А почему так называется река?

Теперь служитель задумался.

— Всё ясно, — улыбнулся Левенцов, кивнув в сторону уголка, отражавшего четырёхвековую историю до 1917 года. — Там для ответов на такие мелкобуржуазные вопросики не нашлось местечка. Может, скажете тогда, как дойти до реки с таким экзотическим названием? Говорят, там есть пляж.

— Это далеко, лучше вам автобусом. Автовокзал в той стороне, мимо не пройдёте.

Трястись в самый солнцепёк в автобусе было малоприятно, от жары и духоты не спасали даже полностью открытые окна. Водитель вывел машину на автомагистраль и та, дважды успев проскочить перекрёстки на жёлтый свет, удачно выскочила к нужному повороту под зелёный. Крутой спуск, полумрак туннеля под железнодорожной магистралью, опять солнце, окраинные домики в зелени садов, простор приречья. Остановка автобуса оказалась возле пляжа.

Река Левенцова разочаровала. Во-первых, вода в реке оказалась отнюдь не белой. Во-вторых, Белая была гораздо уже родной Оки, что не удивительно, так как этот мутный поток являлся всего лишь её притоком. Участок пляжа был засыпан тонким слоем грязного песка. По случаю субботы на пляже не было свободных мест. Оставить без присмотра в этом столпотворении одежду, деньги и документы Левенцов не рискнул. В дальнем конце пляжа он увидел расположившихся на простынях трёх женщин в пёстрых закрытых купальниках. Он подошёл к ним. Они оказались немолодыми, лет под сорок, играли в карты и курили какие-то экзотические длинные и тонкие сигареты.

— Присмотрите, пожалуйста, за моими вещами, — попросил их Левенцов.

Раздевшись, он пошёл к воде. Песчаная отмель была пологой, надо было метров двадцать преодолеть пешком по дну до глубины. Наконец Слава ощутил под ногами пустоту и, наслаждаясь прохладой воды, поплыл. Плыл долго, не разбирая направления, сконцентрировав всё внимание на удовольствии от процесса движения в воде. Потом, увидев, что его довольно далеко унесло течением, направился к другому берегу, подымавшемуся из воды крутым откосом. Левенцов с трудом взобрался на него, цепляясь за ветви низкорослого кустарника. Отсюда открывался живописный вид на городские окраины, на сверкавшие на солнце маковки церквей и башенки монастыря. Левенцов некоторое время с интересом смотрел на старинный одноэтажный Беловодск. Потом с разбега нырнул с обрыва в реку и поплыл назад.

Выйдя на пляж, Левенцов нашёл троицу приветливых женщин, согласившихся посторожить его вещи, молча ляпнулся рядом с ними на песок и улыбнулся. Не прошло и трёх минут, как женщины уже наперебой старались выказать ему расположение. Они пригласили его принять участие в карточной игре, но он сказал, что ему жаль красть у жизни время на столь легкомысленное занятие. Тогда они достали из сумок пиво и закуску. От пива Левенцов не отказался. Из разговора выяснилось, что все три женщины безработные, потому что не желают унижать себя работой за гроши.

— Чем же вы живёте? — спросил Слава.

— Чем Бог пошлёт, — ответила одна, усмешливо переглянувшись с остальными.

Через полчаса, поняв, с кем имеет дело, Левенцов задумался: не остаться ли ему в Беловодске на ночь? Судя по всему, у него есть шанс весело и нестандартно провести ночь в компании трёх зрелых красоток без комплексов. С другой стороны, у него нет уверенности, что он достойно сможет показать себя, полностью удовлетворив потребности всех трёх весьма искушённых дам. Да и наличные финансы у него в кармане, как говорится, «поют романсы». Конечно, в этом городе Левенцова никто не знает, и возможный его провал и позор вряд ли дойдут до родного Трёхреченска…

«А зачем мне это? — опомнился Слава. — Стоило ли уезжать чёрт знает куда, ради того, что я в любой момент могу получить без каких-либо хлопот дома?» И он решительно объявил, что ему пора уходить. Женщины искренно расстроились. На прощанье они сунули ему клочок бумаги с номерами телефонов. Слава поблагодарил и пошёл к остановке автобуса. Там он разорвал бумажку с телефонами на мелкие клочки, сдунув их с ладони в урну.

Левенцов вернулся в Беловодск и долго бродил по старым и новым кварталам города. Древние стены кремля ещё в царские времена были разобраны жителями по кирпичику, из которых понастроили дома и сараи, благополучно пережившие революции и войны. Новые кварталы были застроены пятиэтажными «хрущобами» или типовыми девятиэтажками. Церкви и монастыри Левенцова не интересовали. Отдохнув на скамейке в парке и понаблюдав, как по аллеям и вокруг фонтана гуляют молодые мамаши с младенцами в колясках, Левенцов вернулся на вокзал, чтобы первым же поездом вернуться в Трёхреченск. Но тут понял, что не видел, каков Беловодск по ту сторону рельсовых путей. Натруженные за день ноги гудели, но Левенцов мужественно начал подъём на виадук.

Спустившись с другой стороны, он очутился в тени вековых лип. В глубину сквера шла аллея, она привела его к четырём расположенным впритык друг к другу магази­нам. Двери трёх из них, продовольственного, промтоварного и молочного, были уже на замке. Из дверей работающей пока булочной-кондитерской вы­скочила девочка лет пяти, следом за ней вышла молодая женщина с двумя нагруженными доверху хозяйственными сумками. Он сделал шаг навстречу:

— Мадам, похоже, нам с вами не разминуться. Мне вас цыганка нага­дала как раз на пороге казённого дома встретить.

Женщина, быстро на него взглянув, потупилась. У неё была редкой чистоты и атласности кожа на лице и открытой части груди. Отдав дол­жное этой прелести, не забыл он оценить и остальное. Сложена, как величавая славянка. И лицо приятное, не то чтобы очень уж красивое, а именно приятное, даже милое, даже более чем милое.

— Нет-нет, — остановил он её, — не пытайтесь меня обойти, не полу­чится: цыганка, которая мне вас нагадала, кристально честная была.

— Я устала, извините, — ответила женщина.

— А я, думаете, не устал? — возразил он. — С утра на ногах. Да против судьбы усталость не подмога. Давайте ваши сумки, они вам тяжелы.

— Не надо, мы привычны.

Он присел на корточки перед девочкой, глядевшей на него во все глаза, представился:

— Меня зовут дядя Слава. А вас, барышня, как?

— Ксюша. — Девочка солнечно улыбнулась и протянула ему руку.

Поцеловав её крохотные пальчики, он скосил глаза на стоявшую в ра­стерянности женщину:

— Это твоя мама?

Ксюша утвердительно кивнула. Женщина пошла к аллее. Он догнал её.

— Давайте отнесём сумки и поужинаем в ресторане, — предложил он вкрадчиво.

— Нет, — последовал уверенный ответ.

— Тогда в кино?

— Нет.

— Ну хоть в интимной близости-то не откажете?

— Нет.

— Я так и знал, — улыбнулся он.

Женщина, спохватившись, покраснела, но улыбка у мужчины была такая обаятельная, что ей ничего не оставалось, как ответить беззащитной, целомудренной улыбкой.

— Давайте ваши сумки, — он выхватил их у неё и, не оглядываясь, пошёл к виадуку.

Ксюша радостно поскакала впереди. Спустившись на другом конце ви­адука, он обернулся. Женщина, глядя себе под ноги, остановилась. Не поднимая глаз, она с неловкостью произнесла:

— Не провожайте меня дальше. Я замужем.

— Какая прелесть! — восхитился он. — Вы всерьёз полагаете, что это веский довод?

— Не провожайте, — мягко повторила она и медленно стала поднимать к нему глаза.

Под воздействием этого замедленного их движения Левенцов ощутил нечто странное. Пронеслись как будто очень важные, но ускользнувшие из памяти провалы лет прежде, чем его и её взгляды наконец соединились. Её глаза с поволокой смотрели затуманенно и немного томно, словно преодолевая дымку непомерного пространства. «Продавщица так смотреть не может, — подумалось ему. — Точно разглядывает моих дедов, прадедов и что под землёй, и что за облаками». Медленно и устало она протянула к нему руки. Он отдал ей сумки и изумлённо произнёс.

— Какие у вас глаза!

— Какие? — доверчивая нотка просочилась в её голос.

— Затрудняюсь в точности сказать. Сказать «красивые» слишком мало. Будь я художником, назвал бы неземными. Но я человек технический, поэтому скажу конкретней: они у вас инопланетные: от их взгляда родная планета уходит из-под ног… Ладно, идите кормить мужа. Счастья вам.

— И вам счастья, — сказала она как будто с облегчением.

— Одну минуту, — окликнул он, когда она пошла.

Она обернулась, глянула «инопланетным» взглядом.

— Как вас зовут?

— Наташа.

— Фамилию не скажете?

— Фадеева.

— А я Слава Левенцов.

Подскочила Ксюша, протянула на прощанье руку. Он поцеловал ей паль­чики и, заговорщицки подмигнув, сказал:

— Пока.

Солнце садилось, когда Слава Левенцов вышел из последнего вагона электрички и направился не к лестнице виадука, а к концу платформы главного вокзала Трёхреченска. У этого конца между рельсами был настил из бетонных плит, служивший внештатным переходом. От перехода шёл ближайший путь к расположенной неподалёку от вокзала девятиэтажке, где Левенцов снимал жилплощадь, «пещерку у вокзала», как он её называл.

По окончании института Левенцова распределили в один из московских НИИ. Придя в отдел кадров, Вячеслав узнал, что его ждут мизерная зарплата и отсутствие каких-либо перспектив получения жилья, даже собственного общежития в этом научном заведении не было.

— А где же мне жить? — спросил пожилого кадровика Левенцов.

— Так вы же, судя по анкете, родом из Подмосковья, — прозвучало в ответ. — В чём проблема? У нас почти половина сотрудников ездят на работу из области. Другие за счастье считают распределение в Москву, стремятся любым способом здесь закрепиться, а вы претензии какие-то предъявляете!

— Электричка от Трёхреченска до Москвы идёт два с лишним часа, да от вокзала до НИИ почти час добираться. Я минимум семь часов в сутки на одну только дорогу на работу и обратно буду тратить. А с такой зарплатой, что вы мне предлагаете, все деньги будут уходить на оплату съёмного жилья, билеты на транспорт, хлеб и воду. Мне такого «счастья» не надо!

После долгих споров с начальником отдела кадров, хождения по кабинетам начальников разного уровня и даже скандала в профильном министерстве Левенцов добился отмены распределения и получения свободного выбора места работы. Он вернулся в родной Трёхреченск и обошёл все местные предприятия. Его готовы были взять везде, но опять же без предоставления жилья. Комната в общежитии положена только иногородним сотрудникам, а Левенцов к таковым не относился. А пока Вячеслав получал высшее образование в московском институте, его младшая сестра успела выйти замуж и родить двойню, так что в их бревенчатой халупе на окраине города ютились старики-родители, сестра с мужем и их дети. Левенцову пришлось ночевать на сеновале в сарае. Хорошо, тогда было лето, но, когда пришли осенние холода, Вячеславу пришлось перебраться в кухню и спать там на сдвинутых стульях. Такое положение не устраивало никого и в первую очередь самого Левенцова. Вот тогда он стал внимательно читать объявления о сдаче квартир, сменил несколько адресов и хозяев, пока не снял комнату в двухкомнатной квартире одинокого отставного военного лётчика Глеба Ивановича Татищева, «пещерку у вокзала».

Быстро миновав малолюдную в этот поздний час привокзальную площадь, Левенцов уже через несколько минут был в своей «пещерке». О жилом её назначении напо­минала лишь кровать. Остальное помещение занимали кульман, развешанные на проволоках у потолка чертежи, электросхемы, массивный самодельный стол с токар­ным станком и слесарными тисками, стеллажи вдоль стен с механическими и электрическими приборами, словно в производственной ка­кой-то мастерской. Окинув это техническое убранство весёлыми глазами, Левенцов поздоровался с ним вслух:

— Привет!

После тёплого душа он пошёл на кухню, где поздоровался с содержимым холодильника: то был приличный кусок варёной колбасы. Вячеслав съел колбасу, обильно сдабривая её острым томатным соусом, потом вернулся в комнату и повалился спать.

2

В десятом часу утра Левенцов поднялся, сделал гимнастику, принял холодный душ и пошёл на кухню здороваться с содержимым холодильника. Содержимое скучно ответило на приветствие лишь скрючившимся от пожи­лого возраста кусочком сыра. Зато в кухонном шкафу обнаружился при­личный запас чая. Завтрак получился необременительный для желудка и поощрительный для интеллекта.

— Ну-с, что имеем? — жизнерадостно произнёс Левенцов, вернувшись в комнату. — За десять лет не очень, прямо скажем, упорного труда двенад­цать образцов, ни один из которых не отвечает требованиям. Пусть так. Но нам тридцать пять лет всего, до выноса вперёд ногами успеем что-нибудь. Тем более, государственные мужи уверяют, будто перестройка обеспечит зелёную улицу изобретательству. Мы, конечно, без комплексов и государственным мужам не верим, тем более их жёнам, а всё-таки присту­пим к изобретению тринадцатого образца.

И достав толстую рабочую тетрадь и кипу листов с выписками, он углубился в интеллектуальную работу.

В шестом часу вечера, несмотря на увлечённость делом, ему захоте­лось есть. Он обследовал карманы. Было семь рублей. «Неплохо, — поду­мал он, — особенно если учесть, что до получки всего два дня».

Путь к ближнему продовольственному магазину пролегал мимо вино-водочного. Это был единственный в городе вино-водочный, продол­жавший работать и по воскресеньям, несмотря на яростную антиалкоголь­ную кампанию. После того, как первый государственный муж объявил, что в результате сделанной им перестройки трезвость стала нормой жизни, очередь у магазина перестала кончаться даже ночью. Левенцов замедлил шаг. Потом не заметил даже, как протиснулся к стоявшему в очереди близко к двери знакомому лицу. Знакомое лицо, поняв с полувзгляда, кивком пригласило вклиниться в очередь впереди себя. Через полчаса Левенцов располагал двумя бутылками девятнадцатиградусного «Хе­реса». И ещё больше рубля оставалось на закуску. В продовольственном магазине очередь отсутствовала только в двух отделах: хлебном и рыб­ном. В хлебном он взял батон белого за двадцать пять копеек, в рыбном — банку ивасей за семьдесят.

Не заходя в свою комнату, он постучал в дверь соседней, которую занимал хозяин квартиры, сорокашестилетний отставной военный лётчик Глеб Иванович Татищев.

— Входи, — раздался из-за двери хриплый, но всё-таки красивый баритон Татищева.

Войдя, Левенцов увидел привычную картину: Глеб Иваныч бегал с ды­мящейся сигаретой во рту по комнате и ругался с телевизором. Его тёмные глаза зло горели, седеющие усы зло топорщились.

— Идиоты! — сообщил он, кивнув на работающий телевизор. — На безал­когольных свадьбах у них веселее! Фруктовые соки вместо водки! Как будто мы не знаем, что гости втихаря уже махнули, чтобы дотерпеть до ухода телевизионщиков! Пропагандисты хреновы! Сами-то на своих свадь­бах водку кушают, за продажную пропаганду не по две, небось, бутылки получают, как мы, простой народ. А нас художественной самодеятельностью кормят: смотрите, как в безалкогольных худколлективах беззубые ста­рухи песни поют. Тошнит хуже, чем от водки.

— Когда ты последний раз водку-то пил? — сказал Левенцов, помещая на столе рядом с переполненной окурками пепельницей бутылки с «Хересом» и немудрёную закуску. — С тех пор, как я у тебя живу, мы только вино потребляем. А их указы нам не указ!

— А ещё, знаешь, Слава, от чего тошнит? — не унимался Татищев. — От иностранщины. Ага. Прямо задолбали этими своими «консолидациями» и «плюрализмами». А ещё больше «регионом» — через каждое слово его повторяют, точно матершинники. Перестройщика что-ль передразнивают? Чует моё сердце, к недоброму ведут они народ, не зря так полюбили иностранщину.

— А ты их выключи, — посоветовал Левенцов. — А иностранщину наши правители во все времена любили. Роман Толстого «Война и мир» помнишь? Как там русские дворяне между собой исключительно на французском языке шпрехали…

Татищев выключил ненавистный телевизор. Левенцов растворил настежь окно. В прокуренную комнату хлынул шум железнодорожного и автобусного вок­залов, рёв автомашин с шоссе и рычание бульдозеров, сносивших по дру­гую сторону дороги старые строения, на месте которых замышлялся крытый рынок. Татищев быстро порезал на толстые куски чёрствый батон и ловко вскрыл консервную банку с ивасями. Приятели устроились за столом на табуретках, приступили к вину, и уличного грохота как не бывало.

— Неплохо, — сказал Левенцов, приканчивая мелкими глотками свой стакан. — Вообще-то странно: виноградники, говорят, все вырубили, а вино в продаже неподдельное. Случись такая вырубка у капиталистов, живо цену на него взвин­тили бы, и мы с тобой натурального вина даже бы не понюхали. А тут пусть дают только две бутылки в одни руки, зато не хуже, чем у государст­венных мужей.

— Ой ли?

— Во всяком случае, не суррогат.

— Отведаем ещё и суррогата. Мне-то не привыкать: я за время службы в таких местах побывал, в которых и техническому спирту бывали рады. Ага. А вот ты, гурман подмосковный, что будешь делать?

— Вот интересно, Глеб, отчего ты такой пессимист? Пенсия у тебя больше, чем у меня зарплата. Крыша над головой есть, своя к тому же. Комнату вот мне сдаёшь. Выпивай себе, закусывай, газеты с книжками почитывай и в ус не дуй!

— Думаешь, сладко очень в ус не дуть? Ты вот инженер, изобретаешь что-то, а тут в голове ни шиша, одни военные премудрости. Ага. Последние пять лет я вообще политработником служил, поэтому хотел ус­троиться на работу по линии политпросвещения, да не берут! Видать, из моды эта линия выходит. А без дела тяжко. Иной раз день по году тянется. Я ж тебе комнату почему сдал? Денег мне, как ты правильно заметил, и так с лихвой хватает. Ага. С тех пор, как Веронька моя померла, остался я один, как перст, на этом свете. Поговорить не с кем, душу отвести, а ты закроешься в своей комнате и не видать тебя, и не слыхать. С телевизором вот начал уже разговаривать…

— А ты, Глеб, почаще из «пещерки» выходи. На природу выезжай или в другой город, с женщиной познакомься какой-нибудь…

— Наездился я, Слава. Всю страну, пока служил, объездил. А насчёт женщин скажу: они для меня после смерти моей Вероньки не существуют. Ага. Ни к чему это. Надо свой крест нести…

Разговор складывался невесёлый. Разливая по последней, Левенцов сделал попытку закончить его на положительной ноте:

— Знаешь, Глеб, жил когда-то древнеримский писатель Апулей. Вот он оставил нам такую мудрость: «Первую чашу пьём мы для утоления жажды, вторую — для увеселения, третью — для наслаждения, а четвёртую — для сумасшествия». Вот мы с тобой выпьем сейчас по третьей чаше, то бишь — стакану, и остановимся, потому что обе бутылки пусты. Забавно, что, ограничив норму отпуска спиртного двумя бутылками в одни руки, государство сегодня спасло нас от сумасшествия…

Но Татищев только раздражённо хмыкнул, залпом осушил свой стакан и вновь включил телевизор. Допивая вино, Левенцов вдруг вспомнил о Людмиле.

Людмила Петровна Николаева, пышная сорокадвухлетняя блондинка, заведовала продовольственной ресторанной базой, и в силу этого обсто­ятельства в её двухкомнатной квартире, кроме излишеств, вроде осетро­вой икры и балыков, имелось также всё необходимое, чтобы пережить десяток российских перестроек. Но не в силу этого обстоятельства вспом­нил о ней Левенцов. Он вспоминал о любвеобильной Людмиле лишь в минуты, как говорили ранее, томления духа из-за каких-либо житейских неприятностей или томления плоти из-за долгого воздержания, особенно если и то, и другое было сопряжено с воздействием спиртного. Видимо, причиной возникновения подобного рефлекса у Левенцова явились обстоятельства его знакомства с Людмилой Николаевой.

В их Конструкторском отделе промышленной автоматики (КОПА), а точнее — в Бюро гидравлических систем, где отбывал рабочее время Слава Левенцов, ровно три года назад появилась новая сотрудница — Алла Скобцева. Её прислали по распределению после окончания института. Оформили Аллу инженером-конструктором, но по факту она работала простой чертёжницей, оформляя по ГОСТу чужие чертежи. Да и кто доверит самостоятельную работу молодому специалисту, да ещё девушке!

Слава Левенцов обычно являлся убеждённым противником служебных романов, но девушка была столь симпатична и соблазнительна, что он не выдержал и начал атаку, которая плавно перешла в осаду. Алла держалась стойко.

Под Новый год среди сотрудников отдела возникла идея скинуться и коллективно отметить праздник в ресторане. Решить все организационные вопросы поручили парторгу, профоргу и председателю общества трезвости отдела Егору Агаповичу Сорокину, а тот взял себе в помощь Славу Левенцова. Но оказалось, что идея отметить Новый год в ресторане пришла не только сотрудникам КОПА и все залы, даже в небольших кафе, были уже забронированы.

Грустные «организаторы», потеряв всяческую надежду на успех своей миссии, пришли в родные «Три тополя», куда сотрудники отдела каждый рабочий день ходят обедать. Сорокин изначально не хотел устраивать вечеринку в заведении, где его подопечные известны персоналу как интеллигентные, воспитанные люди, элита конструкторской мысли. Сам Егор Агапович спиртное никогда не употреблял и не собирался этого делать во время празднества. Но как поведут себя другие сотрудники отдела после нескольких тостов? Не уронят ли некоторые из них авторитет КОПА в глазах ресторанных работников?

Славу Левенцова беспокоили иные мысли. Он твёрдо решил подпоить на вечеринке Аллу Скобцеву и, наконец-то, пробить её оборону, а тут такой облом с ресторанами! Решительно отстранив от дела Сорокина, он на максимум включил своё обаяние и, вежливо постучав, вошёл в кабинет директора ресторана «Три тополя». Там за столом, напротив друг друга, сидели две женщины бальзаковского возраста, одна из которых показалась Левенцову смутно знакомой. На столе стояли початая бутылка молдавского коньяка, две рюмки со следами губной помады, лежали коробка шоколадных конфет и полупустая пачка болгарских сигарет «Стюардесса», в пепельнице дымился окурок.

— В чём дело? — вскинулась директор. — Почему вламываетесь в кабинет без разрешения?

Опешивший Левенцов забормотал извинения, сказал, что стучал. Но побагровевшая начальница, застигнутая за распитием спиртного в рабочее время, просто кипела от злости.

— Немедленно покиньте мой кабинет!

— Катюша, успокойся, — вдруг пришла на помощь Левенцову «знакомая» женщина. — Молодой человек действительно стучал. Давай его выслушаем, может, у него что-то важное.

Благодарно улыбнувшись неожиданной защитнице, Левенцов изложил своё дело.

— Ничем не могу помочь, — злорадно ответила директор. — Зал уже снят на все предновогодние вечера. Вам надо было раньше проявлять прыть, молодой человек.

— А на сколько человек вы планировали банкет? — поинтересовалась «знакомая».

— Да не так уж нас много, — со вспыхнувшей надеждой ответил Левенцов. — У одних не с кем оставить детей, у других — стариков. Некоторые считают Новый год семейным праздником и всегда отмечают его дома. Так что, по предварительным оценкам, хотели прийти не более пятнадцати человек.

— Что ж, тридцатого декабря в «Тополях» будет отмечать Новый год наша небольшая компания. — «Знакомая» повернулась к подруге. — Если мы потеснимся, ты ведь найдёшь места для ещё пятнадцати человек?

— Ты — хозяйка вечера, тебе и решать! — неохотно согласилась директор. — Места, конечно, всем хватит, и твоим, и инженерам.

— И ресторану дополнительные деньги! — примирительно заключила «знакомая» и потянулась к бутылке. — Берите стул и присаживайтесь, молодой человек. Пора нам познакомиться, наконец, поближе. Меня зовут Люда, это, как вы уже поняли, Катя, директор «Тополей»…

Новогодний вечер в ресторане «Три тополя» не оправдал надежд Славы Левенцова. Ему удалось несколько подпоить Аллу Скобцеву и даже немного потискать её во время медленных танцев, но и только. Более того, они вдруг неожиданно поссорились из-за пустяка: Слава пренебрежительно высказался о какой-то попсовой певичке, под чью песню они с Аллой в этот момент танцевали. Левенцов вообще презирал попсу и признавал исключительно классическую рок-музыку, а потому ещё в студенческие времена в Москве собрал немалую коллекцию магнитофонных записей таких групп, как «Битлс», «Дип Пёрпл», «Пинк Флойд», «Йес», «Генезис» и других, менее знаменитых исполнителей. Жалкие попытки отечественных подражателей зарубежным кумирам вызывали у Славы лишь презрительную улыбку. Представители же советской эстрады для него вообще не существовали. Было бы из-за чего ссориться! Но Алла «закусила удила», заявила, что Слава ничего не понимает в современной музыке, решительно прервала танец и даже пересела за другой стол.

В Левенцове тоже взыграла гордость: он знал, что нравится женщинам, не раз убеждался в этом на практике, а тут какая-то смазливая девчонка не только строит из себя неприступную крепость, но и поучает его в сфере, в которой Слава считал себя знатоком. Решив утереть нахалке нос, он оценивающим взглядом окинул зал и тут же наткнулся на насмешливо-призывную улыбку Людмилы. «А почему бы нет? — спросил себя Левенцов. — Конечно, она явно старше меня, но выглядит вполне аппетитно. Да и выбирать сейчас особо не из кого». Остаток вечера он назло Скобцевой общался и танцевал только с Людмилой. А когда, окончательно осмелев, Левенцов попытался затащить Людмилу в директорский кабинет, она жарко шепнула:

— Не здесь, милый! Поедем ко мне.

В такси они жадно целовались и оторвались друг от друга лишь тогда, когда водитель, устало хмурясь, громко сказал, что они уже приехали. Расплатившись, Левенцов вылез из машины и остолбенел: это был его дом с «пещеркой» на пятом этаже, где в своей комнате в одиночестве наверняка в кресле перед телевизором сейчас дремлет Татищев.

— Так до сих пор и не узнал меня, милый? — с укором спросила Людмила. — Да, я тоже живу в этом доме и в этом подъезде, только на втором этаже. Я давно тебя приметила и даже несколько раз вроде как случайно сталкивалась с тобой у входа, но ты меня в упор не замечал. Один раз я даже прокатилась с тобой в лифте, но ты и тогда смотрел вроде как сквозь меня. Даже не спросил, на какой мне этаж, просто выбрал свой пятый, и, когда лифт остановился, молча вышел, а я, жутко обиженная, поехала вниз на свой второй.

— Не может быть! — сконфуженно сказал Левенцов. — Впрочем, теперь я понимаю, почему при нашей встрече в кабинете директора ресторана твоё лицо показалось мне знакомым. Просто, когда я о чём-либо сильно задумываюсь, то двигаюсь, как бы на автомате, ничего и никого не замечая вокруг. Прости поросёнка!

— Нет уж, — увлекая Левенцова в подъезд, решительно ответила Людмила, — ты сначала постарайся как следует загладить свою вину передо мной, а потом уже поговорим о прощении.

И Левенцову тогда пришлось стараться почти до рассвета…

Спустившись на второй этаж, Слава в сомнении остановился перед дверью Людмилиной квартиры: звонить или не звонить? Но рука, заждавшись разумного решения, сама надавила на кнопку. Дверь отвори­лась. Людмила стояла на пороге с картинно повисшими руками, ожидая поцелуев. При виде её голых, вызывающе плотских рук, запрокинутой томно головы с рассыпанными вокруг шеи рыжими волосами и особенно пло­тоядного блеска её зелёных глаз Левенцова бросило в жар. Но он решил продемонстрировать стойкость и выдержку. Осторожно обойдя Людмилу, он снял ботинки, прошёл в комнату и опустился на диван перед включённым телевизором. Людмила села рядом, навалилась горячим телом. Он в рассеянности отодвинулся и, напустив на себя грустный вид, сказал:

— Я у тебя в последний раз.

Это сообщение не вызвало в ней абсолютно никаких эмоций. Слава сооб­разил, что по пьянке, видно, уже говорил такие вещи, и Людмила выработала иммунитет.

— Я правду говорю, — сказал он неуверенно. — Нечестно с моей стороны приходить к тебе.

— Почему, милый? — безмятежно удивилась она.

— Я не могу жениться.

— Почему? Разве ты больной? Ты норма-альный. — Она плотоядно улыбнулась. — Или тебя смущает разница в возрасте?

— Не в этом дело, — возразил он терпеливо. — Дело в том, Люда, что у меня есть Дело.

— А у кого дел нет? Дел у всех хватает.

— То дела, а у меня — Дело. Дело жизни. Одно единственное, которое я не променяю ни на какие прочие дела, в том числе и на семейную жизнь, хотя бы даже и с такой замечательной женщиной, как ты.

— Не понимаю, — искренно призналась она. — Дай бог каждому, конечно, всего одно лишь дело, только так не бывает, на дню и то по десять дел.

— Которые на дню по десять — не дела, а суета сует, Людочка! Суета ради собственной уютной жизни. А цель моего Дела — чтобы все люди стали лучше жить. Понимаешь?

Она отрицательно качнула головой. Потом спросила:

— А какая тебе польза, милый, что другие станут жить лучше?

— Во! В этом всё и дело! Мне лично пользы никакой. Мне, наоборот, зарплаты не хватает, потому что больше половины из неё идёт на Дело, и на семью не остаётся ни копейки. Мне надо оставаться одному.

В глазах Людмилы мелькнуло будто понимание. Но после дол­гой паузы она с наигранным спокойствием проговорила:

— Врёшь ты всё. Плохо человеку одному. И разве я тебе обуза? Зарплаты мне твоей не нужно.

Она поднялась и ушла в спальню. Вернулась в одной коро­тенькой прозрачненькой сорочке. И плоть Левенцова в очередной раз победила его разум.

Ранним утром Людмила потащила Славу на кухню, где на стол было накрыто, как для праздничного ужина. Между делом, как бы невзначай, она задала привычный свой вопрос:

— Когда придёшь?

— Тебе надо расширять словарный запас, Люда, — ответил он. — Тем более в свете вчера мною сказанного.

Она остановилась у плиты с беспомощно повисшими руками, с жалким взглядом не желающих верить глаз. Спросила с тихой обречённостью:

— Что же не сказал, какое у тебя единственное дело?

— Да по части техники, — ответил он, смутясь. — Одну вещь изобретаю. Планировал электрический движок, способный конкурировать с нынешним автомобильным, но чувствую, надо брать шире…

— Уж не машину ли собираешься купить? — глаза у Людмилы блеснули одобрительно.

— Не совсем правильно ты поняла. Машины в их нынешнем виде я не люблю, поэтому хочу заменить их экологически чистыми электромобилями.

— Интересно, — сказала она как будто с пониманием, затем спросила. — Ты, окончательно решил? Правда, больше не придёшь?

— Правда. Я же трезвый сейчас и вполне отвечаю за свои слова. Будь великодушной, Люда, не серчай.

— Нет, — возразила она напряжённым голосом, — такую жестокость нельзя простить. Мало того, что ты всегда приходишь ко мне под градусом, так ещё и относишься как к дешёвой, вернее, бесплатной шлюхе! Три года молчал, пользовался мною, когда приспичит, а теперь неожиданно о каком-то важном деле вспомнил! — И вдруг её глаза сверкнули. — Будьте прокляты и ты, и твоё дурацкое Дело! Пусть это дело сожрёт когда-нибудь твоё семейное счастье.

Упав на стул, Людмила истерично зарыдала. Слава воровски на цыпочках прошёл в переднюю, осторожно отвёл защёлку замка и опрометью бросился вверх по лестнице. Татищев, судя по тишине в его комнате, ещё спал. Левенцов не испытывал ни раскаяния, ни угрызений совести, ни жалости к покинутой Людмиле. Груз обязывавшей связи был сброшен наконец, и это веселило душу. Но когда Слава стал бриться, ему вдруг вспомнились слова цыганки: «Проклятый будешь, один будешь, страдать будешь». Левенцов даже бритьё приостановил, поражённый сбывшимся по первому пункту предсказанием. Но неприятное воспоминание быстро позабылось под наплывом связанного с ним приятного — о Наташе. И он, наконец, понял, откуда у него взялись силы на окончательный разрыв с Людмилой. А в проклятия Левенцов не верил.

3

За минуту до во­сьми ноль-ноль Левенцов проскочил проходную и, переведя шаг в прогулочный режим, двинулся к осточертевшему трёхэтажному корпусу с табличкой у две­рей: «Конструкторский отдел промышленной автоматики». На первом этаже уже визжали станки экспериментального цеха. Бюро гидравлических систем находится на втором этаже, здесь у Левенцова тоже оборудована своя «пещерка»: рабочее место в дальнем от входной двери углу, стол впритык к обеим стенам, а с тыла прикрывает кульман. На доске кульмана уже который месяц висит очередной проектный чертёж топливной системы для судового двигателя. Левенцов косо глянул на него. Это был парадокс: в КОПА при­ходилось «убивать» лучшее время суток без всякой надежды принести пользу человечеству, и за это ему платили деньги, а дома он занимался Делом, которое, верил, принесёт пользу человечеству, но деньги платил за это сам. Вот и сегодня придётся убить минимум восемь часов. Четыреста восемьдесят минут. Двадцать восемь тысяч восемьсот секунд, каждая из которых тянется по часу… Облокотясь о стол, он устроил голову в ладонях и скоро задремал.

Левенцова разбудил Егор Агапович Сорокин.

— Профсоюзное собрание сегодня, — сообщил он. — Принятие соцобя­зательств. Ты не думаешь по своей теме взять?

— Нет, — отрицательно помотал головой Левенцов. — Не думаю, я давно уже не думаю. Как только пересеку проходную в эту сторону, так сразу и не думаю. Без пользы, понимаете?

У парторга, профорга и председателя общества трезвости Сорокина был абсолютно трезвый взгляд на вещи, поэтому многих вещей он совершенно не понимал, как не понял теперь и сказанного ему коллегой.

— Наглеешь ты, чем дальше, тем больше, Левенцов! — сердито сказал Егор Агапович. — Вот уже и спишь на работе. Придётся, видимо, мне поставить вопрос о твоём недостойном поведении на ближайшем партийном собрании. Да и пользы от тебя как от конструктора в работе бюро что-то не видно. Как ни посмотрю, у тебя на кульмане один и тот же чертёж уже который месяц без каких-либо изменений висит.

— Беспартийный я, товарищ Сорокин, — зло усмехнулся Левенцов. — Вы как парторг бюро прекрасно это знаете. Так что ваше партийное собрание меня волнует мало. И насчёт моей работы не вам судить. Вы хоть знаете, в чём она заключается? Да и не только моя! В модернизации давно созданного!

— И что плохого в модернизации? — удивился Сорокин.

— Вы, Егор Агапыч, как коммунист должны бы знать, с чего начиналась советская промышленность. Помните, был такой лозунг: «Догнать и перегнать Америку!»? Даже первые советские станки по этому лозунгу назвали — «ДиП». Почти семьдесят лет с тех пор прошло, а мы не только не догнали, но и продолжаем всё больше отставать. Почему?

— А то ты не знаешь, умник! — возмутился Сорокин. — Сколько всего нам пришлось за эти семьдесят лет преодолеть: Гражданская война, разруха, Отечественная война и вновь разруха, а восстанавливать-то пришлось не только свою страну, но и братские страны Европы, вставшие на путь строительства социализма. И ещё помощь народам Африки и Азии, скинувшим оковы колониализма. А Америка все эти годы только наживалась. Но в космос, всё же, первыми вышли мы! Так что, дай срок — догоним и перегоним.

— Да, всё это было и есть, — признал Левенцов. — Но я имел в виду совершенно иные трудности, мешающие нам догнать и перегнать. Системные, и потому непреодолимые. Нельзя, уважаемый товарищ Сорокин, победить в гонке, занимаясь только модернизациями, требуется скачок, изобретение и внедрение нового! Америка не зря скупает по всему миру лучшие научные умы и технические патенты. Вот вы мой чертёж обругали, а он вовсе не мой. Ему более двадцати лет, и я должен его как-то улучшить за счёт внедрения новых современных материалов и технологий. А мне обрыдло улучшать чужое, я хочу разрабатывать своё, новое! Уйду я, пожалуй, на третий этаж, в бюро электроники, там сейчас, говорят, микропроцессоры внедряют…

— Внедряют, — подтвердил Сорокин. — Раньше ламповые и релейные схемы управления заменяли на транзисторные и микросхемы, теперь микропроцессоры в ход пошли. А ты и в этом разбираешься? Только ведь и там по сути модернизацией занимаются, а не изобретательством. И тебе придётся с самых низов начинать, как новичку, из простых лягушек, так сказать, пробиваться. А вот если станешь Главным конструктором, тогда и будешь разрабатывать своё, — насмешливо бросил Сорокин. — А пока что, говорят, все твои изобретения идут прямиком в мусорную корзину.

— Да, идут, — горько усмехнулся Левенцов. — А знаете, почему? Все они «зарубались», потому что не отвечали стандартам ГОСТа, ОСТа, правилам Регистра, Требованиям Минсудпрома, Минрыбхоза, Минморфлота по унификации, стандартизации, технологичности, экономич­ности и прочей «ичности».

— Вот оно и выходит, что ты сам виноват, — с удовлетворением отметил Сорокин. — Стандарты и правила не просто так существуют. И раз уж ты считаешь себя настоящим конструктором, изволь их соблюдать. И пока ты член коллектива, а не кустарь-одиночка, тебе придётся, как и всем нам, взять на себя определённые соцобязательства. Вот хотя бы научись соблюдать стандарты и правила. А Америку мы и без твоих изобретений перегоним! — поставил точку в споре Егор Агапович и величественно удалился.

Левенцов поднялся и подошёл к Скобцевой Алле. Она заканчивала чертёж форсунки. Стоя за её спиной, он залюбовался: юная Алла работала, как прожжённый профессионал — сноровисто, быстро, цепко и вместе с тем раскованно. Длинные красивые пальцы левой её руки, словно бы едва касаясь, обхватывали поворотный механизм линейки, пальцы пра­вой так же изящно держали профессионально заточенный карандаш. Голова склонена с величественной грацией. Светлые волосы без излишних выкру­тасов были собраны у затылка заколкой. Энергия и свежесть ощущались в её стройненькой фигурке. Скользнув взглядом по красиво облегающей бёдра юбке, он вдруг отметил, что Алла рослая, а производит впечатле­ние миниатюрной.

Она оглянулась.

— Отлично! — кивнул он на чертёж. — У тебя талант, ты далеко пой­дёшь.

Она махнула пальцами с забавно беспечным выражением, как если бы сказала: «Надо как-то время убивать», а вслух произнесла:

— Далеко ходить я не люблю.

— Тогда ты не просто талантлива — ты гениальна.

— Что есть, то есть! — спокойно сказала Алла. — А вот ты ведёшь себя глупо. Впрочем, как всегда…

— Скобцева, мы же давно помирились! — поморщился Слава. — Зачем этот наезд?

— Если б не помирились, ты бы слова от меня не услышал. — Алла положила на стол карандаш и повернулась к Левенцову. — Вот скажи, зачем ты провоцируешь парторга, да ещё таким глупым способом? Он ведь легко может добиться того, что ты очутишься не на третьем этаже, а за воротами с волчьим билетом в руках.

— Руки у него коротки! — зло буркнул Слава. — Сейчас не тридцать седьмой год…

— Да, сейчас не тридцать седьмой, — кивнула Алла. — Тогда бы тебя просто расстреляли за саботаж, вредительство, антисоветскую пропаганду и сон на рабочем месте. Егор Агапович Сорокин — хороший, добрый человек. И чего он только нянчится с тобой, как с неразумным дитятей, не пойму…

— Скобцева, ты следи за базаром, как выражаются в определённых кругах. Сон на рабочем месте признаю, а всё остальное…

— Удивляюсь я тебе, Левенцов! — сказала Алла. — Ты старше меня лет на десять, наверно, а не понимаешь элементарных вещей!

— Каких, например?

— Ну, хотя бы, разницу между капиталистическим американским и нашим советским производством. Ты вот хаешь модернизацию и почему-то уверен, что Америка обгоняет нас исключительно за счёт быстрого внедрения новых изобретений. Так? Или я неправильно поняла твою недавнюю тираду на этот счёт?

Левенцов кивнул.

— Да, изобретения в Америке внедряются быстрее, чем у нас, — продолжила Алла. — Ты прав, что виновата в этом разница политических систем. Но ты совершенно не понимаешь, что так называемая «вина» нашей системы в торможении внедрения новшеств на самом деле направлена на общее благо всего народа.

— Как это? — Изумлению Левенцова не было предела.

— «Элементарно, Ватсон!» — голосом Шерлока Холмса в изображении артиста Ливанова снисходительно ответила Алла. — Включи, наконец, мозги! И у нас, и у них производство конвейерного типа. И у нас, и у них широко применяют модернизацию и стандартизацию. Почему же у них изобретения внедряются быстрее?

Левенцов поразился, что сам он никогда не задумывался над этим. Наконец он с видом победителя выдал:

— Единственная разница, которую я вижу, это принцип производства продукции: у них — конкуренция, у нас — плановое хозяйство. Конкуренция заставляет капиталиста искать, находить и быстро внедрять новые технические решения, для него это вопрос выживания. А у нас конкуренции нет, торопиться незачем.

— А если ещё подумать? — снисходительно прищурилась Алла. — Или после бессонной ночи с твоей перезрелой старушкой у тебя голова совсем не варит?

— С ка-какой старушкой?

— С той самой, на которую на той новогодней вечеринке ты меня променял. Трёхреченск — город небольшой, тут невозможно надолго что-либо скрыть. С чего бы молодому мужику в понедельник, после двух выходных, засыпать с утра прямо на рабочем месте? Вывод напрашивается вполне определённый…

— Во-первых, Скобцева, это ты меня тогда отшила, — хмуро возразил Левенцов. — Во-вторых, не подменяй тему: что в моём ответе тебя не устраивает?

— То, на что указал тебе Сорокин: ты скользишь по верхам явлений, даже не пытаясь копнуть глубже, не вникаешь в их причины. Да, конкуренция — сильный стимул, но разве у нас она отсутствует? А что же такое, по-твоему, пресловутое «соревнование двух систем», если не конкуренция? Причём в глобальном масштабе, а не только между однородными предприятиями. Эх, Левенцов, как же ты меня разочаровал…

У Славы вдруг заболела голова. Он никак не мог смириться с фактом, что его макает мордой в дерьмо молодая девица, об интеллектуальных способностях которой он до этого был самого низкого мнения. Он позорно молчал, не находя достойных аргументов, а Алла тоном учительницы объясняла ему очевидные вещи.

— При конвейерном производстве жизненно необходимы стандартизация и модернизация. В процессе эксплуатации, например, автомобиля, всегда выявляются какие-нибудь недостатки конструкции или технологии. Для их устранения нужно всего лишь перенастроить несколько этапов конвейера и выпустить на рынок модернизированную модель машины. Когда же требуется изготовить совершенно новую модель, приходится организовывать и новый конвейер! Ведь и на старую модель найдётся покупатель, да и запчасти должны производиться для ремонта. Но затраты на новый конвейер можно значительно снизить, если в новой модели удастся применить часть деталей старой. Вот почему так важна стандартизация, от которой ты, Левенцов, столь высокомерно воротишь нос!

Идём далее. Капиталист может потратить часть прибыли на создание нового конвейера для быстрого внедрения, выражаясь твоей терминологией, изобретения. А мы такой возможности не имеем, потому что у нас действительно плановое производство и к тому же жуткий дефицит буквально на всё! Почему, спросишь ты? Потому что у нас массовое производство. Люди годами стоят в очереди на покупку автомобиля, а мы эти машины ещё и экспортируем! Выкроить при таких условиях средства на внедрение изобретений, то бишь создание новых конвейеров производства чего-либо, неимоверно трудно. Нам бы поскорее хотя бы давно разработанными вещами насытить рынок. И всё же и у нас в стране появляются новые модели машин, телевизоров, тепловозов, космических кораблей и всего прочего.

— Довольно! — взмолился Левенцов. — Сдаюсь. Вы с Сорокиным умные, я — дурак! Давай завязывать этот ликбез, окружающий народ уже давно оттопырил уши и забыл о работе.

Вернувшись на своё рабочее место, Левенцов остался один на один со служебн