Оглавление

I. Литературный пролог

Кардинальной идеей французской революции была политическая эмансипация среднего класса. Средневековая феодальная иерархия во Франция, как и в других странах, подразделялась на три главные социальные группы или сословия; 1) высшее земельное духовенство, 2) дворянство и 3) мелкие землевладельцы, свободные арендаторы и граждане независимых городских общин. Простой серв или виллан (отбывавший барщину), или простой рабочий похож был на раба в древности и не входил в эту классификацию. Владение, или без барщинная аренда, землей составляло условие свободы. Это третье сословие было зародышем нашего среднего класса. Великая задача французской революции заключалась в том, чтобы достигнуть дли третьего сословия независимости и преобладания. Цель эта выражена в следующих словах представителя третьего сословия, аббата Сийеса: «Что такое третье сословие? Ничто. Чем оно желает быть? Всем». Но хотя политическое преобладание среднего класса являлось центральной идеей, единственной, которой суждено было осуществиться (чем на практике было опровергнуто мнение некоторых политиков, утверждающих, что всякие насильственные революции не удаются), наряду с ней возникло и много побочных течений, выходивших далеко за её пределы. Однако, прилив революции не знаменовал собой окончательной и прочной победы прогресса. Волны её отхлынули назад от высшего пункта, достигнутого брожением, оставив, как прочный след своего присутствия, освобождение буржуазии.

Первым из предшественников этого могучего переворота был женевский мыслитель Жан-Жак Руссо (1712–1778). Эта замечательная личность может быть названа мессией революционного кризиса. Произведения его цитировались и читались словно новое евангелие почти всеми выдающимися представителями эпохи. Доктрины Руссо заключались в его раннем опыте о цивилизации, в его «Эмиле, или трактате о воспитании» и «Общественном договоре», его главном произведении.

В первом своем произведении Руссо настаивал на преимуществах дикого состояния над цивилизацией, а все его последующее учение имело центральным пунктом стремление устранить лживость и искусственность современного ему общества и вызвать в его сознании неотложную необходимость вернуться, поскольку это возможно, к естественному состоянию во всех наших отношениях. Это положение он особенно применяет к воспитанию в «Эмиле», где дает очерк воспитания воображаемого ребенка.

«Общественный договор», крупнейшее его произведение, заключает разбор основных принципов социального и политического строя. Уже здесь можно найти магические формулы, служившие лозунгами во время революции, формулы в роде: «свобода, равенство, братство», «священное право восстания» название «гражданин», употреблявшееся тогда же в качестве обращения, и многое другое. Заглавие книги вело начало от теории Локка (или, вернее, Гоббса), предполагавшей, что когда-то между правящими лицами и управляемыми был заключен договор, и выставленной в противовес теории «божественных прав» королей. Мысль эту Руссо кладет в основание своего сочинения, но отрицает безусловный характер договора, на котором настаивали первые авторы теории. Вначале не существовало никакой разницы между управляющими и управляемыми. Договор, если и был установлен, то сводился просто к политическому соглашению на строго определенных условиях. Правители были только делегатами или уполномоченными народа. Форма правления имела для Руссо значение более или менее второстепенное. Хотя демократия и обладала наибольшими преимуществами, тем не менее уполномоченными народа могла быть и особая группа лиц (аристократия) и даже одно лицо (король). Но при всякой форме правления воля народа должна была признаваться выше всего.

Классицизм французской революции также в достаточной степени нашел себе представителя в лице Руссо. Римское государственное устройство неизменно служит ему источником для иллюстрации сто положений и достойным подражания образцом. Что касается терпимости, то Руссо склонен был считать необходимым предоставить государственной власти право подавлять мнения, противоречащие доброй гражданственности. Подобно римлянам, он признавал возможным относиться терпимо ко всем религиям, не угрожавшим государству опасностью. Ни одна книга, вероятно, в течении нескольких лет не оказала такого огромного влияния, как «Общественный договор». Она бы настольной книгой для французской революции. Всякий указ, всякий закон, всякий параграф конституции носят на себе отпечаток её влияния. Но хотя теория разработана у Руссо и с большей логичностью и последовательностью, чем у её первых основателей, его собственные взгляды отличаются крайней узостью и отсутствием исторической точки зрения, что неизбежно во всякой системе, имеющей дело лишь с политической стороной исторических явлений. Конечно, можно восхищаться энергичностью его осуждения окружающего его общества, «оранизованного лицемерия», называемого религией и нравственностью; но в ту эпоху еще невозможно было отыскать их исторических корней, а потому для нас критические рассуждения пылкого женевца теряют значительную часть своего эффекта.

Влияние второго важного предшественника французской революции, Франсу-Марии Аруэ де-Вольтера (1694–1778) было гораздо более косвенным, чем влияние Руссо, и отличалось почти чисто отрицательным характером. Своей едкой насмешкой он уничтожил в умах современников последние остатки уважения к формам старой, отживавшей феодально-католической организации. Хотя в личном характере Вольтера была достаточная доза ловкой пронырливости (selg-seching), все-таки нельзя отрицать, что его негодование против жестокости и его отвращение к католическому лицемерию проникнуты были искренностью и истинным благородством и оказали большое влияние на последующие события. В произведениях Вольтера, этого француза из французов, веет дух сознательного космополитизма и презрения к национальности, впервые распространившийся по время французской революции, а выраженный в знаменитой декларации 1793 года.

Но и в этих взглядах, как и в других, Вольтер не был одинок. Он частью сам вызвал, частью же отражал в себе преобладавшее направление в салонном французском образовании XVIII века. Начало его можно отнести в главных чертах к возрождению наук при дворе Медичи. Здесь мимоходом уместно будет напомнить ту истину, что индивидуальный гений представляет собой лишь особую способность концентрировать и выражать так называемый «дух времени», подготовленный и созданный предыдущими веками. Таким образом, Вольтер и Руссо были обязаны результатами, ими достигнутыми, своей способности воспроизводить в словах смутные и неоформленные мысли миллионов. Относительно Вольтера надо еще упомянуть о необычайно широкой интеллектуальной симпатии, привлекавшей его ко множеству самых разнообразных предметов.

Кроме Вольтера и Руссо укажем ещё на блестящую группу литературных работников и мыслителей, во главе с Дидро и д’Аламбером, создавших великую французскую Энциклопедию, этот памятник трудолюбия и настойчивости. Огромные затруднения встретили издание этого важного труда, несмотря на старание избегнуть в нем выражений открытого прозрения или враждебности против господствовавших предрассудков. Сыграли свою роль также и материалисты-атеисты, среди которых центральной фигурой был барон Гольбах, анонимный автор знаменитой «Системы природы», которая, при всей её незрелости на наш современный взгляд, сделала в свое время доброе дело, чего не достигло бы произведение более глубокого философского достоинства. Достойно внимания, что большинство других выдающихся имен среди писателей, предшествовавших революции, включая сюда Руссо и Вольтера, принадлежит горячим деистам. В числе славных предшественников революции надо упомянуть и Монтескье (1689–1755), «Дух Законов» которого стал как бы руководством юридической философии для революции.

Все эти люди внесли свою долю участия в закладку умственного фундамента для последовавшего вскоре великого переворота. Но ни одному из них, однако же, не удалось видеть практических результатов своих трудов. Руссо, оказавший самое непосредственное влияние на революцию, умер за 11 лет до взятия Бастилии; Вольтер в тот же году; Дидро дожил до 1784 года; д’Аламбер умер за год перед тем; одному Мирабо пришлось видеть начало великого кризиса, в подготовке которого он сам участвовал. Но и он умер в 1791 году, за полтора года до фактического падения монархии. Немногие из перечисленных лиц выходили за пределы круга идей и воззрений свободомыслящей аристократии и класса литераторов. О движении внизу, в слоях народа, они знали очень мало, быть может, даже не догадывались о его существовании. В самом деле, хотя уже с начала столетия, особенно в царствование Людовика XV, у всех было предчувствие близости грозящего переворота и, хотя дважды уже, в 1734 и 1771 годах, старая система, казалось, готова была рухнуть, она все-таки продолжала существовать, и, по-видимому, ей суждено было пережить еще не мало подобных потрясений. Для многих, без сомнения, трон казался столь же прочным и религия столь же популярной, как и прежде. Несмотря на это, через несколько лет оба учреждения ожидала сильная катастрофа.

II. Экономическая прелюдия в провинции

Десять лет неурожаев, отзывавшихся на народе особенно тяжело вследствие недостатков промышленной, фискальной и политической системы, закончились губительным летом 1788 года. Сильный град, сопровождавшийся жестокой бурею, произвел повсюду опустошения. Урожай оказался еще хуже, чем когда-либо раньше. Не только зерновой хлеб, но и вино, каштаны, сливы, одним словом, все земледельческие продукты потребления и вывоза собраны были по всей Франции лишь в жалком количестве. Но даже собранное было настолько попорчено, что оказалось почти негодным для употребления. Из всех провинций приходили однообразные известия об опустошениях, голоде и эпидемиях. Даже сравнительно зажиточные крестьяне принуждены были питаться ячменным хлебом самого плохого качества и водой, между тем как менее достаточные довольствовались хлебом из сухого сена и моченой мякины, что «причиняло смерть многим детям». Англичанин Артур Юнг, путешествовавший в том году по Франции, всюду, куда не появлялся, слышал одну и ту же бесконечную жалобу на нужду и на дороговизну хлеба. «Хлеб, который можно достать, отзывает плесенью и часто вызывает дизентерию и другие болезни. Более крупные города находятся в таком положении, словно они выдержали всю тяжесть долговременной осады. В некоторых местах весь запас зерна и ячменя сгнил и полон белыми червяками».

В довершение всех ужасов за жарким и сухим летом наступила необычайно суровая зима. Начало нового 1788 года ознаменовалось замерзанием Сены от Парижа до Гавра. Такой неблагоприятной погоды по было с 1709 года. С наступлением весны нужда возросла. Промышленный кризис разразился в городах, тысячи рабочих были выброшены на мостовую вследствие введения новых привезенных из Англии машин, которые во многих отраслях промышленности стали вытеснять ручной труд. Бунты и местные возмущения, в единичных случаях уже давно наблюдавшиеся, с каждым дном учащались, и, начиная с марта, все крестьянство Франция можно было считать в открытом восстании, так как за четыре месяца, предшествовавшие взятию Бастилии, в провинциях насчитывалось до трехсот отдельных восстаний.

В 1787 году министр Ломени де-Бриенн созвал 19 новых провинциальных собраний. За окружными собраниями, установленными за несколько лет перед тем, следовали только собрания приходские. Во всех этих собраниях, начиная с приходского и кончая провинциальным, «народ, фермеры и прочие сидели бок o бок с местными властями», — факт, значительно способствовавший уничтожению последних остатков феодальной приниженности и благоговения перед родовитостью. В ноябре 1787 года король обнародовал своё намерение созвать генеральные штаты. 5 июля 1788 года всем местным корпорациям предложено было составить cahiers, «наказы» для представления их королю и генеральным штатам, где представители «третьего чина» присутствовали в двойном числе. Эти cahiers дают массу интересного материала, иллюстрирующего положение Франции накануне революции, и до сих пор еще не вполне разработаны. «Король, гласило воззвание, желает, чтобы с самых отдаленных окраин его королевства, из самых затерянных поселений всякий с доверием приносил ему свои пожелания и жалобы», а эти и подобные им выражения были истолкованы крестьянами в том смысле, что король, действительно, желает освободить их от голодной смерти и нужды. Это придало им смелости настолько, что они решили взять дело в свои руки. В январе наказы были готовы, в нем народ в первые формулировал свои бедствия. Споры на собраниях привели их в сильное возбуждение. Генеральные штаты должны были заняться рассмотрением совершаемых над ними несправедливостей, это правда, но ведь штаты соберутся только в мае, а они сейчас мрут с голоду. Ясно было только одно, что им нужен хлеб. И вот, сообразно с этим, не доверяя местным властям и не взирая на охранителей порядка, по всей Франции стали составляться шайки числом от 300 до 400 и более человек, которые захватывали и грабили житницы, церковные дома, всякого рода склады, именем народа врывались в общественные здания, уничтожая все юридические документы (на которые смотрели, как на орудия своего порабощения), попадавшиеся под руку, провозглашали отмену всех местных повинностей и налогов, предавали смерти всех, осмеливавшихся возражать им во имя закона и порядка, и, ободренные успехом, принялись жечь замки и истреблять и присваивать без разбору дома и прочую собственность достаточных лиц. Число этих шаек увеличивалось не только лишавшимися заработка рабочими Парижа, Руана и т.д., но и профессиональными ворами. Местные власти были безнадежно не способны к борьбе с бунтовщиками; центральная власть в Париже казалась парализованной. Обыкновенно, читатели истории революции, следя за ходом действий в столице, склонны бывают забывать, что все события в ней служат лишь отраженной в увеличенном виде картиной того, что происходило в сотнях мелких городков и деревень по провинциям. Еще до знаменитого 14 июля в большинстве французских провинций установленной власти пришел конец. Никто не дерзал отказывать в повиновении требованиям повстанцев. Невозможно, да и скучно было бы перечислять все обстоятельства этих местных восстаний или даже главные из них. Всюду происходило почти одно и то же, и следующий рассказ о восстании в Страсбурге может служить достаточной иллюстрацией сказанного. Пятьсот или шестьсот крестьян, ремесленников, безработных, бродяг и прочих, воспользовались праздничным днем, чтобы напасть на здание городской думы, причем собравшиеся там власти поспешно скрылись через задний ход. Стекла разлетелись от тучи пущенных камней, двери были выбиты ломами, и толпа, словно бушующий поток, ворвалась в здание. «Тотчас же, читаем в сообщении, посыпались ставни, осколки стекол, стулья, столы, диваны, книги, бумаги и т.д.»

«Общественные архивы были пущены по ветру и соседние улицы покрылись клочками архивных документов. Акты, хартии и т. п. погибли в пламени. В подвалах были разбиты бочки с дорогими винами; мародеры, напившись досыта, оставили вино течь, вследствие чего образовалась громадная лужа в пять футов глубиной, в которой утонуло пять человек. Некоторые же из них, нагруженные добычею, убегали на глазах у солдат, которые скорее одобряли, нежели противодействовали грабителям. В течение целых трех дней город находился во власти черни. В домах, принадлежащих местным знатным и богатым лицам, все было перевернуто вверх дном от подвала до чердака. Возмущение быстро распространилось по всем окрестностям» (Тэн, т. 1, стр. 81–82). За несколько недель до открытия генеральных штатов в Париже в рабочем квартале предместья св. Антуана произошло возмущение, окончившееся кровопролитием и стоившее многих человеческих жизней. По сообщениям, еще за несколько месяцев перед тем Париж стал наполняться отчаянными, готовыми на все голодными людьми, стекавшимися туда под давлением нужды со всех концов Франции.

В некоторых округах вожаки объявляли себя действующими по приказанию короля. Результат всюду был один и тот же — насильственное установление максимальной цены на хлеб и уничтожение налогов. Конечно, недостатка в жестокостях по было. Там чуть ли не сожгли живым юриста, требуя у него выдачи предполагаемой хартии; в другом месте замучили до смерти синьора; в третьем разорвали на клочки какого-то духовного. Стране грозили голод и разорение, особенно резкому выражению которых содействовали финансовые неурядицы двора и средство от которых для того, кто умел читать в «Общественном договоре» Руссо, сделалось непосредственной причиной французской революции. Такое же неизбежное банкротство королевства, вызванное расточительностью двора и повлекшее за собой созвание генеральных штатов, косвенным образом привело также к основанию якобинского клуба, этой главной причины революции. Спор между, двором и местными легальными советами, так называемыми, «парламентами», повел к ограничению их прав королем, а это, в свою очередь, вызвало протестующие депутации со стороны оскорбленных городов. Одна из этих депутаций из Ренна в Бретани образовала для выработки своих жалоб и протестов клуб, известный под именем Бретанского, члены которого собирались в старом монастыре св. Иакова в улице Сан-Оноре. Первоначальный состав этого клуба скоро значительно расширился, а название «Бретанский» было изменено в «Якобинский», по месту его собраний. Таково было происхождение обширной клубной организации, пользовавшейся в последующие годы колоссальным влиянием не только в Париже, но и во всей Франции.

III. Открытие действий в Париже

5 мая 1789 года королевская резиденция Версаль была пышно разукрашена флагами; играла музыка, сверкали эполеты, глаза резало от блеска ярких костюмов и красоты женщин. То был день открытия генеральных штатов, созванных впервые после 1614 года, как последнее средство против грозившег