Оглавление

Благодарю всех людей,

чьи рассказы сделали эту книгу возможной

ПОПУТНЫЙ ЛИФТ

Пролог

Я уже изрядно попривык к своей квартире за те два года, что минули после моей персональной, одноместной революции. Через широкое окно столовой, сквозь уходящую серую поволоку, уже прореженную прячущимся за углом соседнего дома солнцем, первым обозначился бестолковый лабиринт детской игровой площадки. Легко додумываю скорую яркость, красные, жёлтые, синие крыши-купола теремков, ступеньки ведущих к ним лестниц, отполированные поколениями детских ног, мелькающими с дрозофильей скоростью. Неподвижные карусели — компас не размагниченный, а заброшенный на другую планету. Всё ещё пейзаж, а не предстоящая батальная сцена, когда маленькие дети с избирательной памятью, посвящённой данным им обещаниям, выведут сюда своих мам или бабушек. (Мужские фигуры возможны так же, как вполне возможна январская оттепельная слякоть, которая по привычке всё ещё считается аномалией. Хотя, если откровенно, редкие факты таковых фигур следует считать мутациями с сомнительной наследственной ценностью.) Взрослые, одержимые свободными от дискуссий идеями о пользе движения и свежего воздуха, скоро доедят омлет или кашу, допьют свой кофе или чай и приведут сюда своих чад, обёрнутых в тепло и потому похожих на коконы бабочек. Кто признается, что сюда влечёт стремление показать и утвердить себя в болтовне с другими мамашками? Ещё меньше желающих посмотреть на данный ритуал выгула, сдобренный всего лишь какими-то несколькими десятилетиями, как на сделку с сомнительной выгодой: дети обеспечиваются развлечениями, а взамен облегчают задачу сопротивления их неукротимым исследовательским позывам. Вслушайтесь, как журчит прохладный ручеёк в песчаном солнцепёке пустыни: безопасное исследование! Детки, пристроенные к рассчитанному с умыслом «беличьему колесу», дают взрослым передышку, поменьше досаждают им необходимостью понимать изнанку их желаний и страхов. А ещё — на N процентов ускоряется мифический «рост»! Рост: «увеличение организма или отдельных органов в процессе развития».

Затяжной и неопределённый рассвет короткого зимнего дня в Петербурге. Однако, время совсем не раннее: парковки перед соседним бизнес-центром уже заполнились остывающими автомобилями. Сегодня собирались материализоваться преимущества преподавательской профессии. В зависимости от расписания она позволяет мне провести день вне разомкнутых сот университетских учебных аудиторий, бессовестно намекающих на мёд. Бесценная роскошь медлительности, утренний кофе с молоком, самодовольный взгляд на кухонный интерьер, белый с золотом, почему-то называемый итальянским. На стене — репродукция из национального музея Стокгольма, где Ханной Паули, отнюдь не итальянкой, всё той же солнечной позолотой круглосуточно подсвечены приготовления к завтраку.

Привычным маршрутом, через кратер в кухонной мойке, который самым доступным и наикратчайшим способом соединяет всех заинтересованных с Аидом, кофейная гуща вместе с отвергнутым прорицанием на ней отправлена навстречу новым воплощениям; никакой сентиментальности и стенаний: прочь воспоминания о метаморфозе стёсанных дотемна окатышей зёрен, исполненном обещании и легковесном обаянии конусовидной горки смолотого густо-коричневого порошка. Цитата: «справедливость и использование — удел меланхоликов». Источник забыт: то ли классная руководительница в моей московской школе, то ли актёрская фраза из американского вестерна с индейцами и ковбоями.

На рабочем столе лежит первый черновик или, вернее, развёрнутые тезисы статьи, заказанной научным журналом. В первом перерыве после доклада на недавней конференции ко мне подошёл присутствовавший там главный редактор журнала и предложил превратить доклад в статью. Я согласился, и на то были две причины. Во-первых, посыл моего доклада был совершенно новым. Ожидание новизны, как и требование её — ни что иное, как рикошет юношеского, романтического представления о науке. То, что правильно, не всегда практично, но мне хотелось сопротивляться признанию могущества всеобщей энтропии, цепляться за взгляд, изобретённый в отрочестве (ладно, присвоенный мною) и наслаждаться принадлежностью к бестелесной фронде. Во-вторых, не имело значения то, что инициатива статьи принадлежала не мне. Кажущаяся надменность отказа — это не самое приятное, но и не то, что могло остановить. Арктика и Антарктика отказа и согласия находились на рукотворной грядке, возделываемой на не самой уютной планете, вращающейся в системе моих смыслов. (Говорю, как думаю, думаю, как говорю!)

Поэтому, вышесказанным может быть оправдана, обоснована та строгая последовательность, в которой я водружал себя на недовольный стул, нажатием на кнопку запускал унылый вздох компьютера и неделикатно расталкивал по столу подготовленные по старинке книги.

Зазвучавший телефонный звонок никак не мог повредить хрупкие кристаллы моей концентрации на статье по причине их отсутствия. Даже контуры её не наметились посреди благостной немоты, растёкшейся обширной кляксой. Так мороз, внезапно вернувшийся весной, не опасен для древесных почек, припоздавших с набуханием. (То, чему я обучен, требует поставить вопрос: правда ли это?)

Звона, собственно, в звонке и не было; вместо него — архаичная мелодия, сохранившаяся с эпохи, когда звук возникал в результате ударов металлического молоточка по столь же металлической круглой чаше. Звук из эпохи, когда мелодии звонка телефонного и дверного немногим отличались. Времена, когда мамонты и птеродактили предположительно вымерли, но ещё не заняли своего места в палеонтологических музеях. В отличие от сохранившейся в домашнем музее печатной машинки моей матери, ещё не распластанной, т.е. ещё не готовой к припрятыванию между культурными пластами. Времена, когда легкомыслию адюльтеров потворствовала всё ещё не изобретённая сотовая связь. А люди были ещё достаточно умны, чтобы самостоятельно догадаться и принять решение насчёт обратного звонка: не дожидаясь подсказки «перезвоните» на экране смартфона.

— Слушаю.

— Добрый день, это Ольга Арепина. — Женский голос из динамика «трубки». Помеха? Приключение? Угроза? Просьба о помощи? Ошибка?.. Бывают ли ошибки?

«Ольга» прозвучало как «Олька»; смесь неуверенности и отрешённости приготовленного заранее текста:

— Я жена… Хотя, какая я жена… Я вдова Пети. Петра Арепина…

Естественным следствием незавершённого пробуждения была определённая вегетативная пауза с этой стороны телефона, с этой стороны моего состояния. Собеседница ожидала реакции, и та развернулась поспешным подснежником:

— Да, Ольга, здравствуйте! — Сколько времени: измерение, дистанция, проверка, распознавание. И автономный процесс:

— Я вас слушаю.

Время достаточное, чтобы подняться и спуститься по шаткой стремянке в дальнем закоулке хранилища архивных рукописей.

Мои воспоминания об Ольге отрывочные, в мелких расфасовках. При каких обстоятельствах Петя с ней познакомился я то ли не помню, то ли и не знал. Студентка института железнодорожного транспорта, куда девушки поступали совсем не часто. Как-то, под влиянием одного из многочисленных заимствованных стереотипов, я спросил её в мимолётной беседе о причинах выбора. Ответ был не очень внятным, но я узнал, что железнодорожников в роду не было. Другое воспоминание — про покидание ею квартиры, где проходила студенческая пирушка, через окно, пусть и первого этажа. Пирушка — слово, которым тогда пользовались. Жаренная картошка с жаренной же колбасой. Это большой вопрос, что было главным для голодных студентов, живущих вдали от родительского дома — общение или питание? А вот другая картинка: её вызывающая стрижка «наголо» запомнилась потому, что в восемьдесят третьем году такая экстравагантность в среде научной интеллигенции, к которой в результате лихой экстраполяции можно причислить и студенчество, была не принята. Лично я впервые в жизни увидел выбритую до черепа женскую голову. И, кстати, был удивлён, что красота может проявляться и в форме черепа. Зримые мною в достатке бритые мужские головы такого впечатления не производили.

Годом ранее; Петя Арепин на первом курсе университета. Волосы спускаются к плечам и слегка, совсем немного, вьются. Не знаю, была ли подобная причёска чем-то примечательна для студентов театральных вузов, но Петя был единственным обладателем таковой среди студентов-естественников, коими мы, будущие психологи, себя считали. Такая антично-львиная грива требовала ухода и нерядового парикмахера с вытекающими из этого финансовыми последствиями. Петина декларация об исключительности дополнялась книжным томом, который перемещался по коридорам от одной лекции к другой, будучи непременно заключённым под мышкой. Наступала пора, когда книги менялись, но их авторами столь же непременно являлись писатели не то, чтоб запрещённые, вроде Солженицына, но только те, произведения которых в библиотеках достать (так мы тогда говорили) было очень затруднительно; на общих основаниях — практически невозможно. Не требовалось особой проницательности, чтобы сообразить, что столь тщательно выписанный образ на подготовленном холсте предназначен совсем не для того, чтобы украшать затворнический интерьер. Нет, напротив, он эффективно пробуждал, высвобождал должные чувства. Его эманации — «На таинственном озере Чад посреди вековых баобабов…»[1] — достигали назначенных окрестностей. Не только ровесницы, но и женщины существенно старше начинали играть в «Мотылька и Лампу». Могло казаться невероятным, но Петя совсем не был ловеласом; скорее наоборот. Приближать, а затем оставлять особ женского пола перед закрытой дверью — поведение, в той повседневной речи именуемое «динамо».

Таково лаконичное и самое простое вступление к его характеристике. Само по себе оно приближает к представлению о Петре в возрасте двадцати одного года в такой же мере, в какой указание на свойственную снежинке шестигранность соотносится с нагромождением торосов у скалистого морского берега, предваряющего череду лесистых холмов, за которыми зенитное солнце тщится опалить белую горную гряду, уже готовую выкатить слезу из беззащитного глаза.

В компании Петя своими рассказами от первого лица будоражил даже закоренелых интровертов. Если обобщать, то часто его истории начинались как сказания, например: «Когда мёд уже стал сладким, горы ещё оставались высокими, а я…». Умом на нашем курсе было не удивить, но уж точно, уровень нашего гуманитарного образования, унифицированного советской школой, он превосходил. Не вдаваясь в детали относительно обстоятельств (энтузиаст, школьный учитель истории и в то же время его родственник, двоюродный дядя), следует констатировать: это превосходство было создано самообразованием. Однако, отсутствовало что-либо показное, нарочито-энциклопедическое: чувство меры Пете тоже было присуще, и веер павлиньего хвоста, хоть и разворачивался, но не образовывал доминанту на местности. Не помню, тогда ли ко мне пришло понимание его превосходства в образованности. Полагаю, что именно его образование проявилось способностью ставить впечатлявшие меня своей нестандартностью вопросы. (Услышать Олины слова о том, что она вдова — это не то же самое, что перелистнуть отношение и тотчас подумать о Пете в прошедшем времени: «он умел задавать необычные вопросы». ) Причём, эти вопросы относились не к обсуждаемым психологическим материям, а ко всему вокруг, от меню студенческой столовой до влияния коммунистической идеологии на текущие решения администрации факультета.

Были ли мы друзьями? Да, это слово произносилось; оно вообще легко произносится двадцатилетними молодыми людьми. На занятиях мы нередко сидели рядом, за одним столом, а в перерывах вместе бежали пить кофе или чай с булочкой. Хотелось бы снять шляпу или, за неимением оной, отыскать иной способ проявить уважение грядущему мастеру слова. Тому, кто для родившихся до запуска машин времени в серийную эксплуатацию воссоздаст то питьё, что в рабочих и студенческих столовках текло из баков с краниками и называлось кофе. О, средний род здесь весьма кстати! Такие же сложности поджидают и описание чая: оно заваривалось утром в большом баке, затем это, которое звалось «заваркой», доливалось горячей водой. Впрочем, несоответствие слова и его оттиска было если не повсеместным, то широко распространённым явлением для обитателей большой страны с ухабистой историей. Надо обладать немалым литературным даром, чтобы не пивавший тех кофеёв, «не испивший сей чаши» недограмотный обитатель большой страны смог прочувствовать согревающую волну благодарности и признательности от того, что «жить стало лучше, жить стало веселее». Ко времени нашей с Петей учёбы — это и самогипноз, и как бы подзабытый от долгого неупотребления сталинский лозунг, который есть и приказ, и гипноз. (Позвольте заверить, что я не делаю выписки с пожелтевших страниц. Полагаю, при взгляде на них эффект будет тот же, что и при разглядывании текстов на старославянском языке. Я лишь описываю свои мыслеобразы в начале телефонного разговора с Олей Арепиной, в девичестве Рассказовой-Малимон: скоростные, краткоживущие, мелькающие как мошки перед лицом в тёплый и влажный день.) Разгорячённые пробежкой и убеждением, что гипноз на нас не действует, мы с герр Питером нередко обсуждали повсеместный миропорядок, неправильный и правильный. Удивительное дело: при том, что мы часто расходились во мнениях, страстным спорщиком его не назвать. Сейчас мне ясна причина. И опять — в его пользу.

А однажды, мы, вместе с ещё одним однокурсником, заступились за девушку и дрались с хулиганами. Вообще-то, как я сейчас понимаю, хулиганы они только по протоколу. А так это заурядные аборигены, для которых железнодорожная платформа пригородных электричек — обычное место встреч, почёсывания, потягивания дешёвого вина из горла мутной бутылки, общения на своём местном диалекте, где междометия и союзы есть бранные обозначения мужских и женских гениталий. Мы же исходили из представления, что эта платформа — общественное достояние, публичное место. Типичный пример ситуации двух правд, каждая из которых основана на непересекающихся аргументах: «мы тут были всегда, когда тебя ещё мама не родила» и «платформа построена для удобства и удовлетворения законных интересов пассажиров». В результате, все оказались доставленными в милицию. А у милиции — даже не третья правда, а шизофреническое расщепление: рабочим парням выпивать и драться — это непременный классовый атрибут, как по-другому? А советскому студенту драться — это нарушать легенду советского же общественного согласия. Кто сказал, что если издать приказ для пациентов психиатрических больниц и медицинского персонала поменяться местами, то эти пациенты не справятся с задачей? Для того, чтобы справляться с задачей, поставленной кем-то мудрым-премудрым, совсем не обязательно сформулировать для себя понимание её смысла. Впрочем, доминировали восьмидесятые годы двадцатого века, вера в верховенство мудрости, в верховную мудрость слабела повсеместно, и под утро сержант в той же патрульной машине с триумфально-синей мигалкой-подсветкой довёз нас, уже помеченных куда более скромными отёками того же цвета, до общежития.

Он (Петя, а не сержант) женился на Ольге на последнем курсе. Его мать, взрастившая в нём псевдорыцарскую тождественность по умолчанию, не просчитала, что созревший фрукт покатится не обязательно к её ногам, и что Прекрасная Дама-Невестка уж точно не может быть столь прекрасна и безупречна, как она сама. После окончания университета Петя вместе с женой вернулся к себе домой, в Екатеринбург, который тогда ещё носил имя одного из трибунов красного террора. Совсем скоро среди памятников цареубийцы, расставленных по стране, преимущество получат те, что с массивными постаментами: такие постаменты предоставят больше места для начертания проклятий зеркальных антисатанистов. Под слоем проклятий, нанесённых поверх друг друга, начнут исчезать очертания имени, отчества и фамилии.

В эту пору обыкновения общаться в интернете вообще и в социальных сетях в частности, надо понимать, не было; разговаривали мы с Петей не часто — когда он приезжал, сначала в Ленинград, затем в Петербург. И случалось такое всё реже и реже.

Когда и у кого из нас возникла мысль о внутреннем соперничестве? Абсолютно внутреннем, не имеющем никакого отношения к делёжке житейских реалий. Мои оценки в университетской зачётке были выше. (Не надо улыбаться при ссылке на величину оценок, так как практический психолог — это не физик-теоретик. По определению, ему необходимо быть частью единого социума, что означает сохранять в матрёшечном виде заблуждения и шальные предрассудки прыщавого подростка со всеми смешными последствиями, проистекающими из сего тезиса.) Многие годы профессиональной карьеры я имел статус, которого у него не было: научно-исследовательский институт, через раз упоминаемый в разговорах как привилегированный, кафедра психотерапии, одна из немногих в стране. Я намного раньше защитил диссертацию и получил учёное звание, что тогда повышало общественный статус. Совпадение ли это, что в те годы его профессиональная карьера догоняла мою? Только пять лет назад он стал заведующим кафедрой психологии, что для всезнающего анонима свидетельствовало об опережении, несомненном превосходстве надо мной. Соперничество между нами — это не победа в борьбе за какой-то ресурс, не «мне или тебе». Из-за того, что моя профессиональная хронография долгое время была впереди, а также из-за отсутствия позыва быть начальником над другими, я, со своей стороны, долгое время отрицал идею нашего соперничества. Пока меня не осенило, что односторонне, сверху вниз нависает только крона мотива, что по существу соперничества всегда нужны двое. Тогда вспомнился мимолётный эпизод.

Мы, студенты, сидим на стульях, расставленных кругом. Психологический тренинг, новинка в учебной программе, новинка в остывающем эСэСэСэРе. До этого, по обыкновению, в публичных местах совершеннолетние люди сидели рядами и слушали партийного функционера или уполномоченное им лицо. А если располагались кругом, например у костра, то обязательно с осведомителем-сексотом — секретным сотрудником; извините за гротеск. А круг без осведомителя — оплошка КаГэБэ. (Хоть и гипербола, но не всегда.) Не помню, в какой ситуации ведущий тренинга спросил у меня про отношение к Петру. Зато помню, как у меня ошеломительно быстро выпрыгнул импульсивный ответ про зависть. Я услышал свои собственные слова сразу, был сражён ими и тему свернул. Но долго недоумевал! С Петей мы об этом эпизоде не говорили и тогда, никогда не вспоминали и впоследствии.

…Ольга рассказала, что муж умер полгода назад, внезапно. Сердце. Я не знал об этом. Мы не виделись, не разговаривали уже довольно давно — разные города, разные жизни.

Также Ольга сказала, что «я сейчас в Санкт-Петербурге», что «пробуду не очень долго» и спросила: «Могли бы мы встретиться? Это очень важно».

Чтобы сказать эти несколько слов так контрастно твёрдо, надо не сомневаться, что «для мира нет ничего важнее моих дел»; ей удалось сохранить повелительное наклонение детского неведения.

В этот период своей жизни я беспрепятственно мимикрировал под проходные стандарты текущего десятилетия и, подобно многим людям, стал использовать в качестве места встречи кафе. Обычно это «Ворона и сыр» с грузинской кухней и юмором или «Пегодя» — название корейского пирожка: недалеко, никогда не бывает людно. И там, и там можно долго сидеть над чашкой кофе без домогательств официанта: «Желаете ли что-либо заказать?». Но, наверное, повлияли студенческие воспоминания поперёк телефонного аппарата в руке, пуповиной привязанные к быту и ментальности Советского Союза. Тогда большинство людей, которые не приворовывали (вот ведь слово придумали — приворовывать…) могли позволить себе кафе или ресторан только в случае больших событий. И я пригласил Ольгу приехать ко мне домой. Объяснил, как доехать.

Когда завершил разговор, то удивился, улыбнулся мимолётному вектору мысли про подтекст: мужчина и женщина наедине, скомпрометировать… Откуда это, ведь я не обитатель девятнадцатого века? Попытался вспомнить, как же она выглядела… Серые, на выкате глаза с томной восточной поволокой, длинные ноги… Получилось проще, чем вспомнить, как обстояли дела в девятнадцатом веке.

Договорённость о «пяти вечера», что оставляет по другую сторону занавеса «пять утра» реализовалась Ольгой пунктуально. Под сопровождающий фон приветствий она переступила порог, оказалась под ярким потолочным светильником и стала снимать шубу. Мех с фиолетовым отливом принадлежал, по-видимому, какому-то зверю инопланетной расы, условно жизнеспособному мутанту. Я убедился, что правильно помнил только серые глаза. Ноги, подпиравшие грузную фигуру, никак нельзя назвать длинными. Очередной штамп, как угольная пыль на перчатке кинематографического лакея: длина женских ножек меняется с возрастом измерителя. Впрочем, миловидна — мелькнуло вполне по месту. Миловидна, прямые крашеные волосы не вызывали изжоги раздражения своим тоном. Так бывает со мной, если случайно оказываюсь на линии соприкосновения в безнадёжной войне, которую женщина ведёт с проступающей сединой: «Измена, предательство!!! Где та девочка, которой мама расчёсывает волосы? Где стихотворения на школьном утреннике и никогда не смолкающее стрекотание аплодисментов?». Также, Олино лицо было соразмерно подвижно, когда она, иногда улыбаясь, делала комплименты моему дому, его «классическому» стилю.

От предложенного кофе отказалась, на чай согласилась. Сосредоточила немигающий взгляд на большой фотографии на стене сбоку от себя: уходящая перспектива заката над озером, размытая нерезкостью старинного фотографического объектива. Она словно погрузилась в неё, опережая стремление поскорее стать невидимой.

— Петя не только заведовал кафедрой психологии… Он ещё писал стихи и рассказы. И эссе тоже. Но не публиковал. Ему важнее был роман, который задумал и начал писать четыре года назад. И который не завершил. Говорил, что книга, можно было бы считать, готова, но… Останавливался на этом «но». Не хотел, не мог принять окончательное решение, говорил, что сомневается в концовке. Помню его слова, буквально за неделю до смерти: «Это очень, очень важно. Пока не пойму — ничего не будет!». А я думаю — не хотел отпустить роман от себя, так ему и говорила…

Оля отставила далеко пухлый мизинец, замедленно сделала большой глоток поостывшего чая, взяла из вазочки конфету, развернула и оставила. Вряд ли театральность, похоже на задумчивость или спор с кем-то невидимым.

— После его смерти я приходила в себя, устраивала жизнь свою и дочери. Она как раз школу заканчивала. Мне трудно оценить готовность книги, я никогда этим не занималась. Но я должна сделать так, чтобы книга была издана.

Она просила моего совета и помощи.

Почему я? Потому, что моё мнение «Петенька всегда ценил». И потому, что «больше ни про кого он так высоко не отзывался».

— Очень, очень нужно твоё мнение о том, что делать с концовкой романа… Да и просто в Петербурге издательств больше. Наверное, будет легче, чем в нашем захолустье. — Оля смотрела на меня в абсолютной уверенности, что сказанное ею предельно конкретно и ясно.

Ничего себе, вот так аргументация! Признаюсь, я был в замешательстве. Бывало, сидишь себе на представлении в цирке рядом с ребёнком, в безопасном тридевять-десятом ряду от воронки-водоворота арены, а клон вошедшего в раж клоуна не подкрадывается снизу, а пикирует на тебя сверху и предлагает что-то вытащить из его колпака. Наконец-то моё бытие, или хотя бы его течение стало предсказуемым; я лелеял эту взращённую с трудом предсказуемость, старательно культивировал консервативность.

От меня последовали вопросы к Оле, якобы уточняющие. Их количество подпиралось неотвратимостью ответных слов на просьбу. Когда-то, давным-давно, до меня дошла сенсационная новость, что не обязательно говорить определённое «да» или «нет». Полагаю, будь у всех людей подобная пагубная привычка к определённости своей позиции, они могли бы сохраниться только в вольерах зоопарков, устроенных дипломатической расой. Ответственность за такой вывод хочу поделить на нас двоих: на себя и Чарлза Роберта Дарвина.

Допустим, её мотив — это память, долг. А я здесь при чём? Только потому, что мне сказали о Петином уважении к моему мнению и, вообще, что я был чуть ли не единственным, кого он уважал? Ну, прямо какая-то индийская мелодрама.

— Мне надо познакомиться с текстом.

Небольшое замешательство, которое делало Оле честь: разве мыслимо оставаться невозмутимой, расставаясь с драгоценной вещью, передавая её из своих рук в чужие даже на время? А как она представляла — что я всё устрою, подготовлю договор с издательством вслепую? И редактор, не глядя, заключит договор? Полагаю, она была в числе некоторых славных последовательниц Евы (любимый вкус «мужского шовинизма»), что не заглядывают так далеко вперёд. Говоря честно (но не вслух), я и сам не представлял, как всё это делается. И всё равно, математика «бормочет под руку», «задвигает в ухо» (да-да, ошибки нет!), что ноль больше, чем отрицательная величина. Чем величина отрицания.

Из завидной бездонности коричневой дамской сумки Оля достала папку с рукописью, и мы договорились, что месяц будет достаточным сроком, чтобы я мог сказать что-то определённое.

А я тем временем успел решить для себя, что соглашусь, если книга мне понравится, так как хорошие книги пишут не каждый день. Пусть в этом случае книга Пети Арепина и её читатели встретятся. Хотя такую вероятность я не предполагал высокой; уж слишком требовательным, привередливым по отношению к художественной прозе я стал. Должен сообщить (тут и скрывать нечего), что у меня нет никакого специального филологического образования, ни прямого, ни косвенного. Довольно долго, изрядную часть своей жизни, отвечая на вопрос о трёх любимых книгах или трёх книгах на необитаемый остров, я искренне называл в их числе «Трёх мушкетеров» Александра Дюма. Русская классика такое же изрядное время ассоциировалась с проштампованными уроками литературы в советской школе: «Образ Катерины в пьесе Александра Островского „Гроза“ — луч света в тёмном царстве». И так далее — галльские тексты с купеческим акцентом.

Однако в доме моего деда имелась библиотека, около пяти тысяч томов. Моё детское воображение было потрясено сочинённой вместе с ним, с воображением, арифметической задачей: если читать одну книгу за три дня, то для прочтения всех книг понадобится сорок лет. За гранью понимания ребёнка, только что с энтузиазмом посвященного в максиму четырёх арифметических манипуляций. До сих пор помню потрясение — что-то вроде звона в ушах, да замечания взрослых про мой потерявшийся аппетит. Ненадолго.

В доме моих родителей тоже имелась библиотека, пусть и значительно меньше, и я по кругу перечитывал доступные моему разумению книги, пока с нетерпением ждал совместного с отцом посещения общественной библиотеки. Помню звонкий трамвай (надеюсь, вирус, побуждающий изливать воспоминания детства, пощадит меня) и длинное двухэтажное здание, больше напоминающее барак, чем храм, открывающий врата…

Относительно себя имею также факты, согласно которым книга приходила, добиралась до меня даже не со второго и не с третьего захода. Есть книги, которые единовременно пробрали меня до мурашек на коже; сам удивляюсь — но это не метафора. А когда-то они казались мне скучными, и я, не дочитав, высокомерно их откладывал. Не хотел заставлять себя дочитывать до конца. И наоборот, есть немало книг, от чтения которых я раньше получал чувственное удовольствие, а сейчас замечаю, как вызывают они недоумение зияющей немощью бурных сюжетов.

Вероятно, такое ощущение читательской перемены и позволило себя уговорить, что имею основания вмешиваться в судьбу Петиного романа. Позволило наделить себя таким правом.

Не скажу, что взялся за чтение сразу после того, как дверь за вдовой закрылась и восстановила мою монополию по наполнению дома звуком шагов, по языческому бормотанию и разнузданному напеванию импровизируемых частушек на злобу момента. Необычная, неожиданная ситуация? Нет, в этих словах чего-то не хватает; что-то ещё! Будто через проигранное пари я должен намазать лицо зелёнкой, прикинуться инвалидом в коляске, добраться до ресторана и отведать тюлений бекон, запечённый с перцем чили. Нет, опять не то… Ситуация слишком противоречила моему modus vivendi, являющему собой замкнутую экосистему. Турбулентности в ней не более, чем бурления в крошечном пруду посреди лета. Пруд пережидает полуденную жару, незримые подводные квартиранты манкируют своими обязанностями и никак не подтверждают своё присутствие. Пруд радует взгляд, добавляя разнообразие в примелькавшееся чередование аллей и лужаек, не более того. С некоторым допущением можно убедить себя в распространении благотворной влаги по окружности. Но если кому приспичит выразиться насчёт того, как «отражения облаков заигрывают с тенью склонившейся над водой ивы» — это будет не про меня. Недоступная мысль о том, что ведь есть где-то моря всего мира с их ураганами, являлась неприкрытой угрозой.

Конечно, я опасался книги, как приключения, в котором все мои прошлые достижения и опыт совсем никак не пригодятся. Признаюсь, по мере прочтения текста у меня появлялось впечатление, что в нескольких шутовских эпизодах персона с непристойно серьёзным лицом списана Петром с меня. Справляться с минутной слабостью помогал Арне Транкель. В его эксперименте приняли добровольное участие двадцать человек, которые заявили о неверии в то, что по почерку можно определить характер человека. Под диктовку они написали текст. Через неделю им раздали индивидуальные характеристики от «эксперта-графолога». После прочтения и изучения письменного заключения каждого из двадцати попросили оценить его точность. Независимо друг от друга одна половина участников эксперимента определила характеристику как «совершенно правильную и на удивление точную», а другая — как «в общем и целом верную».

Внимание! Все предоставленные «заключения» были идентичны!!! Вот образец, маленький фрагмент из заключения «эксперта»: «Вас угнетает обилие правил и ограничений, поскольку Ваше стремление к свободе, имеющее глубокие корни в Вашей личности, является выражением потребности самому отвечать за свои поступки. Ваш почерк показывает, что в Вас есть некоторые художественные задатки, которым Вы, однако, не дали полностью развиться».

Ложное узнавание.

Артефакты и пейзажи Нижнего Вяземска, переименованного императорским указом из Буэнос-Вяземска во времена Первой Русско-Испанской войны. Большой университетский город с метро, с белостенным кремлём у слияния Вертуги и Кады и с вековым смешением архитектурных стилей. Пётр не сочинил, а собрал Нижний Вяземск, как ребёнок собирает что-то диковинное из подаренных ему кубиков. А недостающие элементы с успехом заменяет руинами других игрушек и неосторожно попавшими на глаза предметами: пепельница, прикупленная взрослыми в предвидении курящих гостей и потерянная за отсутствием таковых, трофейная шкатулка сестры, которая осталась после её поспешного, необдуманного набега.

Вспоминается, как при одной из наших с ним встреч, году этак в девяносто третьем, мы смаковали как хороший анекдот защищённую недавно «на полном серьёзе» историческую диссертацию о торговых и культурных связях древних греков и предков поморов по результатам раскопок Акроземска, что на берегу Белого моря…

 ^*Н.С.Гумилёв.

Глава первая

Алкосолипсизм — рационально обоснованная доктрина, краеугольным камнем которой является нетрезвое и навязчивое убеждение, что вселенная аналогична собаке, которая виляет хвостом и дружелюбно трётся об ноги. Отмечаются случаи распространения данного убеждения на так называемые периоды трезвости.

1

Представьте небольшой посёлок в труднодоступном российском отдалении. Или, если так предпочтительнее, представьте остров в Тихом океане с райским климатом и одноэтажными бунгало-палаццо, в дверях которых отсутствуют замки. Жизненные правила ясны и расписаны для обитателей всех возрастов. Не всякому человеку из тех мест случится посетить многоэтажный город и прокатиться в лифте впервые только лишь в двенадцатилетнем возрасте. Этот человек дождётся отсутствия назойливых взрослых, дождётся вожделенного момента, чтобы повелевать лифтом, чтобы кататься на нём до полного самозабвения. Возможность управлять земным притяжением, ощущение собственного могущества и ощущение власти, заключённой в нажимающем на кнопку пальце. Отождествление с пальцем, слияние конечной точки бытия с исходной. Маркировка — и в этажах, и в летах — лишена всякого смысла. Это уже совсем не то прежнее, детское удовольствие от катания на качелях, сопровождённое задающим ритм отцом.

Увы, конструкция лифта не позволяет исключить вероятность появления кого-либо ещё. Люди входят в кабину спокойно, как ни в чём не бывало. Так, словно не понимают, что это за событие. Досадная помеха, питательный бульон тотального отторжения. Или они — избранные, жрецы лифта, обладающие круглосуточным доступом? Отдающая в скулы жаркая зависть: ведь им позволительно кататься на лифте хоть посреди ночи, хоть всю ночь. Кто они, почему они? Является ли этот вопрос проявлением интереса к способу: к тому, как приобщиться, как заполучить их круглосуточные права? Вопросы, вопросы… Да сколько ж ещё ждать, да когда же, наконец, всё случится!?

Непременно следует допускать, что линия жизни подростка не прерывается на магической цифре двенадцать. Не прерывается вопреки многочисленным предупреждениям родителей и других квазикомпетентных фигур, вопреки их указаниям на угрожающие опасности и опасные угрозы, длинный и хаотичный список которых представляет помесь ретроспективы личных экспериментов тех фигур и свежеобжаренных научных исследований… Вжик; глядишь — а вот уже и ранняя взрослость! Ранняя, не ранняя… Теперь, volens-nolens, нашему давешнему знакомцу приходится неподсчитанное число раз входить в распахнутые двери лифтов. Справедливости ради надо помнить, что альтернатива «приходится» всегда существует: ему было совсем не обязательно покидать бунгало на райском острове. Предупреждаю сразу: ему не следует рассчитывать встретить в лифте бэтмена. Сверхчеловека проще застукать в комиксах, ужастиках и тому подобных запатентованных подручных наполнителях между пунктом «А» и пунктом «Я». Там, где благодетель стремится засеять своими проекциями обширное пространство между абажуром (французским приглушителем света) и всеядной ящуркой в русскоязычном меню. Также, специально для мачо и любителей экзотики, рекомендую взять в попутчики мерзавца. Для этого существует Генрих Манн и его «Верноподданный».

Пассажиры. Спокойствие определённости, если в лифте сосед с изнывающей от нетерпения парой болонок, что нетерпеливо елозят коготками по полу: эти — вниз. Или пылающая, жаркая, почти успевшая отпрянуть друг от друга парочка на первом этаже, вынужденно переходящая от недосказанного слова на якобы невидимый обмен взглядами. Парочка смущённо и одновременно демонстративно тяготится вынужденным присутствием чужеземца. Безальтернативно: эти — вверх.

Испытание для терпения, испытание для терпимости — промежуточная остановка. Явление зимней дамы в вечернем туалете под распахнутым каракулевым полушубком. Шляпка с чёрной вуалью и чёрные очки под ней. Но как можно, кто посмеет не узнать даму, если весь мир оповещён, что совсем недавно, лет этак двадцать тому назад, её любил великий человек. Вера Иосифа в свою богоизбранность, измельчённая в блендере утилитарного прогресса и скитающаяся вне постоянной экспозиции.

В другой раз лифт заполняется, проседает под высокой женщиной в ярком восточном платке. Стать, иллюстрация к «княжескому достоинству». Её «добрый день» звучит так мягко, так проникновенно, так персонально, что узнавание — «где-то мы встречались» — не кажется непрошенным.

Невезение — это тогда, когда через предательство услужливой двери в лифт проникает начальник и быстро припоминает лицо своего подчинённого. От неловкости, от переживания своей значимости или ещё от чего (лишь Осирису ведомо!) он использует ситуацию, чтобы дать дополнительное поручение, которое тут же, на ходу, придумывает.

Вот приходит большой лифт; в нём компания, пять человек от двадцати до двадцати пяти лет. На их веселье попутчик, величина мизерная, как следует из подсчёта, не оказывает никакого влияния. Можно безошибочно утверждать, что брюнетка в джинсах и на каблучках магнетически вожделенна для трёх пар глаз обступивших её парней. Вторая девушка изо всех сил борется с собой, посылая мужчинам сигнал взглядами и анонсами междометий: «я тоже здесь». Она отчаянно и безосновательно надеется и на то, что старания эти возымеют результат, и на то, что их изнурительность останется незамеченной.

На следующий раз лифт пришёл с лязгом, который честнее слышать при опускании заслонки в крематорской печи. Поначалу он притворялся пустым, пока зеркало в торце кабины не выдало соглядатая. Никакие ухищрения, ничто — ни стильная одежда, ни косметические уловки, ни подмигивание да прочие запанибратские гримасы — не мешают слышать приглашение к диалогу: «Вы на ярмарку? А я — с ярмарки!». Простительное желание проигнорировать; почти сразу за зеркальным приглашением наступает момент, когда присутствие соглядатая отзывается слабодушным раздражением: то ли лифт идёт слишком быстро, то ли наоборот — слишком медленно…

Как всё это далеко от того первого, первобытного предвкушения — от власти над тем, что больше тебя и меня!

2

Итак, начало две тысячи шестого года.

Бесспорно, упоминание в предыдущей строчке одна тысяча четыреста пятьдесят третьего года позволило бы поскрести по стенкам исторического кувшина, зацепиться за падение Византии и приготовиться узнавать обстоятельства встречи с константинопольским императором Константином ХI Палеологом или хотя бы с его головой на столбе, отрубленной уже после смерти в бою… В ночное время желающие взглянуть на неё не могли воспользоваться электрическим прожектором или фонариками, но и чадящий факел неплохо служил до крови охочим туристам. По мнению, распространённому среди выпускников усреднённых школ — неплохая вечеринка для обитателей зачуханного Средневековья с эпидемиями чумы и без нижнего белья.

Увы, отсылку к две тысячи шестому году сопровождает скольжение, подобное скольжению по поверхности отполированного льда с мыслью вонзить в него лакированные ногти: что тогда было в моде, какова статистика распространённости посудомоечных машин, каких мобильных телефонов было больше, темпы замены ртутных градусников на электронные… Это год, когда слово «облако» в русском языке имеет единственное и прямое значение скопления водяных паров в воздухе… Кликнув справочники, легко оказаться перед выбором между открытием в России социальной сети «Одноклассники» и находкой саркофагов в египетской Долине царей. И так далее… Установлен факт, что в этот год концертная программка с обещанием музыки композитора М.И.Глинки строго и традиционно хранила на почётном втором месте золотистое «И.», намекая на причастность к концерту Ивана, отца композитора, редко упоминаемого в биографиях.

Впрочем, как любил приговаривать мой недосягаемый ныне сосед, «может и Луна на Землю упасть, и наоборот. Всего не объять!». В этот год, однажды утром, соответствующее этой сентенции настроение было у Павла Николаевича Фомина, когда тот собирался поехать на работу.

Позднефевральский термометр показывал вполне приличные полтора десятка градусов ниже нуля по Цельсию. Прекрасное, по крайней мере упорно воспеваемое с привязкой к этому эпитету, морозное русское утро в Нижнем Вяземске — крупном городе, смещённом на восток, по направлению к географической окраине Европы и гордящемся наличием метро. Эталон контраста: чёрные контуры деревьев обильно припорошены наисвежайшим снегом «белее белого». Примерно в такой же зимний день сосланный в псковскую глушь Александр Пушкин заслышал колокольчики саней подъезжавшего лицейского друга и выбежал в подштанниках на крыльцо, ликуя от предвкушения родственной души… Воспоминания очевидцев ценятся не по количеству деталей и подробностей. А достоверность определяется и подавно не рассказчиком.

Рассвет уже состоялся, не смотря на раннее, до автомобильных заторов, время. Павел Николаевич обихаживал свою машину, сгребая щёткой снежный пласт, что лежал поверх неё. В короткой чёрной куртке и кепке с опущенными наушниками, высокий, предположительно долговязый после вычитания его из куртки. Серый коробчатый внедорожник на момент покупки уже лет пять, как перешагнул возраст «самого расцвета сил» и был приобретён под самоуспокоительный аккомпанемент заклинания «удачная покупка». Из выхлопной трубы низко стелился белый дымок, выдуваемый греющимся мотором. В мыслях Павел Фомин уже ехал, наслаждаясь музыкой, по трёхполосному проспекту, который, как он привык за зиму, косыми ножами снегоуборочных машин подстригался в первую очередь. Успел чуть продрогнуть и посчитал желаемую степень очистки достигнутой; рассчитывал на комфорт тёплого салона. Постукал ботинком о ботинок и взялся за дверную ручку. Ручка легко проделала половину пути, весь путь и остановилась, не породив ожидаемый щелчок. Ещё раз. И ещё… Ничего не происходило, дверной замок оставался заблокированным.

Требуется время, чтобы сопоставить все данности жёстко прописанной задачи: все двери закрыты, запасной комплект ключей с брелоком лежит дома, в квартире, где Павел Николаевич проснулся сегодня в благодушном одиночестве, а ключи от этой квартиры находятся в папке, притягательно расположившейся посередине переднего пассажирского сиденья. В ней были и водительские документы, и телефон, и бумажник с деньгами — то, что стандартно может пригодиться в трудных жизненных ситуациях. Минута шла за минутой, а видимым изменением стали только побелевшие щеки. Да тропинка по периметру машины от эпизодических пробежек, которые, по задумке, были призваны способствовать согреванию, но лишь иллюстрировали неприязнь между теорией и практикой.

За свою водительскую биографию Фомин уже испытал шок от двух неудавшихся угонов и одного завершённого, успешного. (Экономия на размежевании сторон, повсеместная привычка к оценке результата!) Поэтому вариант, в котором он уходит погреться к соседям по дому и раннему утру, а машина с работающим мотором остаётся без присмотра — это такой вариант, который не приходит в голову. Как и многие люди после него, Павел Николаевич предпочитал считать себя умным, хотя текущий момент это явно не подтверждал.

Часто, решению подобных задач по преодолению затруднительных ситуаций мешает восприятие их волшебными. Как заблокировалась машина сама, волшебным образом, когда никакой сигнал грядущей неисправности не предвещал ничего плохого, так, столь же волшебным образом, она и разблокируется. То, что волшебству есть место не только в сказках, Павел убедился в возрасте восьми лет. Тогда они с отцом остались на неделю вдвоём; мать вместе с Женей, старшей сестрой, в дни её последних школьных каникул уехала в Москву. Большой театр, балет, музеи. Остановились у исконного москвича, дяди Гриши. Тот приходился отцу сводным братом, был младшим и, что самое существенное, нежно им опекаемым. А здесь, в Нижнем Вяземске, в субботу, Паша уговорил отца сходить в кинотеатр, посмотреть какой-то фильм, который ныне не оставил зацепок в памяти. Отец не слишком охотно, но и без долгих колебаний согласился, поскольку чадолюбие, как он шутил, не относится к числу смертных грехов… По возвращении домой оказалось, что из аквариума исчезли все до единой рыбки — от неторопливых тугодумов гурами до порхающих цветастых гуппи. Уровень воды не изменился, сам аквариум во всех других отношениях был цел и невредим. Как и всё остальное в квартире. Все возможные версии были отвергнуты: дубликат ключей никому не отдавали, форточки закрыты, да и рыбки были вовсе не экзотические — дворняжей породы. Других домашних животных не имелось.

Рыбки так и не вернулись…

Справившись с фронтальным наплывом волшебства, Фомин стал обращаться к довольно редким прохожим с просьбой одолжить мобильный телефон.

Есть трудности точной датировки того временного периода, когда от сообщений о мелких и крупных криминальных эпизодах нельзя было отмахнуться, назвать их преувеличениями российской прессы. Тогда многие, увы, весьма многие жители крупного города, каким был Нижний Вяземск, могли поведать о грустных подтверждениях. Тем не менее, женщина в длинной шубе, после паузы, наполненной зримым колебанием, согласилась сама набрать номер. Затем всё-таки рискнула: передала телефон незнакомцу.

Пока намечался прогресс: случайно Фомин запомнил простой номер компании, предлагавшей помощь на дорогах. Упрашивая диспетчера сделать всё возможное, чтобы помощь приехала побыстрее, он всячески постарался объяснить ситуацию, применил послушно подкатившую убедительность: от эмоционально-интонационной до взрослой, расчётливо аргументированной. Отважная хозяйка дорогого телефона с облегчением отказалась от благодарности. Знакомство на улице, да с неудачником не заинтересовало её.

Вдоль боков Павла Николаевича, от бёдер до подмышек пузырьки холода вскипали и лопались вздрагиванием, как от укола неумелой медсестры. И через десять минут ему не показалось, что ярко-оранжевая, маленькая и юркая машинка приехала очень быстро. Из неё вышел непонятно как разместившийся там невысокий мужик необъятной ширины, к тому же одетый в тёплый комбинезон с капюшоном: «Механик. По вызову. К вам?». Полминуты, и он протискивает в дверную щель резиновую подушечку, соединённую шлангом с обычной резиновой грушей, какая используется в тонометрах при измерении давления. Делает несколько кистевых движений, вследствие которых подушечка расправилась и увеличила дверной проём настолько, что тонкая проволочка в направлявших её пальцах смогла пробраться и подцепить внутреннюю кнопку двери.

«Как мало надо для счастья»! Неужели именно подобные состояния и предвосхищают, подразумевают люди в своих пожеланиях счастья, которыми они искренне и многократно обмениваются в праздничные (и не только) даты? Фомин с воодушевлением заплатил деньги, соответствующие времени, проведённому вдвоём в хорошем ресторане. Включил обогрев на полную мощность и только-только успел согреться, когда подъехал к парковке перед серовато-тусклым зданием одного из корпусов университета, в котором разместился факультет психологии. Почти не опоздал. Круговая порука готового к долготерпению «почти» — благословенная разница между работой авиадиспетчера и преподаванием в университете.

3

Помещение на втором этаже, которое занимала кафедра психодиагностики и психологического консультирования, являло собой хаотическое сочетание узких проходов-каньонов между столами и шкафами, более уместное на геологической кафедре, ибо с неизбежностью рвотного рефлекса напоминало вспучивание тектонических плит из разных эпох существования кафедры. Проходы рассчитывались под дисциплинированную циркуляцию секретаря. В дни заседаний кафедры, конференций и просто в результате случайных лунных приливов пробраться к необходимому пункту назначения, будь то вешалка для одежды с потерянными наконечниками, или стеллаж с папками для документов, или свободный компьютер, или электрический чайник — это было возможно. Но только тем особым способом, для описания которого используется ссылка на встречу двух жителей горного аула на узком мостке над рекой. Получится ли разминуться изящно или с неловкостью, молча или с приветствием зависело не только от пола, возраста, положения в иерархии, предыдущей истории взаимоотношений. Не обязательно гипертрофированно объяснять природу заторов влиянием гигантских амбиций и чувством собственной исключительности, как это через раз случается среди людей, чья профессия начинается на «пси-». Выдающийся масштаб — великанские пропорции, объём человека — также мог наглухо парализовать текущее функционирование кафедры.

Павел Николаевич поздоровался с секретарём, совсем юной девушкой в больших круглых очках. Длинная заплетённая коса, которую сейчас ещё можно видеть в фольклорных хоровых ансамблях, смотрелась бы при ней вполне естественно. Имя Фомин забыл, нисколько тем не терзаясь, так как секретари кафедры менялись калейдоскопически[1]. В результате самогипноза, зачарованные своими фантазиями, они и помыслить не могли, что их ждёт не просто рутина, а насмешка над здравым смыслом. (О, следует отличать рутину извращённую от простой, вульгарной рутины! Вульгарная разновидность подползает малозаметной змейкой и пугает лишь дважды: в романтической юности рутина кажется препятствием на спринтерском забеге к подвигу, а при выполнении предпенсионной калькуляции — посягательством на шагреневую кожу возможностей и смыслов.) Кафедральной «изюминкой» являлись обстоятельства, в которых ответственного за эту насмешку над смыслом обнаружить было невозможно — это равносильно попытке схватить на лету скользкое мыло. Юная особа с несостоявшейся косой работала всего вторую неделю. Недостаточно, чтобы поверить своему разочарованию.

Выяснилось, что назначенная встреча — консультация по студенческому диплому — благополучно отменилась, и получаса, оставшегося до начала тренинга, как раз хватило на заполнение каких-то отчётных форм, взятых в кавычки гиперинфляционными пометками «очень срочно!» и «очень важно!».

Павел Николаевич отделался от бумаг и, не очень быстро, но и не вальяжно, направился по длинному коридору. По одну сторону от него находились двери учебных аудиторий, а с другой стороны, обращённой на север — частые проёмы окон без намёка на карнизы для штор. Между окнами — официальные, в одинаковых строгих рамах, портреты. Удостоенные научным признанием покойники на портретах перемежались стоящими под ними на полу и на подоконниках разноразмерными кадками и горшками с различными образцами флоры. Один кактус из их числа, чей статус новобранца или старожила вызывал равные сомнения, рос в жестяной банке. Если бы прохожего экскурсанта навестила праздная мысль о необходимых условиях для попадания в пантеон славы, то, во-первых, ему следовало бы начинать с наличия свободного места на простенках между окнами. Вклад в науку желателен, но может исчисляться и натуральным эквивалентом. Кроме того, во-вторых, необходимо дождаться своей смерти. Во благо душевному равновесию идущего по коридору преподавателя, равно как и в назидание ему, простеночные вакансии здесь более отсутствовали. Ибо количество корифеев фантастически точно совпадало с замыслом архитектора, рассчитавшего число окон и проёмов!

Далее, в центре небольшого холла напротив выхода на запасную лестницу, по которой снизу, из кафе поднимались скучновато-пластиковые запахи, расположился тёмно-зелёный стол для настольного тенниса. А также парень и девушка, двое сосредоточенных студентов, незнакомых Фомину. Равномерное, завораживающее игроков, цоканье пустого белого шарика. Невысказанное: всё верно, университет — это также и место для взросления. Господа студенты делают выбор: пойти на лекцию или поиграть в теннис… Довольно неожиданно — это было даже резко — парень остановил игру и поздоровался, явно выказывая уважение, даже почтение, можно полагать.

Фомин так и не перенял загадочной способности своих коллег к стереоскопически-расфокусированному взгляду при передвижениях по коридорам факультета, который позволял избегать омертвляющего обмена приветствиями с десятками человек за день. Мог ли парень ошибиться и принять его за кого-то другого? Нет, такая версия не появилась. Уважение незнакомого студента он с лёгкостью счёл результатом присутствия того на каком-нибудь из докладов на университетских конференциях разного ранга, традиционно и естественно открытых для студентов любого курса. Был ли Павел Фомин замечательным лектором, докладчиком на самом деле? Неизвестно. Дело в том, что он замечал энтузиазм слушателей, сидящих впереди, ближе к нему. Этого было достаточно. Лица людей, сидевших поодаль, выражение этих лиц оставалось вне доступа. Отнюдь не бесполезное стремление понравиться слушающим его людям с годами вымывалось самоиронией; как-то незаметно, само собой. Нравиться слушателям постепенно становилось лень, что очень даже сопрягалось с уменьшением досягаемости задних рядов фоминскими тезисами и выкладками.

В течение этого года преподавательские часы Фомина составлялись из лекционного курса по психологическому консультированию, нескольких семинаров. Но чаще, как и сейчас, он проводил тренинги. Имелись несколько разработанных им тренинговых программ, которыми сам был доволен. По завершении тренингов чувствовал себя усталым. (Резиновый шарик, из которого разом, безостановочно выпущен весь воздух.) Но усталость проходила, как и все быстротечные состояния, как проходило и ощущение, так ценимое им в тренинге: насыщенность, наполненность жизни в редком сочетании с осмысленностью.

Павел Николаевич остановился перед дверью с прикрученной пластиковой табличкой, на которой значилось число «27» и посмотрел на часы. Высчитал, что есть ещё одна минута в запасе, педантично, справа и слева высморкался в просторный ветхозаветный платок-сморкальник, и без того хранящий свидетельства морозного утреннего инцидента. (Это как раз про Фомина: он признавал гигиенический прогресс одноразовых бумажных платочков, но противостоял необходимости убирать их в полиэтиленовые пакетики, а пакетики в карман или папку; ибо креативные создатели бумажных платочков не обладали должным воображением, чтобы предвидеть масштабный исход корзин для мусора и уличных урн из учреждений и с просторов Нижнего Вяземска.)

…Вы сомневаетесь, что есть места и есть там люди, которым известно всё? Лично мне как-то довелось разговаривать с парикмахером, довольно популярным, работающим исключительно по предварительной записи. С большим родимым пятном на лбу, но не по центру, а сантиметра два в левую сторону, он не позволял образоваться зазору, в который могли бы проникать сомнения о его всеведении! Не помню уж, как зашёл разговор: призывая в свидетели свой диплом историка и под ритмичное клацанье ножниц он сообщил, что Российскому императору Павлу Первому коварными англичанами была предопределена иная смерть, нежели посредством удара табакеркой или удушения шарфом. Поскольку император не пользовался бумажными одноразовыми платочками, то его должна была погубить коварная аглицкая инфекция, коварно набирающая силы в его же собственном коварном носовом платке в коварном феврале тысяча восемьсот первого года. Почти за двести пять лет (без двух недель) до момента, когда один Павел возьмётся за дверную ручку и потянет её на себя.

4

Когда наш Павел добрался, наконец, до места назначения, все стулья, расставленные так, что образовывали неровный круг, были уже заняты. За исключением одного. За предыдущие дни девять человек уже приспособились к манере преподавателя начинать строго в оговорённое время, приписываемой немецкой ментальности, но никак не вольнолюбивой отечественной натуре. Тренинг проводился по программе повышения квалификации, и потому средний возраст, профессиональный и просто жизненный опыт участников значительно превышал их аналоги у студентов, в большинстве своём поступавших в университет после окончания школы.

Двое мужчин, один из которых, очкастый и хлипкого вида Семён был руководителем психологической службы метрополитена Новосибирска, а другой — Вадим, кряжистый великан — вузовский преподаватель из Нижнего Новгорода. (Перепутались в аэропорту вместе с багажом: выверт жанра.)

Марина и Вера, дамы лет тридцати — тридцати пяти. И одна, и другая улавливали смысл говоримого преподавателем быстро и именно так, как тот рассчитывал, надеялся. Порой они восхищали Павла Николаевича своими интуитивными и точными выводами, которые опережали следствие из озвученной мысли. Одеты они были совсем по-разному: на одной синее бархатистое платье с широкими рукавами, тогда как у другой — свитер с мягким большим воротом и волнистая юбка глубокого зелёного тона. Несмотря на это буквальное различие, даже одежда объединяла их в пару: у обеих всё расчётливо просто, но выглядело добротно, а по ассоциации — и дорого. Как и украшения: у Марины — кулон с сапфиром, а у Веры — серёжки с изумрудами. Они нашли-создали ситуацию, чтобы вскользь об этом услышали соседи, так как знали, что многие люди слабо разбираются в ювелирке. Камушки небольшие; как бы скромно да на своём месте.

Ещё одна необъявленная пара: молоденькие и современные девушки, Ася и Анжелика, пару лет назад получившие диплом. В первую очередь современные, а уж во вторую — молодые. Их современность была засвидетельствована легитимным поручительством: оранжево-фиолетово-зелёные перья волос, блестящие колечки, шарики в губе, в носах. (Тест: если при мимолётном взгляде на Асю с Анжеликой попутчику слышится стрекотание кинохроник начала двадцатого века, на которых запечатлён быт и обычаи колониальных африканцев, то сам он застрял где-то на пути из древности.) Анжелика вдобавок отличалась молчаливостью. Антагонист или недоброжелатель вполне проявят свою сущность цитатой «пока молчишь, можно сойти за умную». Общение в группе, в тренинге сработало на действенность иной цитаты: «бутону требуется время, чтобы явить цветок». Разве проверить: сплошные фантазии…

Вне классификации, вместо удобного попарного обобщения оставались три женщины. Благодаря уникальной композиции твёрдо-гибкой уверенности и мягко-настойчивой оперативности Ларису легко вообразить в окружении привычных атрибутов преуспевания, локус-просперити. Портрет бизнес-леди до попадания под брызги тошнотворных интервью для глянцевых журналов. Но она предпочитала работать в частном детском саду и консультировать семьи. Одевалась сугубо рационально: сегодня, например, на ней был то ли плохо стилизованный древнегреческий хитон, то ли спортивная футболка с распродажи. Замшевые туфли-тапочки выглядели несоразмерно изысканными. Серафима, экс-стройная блондинка в тесноватом деловом костюме несколько лет не работала из-за маленьких детей. Сейчас, когда дочь подросла и пошла в школу, Серафима хотела бы заняться частной практикой. И наконец, Зинаида, шея которой обвешана в несколько оборотов мотками янтарных бус. Её нельзя было назвать непривлекательной; смущало только, что возраст сразу предположить трудно. Если ограничиваться беглым взглядом, то ей могло быть и тридцать пять, и сорок, а могла быть и ровесницей Фомина. В самом начале, при знакомстве, упомянула о кризисе, намекнула на некие трагические события и сказала: «Не знаю, что мне важнее — собственно профессиональное обучение, или получить новый импульс для себя». Впрочем, в иных отношениях она не выделялась. Или — выделялась не более других.

Шесть дней назад, когда в самые первые секунды тренинга Павел Николаевич шёл от двери к своему месту, раскладывал приготовленные бумаги, обводил глазами присутствующих и приступал к приветствиям, все они видели мужчину лет сорока пяти с виду. Первое впечатление непримечательности. Сразу не сказать, высокого или среднего роста. Действительно, скорее долговязый, чем худощавый. Так и в других отношениях — волосы не чёрные, скорее тёмные. Ни густые, ни редкие, они открывали будущую проплешину штатным провидцам. Лицо нельзя назвать бледным, скорей незагорелое. Пластиковые очки в тонкой чёрной оправе не смущали своей старомодностью, но и на свежую коллекцию претензия отсутствовала. Однако, основания предполагать безразличие к производимому впечатлению тоже не было: не застёгнутый на пуговицы тёмно-серый пиджак из ткани с ощутимым присутствием шерсти и светлая рубашка вызывали ощущение стиля и добротности. Чёрная папка из такой же основательной, тиснённой кожи. Единственное, что в ней было не так — это потёртости, нажитые долгим трудом. Чёрные облегающие джинсы предполагали хорошую физическую форму, хотя простой, неширокий ремень из натуральной кожи без узора или тиснения был избыточно затянут и оттенял намечающееся обветшание живота. Те, кто имел склонность быть повнимательней, могли бы заметить, что левая половина лица выбрита хуже. (Как и сегодня, и почти всегда. Есть мнение, что нашу претензию на индивидуальность поддерживают лишь недостатки. А кстати, что скажет достопочтенный Шерлок Холмс — привет от Конан Дойля — кресло ли боком к окну? Отсутствие ли человека, способного указать на оплошность?) Взгляду первоисследователя доставались также фоминские брови: не густые, но с торчащими в разные стороны жёсткими и длинными рыжими волосками. Те, кто в дальнейшем принимали решение отнестись к Фомину с симпатией, домысливали торчащие волоски как милую деталь, что оттеняет кажущуюся колючесть характера. Для неприязненных фантазий простор намного шире.

В последующие дни также подтвердилось, что ни подвижной мимикой, ни яркой жестикуляцией Павел Николаевич не отличается, хотя и мёртвым лицо точно не назвать, а жесты, хотя и были редкими, зато уместными и выразительными. Так, например, он резко расправлял перед собой пальцы в две распластанные пятерни. При этом ладони могли быть обращены вниз, приземляя, могли занимать близкую позицию у груди или дальнюю у глаз, а то и вовсе подпирать небо, аллюзией вызывая мифического атланта.

Стремление ухватить какую-либо индивидуальность в его облике с облегчением и каламбуром хваталось за его нос. Если Фомину доведётся пополнить коллекцию портретов в рубрике «Разыскиваются!!!», его обязательно выдаст приметный галльский нос.

Самый подходящий момент ознакомиться с руководством по эксплуатации полуавтоматической мыслеварки:

Шаг 1. Согласиться, что только маленькому ребёнку позволительно полагать, будто подмигивание перед зеркалом тождественно подмигиванию самому себе;

Шаг 2. Согласиться с тем, что из зеркала на нас смотрят шеренги поколений, которые, в свою очередь, свои черты взяли напрокат от предшественников;

Шаг 3. Осознать желание вычислить нос Павла Николаевича Фомина от передовых отрядов Наполеона;

Шаг 4. Обратиться к двухтомному кропотливому исследованию М.Е.Ринальдо-Пуржевского. Его страницы снабжены зарисовками носовых украшений драккаров и неоспоримо доказывают происхождение иберийцев, галлов и викингов от общих северных предков.

Мыслеварка снабжена аккумулятором и зарядным устройством. Производитель обещает «электростатическое прозрение» для всех пользователей от шестнадцати лет и старше.

Вышеобозначенный нос безудержно и неотвратимо напоминал плавник акулы. При разговоре он (нос-плавник) неожиданно менял галс и, при неукоснительно направленном в глаза собеседника взгляде (иногда на переносицу), делал боковой маневр, отправляясь вслед за головой в квадрант заковыристой мысли.

Обращение Фомина к присутствующим неоднократно вызывало замешательство. Так, например, может обращаться не строгий отец, а заботливый старший брат. Ровный, доброжелательный окрас голоса. Но… Спасительный канат — он же и удавка! Совокупность бархатистых мягких интонаций с жёсткими, хлёсткими окончаниями предложений порождала угрозу. Вдобавок, дозированное, в пределах незаметности, удлинение паузы! Такая удлинённая пауза делала своё дело: намекала на ожидание, возможность ответа, но своей непродолжительностью пресекала всякую надежду на равенство. Оставалось только капитулировать. Как тогда, в начале первого дня тренинга, так и до сих пор этот эффект так и остался неизвестным для всех присутствовавших ввиду быстротечности момента. С самого начала, с первого дня Павел Фомин всячески побуждал высказываться, думать вслух, поощрял безопасный перебор альтернативных идей вне страха отвержения. Его мягкость было разглядеть легко через довольно частое согласие с собеседником, через уступки, через искреннее признание вслух обоснованности самого факта иной позиции. Скоро люди успокаивались, можно сказать даже, что расслаблялись. А потом испытывали шок, будучи подхваченными аргументацией длинной океанской волны, которая начинала формироваться задолго до различимой взгляду блёстки по верху гребня. У них есть полная свобода барахтаться в отрицании, делать мощные рывки провокаций или стойко молчать, экономя дыхание, сберегая силы для возмущения. Исход безальтернативен: очутиться в безопасности берега, но ровно в том месте, куда и было указано волной.

Разные люди и в разных ситуациях говорили Фомину о притягательной «мягкой твёрдости» как первой в списке прочих его замечательностей. Так, примерно годом ранее, он проводил трёхчасовой мастер-класс на каком-то мероприятии, которое мне довелось присутствовать. Невольно я стал свидетелем, как по окончании к нему подошла одна из участниц. Женщина с вызывающе алой помадой, помеченная лёгкой, но заметной хромотой и публичным статусом «Звезды» и «Роковой Дамы». (Я тогда называл её звездицей. Но — за глаза.) Приблизилась к Павлу на короткую — полшага до поцелуя — дистанцию и стала благодарить или, как она сказала, «давать обратную связь»:

— Блестяще! У меня был настоящий интеллектуальный оргазм от структуры и логики представленного материала!

Его реакцией на слова «роковой» хромоножки стал рассказ о самках бантраев; причём, минимализм расстояния между ними с началом этого рассказа не изменился.

— Знаете, на острове Тыйонг, что в Индонезии, есть бантраи — ящерицы, которые водятся только там. В длину достигают до полуметра, хотя один старый охотник утверждал, призывая в свидетели половину копья, что видел метровую особь. Самка способна к оплодотворению круглый год. Когда она считает, что наступает подходящий момент, то около получаса звуками призывает самцов. Те, что в пределах слышимости, собираются вокруг нее. Иногда и до десятка самцов. Тогда она начинает поедать их — по очереди, друг за другом. Это длится изрядное время, на протяжении которого поклонники остаются неподвижны. Пока не остаётся один. Счастливчиком становится самый неподвижный… Так вот, деревенские жители, будучи заинтересованными в поддержании численности вкусных ящериц на острове, придумали отлавливать самок, подшивать им рот по уголкам и отпускать. В последующем брачная песня длится те же предписанные инстинктом полчаса, но самцов собирается существенно меньше…

Перекошенная звездица боком-боком закатилась в утилитарную часть небосклона…

Имеются славные предпосылки, чтобы назвать Павла Николаевича Фомина иезуитом. Помню, что при моём первом знакомстве с ним возникла именно такая мысль. Но довольно скоро я убедился, что свою власть он проявлял только в работе: со студентами, клиентами. Что его религией являлся контракт, «подписанный кровью»: договорённость, озвученный и согласованный обоюдный интерес. Полагаю, что самому ему ясность и определённость договора позволяла совладать с собственной противоречивостью. Ибо понимать его цели не всегда просто. Как и другие люди, именуемые нормальными, он поддавался соблазну соединять взаимоисключающее. Для меня так и осталось загадкой (смерть Кощея в игле, игла в яйце, яйцо в — ), по какой причине его властность прячется от аплодисментов за занавес и куда уходит, покидая сцену. Так всё-таки, «способен ли актёр сыграть то, чего в нём нет»?

В нерабочей обстановке, в разговорах, для Фомина характерно шаблонное рассуждение: для принятия решения надо обладать соответствующей информацией и компетенцией. На что как-то Борис, его коллега и отчаянный спорщик, заметил: «Если все вокруг опылятся таким твоим подходом, то довольно скоро любоваться птицами станут исключительно орнитологи, а избирателями на выборах останутся лишь дипломированные политологи, желательно с допуском к государственным секретам».

5

Но вернёмся в тренинговую группу шестого дня.

Все давным-давно перезнакомились. Тривиально, но точно. Местоимение «мы» не раздражало; звучало одинаково прилично и в пространстве общего разговора, и на протяжении перерывов. В коротких «кофейных» перерывах часто наблюдалось плотное, но не закрытое кольцо вокруг небольшого круглого столика (если буквально, то стол был квадратным) с электрическим чайником, пакетиками чая, с сахаром и печеньем. Вся десятка прибыла к пункту, где люди готовы признать себя единомышленниками: короткими перебежками, под сполохи разных вопросов, комментариев и подтруниваний, иногда вызывающих. Соглашение пусть и не проговорённое, но столь же незыблемое, как правило длинного перерыва в середине рабочего дня. Пятидесятиминутный перерыв назывался обеденным, что однозначно подразумевало наличие максимально верного, правильного способа поглощения этих минут.

Однако сегодня время этого перерыва законным образом могли бы измерить сюрреалистические часы Сальвадора Дали, стекающие с края стола. Те самые, усердно растиражированные: до засохшего пота, до вытаращенного гудка. Прямо в астрономическом начале перерыва Павла Николаевича нагнал, достиг телефонный звонок из отдела кадров с предложением явиться как можно скорее:

— Навестите нас, пожалуйста! — ровный, сладкий, воркующий женский голос. Уж если не назвать его воркующим в данном случае — то не именовать таковым вообще ничей голос.

Воображение материализовало, выудило на поверхность специалиста по кадрам, которая сохраняет эту джемоподобную тональность даже утопая, захлёбываясь и призывая на помощь: «Будьте так любезны, спасите, пожалуйста. Заранее, очень, очень вам признательна!».

Комнатушка отдела кадров находилась рядом с приёмной ректора. Фомин пробыл там минуту или пару минут; дольше было идти до неё по улице. Это ровно столько, сколько требуется, чтобы расписаться в ознакомлении с выговором, объявленным заведующим кафедрой.

Можно ли поверить в случайность, если на выходе из отдела кадров одиночный, отдельно взятый Павел встречается лицом к лицу, нос к носу, и рука к руке со своим непосредственным начальником? «Начальник», «начать» и «мычать» с ударением, расставленным по вкусу — однокорневое словотворчество, второй коренник в упряжке под хлыстом спятившего возницы. Умопомрачительно: автор свежеисполненного выговора, заведующий кафедрой психодиагностики и психологического консультирования, профессор, доктор больших наук, Руслан Артурович Русланов — действительно поджидал! Треугольный торс спортивного гимнаста под либеральным свитером и белёсая растительность там, где предполагались брови. Светлые волосы вились, хотя не так заметно, как у младенцев на холстах художников Возрождения. Злые языки утверждали, что он целый год отчаянно добивался для себя уединённого кабинета, чтобы сохранять в тайне сражение указательного пальца с содержимым своего носа. Так это или нет, но иногда профессор совершенно без видимой причины вздрагивал и оглядывался вокруг, тряс головой, а затем на секунду-другую опускал её. Словно чувствовал присутствие и выискивал кого-то, кто укорял, стыдил его.

Червяки, регенерация — эти категории, увы, не есть вотчина узких специалистов. Вовремя, в гумусе и хаосе второго года постсоветской России, Русланов успел защитить пустую докторскую диссертацию по психологии и пропихнуться к пирогу с академической начинкой. Сейчас его рука тянулась вперёд, тянулась за прощением, виновато и заискивающе. А также — требовательно!!! Требовать, чтоб простили?!

Вынужденное, против воли, согласие с неистовыми гуманистами, признание их правоты, подобное признанию того факта, что, споткнувшись о подставленную ногу и упав, можно при вставании явить коленопреклонение: насчёт их заявления о том, что любое ничтожество снабжено какими-то талантами. Впрочем, и в самом деле, особый талант у Русланова был: прийти в кабинет вышестоящего начальника и излагать свои желания и чаянья, печальным и трогательным бисером нанизанные на единую нить Высшего Смысла, тождественного смыслу руслановскому. Какой злодей решится сделать ребёнку больно, не подарить ему столь желанную игрушку! Всплески гнусавости, которые появлялись у Русланова в самые патетические моменты повторений просьбы, вызывали ассоциацию с агонизирующим кроликом и только усиливали желание побыстрее расстаться, даже посредством капитуляции… Лишь бы не быть свидетелем агонии! Просчитанные варианты, отвергнутое искушение позвать охрану, страх физиологической нечистоплотности. Уступали, к своему собственному удивлению, и матёрые руководители. А случалось — и к позору. Руководители, мимо которых без всплеска прошли просители несть числа. («Что со мной случилось»? — жаловался ректор. Жаловался своей близорукой пышнотелой любовнице, которая только что посредственно сымитировала оргазм. — «Как мог я согласиться? Я же твёрдо собирался ему отказать!». )

Вполне вероятно допустить, что кому-нибудь из свидетелей-завистников очень хотелось научиться и освоить безотказную технологию Русланова. Распространённое технократическое заблуждение! Талант не замуровать в технологию!

Повод для выговора был надуманный, не стоящий и реплики в диалоге.

Вызревал он медленно, зато не взирая на времена года. Когда ничтожество Русланова становилось столь выпукло-рельефным, что уж и ему самому становилось трудно его не замечать, то находился повод устроить застолье на кафедре. Там он упивался вниманием, вещал фразеологизмами и жаловался на свою жизнь подручными поговорками: «ни одна живая собака не откликнулась» да «ни одной живой собаке вокруг ничего не надо». (Дилемма[2] по-руслановски: душа мёртвая или притворяется живой?) Очень скоро кто-то верноподданный, якобы расторможенный вдыхаемыми винными парами, начинал говорить о найденных с помощью микроскопа заслугах и достоинствах Руслана Артуровича. Когда Павел оказался на таком мероприятии впервые, то испытал неприятный привкус во рту: мятный литературный эвфемизм, маскирующий гадливость и омерзение. И с той поры всячески, как и когда мог, старался избегать присутствия на подобных сборищах, прямолинейно изобретая тому различные обоснования. Хотя эти изобретения не прикрывали мотив, были прозрачными и без изысков правдоподобия, но уравнивали его в градусе конформизма со всеми остальными. К борьбе за «справедливость во всём мире» Фомин относился очень серьёзно, вследствие чего заведомо от неё отказывался. По-собачьи отряхиваясь, напоминал себе, что приглашение на кафедру, открытую в девяносто шестом году, исходило от прежнего декана, а не от Русланова, знакомство с которым тогда было чисто формальным. Хотелось ему думать, что «если бы я знал, что — ».

Такая у выговора предыстория.

Худой мир лучше доброй ссоры? Изворотливая, изобретательная и трусливая человеческая уловка. Зависть к ящерице, регенерирующей хвост после враждебных посягательств. Павел Николаевич пожал зависшую в требовании ладонь, влажную и холодную, и поспешил в кафе, мечтая поскорей забыть об этом рукопожатии. Поднос, оплата у кассы. Свободных столиков не было, и он присел за ближайший. Под психоаналитический комментарий общительного соседа, мудроподобного преподавателя с кафедры социальной и педагогической психологии «агрессивно» съел две тёплые, смолисто-липкие булочки с маком. И через прозрачный пластик витрины гипнотизировал третью. И только насильственная рациональность посредством мантры «всегда начинать занятия вовремя» заставила опустить глаза.

Перерыв заканчивался.

6

Незадолго до этого искупительного булкоприношения, метрах в пятидесяти по геометрической прямой — Марина и Вера. На скамеечке в тамбуре, отведённом под курительную, между чашкой кофе из автомата и сигаретой, обе грелись, укутанные в лирическое облако. Обе чувствовали напряжение в скулах: в мышцах, повинных в улыбке. Предшествовало тому напряжению развитие общей животрепещущей темы, заявленной неизвестно по чьей инициативе, слово за слово. Волосатая ли грудь у Фомина Павла или нет?

Стоит ли сомневаться, что это был спор? Ибо, если бы они быстро пришли к согласию, то и разговор бы скоро иссяк. А так, сейчас они подобрались к идее пари. Опущенная ссылка на то, каким образом выявить победителя; примерка своей неотразимости, подобной любимому вечернему платью, скучающему по хозяйке в шкафу из-за отсутствия надлежащего случая.

— А ты соблазни его! Почему нет, кольцо он не носит… Да и не в кольце дело, он же живой, эмоциональный, совсем не зануда, смотри как увлекается, когда —

— Не-а… Ты же знаешь, Марина, я не замужем. С общением проблем нет. Если человек мне нравится, иногда и романы случались… Но здесь как-то по-другому… Какой-то он непонятный, какой-то вроде и простой, и очень далекий. Трудно даже представить, что с ним можно говорить не о профессии или науке…

— Ну, ты прямо как застенчивая нерпа. Слушай, может ты влюбилась?

— Да ну тебя, сама ты влюбилась! Пошли, пора.

Некоторое время объёмные зрительные образы фоминской телесности занимали их настолько, что, против обыкновения, они возвращались молча и не встречались взглядами.

Волос на груди у Павла было совсем немного. О том, что это преимущество, что бывают мужчины, грудь которых напоминает «некошеный луг», он узнал не так давно от медсестры, когда та крепила к нему присоски с электродами для снятия кардиограммы. Тема сравнительной волосатости не посещала его ум исследователя, чему способствовала и немалая близорукость, вступающая в права вместе со снятием очков в бане или на пляже. (Между прочим, пляжное времяпровождение ныне вызыва