Оглавление

1. Капканчики
2. 001
3. 002
4. 003
5. 004
6. 005
7. 006
8. 007
9. 008
10. 009
11. 010
12. 011
13. 012
14. 013
15. 014
16. 015
17. 016
18. 017
19. 018
20. 019
21. 020
22. 021
23. 022
24. 023
25. 024
26. 025
27. 026
28. 027
29. 028
30. 029
31. 030
32. 031
33. 032
34. 033
35. 034
36. 035
37. 036
38. 037
39. 038
40. 039
41. 040
42. 041
43. 042
44. 043
45. 044
46. 045
47. 046
48. 047
49. 048
50. 049
51. 050
52. 051
53. 052
54. 053
55. 054
56. 055
57. 056
58. 057
59. 058
60. 059
61. 060
62. 061
63. 062
64. 063
65. 064
66. 065
67. 066
68. 067
69. 068
70. 069
71. 070
72. 071
73. 072
74. 073
75. 074
76. 075
77. 076
78. 077
79. 078
80. 079
81. 080
82. 081
83. 082
84. 083
85. 084
86. 085
87. 086
88. 087
89. 088
90. 089
91. 090
92. 091
93. 092
94. 093
95. 094
96. 095
97. 096
98. 097
99. 098
100. 099
101. 100
102. 101
103. 102
104. 103
105. 104
106. 105
107. 106
108. 107
109. 108
110. 109
111. 110
112. 111
113. 112
114. 113
115. 114
116. 115
117. 116
118. 117
119. 118
120. 119
121. 120
122. 121
123. 122
124. 123
125. 124
126. 125
127. 126
128. 127
129. 128
130. 129
131. 130
132. 131
133. 132
134. 133
135. 134
136. 135
137. 136
138. 137
139. 138
140. 139
141. 140
142. 141
143. 142
144. 143
145. 144
146. 145
147. 146
148. 147
149. 148
150. 149
151. 150
152. 151
153. 152
154. 153
155. 154
156. 155

Эпиграф: «Россия не имеет границ»

(В. В. Путин)

Ещё эпиграф: «Раз, два, три, четыре, пять. Начинаю телепать!»

(Телепат)

001

Забавный казус произошёл со мной, растянув одну секунду времени на три года. Дело было так. Собирал я сведения о герое времён Екатерины-II, по имени Мориц Август Бениовский.

По итогам его путешествий, битв и авантюр выходило, что он сыграл величайшую роль в развитии всей цивилизации, причём немало духоподъёмных событий привнёс и в дело укрепления Российской империи. А вот на тебе — ни слова благодарности от потомков. Да что там — благодарности? Вообще тишина гробовая. Словно не было Бениовского на земле, или же существует некий приказ по инстанциям: «О Бениовском не трындеть! Молчать, сукины дети!» Когда чего-то скрывается за стеной умолчания, невольно распаляется любопытство.

Запретный плод — не хрен собачий,

а стало быть, он редьки слаще!

Все врут, а в жизни всё иначе.

Что ж? Будем врать мощней и чаще.

Кто не западает порой на шумные разоблачения, которые чаще всего оказываются враками? Я — западаю, но про Бениовского не было шумных разоблачений. Скупо и пунктирно рассказал его историю Валентин Пикуль, скрупулёзно и старательно ковырялся в ней исследователь Каданьский. Многие другие авторы пытались чего-то сказать про Бениовского, да затихали, не видя стороннего интереса к изысканиям.

Если чего-то искать целенаправленно, то завсегда можно эту самую чеготу отыскать. Занудствуя над хронологическими последовательностями 18 века, добрёл я до того момента, когда в 1769 году Бениовский второй раз подряд попал в один и тот же плен. В первый-то раз поймали его русские войска, да отпустили под честное слово.

Любопытный исторический факт. Где ещё такое видано? Воевал человек в рядах бунтовщиков и колобродов, попался, пообещал, как маленький: «Простите, больше не буду!» — и тут же его отпустили. Оказывается, в той самой России, про которую придумывают всякие ужасы, нравы отличались необычайной мягкостью. Бениовский это просёк, честное-пионерское слово нарушил, но вскоре попался снова. Чего с ним делать? Повезли на допрос к генералу Александру Александровичу Прозоровскому.

Судя по биографии, князь Прозоровский был дядькой не простым, а героическим. В 10 лет от роду его зачислили в Семёновский лейб-гвардии полк. К 22 годам Саша Прозоровский окончил обучение и был определён во второй Московский пехотный полк в звании поручика.

Дальше в его жизнь вошла «Семилетняя война» в Европе. Бениовскому тоже пришлось в ней поучаствовать, но, хоть и был у них общий противник, а судьбы не пересекались. Армии разные, державы разные, и к тому же, Бениовский значительно моложе Прозоровского. Он успел к финалу той войны, а Прозоровский прошёл её насквозь, получая каждый чин за нешуточные поступки.

Ни одного сражения Прозоровский не проиграл. В 1756 году получил капитана, через 2 года — секунд-майора, на следующий год премьер-майора. До подполковника дорос только к 1759 году, а уж полковником стал в 1761-м. Дважды был ранен и многожды отличился благодаря воле и уму. В 1760-м ходил на Берлин, при взятии коего командовал гарнизоном.

Когда занялась братоубийственная буча под названием — восстание Барских конфедератов — Александру Александровичу Прозоровскому было уже под сорок лет. Как ему относиться к 23-х летнему Бениовскому, который к тому же не умеет держать слова?

Допустим, Прозоровский сказал бы: «Помнится, когда мы поймали вас в прошлом году, вы были графом. На этот раз вы барон, если верить вам. Притом вы ещё и региментарь, если судить по документам. Вы, вообще-то кто? Пред тем, как начнёте врать, постарайтесь учесть, что я уже имел честь беседовать с вами, а память у меня пока ещё есть».

Бениовский подумал бы, да ответил: «Не могу и предположить, чего нового вы хотите услыхать от меня» Как человек юный, он вполне мог бы попытаться вести себя заносчиво. Вот и зря! Прозоровский моментально поставил бы его на место: «Вы грязны, измучены и смердите. Сколько суток не спали по-человечески? А как давно вы брились? Ещё немного, и вас можно будет принять за представителя купечества или даже духовенства, а скорей всего, за разбойника, но никак не за офицера. Но всё же вы генерал. Как любопытно! В прошлый раз были полковником. До чего же быстро в вашей армии происходит карьерный рост! Глядишь, в следующий раз поймают вас уже маршалом. Вот слава-то какая! Самого маршала отловили! Да чего уж там? Бери выше! Генералиссимуса!»

Действительно, почему бы 40-летнему Прозоровскому не пошутить над генералом, который почти вдвое младше его? А Бениовский возмутился бы в ответ: «Я в плену, и мне нечем ответить на вашу волю. Можете глумиться надо мною как угодно, хотя офицерская честь…» — и тут Прозоровский перебил бы его, подлеца: «Честь? Да полноте! Может быть, лучше вы расскажете мне про философский камень? Он при вас?»

«Откуда мне иметь философский камень?» — удивился бы Бениовский, а Прозоровский пошутил бы ещё более виртуозно: «Наличие у вас офицерской чести гораздо менее вероятно, чем открытие философского камня, эликсира вечной жизни, или перпетуума мобиле. У вас есть перпетуум?»

Мориц Августович неминуемо растерялся бы, и сказал бы так: «Не понимаю, о чём вы говорите» Тут Сансаныч ему бы и впечатал: «О вашей чести, барон! Вспоминать о ней даже не кощунственно, а глупо. Удивительно, с чего вам взбрело употребить это слово! Имей вы хоть частицу чести, ни за что бы теперь не оказались тут. Другой бы на вашем месте сгорел от стыда… неужто, вам не стыдно?»

Бениовский хоть и моложе был, чем Прозоровский, но успел повоевать, пороху понюхать, и… чего там ещё нюхали в те времена? К тому же он мог помнить наставления, которые давал ему когда-то родной дядюшка Гвидон, заядлый солдат удачи. Исходя из этих предпосылок, Мориц Бениовский пожал бы плечами и сказал примерно такое: «Вы пользуетесь идеалистическими понятиями, никак не относящимися к войне. Чего мне стыдиться? Военных маневров против вашей армии? Не припомню, чтобы кому-то было стыдно сражаться против превосходного противника. У вас артиллерия, регулярные войска, интенданты, вся военная мощь империи. С противной стороны лишь горстка свободолюбивых повстанцев. Да, я выступил на их стороне, хотя мог бы оказаться на вашей. Да, силы неравны и ваша победа предрешена, но почему вы отказываете противнику в праве сопротивляться?»

Тогда князь Прозоровский, как человек бывалый, не стал бы заострять внимание на философских рассуждениях, а переключился бы к стратегическому планированию. На то он и военный, настоящий, а не какой-нибудь скороспелый наёмник. Вот и сказал бы он, словно планируя далеко вперёд: «Благодарю вас, барон, за столь пылкое выступление в защиту терпящих поражение глупцов и злодеев. Оно лишний раз подтвердило мои теоретические догадки о неизбежности военных действий в любой, даже самой миролюбивой дипломатии. Вы незаурядный человек, хоть и несёте несусветную чушь. Имея манеру принимать внешние обстоятельства за позывы собственной души, вы способны принести отечеству много пользы. Вопрос в том, какие обстоятельства станут средой для вашего ума. Пожалуй, вам лучше отправиться в ссылку под Казань. Знаете, где она находится? Это на Волге, в самой глубине России»

В этот момент Бениовский спросил бы именно то, что он спросил на самом деле: «Не слишком ли жестокое наказание?» — и вся история их встречи сдвинулась бы с мёртвой точки, понеслась бы дальше. Повезли Бениовского в Киев, оттуда в Казань, а там природа, рыбалка на Волге, красота природная! Потом, как и положено по историческому сюжету, побег из ссылки и всякие приключения. Но нет. Никаких приключений не получалось, поскольку на самом деле такого разговора между Бениовским и Прозоровским не было.

Ну, не было, и не было. Мне-то что с того? Я могу и придумать чего-нибудь от себя, вложить свои мысли в уста исторического персонажа, даже двух персонажей, коль скоро они оба такие клеевые чуваки. Почему меня должно волновать то обстоятельство, что в реальной жизни встреча их длилась всего несколько секунд?

Бениовский не сообщал Прозоровскому свободолюбивых лозунгов, а Прозоровский не пророчествовал в ответ. Он сразу дал приказ об отправке этого самого барона, или графа, хрен поймёшь кого, на трибунал, в Киев. Уже там Бениовскому впаяли ссылку в Казань. «Не слишком ли жестокое наказание?» — спросил Бениовский, а Прозоровский, если чего и ответил ему, то скорей всего, буркнул нечто вроде — «Сам виноват»

Какая досада! Не было меж ними разговора, а так хочется, чтобы он был, поскольку во время той встречи Бениовский внезапным образом влип в историю, и принял от Прозоровского эстафетную палочку служения интересам Российской империи.

Неудобно как-то, без речей, без увесистых слов и пафосных аргументов — состоялась встреча двух мощных людей. Как станет ясно, что оба они самые настоящие патриоты? Оба укрепляли мощь России и ослабляли врагов, хотя делали это по-разному. Патриот Прозоровский отправил патриота Бениовского в ссылку. Ситуация уж очень несуразная, не говоря о том, что фамилии у обоих какие-то не патриотичные.

От сгущения несуразиц оба патриота замерли, словно в остановившемся кино. Кругом происходили всякие события, перемещались люди, шевелилась вселенная, рождая новые перлы постмодернизма во всей его эклектической красе. Рядом с хибарами взрастали небоскрёбы, а хибары облокачивались на памятники старинной архитектуры, смешивались доктрины с верованиями, а линии теорий пересекали перпендикуляры практики, рождались и дохли невероятные закорючки синкретизма. Чёрт знает, какие потоки жизни неслись и скручивались вокруг, а Прозоровский с Бениовским — всё никак не могли пошевелиться в моём сознании. Даже дёрнуться не могли, сердечные, торча посреди штаба русских войск в Кракове 1769 года.

Секунда из далёкого прошлого попала в капканчик моей головы и растянулась на несколько лет. Возникало даже опасение, что мне никогда и не удастся сдвинуться с мёртвой точки, как не удалось написать рапорт капитану Ларшеру, как не удавалось вождю малагасов растолковать соплеменникам те несуразные видения, которые связаны с синим карандашом.

002

Невдалеке от устья Антайнамбаланы старый ампансакабе поднял с песчаного пляжа небывалый предмет. Море всегда выбрасывало много чего разного, но эта штука была совсем не морского происхождения.

Ампансакабе покрутил гранёный цилиндр в пальцах, поковырял ногтём его заострённую сторону, определил материал, из которого состояла большая часть предмета. Не считая синей сердцевины и такого же цвета кожицы, цилиндр был деревянным. Подобную вещь можно изготовить из сучка делоникса, старательно огранив его, если бы не две детали — синие сердцевина и кожура. Имея один цвет, они состояли из разных материалов. Кожура — плотней сердцевины, от ковыряния кончика которой край ногтя посинел. Не море забросило сюда эту палочку. Вон, и следы от обуви, которую носят белые люди. Явно, кто-то из пришельцев обронил свою вещь. Теперь, наверное, огорчается: «Как я проживу без синего сучка? Что мне делать без стержня, рисующего порошком? Чему я буду радоваться, когда нет со мной таких ровных, блестящих синих граней?»

Ампансакабе на мгновение стало жаль незадачливого иноземца, хотя ничего не может быть глупей, чем жалеть иноземцев из-за океана. Уж они-то никогда не пожалеют малагаса. Зачастую они опасней змеи, и беспощадней болезни. Иные приплывают без явного зла и даже делают подарки, но и тут нельзя терять бдительности, иначе их зеркала и бусы могут вылиться в большие неприятности, даже перерасти в войну. Хоть и люди, казалось бы, а держать ухо надо востро, чтобы предугадать, что затевают пришельцы. Только так можно спасти свой народ от нежданной угрозы.

Вождь потрогал след на песке и произнёс: «Это след белого человека. Очень странного человека. Он не торговец и не охотник за людьми. Небывалый человек уронил небывалый предмет. Может быть, угроза, которую несёт в себе этот небывалый человек, настолько тонка и хитра, что я не умею разглядеть её? Надо ли встретить этого человека по-человечески, или лучше отвести его взгляд?»

Ампансакабе умел отводить взгляд пришельцам, но с моря все видны, как на ладони. Потому племя всегда пряталось за деревьями, когда в океане появлялось судно. Теперь ампансакабе размышлял, стоит ли прятать племя. Если бы удалось хоть немного побыть внутри того небывалого человека, обнаружить строй его мыслей, взглянуть на мир его глазами, то возможно было бы достичь большей ясности, и лучше понять, как правильно его встретить.

Присев под пальму, ампансакабе скрыл синий гранёный цилиндр в ладони, и погрузился в то состояние, уходить в которое по собственной воле умел только он. Остальные проваливались туда лишь при помощи возлияний и музыки. Вернувшись, они либо не умели сообщить, чего видели, либо несли околесицу. Держа в руке чужой предмет, старик ждал внятных предсказаний, но предмет не помогал.

Видения выходили бесполезными. Даже местность, в которую прыгнуло сознание ампансакабе, показалась крайне мрачной. Ни бирюзового неба, ни синего моря, ни жёлтого песка, ни зелёной листвы. Словно каверзный демон вытер цвета природы с каменного пейзажа, накрыл серой крышкой мир, да ещё и пустил сверху промозглую воду. Самым нелепым в непригодном для жизни пространстве было изобилие людей. «Зачем я здесь? — спросил вождь — Какое это имеет отношение ко мне и моему племени?»

Ответа не последовало. Люди всё лезли из подземного хода, обнесённого гранитными плитами, будто их там скопилось бесконечное число. Внимание ампансакабе проследовало за одним из таких, вылезающих из под земли. Вот он дошёл до навеса, под который не попадал дождь, и произвёл у лица несколько манипуляций, в результате коих пустил изо рта дым. Другой человек подошёл к первому, и передал ему большой чёрный мешок. Оба человека были мокры от летящей с неба воды, и оба пускали дымы изо ртов, беседуя промеж собой.

Не выходя из полусонного состояния, которое держало ампансакабе в сером насквозь пространстве, вождь тряхнул головой, оторвался от этих двух, и стал подниматься сквозь вертикальные потоки холодной воды над горизонтальными потоками людей и железа, пока не оказался в одном из каменных вместилищ.

Во вместилище ампансакабе увидал солидного, даже богатырского белого человека с тяжкими чертами лица, который смотрел наружу через прозрачную стену, морщился, потом отворачивался, изучал загадочные письмена на светящемся камне, и бормотал: «Человеческая масса. Муравьи, а не люди! Даже хуже того. А ведь, какие личности были прежде! Какие титанические глыбы перекатывались через русскую землю, оставляя за собой канавы и борозды! А теперь что? Заполнились канавы всякой жижей, да поналезли в неё дафнии и циклопы. Мелкая безмозглая пакость…»

003

«23 мая 1786 года от рождества христова отряд под моим командованием вышел к форту Августа, занятого войсками бунтовщика…» — капитан Ларшер замер над листком. Сомнения остановили его перо и закорючки слов перестали виться по бумаге. «Бунтовщик» — хоть и меткое слово, но не достаточное для грамотного рапорта. Усаживая Ларшера за написание документа, губернатор напутствовал: «Боевые успехи без грамотного рапорта — подобны параду без барабанов! Трудитесь, капитан. Франции нужны талантливые полководцы!»

Легко сказать: «Трудитесь!» — а как трудиться? Для того, чтобы в Париже имели представление о подвиге Ларшера, следует преподнести образ поверженного врага в его полном объёме. Много ли чести — прихлопнуть заурядного маргинала? Надо, чтобы угроза, раздавленная Ларшером, выглядела объёмно, имела угрожающие формы серьёзного дела. Потому Ларшер поставил запятую после «бунтовщика» и уточнил: «предводителя движения мадагаскарских сепаратистов, наместника короны и предателя Франции, российского шпиона, узурпатора и самозванца в ранге ампансакабе…»

Следовало бы вписать перевод этого туземного слова. На местном наречии ампансакабе — означает император. Да, капитан Ларшер, победил не кого-нибудь, а самого императора! Не хило? Ларшер довольно хихикнул, и закончил перечень: «…военного наёмника австрийского происхождения в чине полковника, графа Морица Августа Бениовского»

Перечитав нагромождение регалий, Ларшер засомневался. С точки зрения здравого смысла — сочетание титулов с обзывательствами обесценивает титулы. Выходит, любой пройдоха может именоваться графом, а это ставит под подозрение сам принцип… следует выкинуть некоторые звания. Но какие именно выкидывать?

Гениальный Роден отсекал от глыбы лишнее, а разве Ларшер не гений в своём роде? «Вычеркну лишнее, и дело с концом! — сказал капитан самому себе, и зачеркнув слово «граф», воскликнул — Обойдёшься без графства, подлец!» Стремительное развенчание самозванца продолжилось с силой боевого натиска: «Предводитель движения мадагаскарских сепаратистов — звучит как-то чересчур. Что за движение может быть среди первобытных туземцев? Так и на смех поднимут. Скажут: «Не ожидаете ли вы, дорогой Ларшер, движения сепаратистов среди лошадей и прочего домашнего скота?» — точно, меня примут за дурака! Долой эти все движения. Никаких сепаратистов среди дикарей! «Наместник короны» — здесь совсем неуместен. Это может бросить тень на корону.

Власть никогда не ошибается в ставленниках, назначениях и решениях. Хотя, как посмотреть. Ведь, сам-то Ларшер — не генерал, и даже не полковник, а до сих пор — капитан в дальнем захолустье. Разве это не ошибка? Но мы её видеть не должны, а посему и никакого наместника писать не будем. «Наместник» — вычеркнут. Что остаётся? «Предатель и шпион» — можно бы оставить, если б одно не исключало другого. Если он — русский шпион, значит, ему удалось ловко всех обвести вокруг пальца, и никакой он не предатель. Противоречиво. Ну их обоих! Вычёркиваю! Слово «Узурпатор» — не может выйти из под пера офицера. Я не какой-нибудь вольнодумец. Долой это слово, вместе с «самозванцем».

Кажется, зачеркнуто всё, кроме: «в ранге ампансакабе». Если не переводить, то вполне может проскочить, хоть и выглядит нелепо. Выходит, у малагасов есть какие-то ранги. Какие ещё ранги у обезьян? Если же перевести «ампансакабе», и растолковать, что этим словом они называют императора, то выйдет ещё гаже. Тогда я сам высвечусь каким-то цареубийцей. Хоть и дикарский император, а всё равно, ведь, император! На меня посмотрят словно на пса, который попробовал человеческого мяса, и теперь опасен в силу способности убивать императоров. Нет. Надо это убрать от греха подальше!» — Ларшер вычеркнул последний весомый аргумент, разорвал испорченный лист и взвыл на всю веранду губернаторского дома: «Чёрт возьми этого Бениовского! Даже после смерти он продолжает портить людям жизнь! Хоть бы его и не было вовсе!»

«Не представляете, Ларшер, до какой степени я с вами согласен — откликнулся от порога Пуавр — я давно изучаю этого субъекта, и многократно убеждался: он — исчадие ада… нет, это мягко сказано. Он — сын самого сатаны! Я принёс вам некоторые документы, подтверждающие эту истину. Мы оба с вами даже ещё не осознали, до какой степени нам повезло в битве со злом. На всё есть промысел божий! — тут Пуавр положил на стол папку, перевязанную шёлковым шнуром, и перекрестился освободившейся рукой — Почитайте, чтобы осознать, кого нам удалось одолеть. Основные документы достались мне лет 10 назад, когда я ошибочно праздновал победу над Бениовским. Я полагал тогда, что удалось навсегда выдавить его с Мадагаскара.

Спустя некоторое время он возомнил себя литератором и издал книгу в Англии. Издал на украденные у нас деньги! Я озадачился приобретением этого пасквиля, потому что в глубине души чувствовал: дьявольское отродье будет гадить, пока не умрёт. Видит бог, я не ошибся. Немало мне пришлось потратить сил, чтобы получить один экземпляр его писанины — Пуавр развязал тесьму и открыл папку. Внутри оказались две книги: увесистый том в тиснёном переплёте из красной кожи, и брошюра, указав на которую, Пуавр произнёс — Вот эта книга. Она на английском. Вы владеете английским?»

Ларшер английским не владел, а потому волнообразно пошевелил кистью правой руки, который жест Пуавр в точности скопировал и пояснил: «Специально для такого вот, я сделал переводы наиболее вопиющих глав, и вставил их в мой фолиант. Обратите внимание на ничтожную толщину этого, с позволения сказать, труда — Пуавр потряс брошюрой, после чего отбросил её и с горделивой нежностью погладил красную кожу фолианта — В моей, кожаной книге, которую я заказал сброшюрировать настоящему мастеру — во сто раз больше информации. Здесь дневники, черновики писем, отчёты, карты… в общем, всё, что удалось захватить в виде трофея, когда самозванец бежал от меня словно шакал от могучего льва.

Годы не делают нас моложе, дорогой Ларшер, не то бы я с оружием в руках примкнул к вашей победоносной экспедиции. Я бы столкнулся с противником лицом к лицу, как делал это в былые времена. Но теперь я стар, и могу лишь благодарить бога за ваше везение.

Вы оказались гениальным полководцем! Пока такие люди служат его величеству, я могу быть спокоен за Францию!“ — на несколько мгновений Пуавр придал патетическую позицию своему корпусу, всей пластикой тела и лица подтверждая величие внутреннего мира, но тут же отскочил в бок, словно стряхивая с себя излишнее чувство, и продолжил: „Отнятые мною архивы не только огромны, но и показательны. Имеющий глаза — да увидит, как находясь в Лондоне, проходимец нагло противоречил собственным дневникам. Так изощрённо врать может только враг рода человеческого! Сами буквы этой английской брошюры напитаны ложью, словно ядом.

Вы сможете лицезреть подтверждение жуткой мерзости нашего общего врага. Есть там некоторые документы на русском, немецком, и ещё чёрт знает каком языке, но есть и родная речь. Всё это написано им, о нём, от него. Ужасно! Окунитесь»

«Чтобы окунуться в сию заразу мне потребуется дезинфекция» — возразил капитан. Пуавр понимающе кивнул: «Да-да, я понимаю. Сейчас я сделаю распоряжения насчёт невольников, а потом принесу рому. В моём доме всё к вашим услугам. Только составьте грамотный рапорт. Франция должна знать, от кого вы её спасли!» — и Пуавр удалился.

Ларшер бездумно полистал изданную в Англии книжицу, и отодвинул её на край стола. Фолиант в красной коже — привлекал дороговизной, солидностью и надёжностью. На обложке оказалось золотое тиснение, демонстрирующее гениальную лаконичность обладателя книги, то есть, Пуавра, а не того шута, который марал бумагу чернилами. Ларшер прочёл заглавие вслух: «Дневники 1773—1776» — потом открыл фолиант наугад и прочёл там: «Не только звёзды выглядят здесь иначе, но и формы человеческого поведения…»

004

Не только звёзды выглядят здесь иначе, но и формы человеческого поведения крайне отличны от тех, кои мне приходилось наблюдать в северном полушарии. Вот и знакомство с древним императором-ампансакабе произошло отнюдь не в привычных европейцу рамках дворцового этикета.

Выйдя из лесу на пляж, увидел я, как одни малагасы старательно обливают водой небольшую группу других, среди коих был убелённый сединами старец. Ещё несколько туземцев бегали вокруг с плетёными коробами в руках. Зрелище показалось мне не столь диким, сколь нелепым. Старец и другие обливаемые — очевидно мёрзли, из чего я заключил, что процедура эта длится уже давно.

Мне стало жаль старика с его мокрыми товарищами, и я попытался выяснить через толмача — за какие прегрешения они несут сию кару. Толмач объяснил, что мы видим не наказание, а исполнение воли того самого старика, который и есть их император. Остальные мокрые страдальцы являются его духовными учениками, до коих он пытается донести содержание своего недавнего сна.

Меня заинтересовали кошмары, мучившие императора, и за любознательность свою был я удостоен чести — тоже стать обливаемым водой в окружении бегающих с корзинами людей. Холодно сделалось не сразу, поскольку воду они черпали из залива, а она там довольно тёплая. Но по мере того, как вода испарялась, мурашки появились и у меня. Процедура не прекращалась, хотя в силу райского климата не могла причинить и тени того вреда, коим грозят изнурительные морозы северных широт. Я сообщил об этом толмачу, а он перевёл седому старику, после чего прозвучала команда, и обливание прекратилось.

Кажется, приближённые императора были благодарны мне за такую оказию. Сам же старый вождь обратился с вопросом: «Значит, чужестранец, тебе приходилось испытывать нечто подобное? Не мог бы ты об этом рассказать?»

Испытывать приходилось разное. Я задумался, перебирая в памяти явленные нынче обстоятельства: сырость от обливания водой и хороводы носильщиков с объёмными предметами в руках. Бывало мне мёрзнуть под дождями, и не раз. Взять хотя бы самую первую военную компанию, в результате которой я схлопотал ранение, сделавшее меня хромым на всю жизнь. Пожалуй, память о тех днях не сотрётся никогда, ибо в молодости всё впервой, и от того запоминается ярче.

Седой вождь не торопил меня, а с явным интересом наблюдал, как я погружаюсь в воспоминания. На тёмном его лице читалось сочувствие, когда он заговорил с моим переводчиком. Сообщив ему нечто, седовласый монарх удалился, ведя за собой многочисленных соплеменников, а толмач перевёл его наставление: «Вспоминай, чужестранец. Я буду ждать твоего рассказа с большим интересом. Не исключено, что он совпадёт с увиденным мною за гранью этого мира»

Стараясь выполнить приказ императора, я до мельчайших подробностей вспомнил дождливый день осени 1758 года, когда в пешем строю бывших кадетов, а теперь новобранцев, покидал Вену.

005

С неба сыпала изморось, когда нас построили на плацу. Порывистый ветер обещал разогнать каменные тучи, обложившие небосвод. Перед нами появился недавно прибывший из армии капитан, и сдержанно поклонясь пожилым наставникам, которые стояли во фланге, обратился к строю: «Кадеты… отставить. Офицеры! — его оговорка вызвала довольный гул со стороны наших масс, и он ловко на этом сыграл — Я рад видеть ваше боевое настроение! Вы призваны проявить выучку и личные качества не в гарнизонной рутине, а в настоящих сражениях, которые проиграть никак нельзя. Мы с вами переломим хребет неприятным тенденциям последних дней!

Вы готовились стать артиллеристами, но война внесёт коррективы, и поможет каждому найти своё победоносное поприще. Кто-то станет гусаром, а кто-то возглавит стрелковые полки. Не пройдёт и года, как многие из вас наденут эполеты полковников и генералов! До сих пор, пока на полях сражений не было вас, армия отступала на заранее подготовленные позиции. Мы временно сдали Саксонию, мы стратегически отступили из Лейтена.

Среди старых и жирных обывателей процветают паникёрские настроения, причиной которым — только трусость и лень. Лень, трусость и разврат штатских старух! Старухи говорят, будто прусаки вот-вот войдут в Вену. Сейчас мы выйдем на улицы, и вы сможете наблюдать, как гнусно выглядит паника. Была бы моя воля, я бы расстреливал всех паникёров и всех старух из тех самых пушек, на которых вы учились, но пока не до того. Мы придём на поле битвы и победим! Напра-во! Шаго-ом арш!» Корпус выполнил манёвр, и двинулся к выходу.

Ворота растворились перед нами, словно только для того, чтобы мы могли понаблюдать за паникой, и мы её увидели. По всем улицам Вены, через которые пролегал маршрут, ехали подводы, а так же шли, бежали и тащились люди с разнообразной поклажей. Они двигались хаотично, зачастую навстречу друг другу, и составили бы нам преграду, кабы не треск барабанов впереди колонны.

Некоторые беженцы останавливались и глядели на нас с выражением страха на усталых, мокрых от дождя лицах. Старух было крайне мало. Во всяком случае, капитан мог бы расстрелять всех, встретившихся нам старух, не прибегая к артиллерии. Иные горожане продолжали двигаться в своих направлениях, даже взглядов не кидая вослед нам.

Бравое настроение, передавшееся многим от капитана, постепенно улетучивалось. К тому же дождь не прекращался, а даже прибавил в плотности. Вскорости наши мундиры пропустили влагу внутрь. Мокрые насквозь, мы продолжали маршировать, напитываясь воинской суровостью вместе с дождевой водой и холодом.

Постепенно встречная толпа с тюками и корзинами поредела. Всё-таки, не смотря на хаос, штатские массы двигались в направлении, противоположном нашему. Или же в этом был некий всеобъемлющий смысл? Порядок двигался на запад, отметая хаос на восток.

Маршируя в строю, можно и пофилософствовать, пока есть на то охота, но охота философствовать почему-то уходила вслед за паникёрами, старухами и хаосом. Так же постепенно истончалось боевое настроение и во мне.

На самой окраине города мимо строя пробежала мокрая рябенькая курица. За нею хромал сумасшедший дед, крича курице: «Эй, ты! Подожди!» В другое время меня бы рассмешил этот эпизод, но теперь показался досадным и глупым…

006

«Думаете, сказочка про курочку Рябу существует самостоятельно и ни с чем не связана? Как бы не так! — говорил Хрущёв, пока мы шли вдоль прибоя. Он кипел энергией, и взялся по дороге развлекать нас — Вы только вдумайтесь, друзья! В одной сказке курочка Ряба снесла деду яичко, с бабой… да! А в другой сказке те же самые дед с бабой занимаются изготовлением колобка. Одни и те же действующие лица, а сказок таких целая тьма. То дед с бабой бьют яичко, то пекут колобка, то сажают репку, то лепят глиняху, а то и Снегурочку лепят. Всякий раз они оказываются обязательными героями второго плана. О чём это говорит? О том это говорит, что первоначально была некая большая история, в которой дед с бабой главенствовали, а не толклись на задних позициях! Разорвав произведение на множество мелких частей, вполне возможно переместить основного героя на уровень второстепенного. Для чего это сделано? Чтобы спасти этого самого, главного, от полного забвения! Дед с бабой спрятались за осколками некогда цельной, но разбитой конструкции, и таким образом выжили. Они сидят во всех сказках и вопиют изнутри них… о чём? О парадигме реального мироустройства, вот о чём!

Возьмите для примера две сказки — «Курочка Ряба» и «Колобок». Давайте, проследим за очевидными аналогиями. Колобок тоже круглый, как и золотое яичко! Он тоже может кататься. Выходит, колобок создан по образу и подобию золотого яичка, но создан уже не природой-матерью в образе курочки, а рукотворно, дедом и бабой. Опять же, судьба его такая же драматическая. Яичко разбили, колобка утеряли.

Мы знаем, кто съел колобка, но дед с бабой не могут знать, кто его съел. Для них колобок — был и сплыл. Дед, кстати, сам хотел его съесть. Сказочка с того и начинается, что дед проголодался и думает: «Кого бы мне счавкать?» Так что, колобок был изготовлен для съедения, но избежал этого, благодаря тому, что обрёл самостоятельную волю»

«Дядя Петя, как же он избежал? — возразил Хрущёву Ваня Устюжанинов — В конце концов, его всё-таки съела Лисичка-сестричка!» «А! Правильно ты заметил! — похвалил Пётр отрока — Это говорит нам про то, что невозможно миновать своего предназначения, как бы ты ни катался. Мы вон с тобой, считай, полземли обогнули туда-сюда, а никуда не делись. Всё равно судьба-злодейка нас догонит и даже обгонит…»

Пётр был вынужден прервать развитие мысли о сказках и судьбах, поскольку вся наша компания вышла к поляне, которую можно было бы назвать дворцовой площадью. Именно тут находилась главная хижина и тут же собрались все жители племени.

Ампансакабе восседал в самом видном месте. Он поприветствовал нашу делегацию взмахом руки. Остальные расступились, предоставив нам место в общем кругу. Мы уселись. Каждый получил по пустой чашке, весьма просто изготовленной из ореховой скорлупы. Хрущёву чашка не понравилась, и он сказал, покачивая её в руке: «Надо было свои кружки брать. Кто ж ходит в гости без стакана?»

Море за пальмами мерно набегало на берег. Его ропот долетал до площади, хотя и не в той мере, чтобы заглушать человеческие голоса. Большинство малагасов — молчали в ожидании речи предводителя. Замолчали и мы. Наконец, император обратился ко мне, и толмач стремительно перевёл: «Готов ли ты рассказать нам про то событие, которое совпало бы в большей, или меньшей мере с твоими ощущениями нынешнего утра?» Я заявил о готовности, и вождь велел говорить.

Я встал, и как мог, изложил историю моей юности про отбытие новобранцев на семилетнюю войну, про дождь в Вене и суматоху штатских. Даже про курицу упомянул в финале. Многие слова моего рассказа были неизвестны местному толмачу, а виденные мною образы вовсе недоступны для здешнего воображения. Тем не менее, я попытался донести представление о далёкой стране, где стоят большие каменные дома, а люди надевают на себя много матерчатой одежды. При помощи моих русских спутников я показал, как может двигаться строем и в ногу колонна. На словах и жестами изобразил многочисленных беженцев с корзинами и кулями.

Про потоки воды с неба, местные люди знали, ибо тропические дожди регулярны на Мадагаскаре. Мне лишь оставалось пояснить, что эти потоки бывают холодными. Для убедительности мне приходилось много прыгать и перемещаться из стороны в сторону, от чего к концу повествования я порядочно вспотел. Оглядев племя, к своему огорчению, я не обнаружил никакого душевного отклика. Лица малагасов оставались безучастны, будто ничего удивительного они не услыхали.

Разочарованный публикой и собой, я обернулся к ампансакабе. Лишь его внимательный взгляд выражал нечто похожее на понимание. Даже тень доброжелательной улыбки почудилась мне в его лице, когда вождь заговорил, а толмач перевёл его слова: «Я ценю твоё старание, белокожий чужеземец, хоть и не все из нас готовы тебе поверить. Даже у меня, пожилого человека, многое повидавшего на своём веку, вызывает удивление мужской танец, когда вы идёте в ногу, и больше ничего не производите. Это чересчур скудно, и даже нелепо. В наших местах безумие не может пользоваться успехом, хоть я и не отрицаю возможности его существования.

Но сейчас солнце близится к закату, а ночь протягивает к нам пальцы теней. Сядь, чужестранец, и вслушайся в музыку. Может быть, ты увидишь картины иного мира, и они покажутся тебе не менее реальными, чем собственные воспоминания? Когда музыка стихнет, ты сам сможешь сказать, то ли самое видел ты, что пытался рассказать, или же это будет нечто иное»

Два мальгаша обошли сидящих и разлили по всем чашкам желтоватый напиток из допотопного сосуда. Малагасы неспешно прихлёбывали эту жидкость, что внушило мне уверенность в её безвредности. Я попробовал питьё, и обнаружил некое сходство с квасом, который доводилось пить в России. Но здешний квас содержал в себе и алкогольный продукт кислого брожения, что сразу унюхал Хрущёв. Он пробурчал тихо: «Похоже на пиво, но даже квас бывает крепче» — и солидно глотнул туземной браги.

Гриша Кузнецов приложился третьим, после чего посоветовал Ване: «Можешь пить. Это пиво детское». Ваня послушался, но хлебать размашисто не стал, а пил мелко, подражая местной публике и мне. Смекалистый отрок.

Склонный к насмешкам и прогнозам Григорий Кузнецов изрёк: «Сейчас начнут морок наводить» — и не ошибся. По сигналу вождя, местный барабанщик ударил в примитивный музыкальный инструмент. Звук был негромким и даже глухим. Плавно взлетела колотушка над барабаном, и удар повторился ещё. Потом — опять. Музыкант соблюдал довольно медленный и монотонный ритм, в некоем согласии с отдалённым от нас морским прибоем. Как только я уловил сию взаимосвязь, в игру вступили два других барабана — поменьше первого, а затем и ещё четыре тамтама вклинились в общий ритм, создавая в нём нечто дробное и промежуточное. Мне показалось, будто барабаны эти проводят незримую нить между звуком далёкого прибоя и стуком моего собственного сердца, которое билось внутри меня, да и где бы ему биться ещё?

Тени от пальм пересекли площадь, проткнули насквозь мою внутреннюю суть и внешний мир. Казалось, они растворяют меня в пространстве острова, и не хватает сущего пустяка, чтобы я слился с песком и морем, с пальмами, людьми и тенями, или же с одними тенями, похожими на людей. Сущий пустяк подоспел тут же, как я о нём подумал, и проявился в хриплом сопении трёх деревянных труб. В верхние узкие их части дули пожилые туземцы со сморщенными лицами, а внизу, на больших камнях были расположены широкие раструбы, низкий звук из которых растекался по площади и заставлял вибрировать землю.

Туземцы не ударились в пляс, а продолжали сидеть неподвижно, лишь иногда прикладываясь к сосудам. Поскольку не происходило никакого действа, на коем было бы возможно собрать внимание, я перевёл взгляд на своих спутников, чьи физиономии казались родней, чем смуглые лица туземцев, и обнаружил в них некоторые изменения.

Вечно недоверчивая рожа Григория заметно помягчела, а его серенькие глазки выразили благостное умиротворение. Облокотясь на локоть, он полулежал в позе римского патриция, и всем видом изображал снисхождение к неразумным подданным. Пётр Хрущёв — напротив — помрачнел и насупился. Видимо, алкоголь пробрался к его беспокойному, вечно требующему действий мозгу. Страждущий дух Петра так и пульсировал в его морщинах. Бесхитростное лицо Вани отражало удивлённое ожидание, словно находился он пред сказочной дверью, за коей вот ужо должны были развернуться чудеса.

Наблюдение за компаньонами мне наскучило. Отхлебнув ещё туземного пива, я решил воспользоваться отсутствием внешних событий для внутренней работы пространственного конструирования. Одним лишь представлением я стал наблюдать за тем, как могут перемещаться вершины простейшего тессеракта, который в геометрии называется ещё и тетраэдром, либо трёхгранною пирамидою.

Вершинам тетраэдра для лёгкости перемещений, присвоил я свои цвета: красный, жёлтый, зелёный и синий — соответственно. Представив основание лежащим на плоскости, я стал медленно уменьшать высоту пирамиды, то есть, приближать красную вершину к земле вплоть до той поры, когда она коснулась нижнего треугольника и разрубила его прилегающими к себе рёбрами на три других треугольника, каждому из коих предстояло в дальнейшем вывернуться в самостоятельную плоскость. Вершина продолжила движение вниз, и пирамида оказалась перевёрнутой.

Работа сия никоим образом не приносит продукта, и совершается исключительно в голове, без механического воплощения. Однако, при должной тренировке можно достичь крайней чёткости воображаемого зрелища, когда вершины тетраэдра сохраняют свою цветовую идентичность, рёбра проявляют должную растяжимость, а грани сияют наподобие масляных пятен, либо мыльных пузырей.

Вслед за красной вершиной я проделал такую же эволюцию с жёлтой, затем вывернул тетраэдр при помощи зелёной вершины, и собирался уже двигать синюю, когда старый вождь протяжно запел низким голосом, порой переходящим в рокот.

Это самое пение на фоне усыпляющего ритма окончательно развлекло меня. Остатки критического разума пытались удержать восприятие мира, сосредоточиться либо на внутренней истории с тетраэдром, либо на лицах туземных трубачей, на их раздутых щеках и оттопыренных ноздрях. Задержать мысль на чём либо становилось всё сложней. Тени от пальм стремительно увеличивались, погружая мир в темноту наступающей ночи. Это явление так же не хотело удерживаться в поле внимания.

В конце концов я спросил себя: «Так ли важно теперь моё критическое восприятие мира? Не пора ли дать ему отдохнуть, и позволить себе побыть в некоей дрёме или бессмысленном оцепенении, в котором, как я заметил, находились уже все, кроме музыкантов и самого ампансакабе. Даже мои русские товарищи, Пётр Хрущёв, Григорий Кузнецов и Ваня — оказались подвержены той же прострации, что и малагасы.

С необычайной дотоле лёгкостью я перестал думать вовсе. Наверное, лишь только в детстве, да во времена своей казанской ссылки бывал я в подобных кондициях. Впрочем, вместо реальных событий жизни я увидал абсолютно бессмысленные фантазии, кои сохраняются по сей день как никчёмные воспоминания.

007

Есть такие воспоминания, которые ни к чему не прикрепить, но зато они клеятся друг к другу. Сначала я вспомнил про синий карандаш, который куда-то снова пропал, как исчез он из моего далёкого детства. Но в детстве он пропадал мистически, растворяясь на глазах, а теперь потерялся самым заурядным образом, благодаря моей рассеянности. Затем я забыл о карандаше, а пред взором поплыли вовсе необъяснимые картины.

Толпы непонятных людей сновали мимо с различными ёмкостями в руках. Одеты они были не совсем обычно, если вглядываться внимательно. Чаще всего их короткие, наглухо застёгнутые лапсердаки, или кожаные куртки, напоминали китайские, а скорей — северосибирские мотивы. Лица в основном были европейскими, хотя и монголоидные черты встречались нередко. Я вслушался в слова, которыми некоторые обменивались на ходу. Говорили на Русском, а значит, странным образом я переместился в некую, неузнаваемую Россию.

Дождь лил стеной, и я знатно оросился, пока добрёл от метро до Курского вокзала. Пожалел про забытый зонт. Люди с чемоданами и сумками, пробегали мимо, торопясь поскорей оказаться под крышей. Вот и я под навесом. Остановился, достал мокрой рукой пачку сигарет. Извлёк одну за кончик фильтра, но от сырых пальцев даже фильтр моментально намок. Догадался вытереть руку, запихав её за пазуху. Кое-как прикурил, когда подошёл Влад, тоже мокрый, и сказал, протягивая мне кофр: «Кофр фирмешный. Не протекёт. Ну и дождина ливанул! Прямо — хляби небесные!»

«Терпеть не могу дождь — это я сказал, чтобы поддержать разговор — не знаю, как они будут под таким дождём плясать» Влад тоже закурил, и обнадёжил: «Ну, пока до Железки доедешь, дождь, может и перестанет, а через два часа и подавно. Проливные ливни долго не идут, хоть и осень. Я, вообще-то дождь люблю»

Я не поверил. С чего бы любить такое неудобство? Но спрашивать было лень. Тем временем Влад развернул лицо к дождю, и вся его внешность выразила ту очевидность искреннего чувства, с которой не поспоришь. Взгляд его светлых глаз не прыгал с предмета на предмет, но охватывал всю привокзальную площадь целиком, словно в данный момент он созерцал ту общую атмосферу, которая часто создаётся дождливыми днями в городах средней полосы. Расслабленной и спокойной своей мимикой Влад как бы призывал не заострять внимания на мелких убожествах, на мокрых, торопящихся неведомо куда, людях с чемоданами, на мусоре, который кинут мимо урн, да так и оставлен раскисать в грязных потоках, несущихся вдоль бордюров.

Картина городского дождя уже и не удручала, потому как умытые окна зданий отразили площадь и небо, сами притом отражались в зеркале мокрого асфальта, дробились в волнах, бегущих по лужам. Автомобили, во множестве ползущие по улицам, стали особенно разноцветны, даже праздничны. Гаишники в блестящих от дождя плащах, сделались величественными как памятники. Романтичными показались мне потоки воды, которые вырывались из серебряных водосточных труб. Я повертел головой вправо-влево, предполагая увидать где-то на заднем плане прекрасных от дождевой свежести женщин под разноцветными зонтами. Почему-то их не было видно, а по всему настроению они непременно должны были где-то рядом вонзать каблучки в глянец мокрого асфальта.

Всё это выразилось во Владовом взоре, обращённом к другой стороне жизни, и захотелось услышать, или спеть нечто общеизвестное, подходящее моменту. Например: «Как упоительны в России вечера! — и тут на подпевках женские голоса — А-а, а-а! — и дальше — В закатном небе пламенеет снова лето, и только небо в голубых глазах поэта…» — но Влад сам же и скомкал подкатившую к душе лирику. Он затянулся сигаретой и уточнил: «Люблю смотреть на дождь из машины. Листики там падают мокрые, и всё такое. Сидишь себе, куришь, и глядишь, как страдальцы снаружи бегают. Ещё хорошо, когда рядом какая-нибудь баба, делает тебе чё-нибудь приятное… — тут он перевёл взгляд с улицы на меня, подмигнул и издал фрагмент лошадиного ржания, после чего резко перешёл к делу — в «Железке», у тебя две точки. Сначала в одном дворе, потом тут же в другом через полчаса. Деньги дадут сразу за две. По три тыщи, вместе будет — шесть. Четыре — твои, а две отдашь мне вместе с костюмом. Первый адрес у тебя есть, до второго — довезут.

Какие-то у них местные выборы там назревают, вот они и устраивают праздник двора. Ну, поиграешь с детишками в «капканчики». Не мне тебя учить. Если костюм намокнет, не страшно. По времени ты вполне можешь успеть обернуться к вечеру, часам к семи-восьми… — тут он вспомнил нечто полезное, и хлопнул меня по плечу — слушай, а давай ты мне сегодня кофр и отдашь? Я как раз до девяти буду сидеть в центральном доме литераторов»

«Ты подался в литераторы?» — удивился я. «Да не! — махнул сигаретой Влад — Там и так полно придурков. Вот, позвали, типа, тусануть, завязаться с солидными перцами, которые чем-то управляют вроде издательства там… хрен поймёшь. Я, типа, погляжу, что к чему. Может, писателям тоже бывают нужны праздники… или издателям нужны? Корпоративчик, то да сё. В общем, сначала будет какая-то конференция про какой-то остров, типа вот по этой книжке. На, позырь» — он сунул мне книжицу в бумажном переплёте, на обложке которой был песчаный берег синего моря с пальмами, длинной деревянной лодкой туземного вида и голубым небом.

«Красота какая! — сказал я, глядя на обложку — Даже не верится, что такое где-то есть» «Бывают, Серёга, дальние страны, в которых и пальмы, и море, и всякие ай-нэ-нэ. Хотя, всяких ай-нэ-нэ и у нас навалом. Ты по этому делу спец… да вот, у меня этот… как его… стикерс, или вроде того — Влад извлёк из внутреннего кармана и протянул мне сложенную вчетверо рекламку. Я пробежал заглавие, такое же, как и на книжке, но пропечатанное крупными буквами: «Ахин. Е. Я. Русский Мадагаскар» — и ниже, меньшим шрифтом: «Презентация первого в России издания книги Евгения Яковлевича Ахина о первооткрывателе М. А. Бениовском»

«Что за открыватель? Чего он открыл?» «Хэ Зэ! — Влад забрал глянцевую бумажку и перечитал фамилию вслух — Бениовского… Бени… о! Беня! Ну, конечно, Беня! Кто же ещё? Наверняка какой-то еврей. Кто ж тебе про Ломоносовых напишет? — он снова хлопнул меня по плечу — Серёга, ну, давай. Отработаешь, и сразу к цэ-дэ-эл, центральный дом литераторов… на Баррикадной. Внутри встретимся. А книжку бери себе. Будет, чего почитать по дороге. Расскажешь потом в двух словах, что за Беня и из какой он там Одессы. С меня двести грамм, или двести пятьдесят. Ну, там поглядим, как покатит…» — и, бросив окурок в грязный поток, Влад зашагал к машине, благодаря которой он любил дождь.

Я пошёл в другую сторону, к пригородным кассам, чтоб купить билет до Железки… то есть, до города Железнодорожного. Дождь в это время шёл своим путём, в перпендикулярном направлении к тем путям, по которым двигались люди. Ещё более перпендикулярными были никчёмные воспоминания про синий карандаш. Что за карандаш промелькнул в голове? Откуда взялся?..

008

Ларшер отодвинул красный фолиант и постучав ногтями по столу, резюмировал: «Тэк-с, бреке-кекс. Пуавр видно, забыл про верного служаку, а я, чего-то, притомился читать трезвыми глазами эту несусветную чушь» — потом резко поднялся и устремился вдоль веранды губернаторского дома от стола к выходу. Маршируя туда, капитан ясно представлял себе, как он отыщет Пуавра и строго спросит: «Губернатор, где обещанные жидкости?» Однако, постепенно стиль обращения показался ему чересчур фамильярным, от чего пришлось сначала сбавить скорость, а потом и вовсе развернуться и продефилировать обратно, к столу. Подобный манёвр пришлось повторить, чтобы перелопатить множество сомнений.

С одной стороны — Пуавр должен держать слово. С другой же стороны — губернатор находится в более начальственном весе, чем сам он, Ларшер. До сих пор Пуавр относился к Ларшеру благосклонно и даже покровительственно, но и капитан не подавал поводов для другого отношения. С самого своего прибытия на Иль-де-Франс, Ларшер не демонстрировал той разницы, которая вытекает из его военного статуса.

Пуавр не из тех, кто сражается с оружием в руках, в связи с чем должен осознавать свою ущербность, или ещё какое-то подчинённое чувство. Надо бы чётко обозначить себя, подчеркнуть моральную сторону своего превосходства, но Ларшер проявлял мудрую сдержанность. Нельзя забывать про огромные связи Пуавра в аппарате управления. Дипломатия, хорошие манеры и знание своего места — вот что помогает в карьере успешного полководца! Иначе можно скомкать самому себе будущий подъём самого себя по лестнице великого здания государственной службы. Вот оно как заковыристо! Неумелый жест, неуместное слово, неправильно истолкованный взгляд, и забудь навсегда о карьере.

Так размышлял капитан, восьмой раз маршируя от стола к выходу, когда дверь отворилась и навстречу ему вышел сам губернатор с бутылкой рома в одной руке и бокалами в другой.

«Извиняюсь за свою медлительность — произнёс он, и лучезарно улыбнулся — отвлекли навязчивые негоцианты из Ост-Индской компании. Надо восстанавливать поставку товара для моих арабских друзей, а тут британцы путаются под ногами и выматывают всю душу. Приходится мириться и с этим обстоятельством. Их эскадра не дурно выступила на нашей стороне. Если по мне, то я давно бы укрепил береговую артиллерию и жёг англичан, как это делает японский император, но силы слишком неравны. Приходится заниматься дипломатией и с британцами, и с голландцами, хоть все они разбойники. Дай бог им перебить друг друга. Но вот я и принёс для вас немного вдохновения. Замечательный ром привозят эти чёртовы англичане! Как продвигается ваше творчество?»

Сознание Ларшера не поспевало за изменениями направлений губернаторской мысли. Хотел высказать одобрение по поводу британского флота, как настала пора радоваться тому, что не успел этого сделать. Хотел поблагодарить за угощение, как настала пора отчитываться о проделанной работе. До чего ж тяжко общаться с суетливыми штатскими людьми, чья мысль не шествует в одном русле, а мечется в разные стороны, точно перепуганная мышь.

Ларшер снова неопределённо покачал расслабленной кистью правой руки, к коему жесту Пуавр, наверное, успел привыкнуть, ибо с радостным покрякиванием откупорил бутыль, присел к столу, и разлил ром в бокалы.

«Не подумайте, мой родной Ларшер, будто я заядлый поклонник Бахуса. В этих жарких краях — питие вина становится тяжкой и изнурительной работой, к тому же вредной для организма. Порой моё отвращение перед алкоголем достигает столь невероятной степени, что я готов так же, как и вы трясти рукой. Как это у вас изящно выходит! Не сомневаюсь, что рапорт вы напишете так же изящно!

В молодые свои годы я, знаете ли, баловался литературным творчеством. Был такой грешок. Бывало, ночами не спал, а всё прикидывал — как бы эффектней подать фразу. До пятисот вариантов одного и того же выражения накарябывал, а всё было не то. Оставалось внутреннее недовольство. Кабы я не женился вовремя, да не взялся за ум, наверняка свихнулся бы на писательской почве.

Так и вы не переусердствуйте. Отнеситесь к делу легко, как если бы вам не надо было ставить пред собой неких целей, а только лишь излагать всё, приходящее на ум. Пейте, Ларшер! Чего вы всё стоите столбом? Да присядьте уже, или я подумаю, будто вы очумели от чтения мемуаров нашего проходимца».

Ларшер сел к столу, предварительно громко двинув стулом по полу, нарочито грубо и как бы по-военному взял бокал в кулак, выпил залпом. Пуавр с интересом наблюдал за ним, и кажется, чувствовал, как огонь напитка впитался капитанским пищеводом, а затем промчался приятной волной расходящегося по телу тепла.

Эмпатический взгляд губернатора показался Ларшеру благосклонным, и Ларшер произнёс: «Благодарю вас, губернатор, за заботу. Я — простой солдат его величества, а не знаток изящества. Читать приходилось не особо, а про писательство мне и думать не положено. Ваша книга, которая вот эта, в тиснёном кожаном переплёте, которую вы создали, она… — Ларшер хотел привычно пошевелить кистью, но в кулаке оставался бокал, и пришлось помахать пустым бокалом, от чего Пуавр понимающе кивнул, и подлил рому — …она великолепна! Но мне вредно её читать» — и капитан выпил.

«Интересная мысль — сказал Пуавр, пригубив из своего бокала — действительно, избыток информации может и помешать» «Никакой информации там нет — мотнул головой Ларшер — там написана сущая глупость про какие-то дожди, про незнакомых людей с труднопроизносимыми именами, а главное, когда я читаю эту галиматью, то словно сам оказываюсь в непонятных обстоятельствах и фантастичных странах, коих не может быть на земле. Откуда у мошенника такое умение заморочить голову?»

«Странно — пожал плечами Пуавр — я не замечал такого эффекта. Порой описанные там события выглядят сумбурно, но не настолько, чтобы вовлекать в какие-то фантастичные страны. На беднягу… то есть, на мерзавца изрядно повлияли туземцы.

Он, представьте себе, считал их за людей! Возможно ли такое? Сами посудите, если мы начнём воспринимать этих каналий за ровню себе, то утеряем осознание своей миссии, как миссии белого человека, созданного господом. Мы обязаны нести цивилизацию, знание, истинную веру в Христа, и в конечном итоге — добродетель. Но как мы сможем нести добродетель, если уподобимся варварам? Тогда вместо добродетели — мы начнём преумножать варварство! Вот, именно этим и занимался наш противник. Убив его, мы совершили богоугодное дело!»

«Вы самый добродетельный политик, из всех, с кем сводила меня судьба!» — воскликнул капитан, незаметно пододвигая пустой бокал к Пуавру. «Благодарю вас, Ларшер, за приятное наблюдение» — улыбнулся губернатор, и так торжественно плеснул ром в его бокал, словно вручил правительственную награду.

Ларшер заглянул внутрь бокала, ощутил трепещущими ноздрями крепкий запах рома, но с питием повременил, считая нужным подчеркнуть сложность не только миссии белого человека, но и своей личной миссии: «Мне очень трудно, губернатор! Я должен писать кратко и доходчиво, а притом не могу даже с точностью утверждать, кем этот бунтовщик был по национальности. Что-то дикое, славянское… но не писать же — дикарь. Насколько я помню, подлеца даже принимал его величество!» — тут Ларшер неожиданно поднялся со стула, как бы салютуя короне, и выпил ром торжественно.

Пуавр не поддержал ритуала, а задумчиво произнёс: «Существует два пути внесения в это дело какой-нибудь ясности. Первый путь — самый сложный. Следует внимательно изучить эту мою книгу. Второй путь… а давайте-ка я вам подолью, дорогой Ларшер, поскольку вы свой бокал уже опустошили. Сразу чувствуется военная хватка!»

Ларшер согласился: «Да! Вы правы» — и вновь пододвинул бокал. Налив Ларшеру, Пуавр вернулся к обсуждаемому вопросу: «Второй путь метафизический по своей сути. Посмотрите, чем занимался Бениовский. Он вносил варварство и дикость в мир цивилизованных людей. Он разрушал основы тех империй, которые оказывали ему милость. Попробуйте посчитать — Пуавр стал отгибать пальцы из свёрнутого кулака — Австро-венгерская империя, Русская империя, наша великая Франция, Британская империя. Разве этого мало? Все простирали над ним руку покровительства, и всем он неизменно гадил. Пожалуй, Российскую империю следует исключить. — Пуавр загнул обратно все пальцы, кроме среднего. Ларшер поинтересовался, с какой это стати Россию следует исключить, на что Пуавр возмущённо ответил — Да потому что это и есть империя варваров, дикости и людоедства. Через неё сам дьявол низвергся на голову цивилизованного мира!

Я не уважаю англичан, но в Лондоне издали его книгу. Чем он им отплатил? Он снюхался с Франклином, этим отъявленным масоном, и разжёг войну, в результате которой британцы потеряли 13 своих колоний. Только вдумайтесь, Ларшер, в это дьявольское число!

Только представьте, сколько высокопоставленных французов покровительствовали ему! Князь д'Аквиллон, министр иностранных дел герцог д'Эгийон, морской министр де Буайн, и даже сам Людовик — XV, но чем варвар отплатил за покровительство? Он чуть не лишил Францию Мадагаскара! Он ввёл пошлины, он собирал деньги с негоциантов, а потом пускал собранное на растление кабинета министров. На взятки! И наконец, он письменно предлагал русской царице присоединить Мадагаскар к России! Такова его благодарность!»

«Письменно?» — уточнил Ларшер. «Именно так! — воскликнул Пуавр — В этой книге есть копия прошения, которое мерзавец отправил в Россию. Мало нам того, что их дикая царица захапала всю Евразию и север Америки, мало того, что ей отошёл весь Кавказ, Каспий и уже её солдаты стоят на границе с Индией. Мало нам того, что Греция с Балканами просятся под русскую корону, так ещё и тут!»

«Тогда нам срочно необходимо выпить» — констатировал капитан. Он хотел сказать это раньше, ещё в тот момент, когда Пуавр призвал его задуматься о дьявольском числе, да только не видел повода, а выпить было необходимо для того, чтобы вдуматься, потому как ром и вправду вносит ясность в сознание, словно омывая засорённый от усердия мозг.

Пуавр не стал скупиться, налил из бутылки всё, и пока Ларшер выпивал, завершил изложение идеи: «Так что, не могу с точностью вам указать — кем он был. Для ясности в докладе называйте его бунтовщиком, и на том ограничьте полёт фантазии. Никто не заинтересован в раздувании нашей виктории за пределы границ маленького колониального недоразумения. Как говорят русские: «Не выноси мусор из апартаментов».

«Это пораженческая идея! — вскинулся Ларшер — Вместо объявления великой победы над опасным противником, я должен принизить батальные достижения отечественной стратегической мысли. Сегодня мы умолчим свою победу, а завтра она сама не пожелает приходить. Франция нам этого не простит!»

«Да вы пьяны, мой друг! — благодушно заметил Пуавр — В таком расположении к рапорту лучше не подступать. Наваляете там чёрт знает чего, и попусту перемараете бумагу. Поверьте старому бюрократу! Дельные документы пишутся чернилами, а не слюной патриотизма. Оставьте эмоции рабам и животным. Вы же стратег!»

Ларшер не услышал мягких увещеваний, и глядя сквозь губернатора помертвелым взглядом, горестно спросил: «Что ты понимаешь в патриотизме? Ты не маршировал по выжженной пустыне с ружьём на плече. Ты не видал размалёванных боевой раскраской дикарских рож, не слыхал их ночного воя! Всю грязную работу за тебя делают простые парни, отважные солдаты Франции…»

Пуавр понимающе кивнул несколько раз, и даже как бы поддержал капитана: «Да, мой друг, империя держится на таких как вы. Хотелось бы, чтобы король как можно скорей оценил ваши заслуги. Не исключено, что по прошествии некоторого времени вы будете блистать в Париже. Внимание высшего света, дамы, кареты, всё такое. А я так и просижу остаток жизни на чужбине, в этой колониальной дыре. А ведь я помню Париж! Мои молодые годы остались там. И моя любовь, и полнокровная жизнь…»

Печальные слова и покаянный тон Пуавра произвели на капитана самое кумулятивное действие. Он резко переменил настроение с воинственного на сочувственное, и готов был даже всплакнуть, когда Пуавр огорошил его самым нелепым вопросом: «А знаете ли вы историю про парижского булочника, который проснулся не до конца?» От нового поворота в разговоре Ларшер переместился в растерянное состояние ума, и даже хотел отрицательно мотнуть головой, но успел загасить плебейский жест путём неопределённого шевеления кистью руки.

009

«О! — воскликнул Пуавр — Та замечательная байка гуляла по Парижу, когда я был так же молод и одержим благородными амбициями, как вы теперь. Жил такой булочник, который во глубинах своей души увлекался архитектурой. Сам он ничего такого не возводил, но любил смотреть на дворцы, замки и прочие строения, прикидывая, чего бы он сделал иначе, и где тот, или иной мастер допустил изъян.

Он увлечённо этим занимался, и порой, в беседе с друзьями — сапожником и цирюльником — делился мнением на то, либо иное здание. Оба его друга слушали с наслаждением, поскольку другие темы для разговоров были скучноваты. Потом они хвалили булочника своим друзьям и клиентам, и так жители всей улицы, даже целого квартала, имели представление о тонком вкусе и глубоких познаниях булочника в архитектуре. Некоторые даже говорили друг другу: «Вот, если бы этот дом строил наш булочник, было бы куда краше! Но кто же даст настоящему таланту проявить себя?» Порой доходило до настоящего свободомыслия и фрондирования. Булочник был очень даже в моде, пока однажды не произошёл досадный случай.

Началось с большой усталости, которая настигла уважаемого булочника во время очередного винопития в компании друзей. Так он притомился, что сапожник с цирюльником были вынуждены тащить его домой на руках. Там и оставили спать. Спал он замечательно глубоко, и во сне своём улучшал с архитектурной точки зрения угол дома, где находилась его булочная. Он воздвигал великолепную башню, настоящий шедевр, способный войти в состязание с Лувром и прославить булочника в вечности.

Сон и есть сон. Мало ли кому приснится нечто величественное, либо никчёмное? Только пустоголовые бабы имеют наклонность трещать о своих нелепых снах. Нам это ни к чему, и не стал бы я упоминать про сон булочника, если бы тот проснулся полностью. Вся-то и заковыка в его неполном просыпании.

Все булочники мира привыкли просыпаться затемно, пока остальные граждане мирно храпят. Так надо булочникам, чтобы с самого утра начать продавать свежие булки и рогалики. Кругом ночь, а булочник уже трудится в поте лица, готовит нам хлеб наш насущный и постепенно этот ритм становится у булочников естественным.

По профессиональной привычке тело хлебопёка подпрыгнуло, едва пробило два часа ночи, напекло машинально всяких разных изделий, а сознание тем временем продолжало находиться в том прелестном сне, где творилось чудо домостроения.

Вот и стал булочник складывать башню, используя вместо кирпичей свежие круассаны. Утром побежал народ за булками, да и наткнулся на хлебную стену и того самого пекаря, который всё не проснулся до конца и продолжал творить зодчество.

Попытались его образумить, да куда там? Никому не дано проникнуть в сон другого человека, даже если сон захватил его не целиком. Даже если во внешней вселенной польётся дождь и размоет стену, это никак не повлияет на внутренний мир спящего строителя. Дождь — неуправляемая стихия, но и сон ничуть не послушней дождя.

Так что, вы, друг мой ситный, ложитесь-ка бай-бай, да постарайтесь выспаться как следует, чтобы с полной остротой мысли и пронзительностью ума пойти на штурм нашего с вами документа…» — тут губернатор взглянул на Ларшера, и заметил, что капитан, уронил голову на стол и давно уже прилежно следует прозвучавшему только что совету.

010

Ларшер продирается через джунгли Мадагаскара, раздвигает гибкие ветви и выходит на открытое поле. Лишь высокая трава кругом, и нет ни пня, ни колоды, чтоб укрыться. Присядешь в той траве, и станешь невидим со стороны, да мало с того проку, поскольку пули да картечь пролетают сквозь траву, подрубая нежные стебли. От людей спрятаться можно, а вот от смерти — никак. Влетит в череп картечная пуля, и помрёшь в этих травах незаметно для всех остальных солдат.

Остальные солдаты — вот они, маршируют рядом, гнут и топчут высокую траву, с трудом выполняя приказ Ларшера. Что за приказ? И когда он успел его отдать? Вроде бы и не отдавал, а может и отдал. Забылось уже, и потому, для верности, Ларшер повторяет снова: «Сомкнуть штыки! Держать строй!»

Впереди, из буйных джунглей, которые чуть левей этого дикого поля, несётся многоводная Антайнамбалана, пересекает долину, чтобы исчезнуть справа, в такой же буйной растительности, из которой выскочила, растечься там промеж древесных корней, расплескаться непроходимым болотом, а потом собраться вновь из последних сил, чтобы медленно и мутно доползти до разгромленного Луисбурга.

Прямо перед Ларшером, загораживая вид на реку — стоит форт Августа, приземистые стены которого сложены из булок и рогаликов. «Подумать только, сколько хлеба ушло на стены! — восклицает Ларшер — Годовой запас, если рассчитывать на мой отряд. Следовало бы прогрызть в стене дыру. Солдаты! Приказываю грызть!»

Не успев крикнуть экспедиционному отряду, что именно следует грызть, Ларшер думает: «Сейчас начнётся. В предыдущий раз, началось именно сейчас!» — и, словно откликаясь на его мысль, оно начинается. На стенах одна за другой — беззвучно вспыхивают огненные снопы, и тут же сменяются дымными шапками. Не до шапок Ларшеру. Траву вокруг выкашивает картечь, а Ларшер марширует к стенам Августы, как полагается офицеру, не падая, и даже не пригибаясь. Нельзя офицеру прятаться, иначе армия потеряет ориентир, потеряет моральный стержень, потеряет пример, и побежит назад, в джунгли, где страшные дикари строят зверские рожи!..

Зверская рожа старого солдата, который Жан, или Поль, или как его там, появляется впереди, между Ларшером и булочной стеной. Рожа улыбается широко и кричит: «Молодец, Ларшер! Настоящий офицер! Смелый капитан! Ать-два! Ать-два! Ещё пару шагов!» — и улыбается ещё шире одной стороной рта, всеми зубами до последнего. Ни один зуб не прячется за кожей, потому что вся кожа сорвана с щеки как скошенная картечью трава.

Ларшеру хочется упасть. Ноги его заплетаются в траве, он пытается нырнуть вниз, спрятаться хоть бы за этой, бесполезной травой, но мёртвый солдат уперся в него рукой, поддерживает, не даёт рухнуть и кричит: «Ать-два! Ать-два! Тут ступени! Осторожней!» «Какие ещё ступени? — спрашивает Ларшер — Откуда ступени на поле битвы? Ах, да! Я понял! Мне удалось прогрызть стену Августы! Не мудрено. Стена-то из хлеба! Болван Бениовский! Нашёл из чего строить форт!»

«Конечно, болван!» — отзывается мёртвый солдат, ведя Ларшера по ступеням крепостной стены. В голосе его Ларшер слышит издёвку, а это неправильно. Солдат, даже если он мёртвый и без щеки, всё равно не имеет права издеваться над офицером, даже если офицер хотел спрятаться в траве. Ларшер вглядывается в солдата, и видит, что никакой он не солдат, а тот самый Бениовский, о котором шла речь. Бениовский ведёт Ларшера по лестнице и говорит: «В моём доме не положено валяться где ни попадя. Идите смелей, Ларшер! Что вы упёрлись?»

«Теперь понятно — говорит Ларшер — солдат не издевается над начальством. Это вы, бунтовщик и мерзавец, издеваетесь надо мной! Вам нравится сопротивляться властям? Вам нравится устраивать хаос? Зачем стена из булок?» Бениовский молча идёт рядом, и становится ясно, что он мёртв. Глаза трупа закатились под лоб, и нет в них зрачков. Одними бельмами пялится Бениовский на Ларшера, не то разглядеть его желая, не то напугать.

«Зачем вы на меня глядите, если у вас нету зрачков?» — спрашивает Ларшер, наблюдая за красным пятном, которое расползается по белой рубахе Бениовского. В центре красного пятна чёрная дыра, и вовсе не исключено, что это и есть та самая чёрная дыра, в которую улетает всё прошлое.

«Дурак ты!» — говорит мёртвый Бениовский, и кидает Ларшера себе в грудь, в ту самую чёрную дыру, у которой нету дна, и значит, полёт в ту пропасть, за тройной слой мрака, продлится гораздо дольше всего времени, которое отведено миру до конца веков.

Древние греки называли этот бесконечный тоннель страшным словом Тартар. В нём живут сторукие гекатонхейры. Сто рук — больше, чем две, но даже такого количества маловато, чтобы охранять поверженных титанов. Титаны бунтуют! Они не желают пропадать невидимо, среди мусора и хлама. Им не по нраву становиться забытым прошлым, не существующим ныне. Титаны лязгают железными зубами. Ритмично лязгают, как часовой механизм. Гекатонхейры не дремлют! Они больно стегают Хроноса, главного из титанов, ломают все его хронометры, перетирают пыль в нечто несусветное, и даже время низводят в ничто.

По краям воронки — одноглазые циклопы пытаются выбраться из пропасти и стонут от бессилия. Буйные вихри, переплетаясь меж собой, несутся к неведомой цели, корёжат предметы и тела, скорченные в неистовой безысходности. Вокруг скрежета вихрей, сломанных хронометров и стонущих циклопов — замкнутые в длинную трубу железные стены…

011

Попробуй, выберись из чёрной дыры, когда вокруг железо! Хоть стены и с окнами, но всё едино, помещение замкнутое и гремит металлическим скрежетом. Железное это вместилище с жёсткими лавками, оканчивается железными воротами, которые периодически разъезжаются в разные стороны, впуская внутрь новых мучеников.

Мученики входят уныло, садятся на жёсткие лавки по трое в ряд, обратившись к сидящим напротив беспросветными выражениями лиц, словно специально для того, чтобы их затурканность и утомление вступали в резонанс и растили друг друга. Некоторые мученики беседуют друг с другом, иные дремлют, или смотрят в непроницаемые окна, где проносятся мимо заборы и гаражи, изрисованные невнятными граффити.

Большинство надписей на латинице, хотя и невозможно разобрать, какие такие инициалы скрыты за художественно искривлёнными буквами. Подобие смысла проскочило в одной из надписей. Замысловатая вязь латинских символов сложилась в английское ругательство: «FUSC», а дальше опять пошло бессмысленное, написанное вопреки первоначальному назначению алфавита. Надутые аляповатые буквы на заборах кажутся единственными цветными пятнами в сером пространстве тартара, а может и не тартара, но мира явно загробного, лишённого солнечного света.

Чем дальше ехал вагон, тем реже, строже и содержательней становились надписи, словно жалкие остатки цвета уступали полной монохромности, выдыхались и гасли с каждым километром.

Вон уж видны и словеса на кириллице, которая ближе и понятней, хотя, не все аббревиатуры из трёх букв хранят старинные традиции заборописания, изобретённого в России задолго до появления самих зачатков модного западного поветрия под названием Граффити.

Пронеслась выполненная чёрными буквами, без примесей художественности, надпись: «РНЕ», а чуть позже призыв: «Будь сильным, будь русским!» «Как это мне стать русским? Я же француз! — подумал Ларшер, и тут же осадил себя — Какой нафиг француз? Был бы я французом, с какой бы стати понимал кириллицу?» Всё ещё находясь в полубредовом состоянии, Ларшер прочёл очередной лозунг, выполненный на заборе неизвестным пропагандистом: «Русский значит трезвый» — и удивлённо оглянулся, пытаясь осознать, как его занесло в столь непонятное место.

Припомнилось, как давеча бросил его мёртвый Бениовский самому себе в грудь, в чёрную дыру, которая тут же оказалась древнегреческим тартаром. Полёт в тартаре дольше вечности, а значит, не имеет пределов, но только не полёт уж происходит, а езда. Впрочем, жить в этой железной езде предстоит неизвестно сколь долго. Значит, нет особой разницы меж полётом и ездой. Ритмично гремят железные колёса, покачивается вагон, убаюкивая путников.

Через раздвижные двери вошли двое молодых людей. Один с гитарой, а другой с флейтой. Гитарист завёл басовую партию, а флейтист заиграл мелодию, печальную, хоть ты плачь. Музыка организовала рассеянное сознание: «Да это же ламбада! Нормальный такой музончик, ничего печального. Мелодия даже модной была лет 15 назад. Гитарист довольно смешно повторяет один и тот же перебор. Вон, и лицо сделал до крайней степени тупое. Наверное, недоумевает от собственного однообразия.

Бывает такое состояние: делает человек какую-нибудь глупость, и сам себя спрашивает: «Чего это я такое делаю?» Вот и я только что был каким-то неадекватным. И с чего мне пришло в голову, будто я не я, а кокой-то Ларшер? Что за Ларшер-торшер? Наверное, я задремал, вот и примнилось…»

Сидящий невдалеке пассажир вполголоса рассказывал другому пассажиру бородатые анекдоты. Его прокуренный баритон был тёплым и успокаивающим как у древнего сказителя, который не байки травит, а излагает мудрости веков: «Как-то зимой пошла бабка на помойку, вылить ведро помоев. Махнула ведром, поскользнулась, шлёп на лёд. Ногами, руками дрыгает, хочет встать, а ноги-то разъезжаются на льду-то. Ну, никак не встанет бабка. Шёл мимо солдат. Видит, старуха на льду елозит. Он не будь дураком, живо на неё прыг, и давай пятить. Знамо дело, им, солдатам, без женщин… дело такое. С голодухи на кого хошь вскочишь. А там люди мимо шли, и кричат: «Вот, насильник! В тюрьму его надо!» Солдат им в ответ: «Это вас надо в тюрьму! Бабку еть можно, а вы её на помойку выкинули!»

Пассажир напротив рассказчика мерзко заржал, а тётка с соседней лавки возмущённо заявила: «Тут дети едут, а вы гадости говорите!» Баритонистый юморист сделал вид, будто замечание направлено не ему, и вознамерился было рассказать чего-то ещё, но в это время музыканты закончили играть ламбаду, и флейтист объявил: «Перед вами выступала инструментальная группа «Мрачные щи» — после чего оба артиста пошли вдоль вагона, протягивая пассажирам полиэтиленовый пакет для сбора подаяний.

Женщина с соседней лавки возвысила голос: «Даже музыканты называются чёрт знает как! Почему такой кошмар? Жизнь в реальном времени — ужасна и неприглядна, а вы тут ещё и сквернословите. Рассказывали бы истории, которые приличные. Мало ли хороших и поучительных историй? Я, например, покупаю на станции журнал: „Волшебство и жизнь“ — там сами читатели описывают события, которые им приходится пережить. Очень тяжёлая жизнь, очень, но никакого сквернословия. Наоборот, если позитивно относиться, то из любой ситуации можно найти выход! Вы говорите гадости, а потому и живёте так пошло!» — и тут она потрясла маленьким журнальчиком, не более школьной тетрадки.

Баритонистый рассказчик обернулся к назойливой тётке, и внезапно отнял цветастую брошюру, вякнув ещё: «А ну-ка, дай сюда!» Тётка изобразила жест, похожий на попытку возразить наглецу, но потом вдруг передумала, и даже махнула рукой: «Если вы такой нахал, то уж почитайте лучше. Вдруг, поумнеете» Нахал раскрыл журнал наугад и громогласно прочёл: «Свиное рыло!»

012

Свиное рыло. Я не тракторист вам какой-то, а вполне интеллигентный мужчина. Даже, можно сказать, руководитель среднего звена с достойным окладом. Ко внешности своей всегда относился с должным вниманием. Никогда не позволял себе приходить на работу в бороде, или дешёвых очках. В бухгалтерии, где я тружусь, все женщины ко мне относились с пиететом, потому что я пах мужским одеколоном удобоваримого качества за 1240 рублей и дороже.

С возрастом мой идеальный организм начал подспудно портить внешние данные экстерьера. Упало выделение мужских тестостеронов, и фигура стала оплывать. Выпучился характерный для пятидесятилетия живот, а на груди образовались немужественные титьки. Хорошо ещё, существует дресс код, заставляющий людей моего уровня наряжаться в пиджаки и галстуки. Это спасало положение, но вне рабочего пространства, например, на курорте, я выглядел не совсем пригодным к романтичной брутальности.

Такое состояние меня огорчало, как огорчает многих мужчин за сорок пять, и я пробовал бороться с печальным положением всеми известными методами. Дошёл до того, что стал принимать рекламируемые препараты для поддержания тонуса и имиджа, например, импазу по 320 рублей 80 копеек.

Результаты оказались нереспектабельные. Внешность не улучшилась, а состояние психики сместилось в пубертатный возраст. Я стал беспричинно влюбчивым в более или менее пригодных представительниц противоположного пола. Как результат, в женском коллективе наметились неадекватные перешёптывания в мою сторону.

Следует привести наглядные примеры. Подарил я обыкновенный букет за 350 рублей одной женщине, а остальные думают, будто я сошёл с ума. Или на новогоднем празднике предприятия, на который мы сдавали по 1500 рублей с носа, я так разгулялся, танцуя с дамой, что повлёк её под сень струй. Казалось бы, дело обычное. Я, как руководитель, располагаю кабинетом, сотрудники которого заняты в данный момент банкетом, и в конце концов, я могу запереть дверь изнутри. Все так делают, у кого есть возможность.

На нелепое замечание данной, отдельно взятой дамы про нашу разницу в возрастной категории, которая составляет около 23 лет в мою пользу, я нашёл вполне достойное лиричное возражение: «Любовь — говорю ей — всем возрастам помогает в смысле здоровья» Нет взаимопонимания! Даже обозвали старым козлом, частично повредив мне праздничное настроение. Но я изнутри чувствую себя на двадцать лет.

Нежданно пришла помощь. На мою бедственную внешность обратил внимание шурин, то есть, действующий брат моей бывшей жены, и рассказал средство для буквального омоложения.

За 8 рублей 50 копеек я купил кирпич. 20 рублей потратил на верёвку. И самая большая трата пришлась на свиное рыло. На рынке договорился с мясником, и он за 150 рублей отрубил мне целиком нос от головы. Имеется в виду свиная голова, которые продаются за очень умеренные деньги ввиду сложности их расчленения. Кожу пятака я густо посолил и высушил на солнечном подоконнике, предварительно укрыв марлей, чтобы мухи не испортили технологию процесса засушки.

Метод, оказывается, народный! Свинья в переводе с древнего протоязыка означает священный терминал, или переход. Обосную. Мы неоднократно слышали такие слова, как — полынья, спорынья, вещунья, колдунья. Все они имеют окончание «Нья», которое обозначает переход, смену состояний, шаткую и неустойчивую, легко преодолимую грань. Про слово «Сви» — и говорить нечего. «Сви», «Све, «Свя» — всё это обозначает святость, духовный, либо материальный, снисходящий на землю свет. Вот и думайте теперь, какое животное на самом деле изначально было святым, пока всё не извратили.

Вдев в ноздри два конца верёвки длинной около 160 сантиметров, следует получить петлю, прикреплённую к сушёному пятачку. Вместе с кирпичом это и есть молодильный аппарат.

Со словами: «В свиное рыло пролезаю, снаружи старость оставляю!» — надо умудриться три раза подряд проскользнуть в верёвочную петлю. То есть, петля накидывается сверху, а снизу мы через неё перешагиваем. Самое сложное при этом не оступиться и не сойти с кирпича на котором вы стоите. Я, пока не натренировал привычку, раз восемь оступался и даже набил шишку, падая от неуклюжести.