Оглавление

Глава первая

Оригами

Вечерний апрельский свет, мягкий и золотистый, как старый мёд, лениво стекал по крышам московских особняков, смешиваясь с прохладной влажностью весеннего воздуха. Но эта свежесть была обманчива, пропитана насквозь приторным, металлическим привкусом выхлопных газов — дыханием сотен рычащих, нетерпеливых зверей, запертых в бесконечных пробках Рублёвки.

К одному из ресторанов, укрытому за высоким кованым забором, бесшумно, словно хищник, подкрался «Бентли», и его чёрный, до зеркального блеска отполированный бок впитал в себя последние лучи заходящего солнца. Из передней пассажирской двери вышел человек, чьё лицо, казалось, было высечено из камня: высокие скулы, чётко очерченный подбородок, слегка нахмуренные брови, создававшие вечное впечатление озабоченности. Карие, почти чёрные глаза смотрели на мир с холодной, оценивающей внимательностью хирурга перед операцией. В руке он держал портфель из крокодиловой кожи, чья грубая, фактурная поверхность кричала о статусе и власти громче любых слов. Это был Виктор.

Он замер на мгновение, вдыхая влажный апрельский воздух, который здесь, на Рублёвке, казался особенно фальшивым, искусственно очищенным. Его взгляд скользнул по фасаду ресторана — стекло, сталь, дорогие материалы, кричащие о своей цене. Для других это было место отдыха, статуса. Для него — очередное операционное поле. Он мысленно уже просканировал его: расположение столов, пути отхода, лица охраны. Он не готовился к нападению, он так жил. Его мозг, натренированный годами, видел в любом пространстве не архитектуру, а систему переменных, потенциальных угроз и возможностей. Это утомляло. Но давало ему то единственное, что имело значение — чувство контроля. Он поправил манжет рубашки, ощущая под пальцами прохладный шёлк, и только после этого позволил себе повернуться к машине, из которой уже появился его ровесник.

Светлые, зачёсанные назад волосы и голубые, почти прозрачные глаза придавали ему обманчивый юношеский шарм. Но взгляд этих глаз был направлен не вовне, а куда-то глубоко внутрь себя, словно он постоянно вёл безмолвный диалог с кем-то невидимым. Мягкие черты лица скрывали за собой стальную решимость, а на губах блуждала лёгкая, едва уловимая ухмылка человека, который знает о мире что-то, чего не знают другие. Это был Алексей.

Водитель, маленький и суетливый, выскочил со своего места, почтительно обогнул капот и открыл левую заднюю дверцу, помогая выйти ей.

Алиса. Она ступила на брусчатку, и на мгновение показалось, что весь этот мир, с его дорогими машинами и суровыми мужчинами, стал лишь фоном для неё. Тёмные, слегка волнистые волосы мягко обрамляли лицо с высоким, чистым лбом и прямым, точёным носом. Но главной в ней были глаза — большие, проницательные, карие, смотревшие на мир с какой-то тихой, немного печальной мудростью. Она поймала услужливый взгляд водителя, и в её глазах мелькнула тень понимания, а не превосходства. Лёгкий кивок, почти незаметный, но полный достоинства.

— Спасибо!

Она произнесла это слово тихо, но оно повисло в воздухе, наполненное смыслом. Это было не просто вежливое «спасибо». Это было признание. Признание существования этого маленького, суетливого человека, которого Виктор воспринимал как часть автомобиля, как функцию. Алиса на долю секунды задержала на водителе свой взгляд, и в его глубине промелькнуло что-то вроде сочувствия. Она видела не униформу, а человека, вынужденного играть свою роль в этом холодном, выверенном спектакле. Это умение видеть — видеть по-настоящему — было её даром и её проклятием. Оно мгновенно создавало дистанцию между ней и миром Виктора, миром функций и механизмов. Она почувствовала, как за спиной нарастает его холодное, осуждающее молчание, и, чтобы сбить это напряжение, приготовилась снова надеть свою привычную маску лёгкой иронии.

Уголки её губ едва заметно дрогнули, складываясь в подобие улыбки. Затем, повернувшись к своим спутникам, которые уже застыли в ожидании, она добавила, и в её голосе прозвучали нотки лёгкой, почти неуместной здесь иронии:

— Хорошо, что технологии ещё не научились выбрасывать людей из машины, и рядом всегда есть чья-то заботливая рука.

— Этой заботливой руке хорошо платят, чтобы она не забывала о своих обязанностях, — парировал Виктор, его низкий баритон прозвучал резко, обрывая её лёгкую тональность. Он посмотрел на водителя сверху вниз, словно оценивая исправность механизма. — Не так ли?

— Так точно, Виктор Анатольевич! — опустив взгляд, почтительно пробормотал водитель, сгибаясь в едва заметном поклоне.

Алиса, проигнорировав выпад Виктора, взяла под руку Алексея, и в этом простом жесте было больше близости, чем в любых словах. Они втроём двинулись к ресторану, и стеклянные двери, как по волшебству, распахнулись перед ними, услужливо открытые швейцаром. Охранники у входа, увидев Виктора, выпрямились в струнку, их скупые приветственные кивки были адресованы не человеку, а силе, которую он олицетворял.

— Предполагаю, китайцы скоро додумаются встроить подобную вежливую руку в кожаном переплёте в свои гибридные «Роллс-Ройсы», — заметил по пути Алексей, и в его голосе слышалась та же тихая, отстранённая ирония, что и у Алисы.

Виктор, следовавший за ними, проигнорировал его слова, обращаясь поверх его головы к ней:

— Интересно, кого ты будешь благодарить в этом случае?

Алиса даже не обернулась. Лишь лёгкая, почти печальная улыбка коснулась её губ, отразившись в зеркальной стене холла.

— Тогда я начну молиться чаще.

— Кому? — его насыщенный, тёплый, но в то же время властный баритон, казалось, окутал её, пытаясь проникнуть под кожу.

— Тому, кто меня будет слышать.

Алексей, поймав её взгляд, словно прочитал её мысли и тихо дополнил:

— Ничто не заменит самого человека.

Но развить эту тему им не удалось. Они подошли к стойке администратора. Невысокая, стройная блондинка в строгом платье, с заученной, безупречной улыбкой, слегка склонила голову, взяла три тяжёлых, в кожаном переплёте, меню и безмолвной тенью повела их вглубь зала.

Они прошли сквозь основной, гудящий зал, где в полумраке сидели люди, чьи лица были скрыты тенями, а разговоры сливались в неразборчивый, светский гул. Их провели в небольшой, отдельный кабинет. Здесь было тихо. Мягкий, приглушённый свет лился из матовых плафонов, создавая ощущение уюта и уединённости. Стены, отделанные тёмным деревом и диким камнем, поглощали звуки. Живая джазовая музыка, доносившаяся из невидимых колонок, была лишь фоном, не мешающим разговору.

Этот кабинет был похож на дорогой, хорошо обставленный склеп. Воздух был густым, неподвижным, пах старым деревом, воском и чем-то ещё — застарелой тоской сотен таких же ужинов, прошедших в этих стенах. Алиса почувствовала, как её плечи невольно опускаются под тяжестью этой тишины. Её взгляд скользнул по тяжёлому креслу, которое Алексей уже начал предупредительно отодвигать для неё, и она инстинктивно шагнула в сторону, к небольшому диванчику, обитому тяжёлым, пыльным на ощупь бархатом. Ей хотелось не сидеть за столом переговоров, а спрятаться, раствориться в его плюшевой тени.

В центре комнаты, рассчитанной человек на десять, был накрыт один-единственный стол. Алексей предупредительно отодвинул тяжёлое кресло, но Алиса, проигнорировав этот жест, изящно опустилась на небольшой диванчик, обитый бархатом. Мгновение спустя он сел рядом. Кресло, стоявшее во главе стола, досталось Виктору. Он опустился в него, как на трон, и, только тогда удостоив администратора взглядом, прошептал властно:

— Позовите моего официанта.

— Конечно, — девушка снова едва заметно поклонилась и бесшумно исчезла за тяжёлыми портьерами.

Когда тяжёлая бархатная портьера сомкнулась за спиной девушки, тишина в комнате стала почти физически ощутимой. Она давила, забиралась в уши ватным гулом. Алиса смотрела на безупречную сервировку стола: накрахмаленные до хруста салфетки, серебро, отполированное до такой степени, что в нём отражался искажённый, неживой свет матовых плафонов, идеально прозрачные бокалы. Всё это было мёртвым. Красивым, дорогим, но абсолютно мёртвым. Она вдруг почувствовала себя бабочкой, попавшей в гербарий, — её ещё не прикололи булавкой к бархату, но воздух уже кончился. Алексей, казалось, чувствовал то же самое. Он откинулся на спинку диванчика, и его лицо выражало почти физическую брезгливость, словно он оказался в слишком тесном, надушенном чужими духами пространстве. Виктор же, напротив, был в своей стихии. Он был хозяином этого мавзолея. Он медленно обвёл кабинет взглядом собственника, проверяющего свои владения, и его губы тронула едва заметная, холодная улыбка удовлетворения.

Алиса коснулась кончиками пальцев изящного букета в центре стола, а Алексей, откинувшись на спинку дивана, с лёгкой брезгливостью рассматривал глянцевые страницы меню. Виктор, удобнее устраиваясь в своём широком кресле, с какой-то внезапной, вселенской усталостью в голосе, произнёс:

— Знаете, сколько раз в Библии встречается слово «не бойся»?

Он выдержал многозначительную паузу.

— Практически каждый день нам кто-то сверху напоминает о том, что нужно перестать бояться.

В этот момент в зале, словно из воздуха, материализовался официант. Он молча подошёл к Виктору и, лишь когда оказался рядом, позволил себе широкую, заискивающую улыбку.

— Гера, привет! Набросай нам на стол что-нибудь лёгкое, в стиле а-ля фуршет. И напитки. Всё как обычно на этом этапе. Остальное — позже.

Алиса всё так же любовалась цветами, а Алексей изучал меню, поэтому никто не заметил — или сделал вид, что не заметил, — как Виктор схватил официанта за край чёрной жилетки, притянул к себе и прошептал ему на ухо, глядя в глаза:

— Ты ведь всё помнишь и понимаешь, не так ли?

— Да, Виктор Анатольевич. Я всё понимаю, — так же шёпотом, бледнея, ответил тот.

— Себе тоже закажи что-нибудь. Не стесняйся.

— Благодарю вас!

Виктор отпустил его, и Гера, стараясь, чтобы руки не дрожали, принялся разливать по бокалам питьевую воду из дежурной бутылки.

Он делал это с механической, выверенной точностью, стараясь, чтобы ни одна капля не упала на белоснежную скатерть. Но Виктор видел, как едва заметно дрожат его пальцы. Эта дрожь, этот скрытый страх, доставляли ему странное, почти извращённое удовольствие. Это было подтверждением его власти, его контроля над этим маленьким, суетливым мирком. Он отпустил официанта небрежным жестом, как отпускают собаку, и тот, пятясь, почти растворился в тени портьер.

Алексей с лёгким отвращением отодвинул от себя бокал с водой.

— Он всё понимает, — негромко и слегка протяжно сказал Виктор, задумчиво глядя на пустой стол. Затем он вдруг выпрямился, словно отгоняя какие-то непрошеные мысли, и уже громче, с наигранным энтузиазмом, произнёс: — Вопрос сознания! Вот в чём заключён главный ингредиент любого научного блюда! Искусственный интеллект с его кожаной рукой всегда останется лишь обслуживающим инструментом человеческой лени.

— Очередной «абырвалг» профессора Преображенского? — ни один мускул не дрогнул на лице Алисы. Она откинулась на спинку диванчика, и её спокойный, изучающий взгляд встретился с его.

— Сознание — это священный Грааль человека, — улыбнулся Виктор, принимая её вызов. — С пониманием его основ можно будет изменить всю психиатрию. Психология останется лишь забавным артефактом, вроде самостоятельного общения с чат-ботами карманных психологов.

Он запнулся. Слово «самостоятельность» словно порезало ему гортань, ударив по нервам, как разряд тока.

Он физически ощутил, как это слово царапнуло ему гортань. Самостоятельность. Он произнёс его тысячи раз — на лекциях, в кабинете, в спорах. Оно было частью его профессионального лексикона, отточенным инструментом. Но сейчас, сорвавшись с языка в присутствии Алисы и Алексея, оно вдруг обрело свой первоначальный, страшный, кровавый смысл. Реальность ресторана — приглушённый свет, тихий джаз, запах дорогих духов и свежих цветов в вазе — вдруг поблёкла, подёрнулась серой дымкой. На языке появился привкус речной воды и тины. Он услышал не саксофон, а далёкий, еле слышный крик. Холод прошёл по его спине — не от кондиционера, а тот самый, апрельский, пробирающий до костей холод ночи, которая так и не закончилась. Он смотрел на свои холёные руки, лежащие на дорогой скатерти, но видел другие — маленькие, исцарапанные, в крови, отчаянно вцепившиеся в скользкое, мёртвое тело рыбы. Он моргнул, пытаясь сбросить наваждение, но оно уже тащило его на дно, в ту ночь, в тот ужас, в ту точку невозврата.

Реальность ресторана — приглушённый свет, тихая джазовая музыка, запах дорогих духов и свежих цветов — вдруг поблёкла, подёрнулась дымкой, уступая место другой ночи, другому запаху. Запаху сырой, весенней земли, речной тины, азарта и липкого, животного страха.

Апрель. Девяносто пятый. Волга.

Холодный, безразличный диск луны висел над чёрным стеклом воды. Воздух пах сырой землёй, прелой прошлогодней листвой и тем особым речным металлом, от которого ныли зубы. Вдоль берега, пригибаясь под корявыми лапами карагачей, скользила вереница теней. Не люди — заговорщики. Движения резкие, беззвучные. В воздухе висело напряжение, густое, как ил на дне.

Ему двенадцать. Сердце стучало в горле — гулко, воровски. Это был его первый раз. Его посвящение. Рядом, вцепившись в рукав его болоньевой куртки, семенил Алёшка. Десяти нет. Его белобрысая макушка едва доставала Виктору до плеча. Они были одним целым, связанным страхом и предвкушением.

— Помнишь, что я говорил? — слова, как сухие листья, шуршат у самого уха. Голос уже не детский, ломающийся, чужой.

— Да, — шепчет Алёшка, не отрывая взгляда от воды. — Рыбу — в кусты. Далеко.

— Если много, бросай рядом. Но не на леску, понял? «Бороду» сделаешь — убью.

Алёшкин взгляд соскальзывает ниже, к поясу Виктора. Туда, где висит Он. Отцовский нож. Оранжевая рукоятка светится в лунном свете фосфорическим, нездешним огнём. Это не просто нож. Это осколок отцовской силы, единственное, что осталось от того мира, где был папа, где было тепло и безопасно. Алёшка смотрел на него, как на икону.

— Поймаем большую… с икрой… подаришь? — его пальцы благоговейно тянутся к оранжевому пластику, касаются и тут же отдёргиваются, словно обжёгшись.

И на миг в груди Виктора что-то теплеет. Тает ледяная корка страха и важности. Он уже готов кивнуть, отдать, поделиться этим последним теплом. Но спину, как укол ледяной иглой, пронзает гнусавый смешок сзади. Стыд. Горячий, обжигающий. Стыд за свою минутную слабость. Тёплое, податливое чувство каменеет, превращается в броню.

— Заслужи, — отрезает он. Слова царапают собственное горло. — Сперва заслужи.

Он хватает брата за подбородок, заставляет посмотреть на себя. Пальцы жёсткие, чужие.

— Самостоятельность. Понимаешь? Это когда только ты. Никого больше. На меня — нельзя. Папа так говорил.

— Да, — Алёшка понуро кивает, и его взгляд снова прикипает к ножу. — С ним я бы быстрее… стал.

— Придурки! — голос сзади, пропитанный дешёвым табаком и речной сыростью. — Водорослей наловите. Да трусы утопленника.

Виктор медленно оборачивается. В тени, сливаясь с ветками, стоит фигура. Лунный свет выхватывает бледный оскал. Виктор смотрит со злом. С холодным, взрослым злом, которое только что родилось в нём, вытеснив детскую обиду.

Из темноты правее — другой голос, грубый, прокуренный.

— Мальки, заткнулись! Евсейчики, не батя ваш, хрен бы вы тут тёрлись. Куму спасибо скажите.

Слова, как картечь. Цепляются за кожу, оставляя невидимые ссадины.

— Кум? — шёпот Алёшки почти не слышен.

Виктор не смотрит на брата. Он смотрит вперёд, в темноту, туда, где живут настоящие мужчины.

— Авторитет, — выдыхает он с придыханием, которого сам от себя не ожидал. — Он с папой дружил… когда папа ещё…

Белобрысый мальчуган задирает голову. Сквозь голые ветки — россыпь ледяных, колючих звёзд.

— Он там… сейчас? — голос дрожит.

В горле у Виктора встаёт горячий, колючий ком. Он не может говорить. Он заставляет себя шагнуть вперёд, уклоняясь от острой ветки.

— Я скучаю, — шепчет Алёшка ему в спину. И Виктор слышит в этом шёпоте тихий звук слёз, катящихся по замёрзшим щекам.

— Хороший психиатр — это прежде всего религиозный социолог.

Голос Алексея — тихий, почти бесплотный — просочился сквозь пелену воспоминаний, вытаскивая Виктора из ледяной волжской воды обратно в душное тепло ресторана. Резкий, смолистый аромат коньяка ударил в ноздри, перебивая въевшийся в память запах ила. Виктор встряхнул головой, сбрасывая с себя морок прошлого.

Он посмотрел на Алексея, на его обманчиво-мягкие черты, и слова родились сами, тяжёлые, выверенные:

— Чем люди ближе, тем чаще драки. Реальность ищет способы перезагрузки, как только у цивилизации начинается период пубертата.

— Какое восточное многословие! Для кого сотрясаете воздух, мальчики? — улыбка Алисы была лёгкой, но глаза оставались серьёзными. Она смотрела на них, как на двух сложных, запутанных пациентов.

В кабинете бесшумно материализовался официант. На его подносе — холодная запотевшая бутылка чилийского, тяжёлый графин коньяка, тарелки с закусками. Все трое замолчали, наблюдая за отточенным ритуалом: щелчок штопора, глухой хлопок, алая струя вина, наполняющая бокалы. Магия. Идеально выверенная, бездушная магия сервиса. Официант отступил на шаг, склонив голову.

Алексей медленно, с каким-то внутренним содроганием, отодвинул от себя бокал. Стекло звякнуло о стакан с водой. Этот звук повис в тишине, как натянутая струна. Алиса вздрогнула. В воздухе сгустилось что-то вязкое, как болотная вода. Она подалась вперёд, её пальцы почти коснулись руки Алексея, но он уже говорил, глядя на официанта взглядом, холодным, как лезвие скальпеля:

— Убери. И принеси фреш. Апельсиновый.

Официант не ответил. Его взгляд метнулся к Виктору, ища подтверждения. Безмолвный кивок. Тень официанта растворилась в полумраке.

Виктор достал из нагрудного кармана «Монблан». Золотое перо скользнуло по тонкой бумаге салфетки. Хирургическая точность движений. Он писал, но смотрел на Алексея — на его отстранённость, на почти мученическую линию губ.

Алиса почувствовала, как напряжение за столом вот-вот вспыхнет электрической дугой. Она сделала то, что делала всегда, когда мир становился невыносим, — ушла в свой. Достала из сумочки карандаш, тонкий, как игла. Её пальцы затанцевали над салфеткой. Несколько резких, жестоких штрихов — и проступил хищный профиль Виктора, римский профиль завоевателя. Пара мягких, почти невесомых линий — и рядом возник страдальческий лик Алексея, словно сошедший со старинной иконы. Она рисовала не их, она рисовала сам разлом между ними.

— Вы хоть иногда ругаетесь? Ради секса, например? — голос Виктора был ледяным, пропитанным отстранённым любопытством патологоанатома. — Такое чувство, что вы живёте без цели. Без крови.

Он закончил писать и придвинул салфетку к центру стола.

Алиса скомкала свой рисунок — двух грифонов, застывших в вечной схватке — и бросила в тяжёлую хрустальную пепельницу. Затем притянула к себе салфетку Виктора. Взяла со стола нож для рыбы, поставила его на ребро. В отполированной стали отразились перевёрнутые, пляшущие буквы. Почерк Леонардо. «Он всегда будет слабым».

Сердце сделало глухой, болезненный толчок. Она не подала вида. Только дыхание на миг замерло. Она взяла салфетку и её пальцы, уже сами по себе, начали складывать из неё розу.

В этот момент в нос ударил резкий, пронзительный запах озона, как перед грозой. И образ. Вспышка. Окно с тяжёлой чугунной решёткой. Ливень, хлещущий по стеклу. И она, маленькая, сидит на холодном каменном подоконнике и рисует пальцем на запотевшем стекле дом. Дом, которого у неё никогда не было. А там, за стеной дождя, — две размытые фигуры, мужская и женская, смотрят в её сторону и медленно растворяются.

Она моргнула. Наваждение схлынуло, оставив после себя знакомый сосущий холод в груди.

Виктор, заметив, как застыло её лицо, нарушил тишину, его голос вдруг стал нарочито светским:

— Здесь, говорят, подают превосходную утку в пино-нуар.

Он посмотрел на Алексея, который с отсутствующим видом листал меню, и снова на руки Алисы. На салфетке уже распустился белоснежный бумажный цветок, и на одном из его лепестков темнели две выхваченные из фразы буквы — «Он только тень».

Он нажал на кнопку вызова. Официант появился мгновенно, с ярким, как солнце, стаканом фреша. Поставил перед Алексеем, замер у стола Виктора. Тот, не говоря ни слова, ткнул пальцем в меню.

Тишина. Густая, тяжёлая.

— Знаете, почему никто не видел Бога? — вдруг произнёс Алексей, глядя в свой стакан. — Искать всегда интереснее, чем найти.

— Тем притягательнее тайна! — парировал Виктор. — Ты даже не представляешь, на что способен человек, управляющий сознанием!

— Маленький ум любит красивые сказки, — отрезал Алексей.

Виктор открыл коньяк. Янтарная жидкость хлынула в бокал. Он опрокинул его в себя залпом, не чокаясь. Закусил лимоном, скривился.

— Непременно бери предоплату с пациентов-суицидников, — сказал он, глядя на Алексея. — Из них всегда получались плохие сказочники.

— Священная скрижаль психиатра? — брови Алисы слегка изогнулись.

В этот момент в дверь пронзительно, без предупреждения, постучали. Она распахнулась, и на пороге возник мужчина лет пятидесяти. Безупречный костюм-тройка, добродушная улыбка, но в глазах, устремлённых на Виктора, — холодная сталь.

— Приветствую, дамы и господа!

Виктор даже не повернулся. Лишь кривая усмешка тронула его губы.

— Какая неожиданность. Знакомьтесь, Михаил. Акула журналистики. Шестнадцать расследованных преступлений. Два помощника мэра с тяжелыми статьями. Смещенный прокурор области, без права занимать должности. Кто у тебя сейчас на пере?

Алексей скользнул по гостю безразличным взглядом, словно тот был деталью интерьера, поднялся и, не глядя ни на кого, бросил в тишину: «Я ненадолго». Его уход был не бегством, а сознательным актом — он выключал себя из этой реальности, слишком грубой для его настроек.

Виктор же, напротив, оживился. В его глазах вспыхнул холодный, азартный огонёк. Он приветственно оскалился.

— Михаил не просто Акула дедуктивного пера и пассивного дохода. Он мастер всего того, что не прибито гвоздями к штукатурке.

Алиса кивнула, её вежливость была защитной реакцией, тонкой ледяной корочкой над прорубью.

— Здравствуйте.

Виктор широким жестом указал Михаилу на место Алексея. Тот опустился в кресло, и оно под ним недовольно скрипнуло. Виктор наполнил два бокала коньяком. Янтарная жидкость плеснула в хрусталь.

— Ждали, — протянул он с наигранной теплотой, в которой звенел металл.

Михаил сжал бокал, чокнулся так, что хрусталь жалобно звякнул, и выпил. Скривился.

— В прогнозах ты силён, — просипел он, впиваясь взглядом в Виктора.

— Не тяни, — отрезал Виктор. Его лицо стало непроницаемым.

Михаил откусил лимон, прищурился. Кислота свела скулы.

— Как платить будешь? За инсайд.

Уголки губ Виктора дрогнули в усмешке.

— Ты ради этой мелочи решил устроить инквизицию?

Михаил подался вперёд, его добродушная маска треснула.

— Мелочь?! — прошипел он. — Полтора миллиона долларов для тебя мелочь?

— Уши греть не надо, когда информация не для карманного журналиста звучала, — голос Виктора был ровным, без тени эмоций. Он словно констатировал физический закон. — Считай, что прошёл дорогой коучинг.

Михаил по-хозяйски потянулся к графину, снова наполнил бокалы. Его рука слегка дрожала.

— Заматерел ты, Витя, — прошептал он зло. — А напёрстки всё те же крутишь.

— Пределы человеческой жадности — fascinating study, — протянул Виктор, переходя на английский, что всегда делал в моменты крайнего презрения. Они снова чокнулись. Теперь в этом жесте не было ничего, кроме угрозы. Алиса сидела между ними, невидимая, словно предмет мебели.

— Зря ты без охраны, — вместо тоста сказал Михаил.

— Зачем? Когда ты так предсказуем.

— Это я-то?

— Мне ещё никогда так натянуто не улыбалась хостес на входе. У неё квартира на Тверской, да? Непросто,