Оглавление

Вторая весна

Роман о свободе и любви с комментариями и пояснениями

Глава первая: Уютный дом

В субботу будильник не звонил — не нужно было спешить на работу, но Ирина всё равно проснулась рано, как будто внутри осталась пружина, заведённая годами её регулярных. ранних подъёмов. Свет за окном был тусклым, почти серебристым — летний рассвет в Германии серо-белый, как молоко в фарфоровой чашке. Ни тепла, ни цвета. Ни намёка на теплый день впереди. Только тишина и воздух, в котором всё ещё дрожит тень всеобщего сна.

На полу почти аккуратная небрежность вчерашнего вечера: их брошенная одежда, все еще ею не дочитанная книжка, очки, зарядка так не подключенная к телефону. Всё, как и должно быть утром в субботу. Ни звука.

Внизу, на кухне тоже тишина. Даже холодильник будто уснул. Может стоит спуститься и начать готовить завтрак. Когда выбираешься из постели и идешь босиком, то полы кажутся слишком прохладным для лета.

Ирина подошла к окну. На подоконнике — стекло с каплями росы. За стеклом — знакомая пустая улица, черепичные крыши, балконы, фасады. Голуби, как всегда, сидят вдоль карниза. Ни одного человека. Припаркованы машины. Всё — привычное и совершенно правильное. Слишком привычное. Слишком правильное.

Она приоткрыла окно. Вдохнула. Было свежо. Не приятно — а именно холодно. Свежесть без удовольствия, как вынужденное обливание холодной водой. И вдруг — пустота. Не тревога даже. Что-то глуше. Как будто не хватает звука. Или запаха, привкуса чего-то такого. Или… просто вкуса жизни?

Она вспомнила, как Андрей вчера посмотрел на неё. Когда она голой вышла из душа, бросив небрежно полотенце на вешалку. Как его взгляд задержался. Не случайно, не мимоходом, так как будто увидел не свою усталую жену, а интересную женщину. Женщину, которую он хочет.

А если…, возможно ли…, стоит ли… Вот так заново начать то, что ей уже давно казалось потерянным. Ведь у него похоже немного получилось, как будто что-то вернулось в его взгляде на неё — что-то, чего не было уже давно. Что-то не обыденно-семейное, не дежурное. Он же посмотрел так, как мужчина смотрит на женщину, а не жену, не привычного спутника своего быта. Этот взгляд был на ту женщину, которую он хочет. Это было мимолётно, но она явно почувствовала это вчера. И немного даже испугалась, не за него за себя, и тут же прогнала все эти мысли — слишком хотелось спать. Даже не спать а провалиться и лежать. Но сейчас — то ощущение к ней вернулось. Как зов, как импульс. Что, если всё можно начать заново? Или — не «заново», а по-настоящему? Просто вернуть обоим состояние любви, которое можно снова разжечь. Вчера она спряталась от этого под одеялом поспешно натянув свою майку, что служила ей ночнушкой, но трусики. Что-то её остановило. И теперь она стояла у окна в одной лишь майке.

Что, если пробуждение не должно исходить только от него? Что, если ей не ждать, пока он захочет её? Может просто — взять и стать той собой. Той, которую он любил когда-то. Или ещё не любил. Но хотел бы. Женщиной. Теплом. Телом. Открытой. Уязвимой. Свободной и сильной одновременно. Она зашла в ванную. Посмотрела на себя в зеркало. Лицо — да, немного уставшее. Но глаза… глаза не хотели притворяться. Сбросила с плеч майку в которой она спала. Осталась полностью голой. Она посмотрела на себя без оценки, просто так, как есть. Она жива и она женщина. Женщина, которая ещё хочет счастья.

Ирина вышла в коридор. Легкий сквозняк коснулся тела, спустилась вниз с первого этажа, который вовсе не должен быть первым, но в Германии с ними лишь по началу путаница, потом привыкаешь. Первый этаж здесь называют Erdgeschoss или земляной этаж, а второй — первым. Эти казалось бы, мелочь, незначительная разница в обозначениях, но к таким вещам удивительно быстро привыкаешь, как и к прочим другим немецким особенностям: к четырём раздельным контейнером для сортировки мусора, к полной тишине по воскресеньям, когда улицы вымирают и даже птицы словно понижают голос, к тому, что здесь почти всё — по правилам, всё по графику, и всё имеет своё место.

На кухне она взяла чашку. Заварила чай. Стояла, обнажённая, в ожидании, пока чай немного не настоится.

Она прошла по прохладной плитке и перешла на другую сторону их Reihenhaus — вытянутого таунхауса, слепленных домиков по бокам. Она вышла в их маленький внутренний дворик, скрытый от посторонних глаз забором и плотно посаженными живыми изгородями, которые с годами только становись гуще, и теперь хорошо скрывали дворики друг от друга. Она вышла наверно в первый раз, вот так — как есть, без одежды, не неся с собой ни оправданий, ни извечного стыда наготы.

Утро было ещё ранним, солнце только начинало медленно подниматься над крышами домов, и хотя воздух ещё не прогрелся, в нём не чувствовалось ни холода, ни утренней сырости — лишь лёгкое, почти летнее дуновение касалось кожи, как напоминание о том, что лето ещё впереди.

Ирина села в влажное кресло у веранды, не думая, не колеблясь, не анализируя пока что происходит с ней и с этим утром. Просто опустилась и замерла, словно позволила себе, впервые за долгое время, быть в полном покое.

Она была без одежды. И — без заботы. Без вечного внутреннего монолога о долге, о правилах, о жизненных целях. Без привычной череды мыслей, которые обычно преследуют с самого утра и не умолкают до самого сна.

Никто её не видел и она знала это. Соседи, если и проснулись, вряд ли бы стали вглядываться сквозь свои плотные шторы, да и что можно увидеть, было разве лишь фигуру, едва различимую. И всё же внутри оставалась дрожь — не от холода, не от страха быть обнаруженной, а от чего-то другого, более тонкого.

Это было не тревога, не чувство опасности, не боязнь. Скорее — лёгкое, тонкое волнение, как будто она сделала что-то запретное не по неким правилам, а по обычаю ее жизненного уклада. Что-то, чего она сама от себя не ждала. Как будто она внезапно вышла из привычной роли — роли разумной женщины за сорок, роли, которую она играла почти неосознанно, по инерции, по странной привычной необходимости.

Сейчас же, сидя здесь, под открытым небом, освещённая мягким светом рассвета, она ощущала себя просто телом. Просто женщиной. Просто собой.

В ее душе зарождалось нечто похожее на восторг — не бурный, не ликующий, а тихий, как первая улыбка после долгого одинокого молчания. Она посмотрела на свои колени, на ступни, на руки, лежащие спокойно на подлокотниках, на живот, на грудь, чуть уже расцвеченную утренним светом — и почувствовала, что внутри неё зарождается тёплое чувство свободы, тишины и покоя. И будто бы — обещание чего-то нового, свежего, чего-то, что вот вот произойдет с ней, в чём бы она не играла приевшуюся роль, а была бы настоящей. До конца.

Она прошлась босиком по своему дворику, нагишом, босиком, ощущая под ступнями прохладную мокрую траву своего газона. Было рано, мир ещё не проснулся, и в этом утреннем безмолвии ей вдруг захотелось большего — выйти на другой стороне дома, через привычную входную дверь, просто выйти вот так на улицу, шагнуть в мир совсем голой, пройтись, побежать лишь только в одних кроссовках и ничего больше.

До лесного массива отсюда совсем недалеко. Всего ничего — пересечь поле, проскользнуть мимо зарослей ежевики, мимо больших каштанов, свернуть на тропинку, что уходит в лес, и дальше — к озёрам или, может быть, к реке.

Это было безумное намерение, но оно дало ей всего лишь лёгкий намек, некий толчок внутри, как будто кто-то и вовсе не она. Кто-то безумно смелая, что сегодня проснулась и подсказала ей: «А что, если просто выйти так? Голой. Сейчас. На улицу».

Сначала мысль показалась ей смешной. Слишком безумной. Но в этом безумии было что-то пьянящее, разрушающее усталую ткань привычного. Она даже не пошевелилась, но внутри уже началось движение — мурашки по спине, лёгкий жар в груди, предвкушение дикого озорства, жизни полной и свободной.

Она закрыла глаза и представила, как без суеты, будто бы это не выход в неизвестность, а что-то давно знакомое, как она на мгновение замирает у двери, прислушивается к тишине на улице, чувствует пульс в висках. Щелчок замка. Ручка дрожит под пальцами. Приоткрытая дверь, взгляд на улицу через неё. Замирание. Первый шаг. Асфальт ещё влажный, тени от домов ложится поперёк улицы. Она идёт, бежит — не быстро и не медленно, как во сне. Уверенно и так уязвимо, и так бесконечно прекрасно.

Ветер касается её кожи как живое существо. Не просто дуновение, а почти ласка. Где-то поёт птица — одна, потом другая. И этот щебет вдруг кажется невероятно громким, словно мир стал прозрачным, как стекло, и звуки обнажились вместе с ней.

Она чувствует, как дрожит живот — не от холода, а от свободы. От легкой опасности. Может, кто-то видит. Может, никто. Это ей совершенно неважно.

Она пробегает первый поворот. Тропинка теперь скользит под ногами, воздух звенит в ушах, как в детстве, когда бежишь с горки и не знаешь — упадёшь или взлетишь. Это не реальность, это как музыка внутри, почти оркестр.

И в этом воображаемом беге, в этом полёте — она вдруг понимает: она ведь это может, что это вполне возможно. Не обязательно сегодня. Не обязательно вот так всерьёз. Но мысль уже поселилась в её сознание, и теперь живёт в ней. Мысль такой свободы засела в ней укромно и будет жить в ней. Она немного притихла и чуть шевелится, но уже ищет момент, когда это произойдет.

Её кожа теперь даже знает от прикосновение ветра, которого ещё даже не было.

Она вернулась в кухню, всё ещё в своем наряде Евы без каких-либо фиговых листочков, с кружкой остывшего недопитого чая в руках. Простые утренние дела — это якорь в обыденности, как возвращение в привычный ритм. Только этот ритм был теперь другим, совсем новым. И нужно просто приготовить завтрак нового дня.

И пять минут не прошло, как ожила её кухня привычными звуками утренней суеты, как в кухню вошёл Андрей. В старых своих хлопчатобумажных трусах, натягивающий на себя домашнюю футболку. Он зевнул, как всегда по-утреннему лениво, почесал затылок, и вдруг — замер.

Он остановился в проёме, взгляд его задержался на ней, как будто впервые, совсем как вчера. И не потому, что она была совершенно голой без одежды. А скорее увидев, как она стояла, как она держалась теперь. Её тело. И не как женщина, случайно забывшая надеть халат и застигнутая так, а как женщина, которая сама выбрала для себя оставаться совершенно голой. Как женщина, которая полностью осознает, что она — безумно прекрасна.

Сначала в его глазах мелькнуло удивление. Честное, детское. Потом лёгкая усмешка, затем пауза. Не неловкость, а словно время на вдох. И лишь затем — улыбка. Тихая, неспешная, как восход солнца над горами. Без пошлых слов восхищения, просто полное восторженное одобрение. Признание её смелости. Радость от её восхитительного поступка.

— Ты… что, решила быть богиней прямо с утра?

Она обернулась, спокойно, с улыбкой в глазах.

— Я просто устала быть кем-то иной. Устала чему-то соответствовать. И просто устала одеваться. Я решила сегодня. Теперь — только так. Только так, как я хочу. А тебе как это?

Он подошёл ближе. Обнял. Его ладони скользнули по её спине, по плечам, снова по спине, по ягодицам — не жадно, не с намерением, а будто с благодарностью за то, что она есть. Тёплая, живая, настоящая по новому и по старому.

— Хочешь… — прошептал он ей в волосы, — прямо сейчас займёмся любовью?

Она чуть отстранилась. Смотрела в его глаза, как будто разглядывала его из нового, непривычного мира.

— Хочу всегда тебя… но давай отложим немножко. Дотерпишь до вечера? Я думаю, что иначе нас тут же потянет в нашу жизнь по привычке: пом