В размытой комнате протаяло окно,

Пятно неровное — остывшая кровать,

Ещё хранило очертанья тела,

Но неотложное, в дверях топталось дело,

Не уставая звать.

Да если бы одно!

Остыл мой кофе. В голове пустой

Возилась тишина. Болезненно-бескровно

Урчала сонно. Словно.

Платила за постой.

Какую-то придумав дребедень —

У дела перед носом запер двери.

Один промозглый день,

Другой промозглый день.

Из темноты, оглохший и бессильный,

Я выпал в утро. Мёл колючий снег.

Прохожие — расплывчатые тени.

Сугробов влажных телеса тюленьи.

День начинал разбег.

Сквозило синим.

Вот и всё. Полыхнуло, погасло.

Загустел и остыл окоём.

И заполнило жёлтое масло

Запотевший оконный проём.

Тянет прелью из пасти подвала,

Толстый чайник беззлобно ворчит,

Громко пахнет нагретым металлом,

И на вкус даже воздух горчит.

Стариковски кряхтит половица.

Робко тренькнул — и замер — сверчок.

Оживают забытые лица

И смеются за правым плечом.

Согревая в дырявом кармане

Долгий счёт безвозвратных потерь,

Я дремлю на скрипучем диване.

Дует август в открытую дверь.

Мимо плотины слёз,

Через надежды дым,

Из лабиринтов грёз

Я выхожу живым.

Я выхожу на свет,

Я принимаю бой.

И в перекрестье лет

Я остаюсь собой.

В утро стекает ночь,

Строчка бежит к строке,

Спит безмятежно дочь,

Спрятав меня в руке.

Дом слышал всё. Вечернюю молитву.

И голос хриплый пьяного отца,