32 декабря
потому что у тебя два сердца.
Если в воздухе на секунду замрет одно,
то рядом забьется второе.
Леонид Енгибаров
I
Октябрь плакал навзрыд, размазывая прилипшие к окну грязно-желтые листья. Ветер насвистывал волчью песню, стучал приоткрытой форточкой, будто хотел сорвать мое и без того хилое окно. Рамы его были деревянными, почерневшими от старости и раздумий, а весь дом покачивался в такт этой холодной мелодии осени. Первого октября я выбрался из городской суеты на дачу старого друга, врученную мне за долгие годы дружбы и понимания на месяц — для лечения моих душевных ран. Октябрь — тоже месяц душевный, располагающий к размышлениям и молчаливым монологам о бренности бытия, но встретивший меня вовсе не добродушно, а наоборот — словно прогоняя из этого безлюдного логова на свет Божий.
Но я не из робкого десятка, к тому же мое решение об уединении я принял давно и осознанно, а потому пугать меня так по-детски было, ну честное слово, бессмысленно. Хотя дело и не в октябре может быть, а в самом доме? Он не привык к чужакам, и я его понимаю. Слишком утонченным было его происхождение, филигранно утонченным во всех смыслах. Старуха с дворянскими корнями продала этот заброшенный дом моему другу за сумасшедшие деньги, на которые он мог бы купить приличное жилье у моря. Но ведь нет, позарился на его обветшалость, заброшенность, исторический контекст даже, удаленность от людской суеты и окруженность соснами. Чтобы добраться до этого жилища мне пришлось преодолеть значительные препятствия. Путешествие сначала на электричке до станции «Боровики», затем десятикилометровое пешее по почти непролазной местности, усугубляемое черноземом и ливнями, без попытки быть замеченным живыми существами, кроме, пожалуй, белок, ворон и других редких обитателей хвойного леса.
Эта забытая всеми дорога напомнила мне о давней поездке. Несколько лет назад мы с друзьями, вдохновленные поисками смыслов и подбадриваемые откровениями классиков литературы — в размышлениях о важности посещения каждым смертным этого почти заповедного места — отправились в Оптину Пустынь. Мы почти в мгновение, как будто по волшебству, очутились в непроходимом лесу. Ясный солнечный день сменился непогодой — откуда ни возьмись повалил мокрый снег, постепенно превратившийся в кашу под колесами старенького автомобиля. Мы почти увязли в этой грязной осенней жиже… Но мой друг, тот самый, кто уступил мне временно свой дом, заверил нас, сомневающихся, что это явление обычное и вовсе не сказочное. И что по пути к Оптиной редкий человек не встретит каких-либо препятствий, и «нельзя быть слабаками в достижении задуманного».
Вы можете не поверить, но тогда, когда дорога казалась опустошенной от кого и чего бы то ни было, колесо наткнулось на что-то твердое. Темнело, и мы подумали, что напоролись на сухую ветку. Остановив машину, мы увидели нечто не вписывающееся в природный контекст. На дороге лежала свежая, будто только что отрубленная голова козла. Но и этому наш общий друг нашел объяснение, заявив, что такие мистические вещи изредка случаются, и добавил, что Оптина — это особое место, где силы добра и зла борются за душу человека, и предложил вспомнить Достоевского.
Мой дорогой товарищ был настоящим философом и религиоведом. Начитавшись мировоззренческих книг, он решил воочию удостовериться в загадочности Пустыни и получить ответы на мучавшие его вопросы. Я, подвластный его рассказам, отправился туда просто за компанию, но также в глубине души мечтая найти ответ на один вопрос, не дававший мне покоя…
Уже несколько лет я грезил стать клоуном, настоящим, цирковым, и друг уверил меня, что именно в Оптиной мне будет дан ответ (правда, я не понимал, каким образом это вообще может случиться).
Из той поездки мне запомнилось одно событие. Нам как паломникам велено было прийти на утреннюю монастырскую службу и получить благословение у старца. Друг мой был одухотворен всем, что происходило в тех местах, и сразу направился в храм, а я остался на пороге, желая тут же при встрече со старцем получить разъяснения на мучавшие меня вопросы. И вот я заметил старца. Он шел медленно, едва покачиваясь, из своей кельи, облаченный в черное монастырское одеяние, и я увидел, как к нему слетелась стая голубей. Старец остановился, чтобы накормить их, он сыпал хлебные крошки из маленького мешочка, а голубей становилось все больше и больше. Удивительно, что до сего момента я не заметил ни одной птицы в окрестностях. Затем старец направился к воротам храма, но увидев меня, остановился. У меня перехватило дух от какой-то неведомой и благодатной силы, исходившей от него. Мне рассказывали, что старец был немногословен, как и подобает отшельникам, и давал советы лишь по своему усмотрению. Но я набрался смелости, бурлившей тогда во мне через край, и протараторил:
— Отче, можно задать вопрос?
Старец не более секунды подумал и очень тихо произнес:
— Как твое имя?
— Меня зовут Петр, — ответил я.
— Имя достойного человека, апостола Петра. В чем твой вопрос?
— Отче, как вы думаете, хорошо ли быть лицедеем, ну, то есть цирковым артистом?
— Сын мой, хорошо бы всем нам быть человеками. А клоунада для чего?
Мне было так приятно, что он заговорил со мной, тот самый человек, к которому съезжаются люди изо всех уголков земли, что очень хотелось удержать его подольше:
— Отче, я так люблю свое дело. Я хочу радовать людей, хочу, чтобы они улыбались…
— Ты мог бы, сын мой, приносить людям радость. Но не превращай жизнь в представление, она хрупка и может разбиться вдребезги. Иди с Богом! — ответил старец и направился в храм.
В довершение сказанного он осенил меня крестным знамением, перед тем прикоснувшись своей теплой ладонью к моей макушке.
Человек — существо мнительное, а главное, надумывающее себе смыслы и значения в зависимости от собственного желания. В тот день я укрепился во мнении, что выбрал верный путь. И через несколько лет после поездки наконец мне посчастливилось устроиться в цирк-шапито, где я решил осуществлять свое предназначение…
Прошло еще несколько лет, утекло столько времени сквозь сито дней, мы с другом немного повзрослели — и годами, и душой, постепенно становясь более циничными и прагматичными. И та далекая поездка мне снова напомнила о моей истерзанной душе: по пути к этому заброшенному дому я укрепился во мнении, что есть какие-то невидимые циклы в жизни каждого. И мне подумалось, что всё, так или иначе, возвращается на круги своя…
Ночью я спал как младенец. Природа не раздражала моей и без того расшатанной психики, а словно убаюкивала своей первозданностью. Под шум стихий, буйствующих за окном, так приятно согреваться крепким душистым чаем, теплом, парящим из камина, и избавляться от ненужных воспоминаний, которых, казалось, у меня так же много, как и налипших листьев на моем плачущем окне. И я мысленно снимал эти листья по одному с лица окна. И с каждым из этих листьев очищал свою душу от сует того мира, из которого сбежал только вчера. Лицо окна мне казалось в те минуты моим собственным отражением, и, проснувшись утром, я увидел совершенно обновленным это лицо, без мокрых слез дождя и мучающих до боли воспоминаний.
Утро выдалось пасмурным и оттого еще более чудесным. Чуть затуманенным, как и мое сознание. В первые минуты пробуждения я даже не понял, где нахожусь. Но, очнувшись, я вдруг ощутил такую безудержную радость от уединения, что я не в силах был более сдерживать себя. Я выбежал во двор своего одинокого, заброшенного дома и закричал:
— Доброе утро, планета! Доброе ут-ро-о-о! Привет тебе, лес шумящий и шуршащий, привет вам, птицы-вороны и воронята! Привет тебе, Вселенная!
Знаете, лес мне ответил поклоном, сосны вмиг всколыхнулись, совершив движение вперед, вороны и воронята начали суетливо каркать и кинулись врассыпную в облака, а я во весь свой рот, впервые за несколько месяцев, улыбнулся этому природному великолепию и единению с природой.
Но довольно излияний. Признаюсь, я не привык бездействовать и прохлаждаться. В первое мое свободное от дел утро я поначалу не знал, чем заняться. С полок огромного книжного шкафа на меня смотрели Вальтер Скотт, Лев Толстой, Уильям Теккерей, Николай Гумилев и другие гении. Когда-то, в самые тяжелые и беспросветные дни моей жизни, я мог лишь мечтать, что когда-нибудь выберу время для благодатного чтения. Но провести месяц в придуманных историях классиков мне вовсе не хотелось. Впервые я почувствовал вкус жизни подлинной, живой, с ее запахами увядающей осени, с ее шорохами и звуками тишины, казавшейся громкой, со всем великолепием этого созданного Богом мира, такого хрупкого и могущественного одновременно. В этой непролазной глуши я впервые ощутил себя малюсенькой песчинкой, и мне расхотелось покорять этот мир снова. Я решил отказаться от юношеских порывов навсегда.
Мой чемоданчик с цирковыми реквизитами был наглухо закрыт. Я забрал на память о своей прошлой жизни несколько самых дорогих сердцу вещиц: афишу о первом представлении в провинциальном городе N, красный матерчатый нос на резинке, подаренный старым клоуном, вырезку из газеты о гастролях нашего цирка и той самой трагедии, которая развернула мою жизнь вспять, фотографии цирковых коллег — людей и животных, открытки с надписями поклонников и более ничего.
II
В тот день солнце светило так, будто хотело ослепить каждого жителя этого маленького городка. Накануне я долго не мог уснуть, ворочался, пил успокоительные, а потом, когда первые рассветные лучи забрезжили на небосклоне, неожиданно заснул тягучим сном и проспал почти до полудня в старой гостинице для приезжих артистов. Пробудившись от яркого солнца на скрипучей раскладушке, выданной мне под роспись импресарио труппы, я начал осмыслять заботы дня.
Сегодня мне впервые доверили выступить со своим небольшим номером на арене цирка. Мне недавно исполнилось двадцать четыре года.
