Оглавление

«Вот зеркало души моей…, оно через двадцать лет (если столько проживу на свете) будет для меня еще приятно — пусть для меня одного! Загляну и увижу, каков я был, как думал и мечтал; а что человеку (между нами будь сказано) занимательнее самого себя?»

Н. М. Карамзин

От автора

Здравствуйте, друзья!

Перед вами первый том книги «Очерки». На самом деле, очерков тут не много. Здесь вы найдёте и газетные статьи, и посты из «Живого журнала», и записи из дневников, и просто какие-то случайные мысли.

Что же общего во всех этих записках?

В них изображены реальные события, реальные люди, пусть, может быть, слегка приукрашенные или додуманные. Одно скажу, я писал так, как видел и как чувствовал. И это, как мне кажется, наиболее важно и ценно — пусть лично для меня.

Книга может показаться состоящей из отдельных кусков, без начала и конца. Иногда одни и те же события описываются по-разному, различаются в деталях. Так бывает. Что-то забытое мне приходилось восстанавливать в памяти, домысливать, а порой, наоборот, — вдруг находил интересные факты, детали, запечатлённые в документе, в дневнике, в записной книжке или письме, и тоже включал их в повествование…

Книгу можно читать с любого места. Для удобства я разбил её на главы, которые вы можете увидеть в оглавлении. Также я снабдил книгу указателем имён, которые наиболее часто встречаются в моих рассказах.

Если вы ещё не знакомы с моей книгой «Стихи», то её можно найти в сети Интернет и заказать по почте. Второй том «Очерков» и книга «Проза», уже находится в работе и скоро будут опубликованы.

А теперь я приглашаю вас окунуться в мой собственный мир (представьте, что вы пришли ко мне в гости, и я решил рассказать вам о своей жизни, о своих родных, о людях, которых я встречал). Надеюсь, что эта книга послужит толчком для написания вашей собственной истории. Уверен, что такая работа доставит вам также много радости и вдохновения, сколько принесла мне.

С уважением, Александр Полуполтинных

Мои начальники

Мои начальники, воспитатели, радетели и наставники — это разные люди. Многим я признателен до сей поры и вспоминаю о них с искренней теплотой.

Школа. Клавдия Тимофеевна Громова

В детский сад я не ходил, а первой учительницей у меня была Н. М. Власова. Но её никак нельзя назвать начальницей — я её помню доброй полной тётенькой с большим чёрным шиньоном на затылке. Никакого давления, а тем более, диктата с её стороны я не помню. И спасибо ей за это! Девчонки-одноклассницы так же вспоминают Нелли Михайловну и регулярно навещают её могилку.

Первой начальницей в моей жизни я считаю классного руководителя Клавдию Тимофеевну Громову. Царство ей Небесное, она умерла в 2011 году. Она имела массу всяких заслуг, званий, огромный опыт педагогической деятельности. Преподавала она географию, и именно от неё я впервые услышал о том, как хорошо живут люди в Болгарии, Венгрии, ГДР, Румынии. У неё не было семьи, и она много путешествовала. Хорошо сохранившая до преклонного возраста фигуру, всегда элегантно одетая, на каблуках, с огненно-рыжей химкой на голове, она являла образ строгой воспитательницы.

Мой одноклассник Гера Сапегин даже написал четверостишье по этому поводу:

Про нашу классную ходили байки, что, мол, она просила кого-то из родителей сделать указку, которая бы доставала от доски до первой парты. Удар по парте указкой часто применялся ей для привлечения внимания и устрашения. Что там говорить, в гневе она оправдывала свою фамилию.

Но она преподавала нам не только географию, ставшую моим любимым предметом, но и некоторые уроки реальности «развитого социализма».

— В магазинах ничего нет, — говорила она, — но зайди к любому из вас домой, открой холодильник — а там и колбаска копчёная, и икра, и шоколадные конфеты…

Наверняка в её дамской сумочке лежал билет члена КПСС, но она хорошо чувствовала весь бред той эпохи. А мы её ещё и подыгрывали! Помню, как-то Женя Анисимов на обязательной еженедельной политинформации делал сообщение о прошедшем 26-ом съезде КПСС. Женя читал всё подряд, со всеми «аплодисментами», «бурными аплодисментами», «продолжительными аплодисментами, перерастающими в бурные овации», которые были чуть ли не в конце каждой фразы. Все катались со смеху, одна Клавдия Тимофеевна сидела серьёзная. Наконец, дав нам вволю посмеяться, сказала:

— Женя, «аплодисменты» можешь не читать…

Она верила, что из меня, как из многих моих одноклассников, выйдет толк в жизни, настраивала на поступление в высшее учебное заведение.

Она поддерживала неформальные, приятельские, отношения с моими родителями. Иногда выпивала с ними рюмочку-другую, когда меня не было дома.

Я терпеть не мог разные школьные мероприятия: ёлки, классные часы, линейки, конкурсы, первомайские и ноябрьские демонстрации. Часто их просто игнорировал, за что мне и влетало от классной.

Вообще, в школе я был на хорошем счету, несмотря на то, что некоторые учителя, например, математичка Вероника Ивановна говорила, что я вместо того, чтобы заниматься уроками, «кручу собакам хвосты». Но когда в школу прислали корреспондента из редакции «Забайкальского рабочего», то именно меня и Женю Анисимова Клавдия Тимофеевна предложила сфотографировать для газеты и написать, что мы отличники учёбы и оба собираемся поступать в военные училища, хотя об этом мы тогда даже и не мечтали. Мне странным показался выбор Клавдии Тимофеевны на роль героя публикации (к Женьке-то претензий не было, он действительно учился на четыре и пять), но зато я узнавал, что такое советская пропаганда. Даже стишок написал про это.

В комсомол мы с Женей Анисимовым вступили в нашем классе последними, даже позже двоечников. Мотивировка у нас была железная: мы не достойны высокого звания комсомольца. Но всё-таки Клавдия Тимофеевна убедила, что это необходимо сделать, чтобы не портить общую картину класса. Зато потом нас никуда старались не привлекать: мы же были самыми несознательными комсомольцами. Все признавали, что мы комсомольцы «чисто формально».

Семья у нас была простая. Отец у меня всю жизнь служил во внутренних войсках, на пенсию ушёл прапорщиком, но стать имел генеральскую. А мама, как это часто бывает в семьях военнослужащих, выступала в роли хранительницы домашнего очага. Даже пенсию ей зарабатывал отец, работая по её трудовой книжке.

Клавдия Тимофеевна хотела, чтобы я стал офицером. И хотя я собирался идти в армию, она выхлопотала для меня отсрочку. Я уже окончил школу, но она зорко следила за моей судьбой. У неё был знакомый в районном Ингодинском военкомате, через него она оформила мне справку, как собирающемуся поступать в вуз. Поэтому в 1982 году я в армию не пошёл, а поехал поступать в Омскую высшую школу милиции МВД СССР. Но в Омске я увидел, что зелёный свет горит только посланцам национальных республик, которых брали по разнарядке, даже если они сдавали на двойки и тройки. Конкурс был лишь для русских. Я не добрал одного балла до проходного и вернулся в Читу.

Но на следующий год ситуация повторилась. Клавдия Тимофеевна вновь меня отмазала, сделав справку о том, что я снова буду поступать в военное училище. На этот раз я сдал экзамены успешно, и был зачислен курсантом Новосибирского высшего командного училища МВД СССР. Но через какое-то время я снова вернулся в Читу. Помню, отец мне давал на дорогу рублей двадцать. Их хватило только на плацкартный вагон до Читы и… на литр молока и булку белого хлеба, которую я разделил на три части — на каждый день пути. Так и ехал.

Клавдия Тимофеевна очень огорчилась, что офицера из меня не вышло. В 1983 году я поехал служить в Приморский край, в город Уссурийск, воинскую часть №16662. Знакомый в военкомате обещал Клавдии Тимофеевне, что отправит меня в самую лучшую часть. В общем-то, так это и случилось.

Но об этом через главу.

Завод. Загибалов, Балагуров и др.

Прежде, чем стать солдатом, я успел побывать простым советским рабочим. Наш завод «Автоспецоборудование» (в посёлке Антипиха недалеко от Читы) был известен во всём мире. Помню, на стене в цехе висела огромная карта мира, где из отмеченной кружком Читы расходились лучи — Монголия, Китай, КНДР, Вьетнам, европейские соцстраны, Куба…

Попал я на завод совершенно случайно. После 9-го класса меня и моих одноклассников по программе УПК (УПК — Учебно-производственный комбинат, программа получения в школе помимо общего образования начальной профессиональной подготовки) отправили туда на практику. Около месяца мы работали на сборке тележек для снятия колёс. Бесплатно, конечно. Но потом начальник цеха попросил нас ещё остаться поработать на неделю, так как горел план. А за это он пообещал оформить нас задним числом учениками и заплатить минимальную зарплату. Отказываться никто не стал. И первая моя заработная плата составила 70 рублей. Я купил себе советские часы «Электроника».

Так что дорожка на завод была проторена, и после того, как я не поступил в Омскую милицейскую школу, я прямиком отправился на завод. Меня взяли учеником фрезеровщика в экспериментальный цех. Я быстро освоил профессию, и скоро мне присвоили третий разряд, а потом и четвёртый. Высший разряд был шестой. Имели его только двое рабочих: дядя Саша Подойницын и дядя Коля Бузинов. Получали они тогда по 600 рублей. Оба были токарями.

Я освоил все фрезерные станки, но случалось, меня переводили и в сверлильный цех. Мне это очень не нравилось. Я подчинялся, но делал нелюбимую работу спустя рукава, злился, и свёрла почему-то ломались. Свёрла были не обычные, а, по сути, тоже являлись фрезами, да ещё двухступенчатыми. Сначала рассверливаешь отверстие в заготовке (сверлили всё те же колёса для тележек) обычным сверлом, а выше идут победитовые вставки по окружности, как зубы, и я от злости, что меня заставляют делать эту работу, ломал их. Со сломанным сверлом надо было идти сначала к начальнику цеха, а потом к заточнику. Этот заточник, грузный мужик с маленькими кабаньими глазами меня просто ненавидел. Свёрла были очень дорогими. Он должен был сменить поломанные зубы на сверле, напаять новые и заточить их. Работа эта была кропотливая, и пока он трудился, я мог передохнуть.

Вообще завод мне нравился. Я приходил в цех раньше всех и первым включал свой станок. А выключал последним. Работа фрезеровщика в некоторой мере творческая, это не то, что тупо сверлить. Получив у мастера цеха Загибалова чертёж, я первым делом шёл выбирать заготовку соответствующего типа стали и отпиливать от длинной «колбасы» нужный кусок. А потом надо было отсечь на станке всё лишние, чтобы получилась нужная деталь. Заказы мы выполняли штучные и всегда разные, а на сдельной работе я бы сдох от однообразия.

Мои заводские начальники: мастер Загибалов, начальник цеха (фамилию его не помню, но за большую лысину и добрый характер я дал ему прозвище «Леонов», по фамилии известного артиста) и председатель профкома Балагуров.

Атмосфера на заводе была тёплая, никакого давления начальства я не испытывал. Когда я получил первую (не ученическую, а нормальную) зарплату, с меня пытались содрать на бутылку. По традиции. Но я сказал: «Сам я не пью, а вам пить без меня не вижу необходимости».

Ещё, пользуясь случаем, расскажу, как на какой-то праздник завезли в рабочую столовую сардельки (они были большим дефицитом). Балагуров стоял в столовой у раздачи и кричал громко:

— Берите по одной сардельке! Пусть праздник будет для всех!

Работал я на «Автоспецоборудовании» с осени 1982 по лето 1983 года (с небольшими перерывами, когда всё тот же знакомый Клавдии Тимофеевны отзывал меня повесткой для помощи Ингодинскому военкомату), потом ещё месяц, кажется, поработал в сентябре и 29 октября 1983 года ушёл в армию…

Свой уход с завода я отметил вот этими стихами:

Армия. Подполковник Лисовский

Моя служба началась 29 октября 1983 года. В этот холодный промозглый день я прибыл на сборный пункт пос. Антипиха. Помнится, чуть ли не в первую ночь меня поставили караульным на два часа охранять казарму. На мне была коротенькая солдатская телогрейка цвета хаки, выданная отцом, кроличья шапка, которую мне надлежало выкинуть по приезду на место… В общем, от той ночи осталось ощущение одиночества и дикого пробирающего до костей холода.

Отправлялась наша команда через несколько дней с читинского вокзала. Мама и отец пришли меня провожать. В окно я видел, как они идут рядом с вагоном — мама в пальто, в серой шали, а отец — в модной куртке, ондатровой шапке (тогда они очень ценились).

— У тебя отец кто, генерал? — спросил меня кто-то стоящий у окна.

* * *

Нас привезли в г. Уссурийск Приморского края. Разместили в спортзале на карантин. Выдали новые, жёсткие ещё, хэбушки, несгибаемые ремни, тяжёлые кирзачи… Домашнюю одежду рвали прямо в строю. Я никак не мог оторвать рукава от коричневого польского пиджака — такой он был качественный, крепкий. Мучился с ним долго. А «партизанскую» телогреечку у меня присмотрел и забрал для нужд роты старшина Катанаев.

Жили мы в спортзале, там были поставлены двухъярусные кровати. Умываться по утрам бегали в расположение нашей будущей роты 3-го радиорелейного батальона. Стояли жуткие морозы, холод в приморском климате был непривычный, влажный. И мы в одних «хэбушках», с полотенцами и «рыльно-мыльными» принадлежностями неслись бегом в тёплую старинную, из красного кирпича, казарму, где всё ещё казалось таинственным. Умывальник был у входа, а там, за тумбочкой дневального, в глубине помещения — мрак и полная неизвестность. Ещё запомнилась мне смесь из запахов мастики, которой натирали пол, портянок и кирзовых сапог.

Умывшись, бежали назад. Было ещё холодней, потому что кожа на лице, шее, руках была влажной после умывания. Я, по своему обыкновению, после чистки зубов набирал в рот воды и так, полоская, бежал в карантин. Вот в одно из таких утр я и познакомился со своим армейским начальником. Было это так.

Тротуар был уже очищен от снега и чисто выметен дневальными. Закончив полоскание рта, я сплюнул воду прямо на дорожку. И тут же получил сильный удар по голове, будто меня шандарахнули деревянной палкой. Я чуть не упал, но удержался на ногах.

— В армии, товарищ солдат, нельзя плевать на тротуар! Если тебе надо плюнуть, дойди до урны! А на тротуар плевать нельзя!

Передо мной стоял коренастый, не молодой мужчина в синем шерстяном спортивном костюме, в красной надвинутой на брови вязаной шапочке, которая вся сплошь была покрыта инеем. Мужчина весь клубился горячим паром, орлиные глаза его горели, узкие губы кривились в неистовой злобе.

Позже я узнал, что это был командир радиорелейного батальона подполковник Александр Иванович Лисовский, которого все за глаза называли «Лысый». Славился он своей безудержной любовью к спорту, бегу, за что его батальон прозвали «конно-спортивный». Я ещё не знал, что мне предстоит пойти служить в этот батальон. В войсковой части №16662 были ещё вполне благополучные линейно-станционный и тропосферный батальоны.

— Ты понял меня, солдат? — пыхал паром мужчина в шапочке.

Голова моя ещё звенела от удара.

— Понял! — сказал я.

Потом я узнаю все прелести порядков «конно-спортивного» батальона. Каждое утро подполковник Лисовский прибегал к подъёму. Слышно было его уже на подходе. Он орал на дневальных, на дежурного… Впрочем, вот как я описал это в своей армейской дембельской поэме «Служили парни бравые…»:

Комбат орёт неистово

Сначала на дежурного,

По шее даст дневальному,

Что не убрал «бычок».

Потом считает медленно

Секунды до подъёмчика…

А дальше начинается

Разбор прошедших промахов,

Случавшихся провинностей

Сержантов и солдат.

Каждый день нам предстоял забег. В любую погоду. Было два вида утренних пробежек — марш-бросок с полной выкладкой на 6 км (это если комбат находил какое-нибудь нарушение), а если таковых не было, тогда, как шутил он, в качестве поощрения, бежали обычный кросс 10—12 км. Спортивной трусцой.

Человек привыкает ко всему. И я привык бегать. В нашей части вообще было запрещено передвижение шагом. Выходишь из казармы — и лёгкой трусцой бежишь, куда тебе надо. Было поначалу тяжело. Самым тяжёлым был марш-бросок в ОЗК и надетых противогазах. Но это случалось редко, только при серьёзных «пролётах». Обычно был марш-бросок с вещмешками, оружием и противогазами через плечо. Я научился держать темп, правильно дышать, распределять силы, и вскоре бег для меня был уже не так страшен. Я даже получил 3-й спортивный разряд по марш-броску. Кросс был вообще лёгкой прогулкой. После него мы умывались и бежали в столовую. Ах, как вкусен был после такой зарядки сладкий чай, и белый хлеб с маслом, и яйцо вкрутую!

Подполковник Лисовский был втайне моим кумиром. Все его ненавидели. Мне нравилось слушать его нравоучения, которые он обильно сдабривал отборным русским матом. О, это были шедевры красноречия. Будучи старослужащим, я даже разрабатывал план, как записать его на магнитофон, потому что его речи — это было что-то! Но план мой не удался. Мораль он мог читать часами. Особенно она доходила на морозе, когда мы стояли, дрожа, в одних «хэбушках». Да и в шинелях тоже было не сильно теплее.

Колотить нога об ногу,

Как будто деревяшками,

А толку, правда, нет.

Лисовский был настоящим «окопным» командиром. На учениях мог часами мокнуть под дождём, или падать по команде «Вспышка справа!» со всеми вместе в грязь. Меня он уважал, однажды я даже замещал командира нашего кабельного взвода прапорщика Александра Белялова и готовил взвод к выезду на учения, делая «расчёт сил и средств»: сколько кабеля надо взять и какого, сколько телефонов, коммутаторов, автомобилей, бензина, оружия… Участвовал наравне с офицерами в совещании.

Был я отличником боевой и политической подготовки, секретарём комсомольской ячейки и редактором «Комсомольского прожектора». Награждался «Почётным знаком ЦК ВЛКСМ» и поощрялся отпуском домой. Служба прошла гладко, но вот в конце службы случился конфуз.

Я хорошо рисовал, и в начале моей службы старослужащие часто привлекали меня для оформления их дембельских альбомов. Скоро за мной закрепился статус батальонного художника. А так как таланты всегда берегут, меня, снабдив красками, калькой, тушью и т.п., вместо нарядов запирали, подальше от глаз проверяющих офицеров, в кабельном классе, в Ленинской комнате или в каптёрке, где я предавался творчеству.

А став «стариком», я мог заняться оформлением уже своего альбома. Вообще-то, делать альбомы нам запрещали, потому что часть была секретная — правительственная связь КГБ СССР — фотографировать ничего нельзя. Найденные альбомы сразу уничтожались безжалостно. Особенно нюх на альбомы и прочие «запрещённые предметы» был у комбата. Он находил их везде. Иногда добыча шла ему прямо в лапы. Был такой случай. Рано утром он поймал солдата с дембельским чемоданчиком-дипломатом. Дипломат был закрыт, естественно, на ключик. Так вот комбат просто оторвал крышку, ухватившись со стороны шарниров… В таких чемоданчиках обычно хранились бархат, рандоль, заклёпки, шевроны, краски, клей, позолота и т. д. — всё для творчества. Конечно же, всё это в гневе было втоптано в грязь и размазалось подполковничьими подошвами по асфальту.

Я же уже писал свою поэму и рисовал к ней иллюстрации. На одной из самых знаменитых моих гравюр изображалось: утро, подъём, солдаты бегут кто в чём, кто голый, кто в одном сапоге, а сзади их нагоняет разъярённый комбат Лисовский в неизменной красной шапочке и с секундомером в руках.

И вот однажды Лисовский находит мой блокнот с моими стихами и с моими рисунками…

Дело было ещё до подъёма. Совершая свои ранние пробежки, комбат часто попадал в часть не через КПП, а прямо через забор, чтобы застать батальон врасплох. Вот и в этот раз он незаметно перемахнул через забор (у нас не было никакой колючей проволоки, и заборы были низкие, кирпичные) и забежал за здание казармы. С тыльной стороны её было хорошо видно, где горит свет, и кто что делает. В эту ночь какой-то солдат увлечённо оформлял в Ленинской комнате свой дембельский блокнот, где был мой знаменитый рисунок «Утренний подъём». Засидевшийся до утра бедолага был схвачен с поличным.

После подъёма батальон в ожидании очередного марш-броска стоял на плацу напротив дверей казармы, а подполковник Лисовский читал нам нотацию:

— Вы знаете, обстановка в мире сейчас напряжённая. Каждый день вы видите перед собой плакат: «Солдат! Будь бдителен — до государственной границы 30 километров!» Я изо дня в день занимаюсь с вами тренировками, чтобы в случае объявления боевой тревоги батальон сумел молниеносно встать в строй и приступить к выполнению боевой задачи. Но вот Полуполтинных считает, что комбат занимается хореи и рисует на него карикатуры!!! Тем самым он подрывает боеготовность нашего батальона!

В общем, то, что я тут изложил в нескольких фразах, у комбата было витиевато, грозно и, конечно, приправлено отборной площадной бранью. В такие моменты в уголках рта Лисовского появлялись хлопья пены, глаза полыхали огнём. Ах, как он нравился мне в эти моменты!

Наконец, была дана команда «Батальон, в ружьё!»

И тут…

Этот случай, конечно, подпортил мне конец службы. Лучших солдат у нас отправляли на дембель в «нулевую» партию, то есть сразу после приказа министра обороны, примерно в первых числах октября. Остальных партиями позже. Говорили, самых больших неудачников по службе комбат отправлял 31 декабря в 23 часа 59 минут, и не через КПП, а… через забор.

Я как «залётчик» уволился 29 ноября. Получилось так, что в армии я отметил три своих дня рождения (16 ноября) — в 1983, 1984 и 1985 году…

Армия. Прапорщик Александр Белялов

Я служил в кабельном взводе — отдельном подразделении, обеспечивающем связью штаб и другие пункты (кухню, полевой госпиталь и т.д.) в полевых условиях.

И был там главным прапорщик,

Под стать комбату ихнему,

Имел свою специфику

Воспитывать солдат:

Прапорщик был молодой (21—22 года), неженатый, который сам служил срочную в этом взводе. У него было волевое лицо, ходил он затянутый в портупею, в до блеска начищенных «хромачах». «Дрючил» он нас по-страшному. Если комбат не прогонит весь батальон марш-броском, так прапорщик обязательно придумает какое-нибудь наказание взводу. А наказать всегда было за что:

Это были те же забеги: трусцой, в снаряжении или в ОЗК. Бывало, и «хоронили бычки». То есть найденный в кабельном учебном классе (у нас был свой класс в роте) окурок мы клали в плащ-палатку, брали из боксов штыковые лопаты и бежали за 6 километров в поле, где выкапывали глубокую яму, клали на дно «бычок» и зарывали.

В конце моей службы прапорщик нашёл себе невесту, и ежедневные проверки, изучения уставов, тренинги и т. д. почти прекратились.

Но вообще, он был всеми уважаем. Он часто водил нас в город в кино, в фотографию, в магазины, на какие-нибудь «блатные» работы, где мы могли отдохнуть от казармы. В поле на учениях он мёрз вместе с нами и ел с нами из одного котелка.

И подполковник Лисовский и прапорщик Белялов являли собой пример настоящего советского командира. Подкованы идейно, безупречны морально, профессионалы в военном деле. А ведь были и офицеры-пьяницы, разгильдяи в мятых кителях и с торчащими клоками причёсками…

И я все-таки раздобыл фотографию А. И. Лисовского для своего альбома, а Белялова сфотографировал своим фотоаппаратом, который привёз в часть из отпуска.

Милиция. Романенко, Ченский и др.

Вернувшись после службы домой, и, отдохнув три дня, я поехал в Ингодинский военкомат вставать на воинский учёт. Там-то мне и встретились милиционеры, которые агитировали дембелей на службу в МВД. Это были Василий Васильевич Замякин и Яков Павлович Шапрынский. Они отвели меня в сторону и рассказали про отдельный взвод конвойной службы при батальоне патрульно-постовой службы.

— В милиции ты лучше места не найдёшь, — объяснял мне Василь Василич. — У нас рабочий день с 9 до 18, все выходные и праздники — дома, и коллектив маленький и дружный! А ещё мы по судам ездим, в каждом работают девушки-секретари — познакомишься, и женим тебя!

И я согласился. На завод я уже возвращаться не хотел — ходить в грязной промасленной робе и всю жизнь возиться с железяками мне не хотелось. Я решил идти по стопам отца и брата — служить Отечеству.

Василь Василич и Яков Палыч меня из поля зрения не выпускали: приезжали домой, беседовали со мной, с отцом, с соседями (это входило в спецпроверку). Я быстро оформил все документы, и уже 30 декабря 1985 года был зачислен в кадры МВД СССР. В январе 1986 года я приступил к изучению милицейского ремесла в читинском Учебном центре УВД, что на улице Баргузинской. Снова начались занятия, строевая, наряды… Впрочем, мне разрешили жить дома, и только изредка я оставался ночевать в общежитии учебки.

Первый мой день службы, 1 мая 1986 года, начался с командировки. Да ещё какой! Мне предстояло объездить всю Читинскую область. Старшим нашего конвоя был старшина Валера Макаров, добродушный здоровяк, похожий на медведя. Встреча с ним была назначена на вокзале. Когда Валера впервые меня увидел, он аж присвистнул:

— Ну, вот теперь придётся двоих охранять…

Я же щуплый, роста невысокого. А он — просто гигант, косая сажень в плечах. Ехать мы с ним должны были в Нерчинск, поездом. Там из местного ИВС (изолятора временного содержания) надо было взять под конвой некого Степанова (Валера его называл между нами просто «Стёпушкой») и конвоировать его по близ лежащим колхозам, где тот незаконно устанавливал селекторную связь, приспосабливая к этому детские переговорные устройства из «Юного техника» и обычные радиодинамики. Вот такой народный мастер-умелец. Статья его была «Незаконное предпринимательство». С нами был ещё следователь, который всё документировал.

Благодаря этой командировке, я впервые побывал в забайкальских городах Нерчинске, Сретенске, Балее, в сёлах Зюльзя и Улёты. Было здорово! «Стёпушка» вёл себя интеллигентно. Больше всего досаждала его жена, которая появлялась, ища встречи с мужем, во всех населённых пунктах, куда мы приезжали.

Потом началась обычная служба — суды, плановые конвои по области: Акша, Кыра, Дульдурга, Нижний Цасучей, Агинское, Улёты, Чара, Усугли. Василь Василич как в воду глядел: я действительно женился, встретив первую свою жену в Нижнем Цасучее.

Моими начальниками были: капитан Романенко, потом капитан Ченский — офицеры очень хорошие, мне было с ними, а им со мной, очень легко работать, потому что я не пил, не курил, был дисциплинирован, и друзей себе нашёл таких же — это Андрей Сокольников, Олег Банщиков, Саша Миндель, Вова Журавлев, Лёша Пак… Мы и в командировки ездили дружной компанией. Во взводе я был секретарём комсомольской организации, членом товарищеского суда. Помню, раз исключил за неуплату взносов Володю Кондратова. Секретарь я был принципиальный, если партия сказала «надо» — комсомол ответил «есть»! Ну, взносы — это понятно, тут вину доказывать не надо: не платишь — значит, не поддерживаешь организацию материально. Другая ситуация, когда разбирали персональное дело Олега Линёва. Он был моим другом, и я его защищал на комсомольском собрании, как только мог. Отношения с ним остались дружескими. Олежка даже подарил мне икону Николая Чудотворца старинную, но без оклада (он выловил её в реке после наводнения). Я очень дорожу этим подарком и однажды ходил с этой иконой в крестный ход на озеро Иргень. А для Олега, помню, я написал картину маслом «Камыши в вазе».

Последнего моего милицейского командира Евгения Васильевича Симонова мы даже сами выбирали. Дело было в 90-х годах. Везде пошла мода выборов начальников, директоров. У нас тоже случились какие-то волнения во взводе, кого-то не устраивал Ченский, и на одном из собраний выдвинули в командиры старшину Симонова. Он был обычный конвоир, «окопный», но грамотный, рассудительный, твёрдый. За него проголосовали, а начальство из УВД согласилось и утвердило. Скоро ему присвоили звание лейтенанта, и так пошла его карьера — он стал позже командиром роты, потом батальона — до самой пенсии.

Отношения у меня с ним складывались хорошие, товарищеские. Он часто подвозил меня и Андрюшу Сокольникова домой на своей старенькой «четвёрке» (он жил в Песчанке). А потом он выиграл на футбольном матче новенькие «Жигули» (нас постоянно привлекали на охрану общественного порядка на футбол, и мы тоже играли в лотерею). Поскольку отношения были товарищескими, я даже как-то позволил себе написать стихотворение о моём командире, шуточное. По сути, я только переложил на стихи байку Якова Палыча Шапрынского о годах его совместной армейской службы с комбатом. Получилось очень смешно, и хотя я изменил фамилию командира, всё равно он на меня потом немножко дулся.

Хочу здесь вспомнить ещё моего первого наставника Сергея Безденежных. Он был откуда-то из деревни, с простым в грубых морщинах лицом, с оттопыренными крупными ушами. Меня к нему прикрепили больше для смеху: я — Полуполтинных, он — Безденежных. Но, по сути, наставником моим был Андрей Сокольников. Он сделал из меня настоящего милиционера.

Из управленческих начальников хочу назвать Николая Николаевича Каргина, заместителя начальника УВД по кадрам. Он знал моего брата, а меня запомнил ещё, когда я поступал сначала в Омскую школу, а затем в Новосибирское училище МВД. Потом мы с ним встречались на приказе о зачислении в конвойный взвод. Да и по комсомольской линии приходилось с ним сталкиваться в управлении. Очень помог мне Николай Николаевич, когда я переводился из конвоя в Межрайонный отдел милиции, а оттуда, буквально через месяц, в УИН. Из «межрайонки» меня не отпускали, и только тогда, когда я сказал, что буду писать министру внутренних дел, Каргин сказал: «Он напишет — пусть переводится!»

Мою службу в конвое я вспоминаю с теплотой. Не так давно я был приглашён на 15-летие батальона, познакомился с новым командиром, встретился с бывшими сослуживцами. Я действительно чувствую себя ветераном конвойной службы и хотел бы и впредь поддерживать отношения и с ними, и с подразделением, где начиналась моя служба.

Управление исполнения наказаний (УИН). Тихенко и др.

Большим событие для меня было получение первого офицерского звания «младший лейтенант». Отмечали мы присвоение очередных званий вместе с майором Борисом Чернобуком в офицерской столовой следственного изолятора, куда я перевёлся из милиции. Поздравлял меня сам начальник — Алексей Алексеевич Тихенко, голубоглазый, с русым чубчиком, замечательный человек, весёлый и знающий своё дело. Обстановка тогда была напряжённейшая — камеры были переполнены до невозможных пределов, но персонал работал без нервотрёпки, целенаправленно, слаженно. Лично меня не устраивало только планирование. Министром был тогда Власов, армейский генерал, который ввёл рабочие тетради и ежедневное почасовое планирование и каждодневное же подведение итогов. Это отвлекало от живой творческой работы. Жизнь всегда сама ставит задачи, которые надо решать здесь и сейчас. А план часто отвлекает от животрепещущих проблем, приходится тратить силы на выполнение пункта плана, на «галочку». Кстати, любил планирование ещё один бывший армеец и мой непосредственный начальник Андрей Александрович Маяков, о котором я ещё расскажу впереди…

Итак, в следственном изоляторе у меня впервые за всю службу появились: рабочий стол, стул, сейф и куча бумаг. До этого мне никогда не приходилось работать в офицерском коллективе, я всегда считал «господ офицеров» отдельной кастой, которая далека от народа, от рядовых солдат, от пехоты. Но встречен в новом коллективе я был доброжелательно, ещё раз убедился, что мир не без добрых людей. Наставником моим стал Константин Ветриков, порядочный, честный, с открытой душой человек. Одно имя (а звали его все просто Костя Ветриков) уже располагало к общению, к дружбе. Теперь он давно на пенсии. А начальником оперативного отдела был Игорь Валерьевич Макаров. Мне он не казался симпатичен (он был скрытен и непредсказуем), к тому же его раздражало, что я занимаюсь литературным творчеством. Сам он был очень далёк от поэзии и искусства. Как-то он вызвал меня в кабинет, и я увидел у него на столе мой первый поэтический сборник «Остров Любви» (1992 г.). Раскрыв его, Игорь Валерьевич стал зачитывать какие-то строки.

— Как вы можете такое писать, Александр? Вы не имеете право так писать!

Я был крайне возмущён таким подходом. Если бы со мной обсуждались вопросы моей службы, это бы ещё куда ни шло, но стихи… Я потом думал, что же от меня хотел начальник отдела? Мне всё-таки показалось, он хотел побеседовать со мной о прекрасном, но в нём вдруг сработала профессиональная привычка, и из литературной беседы получился допрос. К тому же, эти стихи, к которым выразил свои претензии Макаров, уже были тепло встречены моим друзьями-поэтами, и даже Михаил Евсеевич Вишняков в целом отозвался о книжке довольно лояльно. Поэтому мнение человека, закостеневшего в профессиональном апломбе, меня по большому счету не волновало.

Кстати, эта книжка и сыграла в моей карьере судьбоносную роль. Её прочитал заместитель начальника управления исполнения наказаний (УИН) Читоблисполкома подполковник Петров Олег Георгиевич. А ему, говорят, подсказала Жанна Валерьевна Дроздова, психолог СИЗО. Как бы там ни было, Олег Георгиевич пригласил меня к себе в кабинет и предложил перейти в создаваемую тогда газету для осуждённых «Резонанс». Я, разумеется, дал согласие. Олег Георгиевич вручил мне ключ от кабинета редакции, который давно пустовал, и разрешил мне, пока я оформляю перевод, приходить в любое время читать подшивки и уже набрасывать темы будущих выпусков. На первых порах помощником мне определил майора Романова, который когда-то работал ответственным секретарём «Резонанса».

В мае 1996 года я приступил к выпуску газеты. Коллектив я сформировал сам. Поскольку высшего образования у меня не было, на должность редактора я пригласил Виталия Викторовича Черкасова, работающего тогда участковым милиционером, только что получившего звание «майор». А машинисткой — сестру бывшего сослуживца Андрея Сокольникова, Таню Бурдуковскую, которую я хорошо знал. Я рекомендовал её тогдашней начальнице отдела кадров УИН Надежде Ивановне Пьяновой. Женщина она была требовательная, принципиальная.

— Сколько она печатает знаков в минуту? — спросила она меня.

— 120! — выпалил я.

На самом деле Таня не умела печатать совсем. Она, конечно, видела машинку, работая в Новой Чаре библиотекарем, и даже что-то там печатала.

Таню приняли на работу с малюсеньким окладом. Но работник она была ценный. Я-то понимал, что стучать на машинке много ума не надо. Таня была талантлива! Она писала стихи, была замечательной рассказчицей, училась в пединституте. Однако её неумение быстро печатать скоро обнаружилось. В отделе кадров составляли отчёт, требовались дополнительные рабочие руки, а тут новая профессиональная машинистка в редакции. И вот Надежда Ивановна вызывает её к себе. Таня дрожит, как осиновый лист. Садится за пишущую машинку. Надежда Ивановна начинает диктовать, и Таня… Таня заносит над кнопками свой тонкий белый пальчик — тук! — есть первая буковка. Расширенные глаза её лихорадочно бегают по кнопкам, ища вторую букву. А вот и она — тук! Но Надежда Ивановна только заулыбалась — у неё оказалось, Слава Богу, доброе сердце…

Потом, когда Таня сама стала писать в газету замечательные материалы и доказала этим свою ценность для редакции, О. Г. Петров выхлопотал для неё аттестованную должность корреспондента, и Таня стала лейтенантом внутренней службы. А теперь Таня (Соболева по мужу) работает во ФСИНе в пресс-бюро и называет меня «судьбоносным Сашей».

УИН. Полковник О. Г. Петров

Об Олеге Георгиевиче Петрове я уже немного рассказал в первой части. Именно ему я обязан тем, что я совместил в одной должности то, о чём даже никогда и не мечтал: носить офицерские погоны и заниматься делом по душе — литературным творчеством.

Своей внешностью он напоминал мне актёра Михаила Боярского — худощавое лицо, чёрные усы, высокого роста, широкоплечий. Ещё он походил на грузина. По этому поводу он как-то пошутил.

— Когда приезжаю в Москву, то дня не проходит, чтобы меня не остановили для проверки документов. Хоть на спине пиши крупными буквами — «ПЕТРОВ».

Олег Георгиевич был редактором газеты с её основания — с 1979 года до 1994-го. Ещё два года «Резонанс» существовал в виде приложения (вкладыша) к газете УВД «Набат». Итого общий его редакторский стаж — 16 лет. Два последних года Петров являлся уже заместителем начальника УИН по кадрам, но газету свою не оставлял. Поэтому к передаче газеты под мою опеку он относился очень ревностно. Но время было уже другое, и газета, по моему убеждению, должна была стать совсем иной — с человеческим лицом. Надо отдать должное, Олег Георгиевич никогда не вмешивался в творческий процесс. Он иногда ставил конкретные задачи, а то, как мы будем выполнять поставленную задачу, какими творческими средствами — здесь коллективу редакции предоставлялась полная свобода. Он часто обращал наше внимание к своему опыту работы, часами мог рассказывать о том, как он делал газету. Порою его планёрки превращались в целые лекции по издательскому делу или по тонкостям работы пенитенциарных журналистов. Причём, слушали эти откровения не только мы, сотрудники газеты, но и вся кадрово-воспитательная служба. Иногда меня перед планёркой у Петрова просили:

— Александр Мефодьевич, ты только не поднимай вопрос по редакции, у нас работы по горло!

Как я уже сказал, Олег Георгиевич в работу мою не вмешивался, но каждый вышедший номер он проверял досконально, выписывал все ошибки, опечатки, погрешности вёрстки. Всё это заносил в большую таблицу и однажды нам всё это предъявлял. Но это было раз в год, не чаще. Такие встречи были, конечно, полезны. Однажды он разнёс какой-то номер в пух и прах, но я стал возражать, довольно горячо спорил и, в конце концов, когда страсти улеглись, Олег Георгиевич улыбнулся: «Молодец, что отстаиваешь свою точку зрения!»

Планёрки его были, вообще, интересны, я любил на них бывать, заслушивался его монологами. Красноречивее заместителя начальника я ещё не видел, во всём чувствовалась его журналистская въедливая натура, цепкий взгляд, меткие характеристики фактов и явлений были бесподобны. Например, после посещения производственного объекта в одной из колоний он сказал: «Будто бомба туда упала». А однажды он изрёк просто шедевр, сказанный по поводу наведения порядка в кадрах: «Щит и меч надо брать. Щитом от Москвы прикрываться, а мечом головы тут сносить (он, конечно, выразился покрепче) налево-направо!»

На пенсии Олег Георгиевич работал в Регистрационной палате (туда многие отставники ушли из УФСИН), а позже стал редактировать литературный альманах «Слово Забайкалье» и даже какое-то время руководил забайкальской писательской организацией.

Помню случай, мы столкнулись с ним на улице возле Пушкинской библиотеки. Проговорили с ним целый час! Он шёл с ТВ «Альтес», где давал интервью о своей повести «Снегири на снегу», за которую получил премию ФСБ в Москве.

— Полгода уже прошло, а они спохватились! — сказал Олег Георгиевич.

Мы обговорили с ним, кажется, всё, что могли: и дела в писательской организации, и последние номера «Слова Забайкалья», и прошедший кинофестиваль, и предстоящую «Студенческую весну ШОС» и новости УФСИНа, и персоны Чупина и Боброва… Даже какие-то семейные дела и мой переезд в Анапу.

— А мои-то опусы читали, Олег Георгиевич? Подойдёт что-нибудь для печати? — спросил я.

— Да всё подойдёт! — сказал он. — Только подождать придётся…

— Я решил сфотографироваться с бывшим начальником на память.

— А кто же нас сфотографирует? — озадачился писатель.

— Да я сам, с руки — селфи — так сейчас модно, — сказал я.

— Зачем же? — улыбнулся Олег Георгиевич, — вон, Марину попросим…

Прямо на нас, стоящих на тротуаре, шла наша главная демократка Марина Савватеева.

— Будьте любезны, Марина Львовна! — обратился я к ней, протягивая фотоаппарат.

Эх, Чита! Маленький наш городок! Только тут можно столкнуться на одном пятачке с главным писателем Забайкалья и попросить сфотографироваться с ним известную активистку либерального движения.

Кстати, большое спасибо Олегу Георгиевичу, что он всё-таки напечатал в альманахе мой большой рассказ «Телопись».

«Добрый день, Александр! — писал Олег Георгиевич. — Твой рассказ „Телопись“ напечатан в №4 (29), 2014 г. Остальные переданы новому редактору журнала „Слово Забайкалья“ Наталье Юрьевне Муратовой. Я с 1 января контракт на редактирование журнала продлевать не стал. Ушёл, так сказать, в творческий отпуск, как и с поста председателя Забайкальской писательской организации (срок моих полномочий закончился, а на новый срок подписываться желания нет — взял на отчетно-выборном собрании самоотвод). Избрали новым председателем Ш. С. Тохта-Ходжаева, думаю, тебе это имя знакомо (он у меня в организации был замом). Поэт-песенник, так сказать. Так что теперь я — „вольный художник“, чему крайне рад. Займусь, наконец, вплотную творчеством, а то за последние три года ничего существенного не родил: журнал и председательство отнимали всё время. Посылаю тебе указанный номер журнала в программе PDF (см. стр.105—110). Жму руку и желаю новых творческих успехов. Привет Анапе! О. Петров».

УИН. Генерал-майор П. А. Филиппов

Управлением исполнения наказаний, когда я перевёлся в редакцию, руководил Пётр Андреевич Филиппов. Уже в самом имени чувствуется что-то основательное. Ведь «Пётр» переводится как «камень». Это был спокойный скромный начальник. Он всё делал тихо и деликатно: и смеялся, и сердился. В компетентности ему не было равных, он знал абсолютно любую мелочь в любой службе, в любой колонии. Поэтому если его и боялись, то это была боязнь оказаться несведущим в каком-либо вопросе. Редакция его не интересовала в принципе, тем более у него был заместитель, полковник Петров, который знал о работе редакции всё.

Вот что я писал о генерале Филиппове в материале, посвящённом его 60-летнему юбилею 8 февраля 2006 года.

«Старт служебной карьеры в правоохранительных органах состоялся у юбиляра весной 1971 года в символичный день — 12 апреля, когда наша страна отмечает День космонавтики. За тридцать пять лет, а со службой в рядах советской армии более тридцати шести, был проделан огромный путь от солдатских погон к генеральским звёздам.

В органы внутренних дел он пришёл по собственному убеждению, считая борьбу с преступностью делом достойным для настоящего мужчины. «Работал во имя правопорядка, — говорит генерал Филиппов. — И это не просто слова, а кредо моей жизни». На долю Петра Филиппова выпало нелёгкое время в истории российской пенитенциарной системы. Сейчас ему вспоминается 1988 год, когда только-только становившаяся на ноги третья колония сидела несколько суток без хлеба, воды, тепла, электроэнергии, когда пищу для осуждённых приходилось варить на кострах. Или начало 90-х годов, когда в 38-градусный мороз читинский следственный изолятор замерзал двое суток. Отсутствие порою продовольствия, медикаментов, да мало ли сложных моментов было за эти долгие и неспокойные годы? «Выстояли», — с достоинством произносит генерал.

А сколько было на его веку различных нововведений, кардинальных преобразований системы исполнения наказаний — всех не перечесть. Практически с нуля формировались подразделения охраны, управление по конвоированию, военно-врачебная комиссия… И почти всегда без должного финансирования, другой какой-то помощи. И всё это скорей-скорей, к определённому сроку. Порою на «раскачку» столичными руководителями не давалось ни дня лишнего. Справились! Благодаря упорству, воле, энергии сотрудников и, в первую очередь, его заместителей, решались непростые вопросы организации жизнедеятельности исправительных учреждений. Спрос, который генерал Филиппов учинял со своих подчинённых, всегда совмещался с взвешенностью, справедливостью и пониманием вклада каждого офицера в общее дело.

Генерал-майор Пётр Филиппов вошёл в историю областной уголовно-исполнительной системы как начальник, находящийся на этом ответственном посту самый длительный период — 18 лет. Пётр Андреевич поражал удивительной способностью знать в вопросах службы и в обширном хозяйстве подчинённых подразделений любую мелочь. Добросовестный многолетний труд на благо государства и родного Забайкалья отмечен множественными наградами, среди которых знак МВД России «За верность долгу», именное оружие, почётное звание «Заслуженный работник правоохранительных органов Читинской области».

Хочется ещё в конце добавить что-нибудь забавное. Для разрядки. Пётр Андреевич, вообще, очень мало смеялся. Даже свою присказку «Ай, да лю-ли!» говорил (по самым разным поводам) серьёзно.

Я редко бывал у начальника в кабинете. Но мне вспоминается такой случай: как-то раз, уже в конце рабочего дня, зайдя к нему по какому-то делу, я увидел на столе у генерала маленькую синего цвета пластмассовую мухобойку в виде пятерни. Мне стало сначала весело, когда я представил, как начальник бьёт мух, а потом подумал: если в управлении полный порядок, то, наверно, совсем не зазорно ради спортивного интереса в свободную минуту и пришлёпнуть пару настырных мух.

УФСИН. Амаев

Вступление на престол нового начальника Юнуса Айнузаровича Амаева в октябре 2005 года ждали с каким-то страхом. Были наслышаны о жёстких методах его руководства. Мой друг Андрей Хрущёв, служивший в ИК-3, рассказывал, как однажды Амаев отвесил ему оплеуху. Прямо как мне в армии (помните, мой рассказ о знакомстве с комбатом?).

Я быстро понял, как надо себя вести с новым начальником, человеком восточных кровей. Как-то зашёл к нему по старой привычке (к Филиппову я мог зайти в любое время по любому вопросу).

— Вийди! — резко сказал Юнус Айнузарович. — Давай, все вопросы через Петрова!

С тех пор я к нему — ни ногой. Показывал подготовленные бумаги курирующему редакцию заместителю, чтобы он подписал, или отправлял через секретариат. Правда, начальник секретариата советовала со всеми бумагами идти к Амаеву лично, потому что у него часто возникали вопросы по документу, и он возвращал его неподписанным. В таких случаях я просто снабжал требующий подписания документ всякими справками, пояснительными — целую пачку прикалывал, чтобы он сам разобрался, только бы к нему не идти, только бы не попасться ему лишний раз на глаза. По характеру моей работы мне редко, к счастью, приходилось к нему заходить.

Работал он довольно странно. У него отсутствовал какой-либо регламент. Он мог вызвать любого сотрудника в любое время дня и ночи. Требуемого сотрудника дежурная часть должна была достать хоть из-под земли. Я сам сколько раз видел несущихся сломя голову офицеров по улице, по коридору с вытаращенными глазами.

— Амаев вызвал!!!

Сам я тоже попадал иногда в поле его внимания. Как-то после дежурства на базе (вещевых складах УФСИН) я уже был на пути к дому, или даже уже доехал домой. Вдруг звонок дежурного:

— Срочно к Амаеву!

С вытаращенными глазами (потому что назначалось ещё и время вызова) бегу на остановку, к троллейбусу. В управлении дежурный кидает мне на ходу:

— У себя!

С дрожью в коленках захожу в приёмную… Но вдруг в назначенный мне час у кабинета начинают собираться сотрудники: один, два, три — уже целая делегация. Последние подбегали с вытаращенными глазами — не дай Бог опоздать!

Спрашиваю у секретаря:

— А как же я?

— Срочно вызвал ФЭО (бухгалтерию, кадры) … — отвечает секретарь, пожимая плечами.

В тот день я так и не попал к нему, да он про меня так и не вспомнил. Все совещания закончились. Вышел последний посетитель. Выходит из кабинета Амаев, огромный, кряжистый, как изваяние острова Пасхи:

— Ты чё тут сидищь?

Объясняю.

— Подойди к Олегу Георгиевичу, он задачу получил…

И всё. Всё моё сидение у кабинета — зря.

Было время, когда и я попал к нему в немилость. Опера, видимо, нашептали ему. Я как раз тогда состоял в Союзе Русского Народа. Информация дошла до управления (я и не скрывал, что причастен к обществу, в котором состояли Всероссийский батюшка Иоанн Кронштадтский, патриарх Тихон и Император Николай Второй). Троменшлегер, начальник инспекции по работе с личным составом (короче, особист), не разобравшись, пустил утку, что я записался в РНЕ (Русское национальное единство Баркашова), запрещённую законом организацию. Это ж, как говорят в Одессе, две большие разницы!

Начались преследования. На меня стучали безбожно. Но тогда всё было честнее. Меня вызвал к себе начальник оперативного управления А. В. Лебедев и показал толстую пачку компромата на меня. Я, конечно, рассмеялся, видя, что всё это туфта (мои заметки о Ходорковском, «Вестники КПП» и т.д.) И я, и Лебедев (очень здравый, скажу, человек) понимали, что «отрабатывать» меня как-то надо, иначе начальство наше и московское не поймёт.

— Ты там с крестом ходищь! — рычал Амаев на совещаниях. — В тайных обшествах состоищь!

Но я был абсолютно спокоен, потому что знал, что в крестных ходах у нас ходить не запрещено и участвовать в общественных, не запрещённых законом организациях в свободное от службы время можно.

В Амаеве мне нравилась его манера говорить. У него был сильный акцент, хотя он всю свою сознательную жизнь прожил в Забайкалье. Мне казалось, что он старается подражать самому Сталину. И отношение его к людям тоже было сталинское: нет человека — нет проблем. При нём многие ушли, дотянув кое-как до пенсии, ещё больше были безжалостно сняты с должностей. Первые лица в отделах, колониях менялись при Юнусе Айнузаровиче как перчатки…

О манере говорить… Я каждую планёрку уходил с 1—2 записями амаевских афоризмов в блокноте (рекомендуется для чтения с сильным кавказским акцентом):

«Вы ни ухом, никаким местом не хотите вникнуть в ситуацию!»
«Мы не специально туда поехали, и попали в такую грязь!»
«Если бы оперативное управление было бы на своём месте, то глаз бы не выбили человеку».
«Только враг мог заготовить такую картошку! А мы её заготовили!»
«Надо определиться с формой одежды, чтобы не приходили в чем мать родила!»
«Прошу любить и жаловать, и решать все вопросы на официальной ноге».
«Что это вы так отвечаете, без царя в голове?»
«Есть Правила внутреннего распорядка, вот в них-то прокурор и упирается рогом!»
«Надо чтобы осуждённый был одет по сезону 24 часа в сутки!»
«Отмечая праздники, оставляйте одно полушарие мозга трезвым, чтобы можно в любой момент принять решение!»
«Оперативное управление со своими щупальцами должно висеть над всеми подразделениями!»
«У нас грязная работа, а вы хотите в белых перчатках делать грязное дело!»
«Оперативному управлению надо обратить внимание: там какая-то серьёзная собака зарыта!»
«Прихожу к выводу, что где-то собака зарыта на уровне оперативного управления и отдела безопасности».
«Как бы нас не сделали крайними козлами отпущения».
«Почему этот негодяй сделал ноги в руки?» «Есть мозги? Так шевели ими!!!»
«Внимательно растопырить уши!»
«Как мы ставили задачу? По сантиметру с него жилы вытянуть!»
«Хочу, чтобы наши службы спустились с небес и начали рыть эту землю!»
«Повесить тебя за ноги у ворот этой колонии за неисполнительность!»
«Надо делать ставку на технику, которая не врёт, не обманывает и не склонна к предательству!»
«Каждый год мы воюем с результатами своей бездеятельности!»
«Мы всегда, когда доброе дело начинаем, готовы лоб себе расшибить!»
«Сидите, полковники, жмётесь друг к другу? А концы до вас доберутся!»
«Если ты хочешь с этой трибуны нам лапшу повесить, то мы тебя самого повесим — на этой трибуне!»
«Этот побегушник перелез через проволоку и метался по запретке, как заяц, пока его не пристрелили».

Перед своим уходом он вдруг стал ко мне более лоялен. Я и раньше замечал, что он не слишком спускает на меня собак. Я даже подумывал, что это из-за моего брата. Дело в том, что Амаев служил вместе с моим братом в ИТК-11 в Новоорловске. Брат рассказывал, как упрашивал его Амаев не ставить его читать политинформацию. А после перевода брата в Краснодар в его квартиру вселился Амаев. Так что, возможно, Амаев щадил меня из уважения к фамилии.

Помню, как я писал Амаеву доклад к 131-й годовщине УИС. Бегал к нему в кабинет как никогда часто, бесконечно правя текст, под начальника. Вот тогда он стал называть меня «дружище».

И всё-таки простились мы ним неласково. Всегда, я замечаю, всяким скандалам предшествуют мои командировки. И вот перед своей отставкой он отправил меня в ИК-2 освещать ход субботника. Это было в апреле. И в это время там случилось ЧП. Косвенно в нём был виноват я.

Дело было так. В Шаро-Горохон я никогда на общественном транспорте не ездил. А тут сел на поезд и вышел не там, где надо — на станции Карымской. Жду — никто меня не встречает. Оказывается, сотрудники колонии ждали меня в другом месте, куда обычно приезжали командировочные. Я стал звонить, выяснять, ругаться даже. Наконец, за мной отправили уазик, который по пути к Карымской перевернулся. Пострадали люди.

В Читу я возвращался с опаской. Ведь, по сути, из-за ЧП с уазиком должны назначить служебную проверку: зачем поехали, кого встречали? Тут и до меня докопаются — какого хрена Полуполтинных делал в Карымской?

Но в понедельник в управлении был уже новый начальник — Никитеев. А мне в тот день, по иронии судьбы, срочно пришлось писать на себя представление на медаль «За усердие в службе» 2-й степени, которую новый начальник потом и вручил.

УФСИН. Маяков

С Андреем Александровичем Маяковым мы пришли в уголовно-исполнительную систему почти одновременно, в 1995 году. Помню, как вместе участвовали в просчётах заключённых в первом корпусе следственного изолятора. Причём, я сразу отметил в нем военную косточку и склонность к наведению дисциплины — я тогда не знал, что он пришёл в тюрьму из Вооружённых сил.

Потом, как вы уже знаете, я ушёл благодаря случаю, в редакцию, а Маяков какое-то время служил на прежнем месте, потом перевёлся в управлении по конвоированию, а потом замом в управление на Ингодинской, 1. Сталкивались мы с ним по службе очень редко, но при встречах в коридоре тепло пожимали друг другу руки без лишних слов.

Когда я решил отпустить бородку, я первым делом отправился к Андрею Александровичу за советом. Он знал строевой воинский устав на зубок. О, сколько он гонял личный состав за неправильно нашитые шевроны или погоны! На строевых смотрах с линейкой проверял каждого. Женщины прятались от него, чтобы он не увидел и не зарычал на них (шутя, по-доброму), что они ходят по гражданке. Но делал это с любовью, без фанатизма. Я не слышал, чтобы он наказал кого-то за нарушение формы одежды. Так вот, подхожу я к нему с необычным вопросом:

— Андрей Александрович, а военнослужащим бороду можно носить?

— В уставе прямо не говорится об этом, что разрешается. Единственное, что написано, это то, что борода не должна мешать выполнению упражнения (он назвал номер регламентирующего документа) при надевании противогаза. Значит, не запрещается.

Это я и хотел от него услышать. Теперь бороду мне и директор ФСИН не запретит носить! — думал я. Поэтому, когда Амаев был не в духе и, багровея лицом, цедил сквозь зубы: «Бороду — сбрит!», я сохранял олимпийское спокойствие.

Так получилось, что у Маякова долго не было собственного кабинета. Это было странно. Мне казалось, что это даже какое-то проявление неуважения к нему начальника и принижение значения должности зама по кадрам. Да и Маяков был упрямцем. Кабинет у него номинально был, но далеко от управления — на ул. Амурской, 81, где располагалась и наша редакция. Но, так как у него масса работы была в самом управлении, он почти всё время находился на Ингодинской: в кадрах, в отделе безопасности, в отделе по «борьбе» с личным составом, только не на месте. Хотя на Амурской у него была даже новая мебель и кресло, там он не сидел демонстративно. Потом я заметил, что кабинет и персональный компьютер ему, в общем-то, и не нужны. Андрей Александрович почти не занимался бумагами лично. Поступавшие к нему документы, он тут же раздавал по подчинённым отделам, ничего себе не оставляя. И уж очень он обожал всякие планы, справки и совещания. Как раз то, чего я терпеть не могу. План на месяц, план на квартал, справка за месяц, справка за квартал, план реализации Концепции УИС, план реализации Послания Президента, план реализации решения коллегии, справка по итогам реализации решения коллегии, список адресов сотрудников, список телефонов сотрудников, данные по образованию сотрудников (номера дипломов), цифры в готовящийся доклад, предложения в план.

Порою я возмущался:

— Да нету у меня никаких предложений в план, Андрей Александрович!

А он:

— А ты так в справке и укажи: «предложений в план по данному вопросу нет»…

Совещания у него были длинные, нудные и бесполезные (для меня, конечно, в первую очередь). Я приходил в управление к началу рабочего дня, Маяков в это время уходил на совещание к Амаеву, а у Амаева тоже не было чётких временных границ. Совещание у него могло кончиться и в 10 ч., и в 11 ч., и 12 ч. И мы все сидели, слонялись без дела (кто работает в других зданиях), ждали начала совещания у Маякова. Причём, если Амаев его на своём совещании «вздрючил», как говорится, по полной программе, то и он соответственно «вздрючивал» весь подчинённый личный состав кадрово-воспитательной службы. Иногда, бывало, распалялся по-настоящему. Но все его стрелы Зевса-Громовержца летели всегда мимо редакции. У меня был личный творческий план, и чего мне всегда не хватало — это времени. Потому что после окончания совещания надо было ещё пешком дойти до ул. Амурская, 81, а там уж и обед, а с обеда какие-нибудь занятия… Когда было заниматься газетой?

А вообще относился ко мне Андрей Александрович хорошо, даже по-дружески. Приглашал меня сфотографировать момент встречи из роддома своей супруги с малышом. А однажды вызвонил меня (уже закончился рабочий день), чтобы я пришёл и отснял 55-летний юбилей Амаева. Я пришёл злой, потому что все эти юбилеи, восьмые марта, новогодние вечеринки я терпеть не могу. А тут вызывают, просят даже, надо идти. Смотрю, столы ломятся от яств, я голодный, после работы, да ещё Великий пост шёл — а тут мясо, рыба, зажаристые окорочка! Я хожу между столиков с фотоаппаратом, слюни текут, фотографирую жующих, пьющих сотрудников (не понимаю, зачем?!), Маяков сидит в костюме гражданском, серебристом, при галстуке. Подозвал меня:

— Саша, сядь, покушай…

У меня ответ уже приготовлен:

— Пост, Андрей Александрович!

— Хоть чайку попей…

От чая я тоже отказался. Сделал своё дело и исчез по-английски.

В марте 2011 года редакция переехала в «синагогу». Там же поселился, наконец, и Маяков. Он выбрал себе самый большой, самый ухоженный, самый светлый кабинет — розовый! Новый стол, кресло из хорошего кожзама, в буфете сервиз — живи и радуйся! Совещания стали проходить у него. Он часто шутил, особенно любил сделать комплимент нашим женщинам — Светлане Владимировне, например, психологу. Вообще, он к женщинам относился очень галантно, с большим пиететом. Да и женщинам, мне кажется, он тоже нравился — хотя и кругловатый, но подтянутый, всегда выбритый, надушенный, с густыми светлыми, гладко зачёсанными назад волосами…

Но тут грянул пожар в ИК-10. Прилёт директора ФСИН Реймера, разборки. Никто не ожидал, что Маяков пойдёт на заклание. Высококлассный специалист, закончивший Академию права и управления, молодой, перспективный. Но Реймер подписал приказ об увольнении. Никто не ожидал такого поворота в судьбе Андрея Александровича.

Он построил весь личный состав, находящийся на Ингодинской, 19 («синагога») на втором этаже. Все стояли какое-то время молча в строю. Наконец дверь, ведущая в кабинет Маякова, отворилась, вышел он, при полном параде (на нём всегда очень здорово сидела форма), в значках и сказал краткое слово:

— Приказом (таким-то) я уволен из органов уголовно-исполнительной системы. Простите, если я кому-то что-то обещал, но не успел исполнить. Благодарю всех вас за службу!

Многие женщины, расходясь, утирали слезы…

Я благодарен Андрею Александровичу, что он содействовал мне продлить контракт службы ещё на пять лет и Ю. А. Амаеву, который подписал мне мой рапорт. Если бы это случилось при Козлове, то я бы уже давно расстался со своей газетой и редакцией. Многое в нашей жизни зависит от человеческого фактора, от порядочности начальников, знания ими личных качеств своих подчинённых и степени доверия к ним.

УФСИН. Последний начальник. Никитеев