Юрий ПОКЛАД
Рудиментарная способность
Раньше я умел летать. Летать было для меня вполне естественно, и я не удивлялся этому умению. Ходить или летать — большой разницы для меня не было. Мне казалось странным, почему другие люди не летают, ведь это просто и очень приятно. Я предполагал, хотя я не был в этом уверен, что они всё же тайком летают, но не признаются по различным причинам. Меня с самого раннего детства пугало моё отличие от других людей, я понимал, что это ненормально и может вызвать подозрения. Любое отличие вызывает подозрения, а если отличия создают какие-то преимущества их обладателю — зависть. Я никому не говорил о своём умении, особенно родителям, они были строги ко мне, боясь избаловать лишней любовью, а уж за такое, с их точки зрения, озорство, могли серьёзно наказать.
Летал я обычно ранним утром, в детском парке, который был рядом с нашим домом, это доставляло мне огромное удовольствие, но летать старался не слишком высоко, не более полутора метров над землёй, чтобы не привлечь внимания случайных прохожих. Я мог бы летать и гораздо выше, но пока что не решался. Однажды я не заметил сторожа парка — пожилого человека со строгим лицом и осанкой отставного военного, который делал утренний обход парка. Сторож дождался, пока я приземлюсь, подошёл и крепко взял меня за локоть. Я испугался, понимая свою вину, решил, что сторож отведёт меня в милицию за нарушение общественного порядка. Но он оказался добросердечным человеком и ограничился внушением. Укоризненно глядя мне в глаза, он сказал:
— Как тебе не стыдно? Больше никогда так не делай! Обещаешь?
Я пообещал, что больше не буду, но обманул этого достойного человека, потому что со своим желанием летать я ничего не мог поделать. В полётах я не видел ничего постыдного, мне казалось, что я никому ими не мешаю. Это было заблуждение, которое в моей дальнейшей жизни едва не сыграло роковую роль. Но разве можно с уверенностью утверждать, чтó именно играет в нашей жизни роковую роль? Вся наша жизнь скроена из нереализованных иллюзий и реализованных опасений. Казалось бы, жизненный опыт должен со временем научить чему-то, но надежды оказываются ложными — то ли учитель плох, то ли ученик бездарен. До тех пор, пока я умел летать, никакие надежды не казались мне потерянными, всё самое лучшее ещё могло случиться, и этот факт меня успокаивал, хоть я и подозревал, что это успокоение — путь к самообману.
Мне было отлично известно, что летать человек не может, это не свойственная ему способность, в школьные годы я много читал об этом, затребовав соответствующую литературу в читальном зале городской библиотеки.
Летал я легко, безо всякого напряжения, главное было ощутить лёгкость в теле и едва ощутимый холодок предчувствия в животе. Начинала слегка кружиться голова, приходили на ум смешные, вовсе не обязательные для столь серьёзного момента, мысли, и я уже не замечал, как тело теряло вес, и я отрывался от земли.
Я не злоупотреблял своим умением, летал, лишь когда желание становилось непреодолимым. Среди одноклассников ходили обо мне смутные, нехорошего свойства, слухи, несколько раз меня прижимали к стене в школьном туалете, пахнущем хлоркой и фекалиями, и требовали открыть секрет. В чём он состоял, одноклассники не догадывались, «брали на понт» в надежде, что я сам сознаюсь, но я не сознавался. Впрочем, они всё равно не поверили бы, если б узнали. Однажды они меня даже на всякий случай побили, чтобы я чересчур не зазнавался.
Я привык к тому, что умею летать, мне не приходило в голову этим гордиться, ведь не станет же гордиться человек, к примеру, тем, что он высокого роста, разве что от большой глупости. Учась в школе, я не имел близких приятелей, поэтому поделиться с кем-нибудь в порыве откровенности способностью своего организма случая так и не представилось, и я был рад этому. Люди завистливы, легко предположить, что мой товарищ, однажды посмотрев, как легко мне даётся полёт и какое удовольствие я от него получаю, попросил бы научить его летать. Но это было невозможно, я не знал, каким образом возникает вдруг тот щекочущий холодок, потом — потеря веса, как поднимаюсь я в воздух. Все мои оправдания были бы восприняты с подозрением, переходящим в ненависть, мой товарищ решил бы, что я нарочно темню, чтобы сохранить тайну. Хорошо если б он просто обиделся и раздружился со мной, но ведь он, наверняка, в отместку, рассказал бы о моей способности одноклассникам, прибавив что-то от себя, и чем всё это могло закончиться, предположить трудно.
Пристрастие к полётам не влияло на мою хорошую учёбу, после окончания школы я легко поступил в институт. В институте я ещё больше замкнулся в себе, и никаких догадок о моём секрете у сокурсников за пять лет не возникло. Но я становился взрослым, и уклоняться от жизненных соблазнов становилось всё труднее. Я знакомился с девушками, попробовал алкоголь — это действовало расслабляюще, я чувствовал, что опасность близка и ничего не мог с этим поделать, моя способность вступала в конфликт с моим дальнейшим существованием, но я привык к ней и не рассматривал способов избавления. Но я чувствовал потребность стать таким как все, не иметь тайны, которая становилась всё тягостней, навязчивей, мешающей нормально жить. Хотя, кто знает, что значит нормально жить?
Я старательно овладевал знаниями, из меня получился хороший программист. После окончания института меня пригласили в частную компанию, где хозяином был Пётр Иванович — человек лет пятидесяти, казавшийся мне крайне пожилым. Он действительно выглядел немолодо: лысоватый, грузный, чем-то похожий на утомлённого бесконечными проблемами задумчивого бегемота. Деньги, которые я получал, казались мне огромными, родители радовались: в середине девяностых трудно было найти хорошо оплачиваемую работу, тем более столь молодому человеку, как я. Отец стал разговаривать со мной как с равным, я был полон предчувствием больших перспектив. Пётр Иванович относился ко мне отечески и надежды эти поддерживал.
Потом произошло то, чего я давно опасался, что рано или поздно должно было случиться.
В нашей фирме поддерживались традиции по сплочению коллектива: раз в неделю после работы организовывались застолья. Братания затягивались до полуночи, Пётр Иванович эти мероприятия приветствовал. Благодаря застольям, у меня появился друг Игорь — любитель джаза и душевных разговоров. Я не заметил, как этот человек вполз ко мне в доверие. Петру Ивановичу, как опытному руководителю, хотелось видеть коллектив изнутри, он имел сотрудников, доносивших ему о настроениях и секретах подчинённых.
Я никогда не раскрылся бы перед Игорем, если б не алкоголь. Однажды мы порядком перебрали и неспешным шагом двигались от офиса по ночной улице — нам было по пути. Тёплый летний вечер, приятно-расслабленное состояние после коньяка. Игорь ни о чём не расспрашивал, он ждал, затаившись, когда я расскажу сам, и дождался. Трудно оправдать мою наивность.
Пётр Иванович проявил терпение, к себе в кабинет пригласил меня лишь дней через пять, лицо его выглядело озабоченным.
— Дима, — сказал Пётр Иванович, — мне стало известно, что вы больны.
— Вы ошибаетесь, — воскликнул я очень искренне, ещё не понимая, о чём идёт речь, — я абсолютно здоров, у меня первый разряд по плаванию.
Но следующая фраза убила меня наповал:
— Здоровые люди не летают.
Я был так ошеломлён, что не в силах был ничего ответить.
— Ведь вы летаете, это правда? Давно это у вас?
— С детства, — с трудом выдавил я, понимая, что пропал.
— Дима, не впадайте в панику, — продолжил Пётр Иванович, — несчастье с кем угодно может случиться, надо взять себя в руки, обследоваться, сейчас медицина шагнула вперёд, вас вылечат. Поставьте себя на моё место, — голос Петра Ивановича окреп, стал убедительней, — я не исключаю, что это инфекционное заболевание, мне совершенно ни к чему, чтобы мои сотрудники летали. Это ненормально.
Он заметно разволновался.
— В фирму вложены большие деньги, мои личные деньги. Я должен быть уверен в людях. Разного рода полёты недопустимы, вы должны понять меня.
Из всей этой длинной речи было ясно одно: я теряю работу. Выгодную, хорошо оплачиваемую; работу, которую я люблю.
Пётр Иванович попытался успокоить меня.
— Не расстраивайтесь, я готов помочь. Вот, — он вынул из ящика стола визитную карточку, — обратитесь, это опытный врач, кандидат наук, можете сослаться на меня. Придётся заплатить, это уж как водится, но вариант надёжный, я гарантирую. Доктор предложит медикаментозное лечение, если будет необходимо — хирургическое вмешательство. Доверьтесь ему, это серьёзный специалист. Как только вылечитесь, сразу же возвращайтесь, я придержу для вас место.
По инерции я всё ещё глядел на Петра Ивановича с надеждой, не в силах поверить, что это конец. Пётр Иванович, чувствуя это, занервничал:
— Ну обратитесь, в конце концов, в цирк, там, насколько я понимаю, такие специалисты востребованы. Я, правда, давно не был в цирке, но точно помню, что там люди летают, это их профессия. Вами могут заинтересоваться.
— Но мне нравится работать программистом, — убитым голосом проговорил я.
Петр Иванович пожал плечами, давая понять: «Искренне сочувствую, но помочь не в силах».
Я вышел из кабинета.
Складывая из стола в рюкзак вещи, покосился на Игоря, сидевшего за соседним столом. Он сделал вид, что занят разговором по телефону.
Игорь подорвал во мне доверие к людям, у меня появилось резко критическое отношение к ним, я стал подозревать в них в первую очередь плохое, и, кстати, редко ошибался. Я долго тянул с визитом к врачу, причин было много. Дело не в деньгах, деньги пока что были. Дело в том, что я сомневался в надёжности этого визита. Врачи полагают себя обиженными: они сохраняют людям самое главное — здоровье, но получают при этом недостойно малые, по их мнению, деньги. По этой причине вынуждены заниматься примитивным шантажом, он оправдан. Нагло врать больному не обязательно, и даже опасно, поскольку он перед визитом много чего начитался в интернете по поводу своей болезни, нужно «навести тень на плетень», обозначить сомнения и тревогу, посочувствовать состоянию, искренне сомневаясь при этом в благоприятных перспективах течения болезни. Тогда готовность помочь прозвучит убедительно, словно врач предлагает помощь исключительно из человеколюбия и любви к своей профессии.
Я человек мнительный, я мучился сомнениями два месяца и всё же пошёл к врачу.
Он сразу же внушил мне доверие. Он производил впечатление умного эрудированного человека, подозревать в нём проходимца и вымогателя было бы странно. Когда у человека умные глаза, я перед ним теряюсь, подозревая себя в тотальном невежестве. Звали доктора Владислав Васильевич. Как только я назвал себя, он слегка прищурился под стёклами очков, и сказал:
— От Петра Ивановича? Я помню. Он мне звонил.
Эти слова немного меня успокоили, значит, Пётр Иванович не забывает обо мне, рассчитывает на моё возвращение.
— Летаете?
— Бывает.
— Это вас каким-то образом беспокоит?
— Нет, как раз наоборот, мне это приятно.
— Так зачем же этот визит ко мне?
— Пётр Иванович не хочет, чтобы его сотрудники летали.
— Что ж, его можно понять. Вы намерены лечиться?
— Придётся. Откуда взялась эта моя особенность? Как, по-вашему? Это опасно?
— У меня есть соображение, правда, идущее вразрез с официальной наукой. Когда-то давно, на заре эволюции, абсолютно все люди умели летать, ходить по земле считалось неэффективным. Но потом эволюция взяла своё, основные животные, которыми питались древние люди, стали жить на земле, а не летать в воздухе. Пришлось и людям сделать то же самое. Но у отдельных экземпляров вроде вас эта рудиментарная особенность сохранилась.
— Но отчего именно мне так не повезло?
— Так будем лечиться или нет? — спросил Владислав Васильевич, больше не углубляясь в историю.
— У меня нет другого выхода.
Начались мои скитания по кабинетам. Меня исследовали, как подопытную жабу, деньги быстро кончились, я попросил у родителей, туманно объяснив необходимость.
— По бабам надо меньше бегать, тогда и лечиться не надо будет, — сурово сказал отец, но денег дал.
Ни таблетки, ни уколы, ни процедуры не помогли — мне всё равно хотелось летать, даже ещё сильнее, чем прежде. Получалось, что деньги потрачены впустую, я был в отчаянии. К Владиславу Васильевичу я больше не обращался, я был уверен, что он знал о бесполезности лечения моей рудиментарной особенности и просто туманил мне мозги оригинальными теориями эволюции человека. Проситься на работу к Петру Ивановичу было также бессмысленно, если б я решил соврать и заявил об успешном излечении, этот проницательный человек без труда вывел меня на чистую воду и мне было бы стыдно.
Жизнь приобрела совершенно мрачный оттенок: здоровенный парень, уже мужик, сидел на шее у пожилых родителей, получавших скромные пенсии. Если вы помните, в девяностых годах пенсионеры были достойны зависти, потому что это была единственная категория граждан, имевших стабильный доход. С голоду я пропасть не мог, но от этого было не легче. Ранним утром я уходил в детский парк и с отвращением, переходящим в тупое отчаяние, летал: что мне ещё оставалось?
Убрав гордость в задний карман, я пошёл в цирк. Поднялся на второй этаж к директору, понимал, что совершаю глупость, но что мне оставалось?
Директор цирка — худощавый человек средних лет, с пышными, совершенно чуждыми его длинному унылому лицу, бакенбардами, взглянул на меня безо всякого интереса.
— Что хотел?
— Работать.
— Что умеешь?
— Летать.
— Не нужно, своих девать некуда. Нечем платить. Плохо стал ходить народ в цирк, понимаешь? А цены на билеты я снижать не могу, они и так низкие.
— Но вы не поняли, я не летающий гимнаст. Я просто летаю.
— Как это «просто»? — вяло поинтересовался директор.
— Ну, без ничего: раз, и полетел.
— Правда?
— Правда.
Директор задумался, потом безнадёжно махнул рукой:
— Никто не поверит. Понимаешь, сейчас такое время: никто никому не верит. Просто удивить человека — недостаточно, надо сделать что-нибудь полезное ему лично.
— Например?
— Ну, бутылку водки перед ним материализовать, или гамбургер какой-нибудь. А от твоих полётов ему будет ни жарко ни холодно: посмотрит, зевнёт и отвернётся.
— Я не сумею материализовывать бутылку водки.
— Может, клоуном попробуешь?
— Нет.
— Вот видишь! Что мне с тобой делать?
И я осознал беспочвенность своих притязаний. Подойдя к двери, почувствовал знакомый холодок в животе, мои ноги приподнялись над полом примерно на метр, я открыл дверь и мягко выплыл, не теряя высоты, в коридор. Директор воспринял этот неожиданный манёвр безо всякого интереса.
А теперь я расскажу, как утратил свою рудиментарную способность. Всё оказалось очень просто, судьбе, или кому-то свыше, захотелось пошутить надо мной.
Спасение принесла женщина. Вот как это было. Мне давно уже никто не звонил по мобильному телефону, я отвык и не сразу услышал звонок. Звонила девушка Надя, секретарша Петра Ивановича. Я сначала обрадовался: вдруг на Петра Ивановича нашло прозрение и он решил меня вернуть? Но, как выяснилось, дело Нади носило характер личный и пустяковый. Беглой скороговоркой она призналась, что питает ко мне чрезвычайно тёплые чувства и хочет помочь. Такое вот, понимаете ли, завуалированное предложение любви. Только этого мне не хватало.
Как выяснилось, Надя ничего не знала о моей рудиментарной особенности. Сволочизма Игоря не хватило, чтобы растрепать о моём секрете всему коллективу. Это несколько меняло дело, хотя и не коренным образом. Мы с Надей договорились встретиться.
Я настроился на встречу со слабым, тайно влюблённым в меня, созданием. В офисе на эту серую мышь я обращал мало внимания, имелись экземпляры эффектнее. Я повёл себя самоуверенно и грубо, и это мне немедленно аукнулось. Я решил рассказать о своей рудиментарной особенности, ошеломить Надю, дальше действовать по обстоятельствам. Ошеломлённая женщина — лёгкая добыча мужчины. Но в ответ на моё признание Надя взглянула на меня безо всякого удивления, и спросила:
— Ну и что?
Создалось впечатление, что ей уже человек десять признавались, что умеют летать. Я растерялся.
— Ненавижу хвастунов, а лгунов тем более, — сказала она. — Ты набиваешь себе цену, чтобы поскорее переспать со мной. Я пришла, чтобы помочь, а ты с первых же минут нагло лжёшь.
Я так и не узнал, каким образом она собиралась помочь мне, это стало не важным, а потом забылось. Я не нашёл ничего лучшего, чем возразить:
— Но я не лгу.
— Так ты умеешь летать? Отлично. Ну, полетай, продемонстрируй!
Она мне не верила. Ни на грамм. Я растерялся, и эта растерянность оказалась роковой. Я засуетился, попытался оторваться от земли, но ничего не получалось. Для того чтобы взлететь, необходима уверенность, её не было. Заветного холодка в животе не появлялось. Я понял, что летать по заказу невозможно.
— Сейчас не могу, — признался я, — не выходит. В следующий раз, ладно?
— Все понятно, — вынесла Надя безжалостное заключение, — у тебя полёты случаются только по великим праздникам. Что ж, дождёмся Нового года.
Мы дождались Нового года и в январе поженились. Я потерял способность летать, все мои попытки оказывались безуспешными. Я признался Петру Ивановичу, что выздоровел. Он поверил, может быть, не мне, а Наде, но на работу меня вернул.
Жизнь наладилась, у нас родился сын, я мог чувствовать себя спокойным, но иногда, как правило ночью, Надя тихо спрашивала меня:
— А ты, правда, умел летать?
Врать не хотелось, это выглядело бы странным. О чём жалеть? И я отвечал:
— Раньше умел.
— Тебе не жаль, что больше не умеешь?
На этот вопрос я никогда не отвечаю, поворачиваюсь лицом к стене и говорю, что хочу спать. Дело в том, что я продолжаю летать — только во сне. Во сне можно летать безнаказанно и безответственно. Просыпаясь среди ночи, чувствую знакомый холодок в животе, и мне кажется, что всё в моей жизни осталось по-прежнему.
