Его лицо по-прежнему бесстрастно и не выражает ни скуки, ни желаний.
Ему все равно, что убыток, что польза, лишь бы только были у него слушатели, было бы о чем хлопотать да не опоздать бы как-нибудь на поезд.
Прежде, когда гурты гоняли, лучше было.
Нельзя их пущать, надо тут в починку оставить.
– Ну да, бреши больше! Просто выпить хочется, хабару взять... Так и говорил бы.
Полнота у него неприятная, обрюзглая, с желтизною, какая бывает у людей, много пьющих и спящих не вовремя.
Старик очень доволен только что бывшим разговором; он улыбается и оглядывает всю залу, как бы ища: нет ли тут еще чего-нибудь приятного?
– Пить и есть мы умеем, а дела не помним, – говорит он. – Вчерась целый день только и знали, что пили да ели, а небось забыли расходы записать.
Братья-то теперь на постелях спят, одеялами укрылись, а ты, нерадивый и ленивый, на одной линии с быками...
Он безус, почти еще мальчик; полное, белое лицо его с широкими скулами детски задумчиво, глаза глядят не как у взрослых, а грустно и покорно, но весь он широк, крепок, тяжел и груб так же, как старик; он не шевелится и не меняет своей позы, точно ему не под силу приводить в движение свое крупное тело.
