Оглавление

3. 25. 1812

Ныне, когда сочтены уже дни мои, помолившись усердно Иоанну Дамаскину, чьим пером неизменно вдохновляюсь и которому не дерзаю подражать в скромных трудах своих, решил я доверить бумаге историю, сделавшую меня таким, каким стал я тому сорок лет и остаюсь по сию пору.

По малолетству счастливо избежав событий междуцарствия (ибо в силу вспыльчивого характера моего, не будь я юн, то непременно случилось бы мне стоять на Сенатской площади) спустя без малого четыре года, с отличием окончил я Московский Университет, где наряду с прочими науками слушал курс археологии и истории изящных искусств блистательного профессора Снегирева. Все время учебы снедавшая меня страсть к путешествиям перемежалась с любовью к архивным изысканиям, так что немало дней провел я в дороге, объезжая монастыри с Калайдовичем и Строевым, едва не сходя с ума от радости открытия дел давно забытых соборов и слушая вдохновенные речи о Холопьем городке и значении камня тмутараканского.

Поступив служить в канцелярию Дворцового Ведомства в чине коллежского асессора, вскоре получил я лестное предложение от Общества Истории и Древностей Российских при любезном моем Университете отбыть в экспедицию по Святой Земле и окрестностям ее. Надо ли описывать восторг молодого человека, грезившего деятельностью в отдаленных краях, о которых зачитывался он еще недавно!

Всего более воспламеняла меня мысль, что стану я одним из первых в числе гражданских лиц, кои посетят беспрепятственно благословенные земли сии, сношения с которыми оказались прерваны на долгие девять лет, и находившиеся попущением Божиим под властью беспокойного южного соседа нашего.

К слову сказать, лишь упомянутая мною чрезмерная нервозность являлась единственной причиной, по которой избрал я статское, а не военное поприще, — то самое, которое помогло моим решительным сверстникам гораздо ранее осуществить мечты к перемене мест как по морю, с контр-адмиралом Гейденом, так и кавалерийским маневром, с прославленным баловнем судьбы Паскевичем.

Не стану утруждать никого подробными описаниями моего непримечательного прошлого и истории своей семьи, ибо рассказ мой и без того не краток. Скажу лишь, что матушка моя, женщина набожная и благочестивая, ни минуты не сомневалась в благополучном исходе упомянутого предприятия и, складывая в дорогу вещи, радовалась моему поручению более меня самого, попутно решительно отвергая все осторожничанья братьев и сестер, собравшихся в урочный час в нашем уютном домике на Остоженке.

Часть 1

Так или иначе, дав скорое согласие, и будучи вызван в Санкт-Петербург с целью принятия депеши от Его Величества для Иерусалимского в Константинополе патриарха, я справил паспорт на свободный проезд в Османскую Империю у Военного генерал-губернатора Петра Кирилловича Эссена, и присоединился к паломникам. Среди них более всех сдружился я с неким Стефаном, бывшим со мною на высочайшей аудиенции и получившим записку для вручения графу Воронцову в Одессе, куда и пролегала сухопутная часть пути нашего.

Простившись надолго с близкими, и покинув столицу апреля 28 числа 1830, караван наш, всего до двадцати человек преимущественно частных лиц разного звания неспешно тронулся к желанной цели в дорогу, на которой, признаюсь, было для меня не менее интересного, чем за морем.

И разве мог предположить я тогда, что самые тяжкие искушения ждут меня вовсе не на чужбине, а в родной стороне моей.

Уже в Новороссийских пределах, когда стояли мы в ожидании лошадей у соляных ключей на речке Каменке, догнало меня предписание от Общества с наставлением оставить миссию и проследовать в имение князя Прозоровского, что уводило в сторону от маршрута на добрую сотню верст. В бумаге говорилось, что в результате земляных работ обнаружены там некие древности, и князь, сам коллекционер и известный попечитель музеев в Николаеве и Одессе, просит нынче же летом прислать комиссию для исследования оных ценностей. В мои же поручения входил краткий осмотр упомянутых предметов для рекомендации, кого и в каком количестве назначить в экспедицию, с каким инструментарием, и целесообразно ли это делать силами Общества или адресовать послание Румянцевскому кружку в С-Петербург. Старый слуга мой даже перестал по обыкновению кряхтеть и жаловаться на свою долю, и собрал вещи мои в полчаса, боясь, как бы я не передумал двигаться скорости ради единолично.

Словом, оставив своих спутников в загадочном недоумении и вытребовав для себя лошадей и повозку с возничим (для чего вместо подорожной пришлось применить пакет с императорской печатью) тем же вечером ночевал я уже в двадцати верстах от прежнего места, в краю, некогда именовавшемся Новой Сербией, на постоялом дворе, содержавшемся четой арнаутов, в виду руин старой паланки, наполовину растащенной для укрепления этого самого двора.

На ужин, который я, наслаждаясь тихими сумерками, просил накрыть во дворе вымазанного белой глиной дома, подали водку, кофе и целую запеченную стерлядку с гарниром из гречки и окруженную фунтом стерляжьей же икры. Перебирая глазами нехитрую крестьянскую утварь, расставленную под навесом трактира (называемого здесь уже на греческий манер таверной) я размышлял о диком еще недавно обширном крае, вверенном Богом попечению и усердию государей наших в тяжкое время волнений и войн.

Уснул я в чисто прибранной спаленке мезонина, куда выходила обложенная желтыми изразцами печная труба, в мечтах о цимлянском вине, на широкое угощение которым весьма рассчитывал, зная о пристрастиях князя Прозоровского, и попутно раздумывая, успею ли нагнать поклонников в Одессе, или же придется присоединиться к ним в Константинополе на волнующих берегах шумного Босфора.

Прохор

От сих путь предстоял на сдаточных, верстах в пяти предстояло нам съехать с почтового тракта. Наутро другой уж возница именем Прохор закладывал в порядком разбитую бричку с круглыми рессорами новую пару чалых лошадок. От того не желалось ему выказывать мне лишних почестей, что были мы оба молоды и почти что ровесники, или вообще, являясь потомком однодворцев, чувствовал он в этом родном для него краю лихую удаль, но ни тени робости не виднелось в его широком лице, смешавшем в себе множество степных и южных кровей. Да и я предпочел простоту общительности сословным различиям, не желая, чтобы чины и звания мои, высокие для мест сих, стали препятствием к удовлетворению краеведческого любопытства. Немало рассказов о всяком местечке, что размеренно миновали мы, услышал я от него в пути, многое узнал о дрязгах незнакомых мне доселе жителей; мне нравилась его простая нелицеприятная речь, в коей и словоерсы-то были употребляемы не из подобострастия, а лишь для форсу.

Я спросил, знает ли он дорогу в имение Прозоровских.

— Я тут, почитай, верст на двести кругом всех знаю-с, — сообщил он скорее из снисхождения, чем хвастовства, — земли у него с избытком. Только туда вашу милость не повезу.

За какие заслуги вдруг решил наградить он меня таким странным титулом, я спрашивать не стал.

— Что так? — малый понравился мне, и я желал бы путешествовать с ним до конца и даже обратно, потому как от вчерашнего моего кучера с трудом добился я пары-другой слов. — Разве не выгодно? Прогон там долгий.

— Не полагается, — ответил он после заминки. — В Знаменском — должен я смениться, а после обратно, или куда пошлют-с. У нас ведь только кони отдыхают, а ямщику или кнут в руки — или кнутом по вые.

Он показательно засмеялся своей несколько преувеличенной шутке.

— Я скажу смотрителю, так он, пожалуй, согласится, — обнадежил я Прохора, а более себя самого.

Да не тут-то было.

— Смотрителя там уж нет, а только — староста. Дорога — не столбовая. Разве так-с, — произнес он после раздумий, несколько поникнув, и обернулся, — два целковых набавишь?

— Не слишком, молодец? — нахмурился я, более от самого возражения, нежели от запрошенной мзды.

— К князю разве кто захочет ехать? — спокойно сказал он. — Другой и вовсе — бросит за версту, так барин и запылится по дороге.

— Отчего же его боятся? Нравом крут?

— Что сразу: крут-с! Не его, чего нам его бояться, Хлебниковы — люди не подневольные.

— Тогда — что?

Он помялся и покрутил головой, словно оценивая, достоин ли я его речей.

— Земли у него дурные. Говорят, людей едят-с.

— Пески зыбучие что ли?

— Пески ли, подзол — я не нюхал. А заживо — жарят. Проще говоря, нечисто там.

— А за два рубля уже и почище? — усмехнулся я.

— Коли серебром, то все ладно-с. Нечистая сила, она серебра-то боится, — оживившись, расхохотался он во всю ширь своего скуластого лица, и я вслед за ним. — И видали там разное, да не все назад пришли. — Голос его изменился, там почудились мне резкие нотки. — А иные, кто и вернулся, рот на замке держали… Пока не помёрли. Оба брата Астахова — ковали, мы с одного конца, нанялись к князю на лето. Раз-другой сходило им, хоть и много чепухи сказывали. На Покров, по первому инею нашли их. В село с работ вертались. Да не померзли: спалил их огонь. Даром, что кузнецы. А денежки — две красненьких — целехоньки. Да и князь вскоре — того-с.

— Умом что ли тронулся? — грозно спросил я, желая пресечь совсем уж нелепые сплетни, которыми по обыкновению простецы окружают своих господ, но не возымел действия на ямщика.

— Может и тронулся, да только совсем — того… кончился-с, — объяснил он все так же и цыкнув зубом, очертил со свистом саженным кнутом круг поверх голов лошадей и наших.

— Да о каком ты князе толкуешь, что он — того-с? — с негодованием передразнил я.

— О старом, коему нынешний — племянник. Лет двадцать минуло.

— И ты сам не видел, а только поминаешь дедовы сказки! Не густо, — поддел я, вздохом изобразив разочарование.

— Так это только начало, — обиделся кучер. — Погоди, еще не то расскажу.

— Стало быть, получишь сверху рубль на оберег! — обещал я, отходя, — но не боле. А ты что ж, в эти небылицы веришь?

— От моей веры тут ни убавить, ни прибавить. А нечисть, она… кому небылица, а кому и кобылица.

— Скорее уж не кобылица, а курица, кому несет золотые яйца, а кому серебро рублями, — закончил я за него, и мы снова расхохотались.

— А все-таки редко кто повезет за рубль, — после сказал он упрямо.

Я располагал достаточным количеством денег Общества, главная часть которых дожидалась меня у посольского казначея в Константинополе, но целковый составлял изрядную сумму, из чего я вывел сразу несколько гипотез: Прохор — парень хваткий, а князь, не в доле ли с возничими? Так, смеясь и перешучиваясь, держали мы ухабистый путь по бескрайним пустынным равнинам нашего юга, надолго оставляя за собой висеть в тихом мареве желтую пыль. Стараниями наместника основные дороги достоинствами своими превосходили ожидания, что делало передвижения по ним приятным времяпрепровождением, но здесь еще, как говаривал Прохор, не многие кочки были переложены в рытвины.

Все дышало легкостью и свободой, испокон веку присущей этим краям, и, казалось, никакие события не могут выветрить из широких степей их духа. Любые явления, мнимые людьми величественными и важными здесь отдавались лишь дуновением мимолетности, словно рисуя наглядную картину слов Екклезиаста о суете сует. Изредка попадались нам встречные повозки, но ни одного мало-мальски богатого экипажа не заметил я на всем двадцативерстном пути до обеденного привала. Лишь на постоялом дворе с краю большого села увидал я впервые добрую карету.

Даже по меркам пустынной Новороссии людным это место я бы не назвал. Лошадей нам обещали без проволочек, но после тряски я дал себе слово встать из-за трапезы и чая не ранее двух пополудни. Таковое распоряжение я и отдал Прохору, но единственный обедавший за соседним столом холеный господин лет шестидесяти поднял на меня голову и оторвался от кулебяки с капустой.

Бларамберг

— Позвольте представиться, — чуть приподнялся он, и его значительный густой голос наполнил залу, — Бларамберг Иван Павлович. Путешествующие и монахи могут позволить себе не строить церемоний. Следую в Одессу.

Многое в жизни нашей происходит от случайностей, иногда губительных, а иной раз возносящих к вершинам славы. И как узнать, какое мимолетное слово стронет с места длинную череду событий неумолимым поворотом жерновов судьбы? Но в то время неискушенность молодости внушала мне, что не может произойти ничего такого, что впоследствии свобода человеческой воли не сумела бы направить в любое желаемое русло.

Когда свершилось предначертанное мне? В тот ли самый миг — или часом позже?

— Очень рад! — воскликнул я, будучи заинтригован негаданной встречей с известной в нашем кругу персоной и представился в свой черед без чина, тем паче, что перед статским советником щеголять было особенно нечем: — Алексей Петрович Рытин. Также направляюсь в Одессу, но вынужден сделать небольшой крюк, исполняя поручение начальства.

Тем самым глупое высокомерие все же толкнуло меня дать намек на мой официальный статус. Он окинул меня острым взглядом и пригласил за свой стол, приказав принести закусок, которые мог рекомендовать лично.

— Я часто бываю здесь проездом. Кормят тут, — он ткнул тонким указующим перстом с длинным изящным ногтем в столешницу, — превосходно. Хозяин мог бы держать трактир и на приморских бульварах, я не раз предлагал свою протекцию. Разрешите старику заказать для гостя, а вы уж извольте не отказываться.

Признаться, с трудом оторвался я от созерцания этих рук. Я, конечно, не предполагал, что знаменитый дилетант (и это я пишу без тени уничижительности) в прах раскритикованный самим Кёлером, лично расчищает курганы и захоронения, но всё же такие пальцы более подходили органисту, нежели ученому, работающему в земле.

— А что, Иван Павлович, — спросил я, поблагодарив за заботу, — разве тут поблизости идут раскопки?

Расчет оказался верен, тут уж и я заинтриговал его, потому что он ухмыльнулся и задержал на мне пронзительный взгляд долее прежнего, сразу кончив отдавать распоряжения кулинарного свойства.

— Вы обо мне знаете?

Я поведал ему вкратце, кем являюсь, чему он удовлетворенно кивал, однако, ближе к концу повести лицо его становилось все более озабоченным.

Но, так или иначе, временем мы оба располагали, Бларамберг поднял заздравную государю, и через мгновение разом опрокинутые бокалы стукнули о стол. Я снял сюртук и, развязавши галстуки, мы удобно расположились tete-a-tete на покрытых коврами скамьях. Боле уж не вставали, произнося славословия то за нашу науку, то за Университеты и плоды просвещения, то за родных и близких. Иван Павлович сидел, далеко откинувшись назад, двузубой вилкой в пол-аршина ловко цеплял аппетитные разносолы и оценивающе глядел на меня, я же размышлял о своих смешанных чувствах относительно этой встречи.

Разумел я так, что Бларамберг и Прозоровский не могут не состоять в коротком знакомстве, но спрашивать собеседника напрямую мне не хотелось. Если первый находится в неведении относительно находок второго, то пускай бы так все и оставалось до приезда столичной комиссии, или хотя бы до моего рассмотрения. Даже особенно — до моего рассмотрения.

Я ощущал ревность, какая присуща любому исследователю или охотнику, который хочет уж если и не абсолютного первенства, то, по крайней мере, вовсе не желает обнаружить сотню коллег, топчущихся на одном с ним поприще. Вторым чувством, которое я испытывал к Ивану Павловичу, было превосходство классически образованного художника над талантливым самородком, превосходство тем более нелепое, что я в отличие от моего vis-a-vis не сделал в науке почти ничего.

Образование может играть с нами злую шутку, когда мы чрез меру полагаемся на блеск авторитета учителей, в точности так и мое отношение явилось результатом резкой отповеди хранителя Эрмитажа о провинциальных археологах, к коим относился и мой именитый собеседник; мнения, несправедливость которого считал я очевидной, суждения, более похожего на огульное обвинение, но укоренившееся в среде многих университетских светил. И это мнимое его уничижение словно бы позволяло мне несколько возвыситься над директором Одесского музея древностей.

Впрочем, он сам вскоре рассеял мои недоумения.

— Раскопки ведутся, и немало где. Самым интересным делом почитаю открытие кургана Куль-Оба, что под Керчью. Ценностей там поболее иных египетских.

— Счастлив этот город, управляемый нашим коллегой Стемпковским, ибо теперь древнее наследие окажется под пристальным и рачительным оком.

Снова пустое тщеславие толкнуло меня распространяться в своем всезнайстве, но Бларамберг отнесся к этому снисходительно и рассказал, что заслуга в открытии захоронения принадлежит не Ивану Алексеевичу. Волею судьбы господин Дебрюкс был назначен начальником работ по сбору строительного камня в тех окрестностях, ему следует отдать и лавры. Весьма важно, в чьих руках оказывается надзор, иначе случается кое-что пострашнее грабежей охотников за сокровищами: а именно то, что зовем мы про себя генеральскими раскопками. И объявляется какой-нибудь Розенберг, взрывающий могильники порохом, как случилось там же, под Керчью с величественным куполом Золотого кургана. Слишком многочисленное племя военных, оставшись без предназначенного им дела, по примеру Бонапарта тешит досуг занятиями археологией. В последнюю войну их поубавилось, а сейчас снова беда на марше: с каждой победой генералы множатся, скифы же, увы, нет.

— Уж если и изымать ценности, то делать это так, как древние генуэзцы, кои во сто крат искуснее нас в грабежах склепов. А тут — порох! Видели бы вы циклопическую кладку стен, удерживающую гигантский сферический купол, коего нигде в мире нет. Невольно заставляет она припоминать легенды о великанах, ибо человеку сложить сие без механизмов немыслимо.

Далее я услышал немало лестных слов о бывшем начальнике керченской таможни, а ныне смотрителе соляных озер Павле Дебрюксе, положившем бездну труда на открытие Пантикапеи и ее акрополиса. Мне пришлось вслух искренне пожалеть, что немногое я знаю об этом археологе по призванию. Он лишь посетовал, что то не диво и не только с ним, ведь мало кто имеет средства издавать собственные труды, зато Дебрюкс в минувшем году осчастливил собрание в Керчи своей богатой коллекцией.

— Но как вам удается управляться с двумя музеями, разнесенными столь далеко по побережью? — спросил я, немало не преувеличивая своего искреннего восхищения.

— О, нет, — опроверг он, — в Кеммерийский Боспор по возрасту я уже ни ногой, туда готовлю преемника, представлю вам: Антон Ашик, талантливый серб, из купцов, может пригодиться. Я же сосредоточился на окрестностях Одессы, да и они чересчур обширны для старика. Сейчас, например, следую из имения князя Прозоровского.

Я поперхнулся и закашлялся, скрыв таким способом свое недоуменное негодование. Вот незадача! Выходило, Прозоровский вел двойную партию. Пригласив ученых из столиц, он одновременно прибег к помощи находившихся поблизости, по всему выходило, что составил письма он одновременно, то есть не делал различия ни для кого. Я оказался в двух днях пути только лишь по случаю, депеша, сделав крюк до Москвы, нагнала меня с курьером, но вот Бларамберг уже успел не только прибыть к князю, но и отбыть от него, вероятно, проведя в имении не один день, и отбыть, полагал я, не с пустыми руками. Стоит ли говорить, что мою мнительную не по годам персону, уважавшую усилия туземных ученых, но принадлежавшую к академическим школам и воззрениям, не мог не задеть сей факт.

Я открылся Бларамбергу в целях своего маршрута. Иван Павлович поразмыслил, оторвавшись от спинки своей лавки, и медленно склонился к спинке только что поданного судака, запеченного с грибами и апельсинами, роскошью убранства более напоминавшего китайский сервиз династии Мин, нежели еду.

— Я не рекомендую вам выезжать до четырех, в самый зной. И сам не двинусь, — изрек он твердо. — Впрочем… мой вам дружеский совет, Алексей Петрович, или, если угодно, рекомендация старшего коллеги, — глаза его сощурились, будто бы он ранее прочитал мои неучтивые мысли, — позволите? Поезжайте спокойно в Одессу, а после в Палестину. Какая редкая возможность помолиться за всех нас, грешных. Если угодно, я с радостью предоставлю вам место в своем экипаже.

Чтобы успеть обдумать, как мягче отказать Бларамбергу, я спросил, не боится ли его кучер местных легенд об этих землях. Но тот спокойно ответил, что возницей у него — новый солдат из гарнизона, которого, верно, не успели еще настращать, да и потом — до мифов ли рекруту на вольных просторах, где так и сяк милее, чем в казармах.

— А есть ли, в самом деле, чего опасаться? — попытался я увести разговор в свое русло. Вправду ли я хотел тогда знать это — вряд ли. Интересовали меня не предания давно погибших народов, а лишь извлеченные из земли предметы, могшие стать свидетелями жизни и быта еще не открытых доселе царств.

Но Бларамберг не отмахнулся от такого вопроса и как-то недобро посмотрел на меня, чуть замешкался, но не нашел возможности скрывать.

— Имеется.

Он замолчал; не говорил ничего и я, ожидая продолжения, которого все не следовало. Я воспринял это как невежливость.

— Увы, Иван Павлович, — пришлось тогда отказаться мне от его предложения повернуть на Одессу, — я связан обязательствами перед Обществом.

— Но Общество ничем не связано с Его Сиятельством. Вы впустую потратите время.

От моих ушей не укрылся некоторый сарказм, когда он произносил титул князя.

— А вы — что там нашли? — прямо спросил я, собравшись духом.

— Для себя ничего замечательного, — незамедлительно ответил он. — Князь, представьте, вздумал осушить болото, от чего его многие отговаривали, апеллируя помимо прочих к причинам… м-м-метафизическим.

— Нечисть? — попробовал уточнить я, не сдерживая улыбки, но собеседник сделал вид, что не расслышал или в самом деле не понял.

— …Обнаружил некие кости, осмелюсь полагать, допотопных… существ. Впрочем, еще кое-какие реликвии, камни… незначительного свойства, но для меня интереса там нет. Еще к тому же не все осушено. По топям покуда и ходить невозможно.

Настойчивость, с которой он твердил о своем равнодушии к находкам, только вызвала во мне лишний приступ подозрительности и утвердила в решении ехать дальше.

— Вы полагаете преждевременным направлять экспедицию? — все же спросил я.

— Дамба вызывает недоумение. Не хотите ли угробить людей? — Он подался ко мне, разведя руки, но, должно быть, не обнаружил во мне ожидаемого сочувствия своим аргументам. — А ведь и сам князь — персона, не самая приятная в обращении. Во всем желает первенствовать, а чуть что не по нутру, так берегись, услышишь о себе скоро много нового.

Я пытался уличить его в неискренности, но выражение лица на сей раз не отличалось от обыкновенного.

— Что ж, благодарен вам за предостережение, Иван Павлович, но я исполню свой долг и — мигом в Одессу. С князем делить мне нечего. Бог даст, еще свидимся.

Он пожал плечами.

В это же время в дверях появилась рязанская голова его кучера, сообщившая, что некто прибыл к нему и ждет снаружи. Солдат так неуклюже подал сюртук, что Бларамберг, не попав в рукава, как был в жилетке, с извинениями оставил меня.

Ко мне подошел Прохор, уже сытый, и околачивавшийся все время неподалеку, но выдерживая изрядную дистанцию, дабы не прослыть невежей.

— Пора бы отправляться, — сказал он, поглаживая куцую бородку вдоль щек. — Неровен час, черная буря грядет, не доедем до постоя-то.

— С чего ты взял про бурю?

— По небу видно-с. Сейчас еще успеем.

— Душно больно, ты запрягай к четырем, — велел я, опрометчиво положившись на совет Бларамберга. Прохор недовольно промычал что-то под нос, выходя вон.

Резкий баритон со двора заставил меня взглянуть в окно, где увидал я интересную сценку. Иван Павлович беседовал с каким-то спешившимся всадником, стоявшим ко мне спиной, и которому принадлежал тот зычный голос, что-то отрывисто твердивший. Он доставал из седельной сумки явно старинные предметы и показывал их директору музея. Тот осматривал их, не принимая в руки, и коротко отвечал, качая головой. Торговец, а у меня не возникло и тени сомнения, что речь шла о некоей не вполне честной сделке, жестами и тоном выражал нетерпение и недовольство, но Бларамберг оставался невозмутим, как часовой. Это стало мне любопытно до чрезвычайности, и я напряг слух насколько мог, но большую часть слов в поспешной речи незнакомца разобрать так и не сумел.

Я ожидал, что Иван Павлович сам даст какие-либо разъяснения, но он вернулся совершенно спокойный к столу и лишь вознес бокал. Я поведал ему об опасениях по поводу бури.

— Мужику, оно, конечно, видней, — ответил Бларамберг, и тем совершенно поставил меня в тупик.

— Как же это понимать?

— А так. Мужик вам говорит, в который час ехать, а я советую: вовсе не ехать. Вот и понимайте, будет ли на вас буря, если не поедете.

Слова эти насторожили меня пуще прежних, казалось, коллекционер нарочно не желает, чтобы я даже приближался к месту интригующих находок. К месту, где я, без году неделя ученый мог совершить свое первое самостоятельное открытие!

— Я почти не слышал о работах князя…

— Он не почитает за честь публиковать их.

— Откуда же вам известно о его приоритетах?

— Делает доклады, выступает с лекциями, его коллекция антиков весьма завидна. — Иван Павлович протянул мне какую-то книгу. — Вот, не соизволите принять в подарок?

— «Antiquites», — прочитал я, — но это же книга господина Стемпковского! Что в ней?

— Я не читал неимением времени, но с ним некоторым образом соавторствовал Прозоровский, предоставив материалы из своего собрания. Вам может стать полезной. Сам же князь готовит нечто великое!

Иван Павлович усмехнулся, разводя руки, и жестом сим высказал более, нежели словами. Разумеется, я не поверил, что лишь отсутствие времени стало помехой на пути к знакомству с чужим трудом. Скорее ревность ученого мужа подарила мне сей экземпляр. Я поблагодарил, про себя недоумевая и наблюдая в окно, как загадочный верховой, приняв от трактирщика лишь бурдюк с водой и узелок провианта, седлал свежую лошадь, и вскоре топот копыт и пыль известили, что он умчал в направлении, откуда я сам только что прибыл.

— А ехать-таки можно бы, — тихо подобравшись сзади, сказал мой ямщик, — вон, нарочный помолотил, гляди, как пыль кружится. Быть буре, я те верно говорю. И кони уж запряжены.

В руке он держал большую крынку, полную соленых огурцов.

Подали самовар. Я еще немного посидел за столом, размышляя под пространные рассуждения Бларамберга о признании его трудов за границей, стоит ли все-таки последовать совету Прохора. Разговор не складывался, отчасти потому, что я не чувствовал себя способным поддерживать его суть, а отчасти из-за того, что мне казалось, будто Иван Павлович нарочно увиливал от ответа на мой прямой вопрос. Покончив со второй чашкой, я наспех простился, рассчитался, вышел и кликнул Прохора.

Кучер садился уже на козлы, когда из дверей прямо к нам шагнул Бларамберг и положил свои руки на край повозки, словно бы пытаясь удержать меня вместе с ней.

— Постойте, Алексей Петрович, не серчайте на меня, я лишь пытался испытать вас в твердости намерений, и рад, что вы человек долга и совести. Что же до легенд… — он коротко оглянулся и тихая его скороговорка будто бы заговорила не о деле, а о боязни, что не успею я его выслушать, — да, тут ходит миф о последней битве, которая некогда произошла здесь. Говорят, потому эти земли всегда являли место раздора племен и империй, что некая сила восставала на людей, какому бы роду те ни принадлежали, мол, прокляты земли сии до неких пор. Так вот, со своей стороны хочу подтвердить истинность этого предания… до известной степени, конечно… к сожалению, у меня недостает сугубо научных аргументов… да, и, признаюсь, не это входит в мои… я не питаю любопытства к сему вопросу.

Я разложил свои вещи и теперь только взглянул на него. Ответный взор этого почтенных лет человека поразил меня юношеской горячностью. — Может и не в прямом смысле, но земли в округе, в самом деле, опасны! Понимайте это хоть аллегорически, хоть прямо, в значении грунта и минералов. Не послушав моего совета, вы рискуете надолго утратить душевный покой.

— Не в мои годы грезить о душевном покое, Иван Павлович… — попытался я улыбнуться.

— Вы не понимаете, — зашептал он страстно, видя, что переубедить меня не удается, — хотя бы обождите немного, ведь не за грош пропадете! Вы — случайный человек, оказавшийся тут проездом… проезжайте же! Послушайте старика. Думаете, в земле только черепки да монетки сокрыты? Думаете, профессора потому вазами да статуями занимаются, что глупы и недальновидны? Да нет же! Напротив, потому что догадываются, на что можно наткнуться! Не на что вам у князя смотреть. Я пока в точности не знаю, что там, но дело вовсе нешуточное. И сам я, если хотите правду, не еду оттуда — бегу!

— Все ж, вы ведь там гостили — и прекрасно выглядите, — похвалил я.

Он покосился на возницу, но Прохор, будто нарочно хрустел своими огурцами, словно желая показать, что уши его не внемлют нашему странному разговору.

— Снаружи — да, но вы не подозреваете, что творится у меня на душе. Конечно, сейчас не времена преподобного Иосифа, и нам, образованным людям, не пристало опасаться каббалистов и чернокнижников, но изысканиями князя заинтересовались в верхах. — Он со значением поднял палец. — И интерес этот не сулит ему ничего доброго.

— Так что же, граф Воронцов — верит в колдовство?

— Перестаньте, — поморщился он, — ведь вы не только ученый, но и чин имеете. Такие дела по инстанциям не ходят. Доклад уже поступил — государю! И ответ не замедлит. Не желаете внять иным аргументам — прислушайтесь хоть к этому. Начинать карьеру с подобных сомнительных сношений…

— Ничего скрытного или порочного в моих действиях нет, — поспешил прервать я его речь, ибо уже боялся усомниться в собственной решимости. — И я не намерен задерживаться долее крайней необходимости.

Он вздохнул и, опустив голову, отступился.

— В таком случае, господин Рытин, желаю вам преуспеть в разгадках страшных тайн… И, вот еще что, — почти шепотом промолвил он, — не доверяйте там никому. Кроме, пожалуй… — он запнулся, окинув меня исподлобья колким взглядом. — Впрочем, нет, лучше — никому. Ну, с Богом! Пошел! — крикнул он ямщику, ударив ладонью повозку.

Я ощущал досаду и обиду. Со мной обращались как с мальчишкой, играли, водили за нос. Многое знать, намекать и недоговаривать, брать свои слова назад — стерпеть такое моя гордость не могла и от людей близких, и если бы не безмерное уважение к заслугам этого человека, не избежал бы он резкой тирады, порожденной обманчивым омутом моего самолюбия. Что ж, пусть же мое холодное небрежение послужит, если и не к удовлетворению моему, то хотя бы к разочарованию этого заносчивого собеседника.

— А хорош гусь, этот Иван Павлович, — завел Прохор, едва отъехали мы от трактира полверсты.

— Что же ты имеешь к нему?

— Промурыжил вас битый час, вот, помяни мое слово, попадем в передрягу из-за него! — недовольно рассуждал он. — А и скупой же, как все немцы. Этот-то ему какой-то скарб предлагал из могил, а тот нос воротил, мол, поезжай в Одессу, в музей, там тебе оценят. Уж тот и так и сяк цену сбивал — не идет немец.

— Вот он, кажется, в Одессу-то и поскакал, — предположил я.

— Вестимо-с, все они в Одессу, одни мы в ненастье.

— А ты, выходит, подслушивал, а теперь давай наушничать, — съязвил я, забыв о том, как подглядывал сам.

— С моего места, где я лошадей впрягал-с, не только слышал, но и видел все! — довольно сообщил Прохор. — Что ж мне, глаза в карман сложить?

— И как же он тут господина Бларамберга нашел?

— Известно-с! Он — Прозоровского человек. И твой немец — тоже оттуда прибыл. Видать, там не сговорились, так он и прискакал сюда, дорога-то одна, не собьешься. Этот-то казак, слышь, украл все у твоего князя.

— Ты почем знаешь?

— Ума много не надо-с, — чинно ответил Прохор, и принялся доказывать обратное. — Так скакать можно, только когда шапка горит. И цену он сам у себя сбивал, что цыган. Так сбивают, когда досталось даром. И, видал, какой прыткий, даже закусить не сел, хотя человек на вид степенный.

— Может, гонятся за ним, вот он и спешит.

— Черти из ада за ним шпарят. А князю гнаться не с руки-с, он за сто верст сглазит.

— Тьфу тебя, Прохор! Господин Бларамберг не это имел, говоря о Прозоровском.

— Да уж сглазил, видно, — не унимался тот. — Слыхал как надрывался? И немцу руки не подал.

— Захворал, оттого и не приветил. Известно, что хворь передается через касание.

Прохор обернулся едва не всем телом, вынул из-за пазухи какую-то тряпицу и кинул мне:

— Держи покуда-с…

— Что это? — я чуть брезгливо развернул на коленях увесистый предмет.

— Вор оборонил. Важная вещь. Что скажешь?

Тяжелая почти квадратная табличка из шершавого минерала напоминала какую-то скрижаль. Знаки с одной из ее сторон были мне хорошо знакомы, являясь древнееврейскими письменами, но самого языка я не знал.

— Не ведаю, забери, — завернул я снова. — С чего ты взял, что важная?

— Оставь. Почто она мне? Вор немцу все подряд торговал, да только не это. Ясно, себе взять хотел или кому другому обещал.

— Что ж ты не отдал?

— А пошто ему… Слушай: сажа у него на руках, вот что. Спешит — да не доедет в Одессу, кончится по дороге… вертаться будем — новую сказку услышим. А вещицу князю отдашь, он обрадуется, глядишь — добрее станет. — Ямщик шмыгнул носом, облизнул губы и упрямо повторил, растягивая слова: — Ва-ажная вещь!

За неимением других впечатлений на скучной ровной дороге, я принялся размышлять о последнем напутствии Бларамберга, словно камешки, перебирая в уме слова о неведомой последней битве, и сравнивал с тем, что знал об этих краях. Со времен легендарных скифов на обширных пространствах сих не возникло ни единого царства, ни одного осевшего надолго племени. Много их проносилось по этим степям, но все исчезли, оставив лишь развалины да курганы. Да и о скифах разве известно стало более, нежели давным-давно сказал Геродот? Породив несметное множество предметов материальных, они забыли оставить слова своей истории, не переняв письменности от развитых народов.

Камень, подобранный Прохором, сразу заинтересовал меня, хоть я и не подал вида, чтобы не дать ему понять, что я у него в долгу. Нет, не вес его и необычный состав с золотистыми вкраплениями привлекли мое внимание: никаких древнееврейских эпиграфов в наших землях доселе не обнаруживали, и неожиданно стать, если и не первооткрывателем, так хотя бы первым исследователем такой находки льстило моему самомнению. Вот бы и в самом деле показать Бларамбергу. «Камни незначительного свойства» — усмехнулся я про себя, припомнив его слова. Меня не проведешь… Так что ж? Не поздно и вернуться, он, должно быть, еще на станции, да и небо впереди чернеет… Да будет! От Прозоровского ехать мне в Одессу, почему бы тогда и не справиться у Ивана Павловича насчет находки? И уж пускай сначала позавидует, думая, что откопал ее я, а после советует, что делать дальше.

Однако доселе не доводилось мне брать чужого. Единственное, что хоть как-то успокаивало мою совесть, так это уверенность, что и прошлые хозяева не оформляли у стряпчих сей предмет. В том, что он найден в раскопках у Прозоровского, я уже сомневался, а, вернее сказать, только хотел сомневаться. Смогу ли тогда я оставить пока таинственную табличку у себя?

Ведун

Так рассуждал бы я на всем пути до следующего постоя, если бы спустя час, в самом деле, не разыгралась такая страшная пыльная буря, что мы принуждены были укрыться в мелком овражке, и только молитвы к святителю Николаю, да вода, которой мы смачивали платки и одежду, чтобы иметь возможность дышать, спасли нас от неминуемой гибели в вихрях разбушевавшихся песков.

К ночи все кончилось, лошадей и повозки нигде не виднелось, но небо расчистилось и мы, перхая и кашляя, нашли себя в темноте, под светом звезд, совершенно изможденными, и не ведающими пути.

Вскоре спасение уже перестало видеться нам совершенно счастливым исходом, ибо холод, сменяющий в степях жару с быстротою хищника начал пробираться под нашу одежду, что особенно подчеркнул спустя час пронзительный блеск взошедшей Луны. Теплое свое обмундирование я неосмотрительно оставил с прочим багажом в обозе на заботливое попечение ворчливого своего слуги, плед пропал с конями, из вещей остался у меня лишь несессер с ненужными (пардон за неудобоваримое сочетание) в такую пору предметами (упомяну тут, увы, и императорскую депешу) и теперь мучился под вздохи ямщика, не роптавшего, впрочем, более некоторого приличия:

— А говорил я про бурю. И про земли, которые с людьми шутят-с.

— Не съели ж. Буря и буря. Таких в наших краях, да еще со снегом много переживали.

— Переживали-с! Так ведь еще и не утро, покуда. Поди, еще околеем ни за грош, — проворчал он. — Видал знамение? И цвет — что кровь!

Усмехнувшись, я рассказал чудаку, который сам-то, похоже, навряд ли доверял суевериям, что наблюдает он ни что иное, как соединение двух планет, Луны и Марса, который лишь от того так ярок, что находится в противостоянии к Земле — явление нечастое и красивое, которым стоит любоваться, но никак не опасаться. И что совершенно такое же действо небеса явили за четыре ночи до того, но с участием колоссального Юпитера.

— На, держи свой целковый. Один из нас хвалился, что у него до Киева все стежки приятели, — подзадорил я его. — Вот скажи лучше, куда лошади твои запропастились?

— Шутишь! Кабы б мои, так тут стояли б! А то к жилью подались или на станцию. Испугались, пока мы в канаве пыль глотали. О них забудь, найдутся. Гляди как бы самим не пропасть. А то ведь и утро не спасет, коли дороги не сыщем.

Однако равнина стала прекрасно освещена, и мы, отбрасывая гигантские тени до самого горизонта, смогли тронуться в поисках какого-либо пристанища. Дороги никакой не проглядывалось, пыль сровняла все виды до полного единообразия гренадерского полка на великокняжеском смотре, но движения согрели нас. Природа степенно возвращалась к своему обыкновенному состоянию, и вскоре нас окружали стрекот южных цикад и искры мечущихся светляков. Извиваясь, Скорпион, словно из преисподней тянул к Арктуру свою ядовитую клешню, подмигивая злым пламенем рдеющего зрачка Антареса; в ответ тот посылал ему навстречу ответный огонь оранжевых сполохов, но Млечный Путь еще растворялся в мелкой пыли, медленно оседавшей с небес на сюртуки застигнутых врасплох путников. Ямщик, как и вылезшие на охоту ночные мотыльки, иногда ударявшие в лицо мохнатыми крыльями, ориентировался по ночному фонарю, украшенному причудливым ликом Каина, и еще более полагаясь на собственные заключения, вел меня несколько верст, пока не повстречался нам одинокий хутор.

— Место дурной репутации-с, — сказал возница уныло, — вывел нечистый аккурат на чертову дачу.

— У вас тут иных и не сыщешь, — проворчал я, невольно озираясь. — По тебе судить, так одно другого хуже. Чего недоброго в этой лачуге?

— Здешний ведун живет.

— Нехристь?

— Я с ним чад не крестил, — набычась, отвечал ямщик.

Неказистой и приземистой смотрелась та хибара в расплескавшемся по окрестностям мертвенном свете. Да делать нечего, ночевать под звездами, слушая подвывания неизвестных зверей, решительно не хотелось.

Вдвоем мы постучали в добротную, ладно пригнанную дверь. Не успел отвести я кулака, как старик неизвестных кровей, с лампой перед лицом беззвучно возник из-за угла хижины, будто сторожил наше появление, и от неожиданности я отшатнулся.

Мы помолчали, я, в ожидании представления со стороны Прохора, он, думая, что мне, как благородному, более будет почета от хозяина. Вследствие этого заговорил старик, да и то, не отличился многословием:

— Ну, что стоять!..

Он бесшумно ступил на крыльцо над ушедшей в землю подклетью, отворил дверь, и проследовал вперед, мы, скрипя досками, вошли следом.

Вот-те раз! — мелькнуло в голове моей. Новоиспеченный ученый муж из столицы и, поди ж ты, кто бы мог подумать, что придется в первой же экспедиции вляпаться в приключения такого курьезного, если не сказать, компрометирующего свойства.

Я взялся объяснить, кто мы такие, и откуда прибыли в неурочный час, но он объявил, что знает обо всем не хуже нас самих. Назвав нас поименно Алексеем и Прохором, он чрез меру удивил меня, но я усилием не подал вида.

— Как изволите величать вас? — вежливо, но твердо вопросил я.

— Ложитесь вон, — он посветил в угол, где на полу валялись какие-то тюфяки, словно ожидавшие постояльцев, — знамо, натерпелись в бурю, а на меня не глядите, я по ночам не сплю.

Ах, вот ты каков! — разозлился я, но сдержал гнев, лишь постановив себе боле не строить церемоний с тем, кто себя не именует вовсе никак.

Многое хотелось мне расспросить, но возобладали насущные потребности, и я только потребовал умыться. Он, зыркнув, снова отвел нас на двор, где мы вдоволь поплескались у бочки, избавляя лица и руки от тонкой соленой пыли. Мне не давала покоя мысль, откуда он может знать мое имя, и я дал себе слово выведать это скорее.

— Знаком ты с ним? Откуда он тебя знает? — вполголоса спросил я Прохора.

— А-а, не складывается Марс с Луной! — злорадно бросил тот и после минутного недовольного фырканья глухо отрезал, не слишком желая вдаваться в подробности. — Бывает. Тебя не знают — ты знаешь, ты помнишь — тебя не узнают. А тем паче — ведун он. Дело темное.

Небольшое облако, словно желая утвердить правоту его слов, наползло на ночное светило, прогнав крохи света в степь.

— Всему имеется объяснение, — недовольно проворчал я. — Просто в цепочке рассуждений недостает некоторых звеньев. А когда нет сведений, все видится в мистическом духе.

Прохор повернулся и, кажется, несколько секунд глядел на меня, стряхивая капли с рук.

— Верно. Слыхал. Все ученые. Знаешь, какая загадка труднее всего отгадывается? — вдруг спросил он и сам же дал ответ. — Та, в которой много лишнего. Почему Солнца нет? — указал он на небо. — Затмение причиной или тучи? Э-э!.. Да просто — ночь. Утро, как говорится, вечера мудренее.

— Ну вот, ты тоже ищешь ответы, только по-своему, — едкое остроумие его мне решительно нравилось, хотя и задевало мое самолюбие.

— А, между нами, тебя же предупреждал немец: не езди, не береди душу. Только вот попомни: не всегда надо доискиваться до исподнего. Иногда разгадка еще хуже загадки. А с этим ведуном — молчи лучше. До утра заночуем — и дёру.

Я невольно вздрогнул: хозяин стоял от нас в двух шагах. Умело повернутый фонарь по-прежнему скрывал его лицо. «И давно он так подслушивал, или только что из-под земли вырос?» — подумал я и сказал, плохо скрывая злость и уперев глаза во тьму, где полагалось бы находиться зрачкам старика:

— Мы с товарищем беседовали о Священном Писании, именно — рассуждения наши вращались вокруг книги Бытия, где сказано об опасности срывать плоды с древа познания.

Ведун тем временем заварил нам трав, о чем и сообщил, не ответив никак на мои слова. Сделав лишь несколько глотков горячего настоя, я ощутил покой и блаженство, глаза сами закрылись, и сон сморил меня глухой и мирной теплотой.

Я, мне казалось, просыпался. Старик все время сидел за столом и что-то изучал, шевеля губами. Чудилось, что видел я и Прохора. Но голова обременяла меня трехпудовой гирей и всякий раз, порываясь встать, я только глубже проваливался в тягучую трясину дремы. Последний раз мне привиделось, как ведун встал, завернул что-то в тряпицу и вышел.

Когда я очнулся, окно маленькой горницы уже брезжило слабым рассветом, я потянулся, размял члены и осмотрел себя. Вид оставлял желать лучшего, представляться в таком обличье семейству князя было бы верхом нелепости, но поделать я ничего не мог.

Поискав глазами образа, и не найдя красного угла, я помолился на перекрестье светлого оконного пятна, полагая его обращенным к востоку, переступил через храпевшего еще ямщика и собрался выйти из дому, как взгляд мой упал на стол, за которым, как мне смутно помнилось, оставался сидеть хозяин в свете дрожащей лучины, когда меня сморил Морфей…

Там лежала украденная у князя вещица с неведомыми письменами!

Я разом испытал облегчение и досаду. Все разрешалось просто: лошади, повинуясь природному чутью, сами пригнали повозку с нашими пожитками к ближайшему жилищу, от того старик, прочитав документы или предписания и ведал мое имя. «Невеликий ты прозорливец», — усмехнулся я про себя, садясь за стол. Покрутив так и сяк сей рукотворный предмет, я, опасаясь как бы и в другой раз не лишиться его, решился тут же сделать копию в свой походный дневник.

Для этого использовал я простой способ, исключавший всякую возможность ошибки. Выдрав лист, и плотно приложив его к ровной плоскости, на которой оставила глубокие борозды рука неведомого резчика, я быстрыми движениями грифеля заштриховал поверхность, и на бумаге проступили четкие очертания знаков. Едва лишь я кончил и убрал зарисовки, как старик бесшумно возник сзади, чем заставил меня невольно подскочить, как нерадивого ученика, которого учитель застал за курением. Камень уже лежал в моем кармане, но руку я еще только извлекал оттуда, и старик, не скрываясь, следил за ее движением. Вид его в новой чистой рубахе, подпоясанной не по-мужицки, напоминал скорее мелкого купца, чем крестьянина. Несколько времени смотрели мы друг другу в глаза, словно бы определяя, кто из нас и о чем уже догадался без слов, после же он, отведя взор в сторону очнувшегося ямщика, вымолвил:

— Лошадей твоих я напоил и пустил пастись.

Прохор, не помня себя от радости, бросился вон.

— Сундучок твой там, в сенях, — едва прошевелил он губами в глубине седых усов.

Я кивнул. Неприязнь моя к нему грозила обернуться ненавистью. Ясно чувствовалось в нем нечто, чего я не мог постичь. Все минувшие события начали казаться мне частью его промысла, в котором я не имел самостоятельной роли, а лишь следовал позади событий. Более всего обижало меня то, что я, даже сознавая это, не в силах был что-либо изменить.

— Ведун, значит, — хмыкнул я зло, потому что едва мог стерпеть мысль, как он перебирал мои вещи. — А кроме моих дел что знаешь?

— Спрашивай, — ответил он, не успел я кончить вопрос.

— Что скажешь про последнюю битву?

— Шла здесь, — он опустил голову с гладко прибранной шевелюрой и хмыкнул, задержав взгляд на пустом столе.

То, как, не переспрашивая, не замедлил он с ответом и после многозначительно замолчал, еще более смутило меня.

— В Писании говорится, что битве при Армагеддоне еще предстоит случиться, пред концом света.

— Ты ученый, — усмехнулся он в бороду, — тебе видней. Вон — книгу Бытия читал.

— Почему же ее назвали последней? — пропустил я его насмешку.

— Больше уж, верно, не с кем биться стало, — ответил он, не отрывая глаз от стола.

— Но с тех пор… — начал я, но он прервал меня:

— Отдай, — сказал он тихо, но внятно.

— Почему же я должен отдать? — едва удержался я, чтобы не хватить его этим камнем.

— Верну на место.

— Я сам верну Прозоровскому, коли это его вещь. Прохор, — громко распорядился я в окно, показывая, что спор окончен, — подай, любезный, мой саквояж.

— Он — не хозяин, — отвечал знахарь все так же, глядя в стол.

— Уж не ты ли хозяин?

— Не то спрашиваешь.

— Чего же тебе, мужик, надо?! — зло воскликнул я.

Он, наконец, оторвал взгляд от доски и перевел его на меня. Признаюсь, мне стало несколько не по себе от свирепой ярости будто метнувшихся в меня молний, но я стерпел.

— Я — наследник. — Голос его был спокоен, даже равнодушен, но за этим крылось кипение пылких страстей.

— Ну, раз ты наследник, то должен знать, что это. Скажешь — отдам.

— Проклятье, чтоб тебе не жить!

Признаюсь, пожалел я, что нету со мной нагайки.

— Будь ты дворянин — сейчас бы уже посылал за секундантом, а крепостным — выпороли бы нещадно, хоть ты и старик.

Он словно вырос, твердый надменный взгляд его уперся в меня, но я ответил тем же. Однако манерой держать себя он мог сравниться и с полковником, уже досадовал я о своей речи. Я уже вознамерился убрать вещицу в саквояж, как увидел в нем еще один камень, похожий на тот, что держал сейчас в руке.

— Отдай же, — старик протянул руку, и я покорно вложил в нее его камень.

В самом деле, на моем экземпляре имелся скол, а этот обладал совершенно правильной формой. Но тогда выходило, что я рисовал знаки с чужого?

— Ладно, — смягчился я, и вытащил свой, раз уж скрывать что-то от хозяина не имело смысла. — Что тут сказано?

— Буквами много не прочтешь, — упрямо ответил Ведун, отступая в свой угол. — А камень трижды за три дня видел. На нем скорбь.

— Он тоже — твое наследство?

Ответил он кивком, после добавил:

— Поедешь своим путем — верни добытчику. Поплывешь морем — брось его.

— Что ж ты не просишь тебе отдать, а велишь выкинуть?

— Ты не отдашь. Но выкинешь. Пусть трепещут под водами.

«Что б тебе, чертов оракул!» — чуть не воскликнул я, ощущая духоту и порыв быстрее покинуть этот hermitage terrible.

— В какую сторону мне отсюда ехать? Я должен быть у князя Прозоровского, — спросил я, чтобы мое отступление не выглядело позорным бегством.

Старик же снова ответил вовсе про другое.

— Поедешь дальше — случиться беде. Вернешься — будешь жалеть, что не доехал.

— Жив-то хоть останусь? — горько усмехнулся я.

— Если не станешь глубоко — рыть, — рявкнул он, сверкнув глазами и в его усах заметил я ухмылку. — Теперь ступай, тебе тут не место.

— Как и иконам? — вопросил я с суровостью в голосе, не желая оставлять за своим противником последнего слова.

Он прищурился с какой-то особенной злобой.

— Так ты в Синод напиши, — услышал я ворчание от крепкой медвежьей спины; он удалялся уже. — Заодно спроси в Библейском Обществе: отчего же Бог не убьет сатану?

Прохор аж крякнул с досады, стегнув коней, и долго еще пыхтел себе под нос укоризны в адрес всех уже встреченных нами и будущих персон. Впрочем, нежданно вновь обретенные им огурцы несколько скрасили ленивый его быт на козлах. Покончив с ними и напившись, он начал с другим аппетитом:

— А то еще история: помер у князя работник. Черным кашлем изошел. — Не дождавшись от меня вопроса, объяснил сам: — Харкал черной мокротой. Пока все кишки не выплюнул. Думали, чума. Ан, нет, только он один и помер. И месяца не прошло еще, да. Сразу вспомнили про такой же случай при старом князе. Слуга его неделю мучился, сажу с кожи отдирал, кашлял так — глаза руками держал, чтоб не вылезли. И тоже, конечно — помер. Говорили, сунул нос, куда не звали. Князь его и заговорил. Чернокнижник, ему человека сжить, что мне огурец сжевать. Так-то-с! — заключил он строго, словно осиновый кол вбил.

Весь путь до последнего перед имением князя постоялого двора провел я в самом хмуром расположении духа, размышляя о судьбе и о свободе воли, согласно которой я, несмотря ни на что двигаюсь по раз избранному пути.

Ни сытный обед, ни соленые байки ямщика, ни даже купальня, которую я приказал натопить и в коей с наслаждением предался мытью и катанию, не могли до конца развеять сомнений, кем избран путь тот — моим ли разумом, или юношеской гордыней, безжалостно овладевшей этим слабым инструментом познания.

Художник

Когда приведя себя в порядок, вышел я к самовару, ко мне обратился с просьбой староста, сморщенный всегдашней усталостью пожилой человек с серым заискивающим лицом и остатками выправки, выдававшими отставного солдата. У него недоставало лошадей, а здесь маялся с вечера один проезжий, также направлявшийся к князю. Старшина спрашивал, не соблаговолю ли я взять его в попутчики? Я вслух удивился тому, что, кого бы ни встретил на пути, все ехали или к Прозоровскому или от него.

— Что ж за диво, — развел руками он, — тут вокруг только и земель, что Его Сиятельства, куда же еще им ехать.

За дощатым столом в углу сосредоточенно читал пожухлую книгу юноша, чьи печальные глаза и убранные по-европейски длинные волосы сразу почему-то расположили меня к нему, и я дал согласие. Чем биться в одиночестве со своими сомнениями, не лучше ли скоротать время в пути, общаясь с образованным сверстником, решил я и, усилием подавив высокомерие, велел нас представить.

Молодого человека звали Владимир Андреевич Артамонов, он отрекомендовался художником и, обрадовавшись оказии, за чаем рассказывал мне:

— Два года я посещал занятия как своекоштный вольнослушатель в Петербургской Академии Художеств. Мог получить и чин десятого класса, да предпочел совершенствоваться в своем мастерстве, отбыв стажироваться в Рим и Флоренцию, где сам Кипренский был моим чичероне по древнему граду. А теперь уж два месяца в пути. Притом, заметьте, путешествие из Венеции через свободную Грецию с пленэрами в Акрополе отняло у меня шесть недель, а по прибытию в Одессу уж без малого две. То прогонные не так выписали, то лошадей нет, то ступица сломалась. А вы — коллежский асессор, как мне сказали? Высоко. Удобно. Коней по чинам скорее дают. Признаюсь, не призови меня Их Сиятельство спешно на родину, сейчас малевал бы тосканские пейзажи. Так что ныне держу путь к благодетелю моему князю Александру Николаевичу, коему всецело обязан своим образованием и положением.

С трудом догадался я, что так выделяло его внешность. Не лоск модной одежды, редкой у нас в эпоху кокард и мундиров, не ухоженность рук и даже не цвет лица, по отсутствию землистого оттенка в котором так легко опознать иностранца в Петербурге, — приветливый вид, вежливая осанка, взгляд неробкий, истекавший из ясных зеленых глаз облагораживал собой его манеры и жесты, заставляя меня только завидовать.

Признаюсь, не уловил я, с презрительной ли иронией выразился он относительно моего чина или вполне всерьез. Одну секунду даже хотелось мне вспылить, мол, не за званиями шел я в Университет, и что положение мое в табели о рангах — заслуга сугубо личная и редкая для недавнего выпускника, но только вежливо поинтересовался, чьи шедевры везет новый знакомый — купленные или… итальянские.

— Холсты мои, — улыбнулся он, похлопав тяжелый медный тубус. — А что до книг, в основном, французских, — их князь выписал, я лишь своего рода почтальон. — «Га-Багир», — пояснил он, ловя мой взгляд на открытом титуле лежавшей на столе книги.

— Это — «Багир»?! — воскликнул я, будто ужаленный. Никогда не доводилось мне держать в руках сих едва ли не запретных сочинений.

— Вы удивлены, что я в состоянии читать сей источник? Полно вам, это всего лишь изложение для неофитов, и, — понизил он голос до доверительного шепота, — боюсь, не вполне умелое. Князю же везу один из старинных рукописных списков оригинала и берлинское издание 1706 года. Мне же он настоятельно рекомендовал до приезда ознакомиться, да я пошел путем незатейливым, как видите.

— Это же, кажется, каббалистическое сочинение? — вскинул я брови и сразу позабыл о нашей пикировке, зато припомнил слова Бларамберга и почему-то все, связанное с черными ритуалами, описанными в «Северной Пчеле». — Так князь и вправду каббалист?

Художник неопределенно повел плечами. После раздумий, уже в повозке вывел:

— Князь имеет репутацию человека со странностями. Их некогда обширный и влиятельный род угасает, он последний прямой наследник мужской линии. Говорят, что некое проклятье тянется за ними с незапамятных времен. Князя Ивана в бытность воеводой Астрахани, самолично сбросил с башни атаман Стенька Разин. А сына его лет восьми повесили за ноги.

— Читал про то, — нахмурился я. — Не поверю. Не поверю в проклятье, а не в историю. Уж если имелся смысл кому и проклинать, то князю бунтовщика.

— Ну, а если положить, что проклятье имеет более древние корни? Что, право, знаем мы о прекрасных заклинаниях древности, надежных печатях, сдобренных прямыми сношениями с силами тьмы, не сдерживаемыми никакой еще церковью! Что рядом с ними наши жалкие наговоры и анафемы… — уловив мой удивленный взгляд, Владимир поспешил заверить меня в шутливости сказанного и закончил как об очевидном: — Впрочем, любое проклятье имеет оборотную силу. Каббала, которой вы опасаетесь, утверждает то же.

— Уж вы с ним не юдаистской ли веры? — неприязненно вопросил я.

— О, нет, — сказал он. — Знаете, каббала имеет лишь касательное отношение к иудейскому почитанию Бога, а что до меня, то я и вовсе не слишком верующий, — обрядовая сторона чужда моему восприятию, хотя я допускаю Логос.

— Логос! — удивленно воскликнул я.

— Вона! — вторил Прохор. Мы покосились на него, и он, поспешив отвернуться в пустую уже крынку, стегнул ни в чем не повинную пристяжную, от чего бричка дернулась, и мы с Артамоновым столкнулись плечами.

— Художники, как никто, должны созерцать в мире божественность, — предположил я.

— Божественность! Точное слово, но плохо сочетается с обязанностью верить, — отвечал он. — А вы сами?

— Я — ученый, и во всем наблюдаю гармонию, свойственную построению очень высокого порядка. Что уж говорить о моральных законах!..

— Так, выходит, Алексей Петрович, и вы — каббалист, да только не сведущи в этом.

— Вам так видится, Владимир Андреевич? — я покуда излучал вежливость, находясь в полной готовности схватиться в споре.

— О, да. Каббала изучает все высшие тайны и закономерности: создания и структуры вселенной, высших сил, цели жизни людей и народов… однако, все мои попытки учительствовать, право, смехотворны, я и сам знаком с вопросом крайне поверхностно.

— Святые отцы церкви почитали каббалу за противное христианскому духу учение, — покачал головой я. — Я не стану оспаривать их мнения. Впрочем, вам, верно, это не авторитет.

— Моральные законы! — воскликнул он, не поняв или не приняв моего вызова. — Я повидал их действия в Европе и еще ужаснусь им у родных пенатов. Благообразно молятся в воскресенье — и в понедельник устраивают правила благородного ведения войны — насмешку над благородством; вторник же посвящают лицемерному сочинению порядков мира, кои еще ужаснее военных, — справедливостью и не пахнет на земле. Узурпатор, вторгшись в нашу Отчизну, укорял императора в том, что его крестьяне без чести и правил вилами вспарывают животы его солдатам на променаде. Искренне полагая расстрел картечью из пушек целых масс этих же самых рабов, но лишь обряженных в мундиры цивилизованной нормой.

Держа на сей счет уста запечатанными, я не мог не согласиться с ним в мыслях.

— Наш мир, мир Бога — милосерден, а не справедлив. Беда тем, кто искажает заповеди любви, — лишь заметил я кратко.

— В наших — и только — силах сделать его милосердным. У животных нет ни того ни другого, а мы по ненасытному произволу присвоили себе права царей над всем земнородным. А в известном смысле — и над небесным, — ответил Артамонов убежденно.

— Бог дал Адаму власть над всеми тварями.

— Некоему идеальному существу, именуемому непорочным Адамом, облеченному в первородную одежду из света — да, но в нас уже течет кровь первоубийцы Каина. А, быть может, и кого пострашнее. Между Адамом и нами лежит темная пропасть смешения с неведомыми тварями, потоп и невесть что еще, о чем Писание вовсе молчит. Меня, Алексей Петрович, успокаивает лишь то, что повезло мне гостить нынче в полуденных краях, — свободных и управляемых просвещенными моими соотечественниками… а больше иностранцами, — горько заметил он.

— Так вы ощущаете себя гостем в Отечестве? — мне стало жаль его, в ком читались одиночество и печаль.

— Увы, — бросил он многозначительный взгляд и отвернулся в сторону, — наследство мое еще менее определенно, чем будущность.

Я не стал расспрашивать, что имел он сказать этой странной сентенцией. Словно отголоском настроения нашего день изменился, солнце затянули сплошные пелены облаков, и мелкий дождь напрочь смыл из здешней природы первозданную радость, открыв мне бескрайнюю тоскливую серость неотличимых земель и небес. Прохор поспешил поднять драный кожаный верх, скрипевший от ветхости и грозивший сложиться от встречного ветра.

— Известно ли вам что-либо о проклятии иного сорта?.. Одна местная легенда…

— О, да! — поспешно отозвался он, оживившись. — Земли эти прокляты. Разве вы не чувствуете? Пустыня. Мертвая Сахара Причерноморья.

Я невольно принялся озираться, хотя понимал фигуральность его выражения. Неприятным холодком, а вовсе не горячим дыханием пустыни повеяло от его вольготного жеста, осенившего окрестности. Да и местность, недавно еще степная быстро сменялась, и над высокими травами глаз различал извилистое буйство зеленых крон, обозначавших собой струившиеся по балкам ручьи.

— Странно, что эта легенда совсем не известна нигде более.

— Вся эта обширная страна называлась еще недавно Диким Полем. Едва полвека прошло, как цивилизация заново распространилась здесь. А какого культурного влияния можно ожидать от наполовину кочевых дикарей? Впрочем, сейчас, уверяю вас, она известна многим, — опроверг он мою мысль.

— Я более привык доверять разуму, нежели чувствам, Владимир Андреевич. Что же до раздоров и войн, то где та страна, которая избавлена от них? Италия, которую покинули вы? Или Греция, которую вы проезжали? Или паче того Сирия, куда направляюсь я? Впрочем, вам, одаренному художественно, дано чувствовать утонченнее моего.

— Да, — согласился он, и я не понял, с чем. — Вся планета наша, увы, порабощена людской гордыней, но здесь дело другого сорта. В Италии и Палестине кланы, племена и народы живут из поколения в поколение, сохраняя если не государственное устройство и самоуправление, то самый свой быт, нравы и веру. В сих же краях никогда во все века не становилось самостоятельного государства. И никогда не удерживались надолго самобытные нации. Менялись колонии, мешались народы, чехардой скакали правители, принося и унося с собой навсегда своих богов. Будущие победители светлейший князь Потемкин и блистательный Рибас схватились не на шутку еще задолго до общей победы, что и свело светлейшего в могилу.

— Я слышал, покойная императрица посеяла раздор между бывшими фаворитами, — не мог не усомниться я.

— Силы, говоря вашими словами, более высокого порядка, нежели царские особы владеют судьбами этих земель. Зло здесь проникло в самую глубину человеческих отношений. Семьи, родственники, друзья и единомышленники, попадая в круг событий, неизбежно втягиваются во вражду. — Он омрачился и поник, что заставило меня подумать, что говорит он неспроста, имея на сердце гораздо более скорбей и сомнений, нежели возможно выразить первому встречному. — Смею верить, я недолго пробуду здесь, чего и вам желаю. Имейте в виду, и да поможет вам Бог, в которого вы верите, тут — каждый сам за себя.

— Вы рассуждаете, как человек тоже безусловно верующий, — горячо заметил я.

— Я верю! — воскликнул он. — Но не приемлю внешнюю обязательность, навязываемую союзами царей и первосвятителей.

Путешествие от границ владений князя до широкой чудной аллеи заняло у нас часа три, и еще с полчаса плавно катили мы под сенью молодых еще лип и каштанов, которые когда-нибудь сомкнутся кронами в высоте и создадут подобие гигантской перголы, дарующей тень в зной или укрытие в дождь.

Княжна

Лишь только тяжелое серое здание замаячило в просвете шпалеры, лицо моего попутчика сделалось чутким и тревожным, ноздри его раздались, и он шумно задышал, почти всхлипывая, что приписал я тогда одному лишь волнению встречи заблудшего сына с дорогими местами. Вблизи, исполненный по странной прихоти в романском вкусе дом Прозоровских, кладкой из крупного тесаного камня напоминал старинное аббатство, хотя вряд ли возраст его мог составлять и полвека. Куб его главной части, увенчанный призматическим куполом, и многогранные цилиндры флигелей и пристроек располагались в глубине обширного регулярного парка, в котором не мог я обнаружить ни намека на знакомые северные растения. Яворы, грецкий орех и шелковица, знакомые моему глазу, перемежались платанами и кипарисами, о которых я лишь читал, но не мог не узнать, лишь только впервые коснулся их жадным взглядом; прочего же множества деревьев и кустарников и вовсе до того не представлял существования.

Дворецкий известил нас, что Его Сиятельства не будет до ужина, а княгиня Наталья Александровна часом позже спустится к чаю. Такое отложенное представление оказалось весьма даже кстати, ибо немедленно после разудалого путешествия не мог я произвести того благожелательного первого впечатления, которое надолго накладывает отпечаток на общение с людьми света.

Прохора тоже не оставили без попечения, но он не мог смолчать, прежде чем отправился в людскую:

— Все тут колдуны, а без этого черта, — кивнул в спину удалявшегося Артамонова, — дело, видать, не спорилось. — Лицо его, однако, выражало довольство и спокойствие, похоже, сам он ничуть не верил в рассказанные им небылицы.

— Ну, полно! — осадил я его. — Владимир — художник, князь Прозоровский занимается науками. И запомни впредь до отъезда…

Я не договорил, Прохор, ворча, вразвалку отправился восвояси, шарканьем добротных своих сапог выказывая все наличное презрение.

Провожая меня длинными коридорами и темными в любую пору суток лестницами в покои, мажордом, снизошедший в своем парадном хозяйском высокомерии до незваного гостя в мятом облачении, сообщил, что печи в этот сезон не разжигают, потому в дождливую погоду приходится мириться с сыростью в спальнях, но обещал перед сном распорядиться принести мне прогретую постель. Движения этого не старого еще человека и нарочитая сутулость словно умышленно разыгрывались им для окружающих, дабы подчеркнуть важность его медлительности.

Расположившись, я открыл свой саквояж и с ужасом обнаружил совсем новый фрак свой порядком попорченным мелкой пылью, забившейся в бурю во все складки. Кое-как приведя себя в порядок, отправился я распорядиться отдать в чистку платье, а заодно спросить чернил, чтобы в удобстве составить несколько писем. Возвращаясь, у дверей в оранжерею я застал картину, толкнувшую сердце мое забиться в совсем иной тревоге.

Мой новый знакомый, склонив голову в глубоком поклоне, о чем-то говорил своей собеседнице, и лишь один взгляд на нее заставил меня вздрогнуть, а душу мою затрепетать в сладком волнении.

Она была не просто хороша собой — и в столицах не встречал я такой свежей и чистой красоты, очаровавшей меня сразу и навсегда.

Однако стоять дольше было невежливо, и я сделал несколько шагов в направлении пары молодых людей. Мне пришлось несколько долгих секунд ожидать, пока Артамонов, не слишком скрывавший недовольство моим появлением, соизволит произнести:

— Позвольте представить, Анна Александровна, — Владимир почтительно кивнул в ее сторону, — Алексей Петрович Рытин, коллежский асессор, проездом из Петербурга. Оказался столь любезен, что довез меня к вам, княжна, — сказал художник, и двусмысленность его слов я мог оценить сполна, как и свое представление, безупречное по букве, но уничижительное по сути, так как оно не только превращало меня в придаток отстраненной функции, но и низводило до чина его личного кучера.

Тут же пронзила меня вспышка безосновательной ревности: оказывается Артамонов, знакомый с дочерью князя, не счел нужным предупредить о ней, хотя говорил весьма о многом, даже и про угасающую мужскую линию рода. И не упомянул о женской, восходящей к блистающим красотам небесных светил.

Я убежден, что мгновение, на которое я задержал ее прелестную руку у своих губ сверх требуемого приличия, не осталось без внимания моего соперника. Да, уже — соперника, ибо двое молодых людей не могут оставаться ни приятелями, ни попутчиками подле единственной прекрасной дамы. Я добавил несколько поспешных слов, разъясняющих настоящую цель моего визита, и услышал мягкий голос княжны Анны:

— Вы прямо с раскопок, Алексей Петрович?

Я вспыхнул слишком жестокой шутке, а узкие скулы Артамонова, успевшего переодеться в белоснежную рубашку и три жилета, исказила кривая улыбка. Дорожная одежда моя, неимением возможности вычищенная недостаточно хорошо, дала ей немилосердный повод посмеяться. Я рассказал о пережитом ненастье, что вызвало ее живой интерес, и тут же выяснилось, что она и не собиралась дразнить меня, объяснив, что полагала, будто я и в самом деле занимался неподалеку чем-то сходным с деятельностью ее отца на Арачинских болотах.

Она отобрала у меня хлипкую чернильницу, обещав снабдить лучшим прибором, и пригласила нас в оранжерею, а я не без злорадства отметил, как уже раздражение сменило недовольство художника, принужденного разделить со мной радость беседы с Анной Александровной.

С пылом Отелло, прозревая тщетность своих надежд, я искал в ней хотя бы малейший изъян — в лице, походке, манерах — и к ужасу своему находил ее совершенством. Мне необходимо было обнаружить хоть что-то, что разрушило бы ее идеальный образ в моих глазах, — в каком-нибудь неуловимом повороте головки, в укладке локона, в жесте, — чтобы остудить себя: «ничего, пусть она не назначена тебе — таких множество, и я найду лучше, когда исполнится срок… а это — лишь мимолетная влюбленность вчерашнего школяра после долгого пути…» Но видеть — профиль ее милее всего сочетался с приподнятым подбородком, каштановые пряди манили прижать их к лицу, а тонкая рука, приглашавшая за собой, могла повергнуть на колени в жадной милости просить и сердца ее обладательницы.

Теперь только, когда следовал я коридорами и залами, бросилась в глаза мне музейная обстановка обширного дома: повсюду в дубовых шкафах и перемежавшихся зеркалами стеклянных витринах воспорские вазы соседствовали с генуэзскими монетами, а статуэтки этрусков изяществом соперничали через века с украшениями скифов. Ничего из этой мертвой красоты, способной надолго приковать к себе внимание любого ученого, не заметил я ранее, весь поглощенный живой поступью княжны Анны.

И можно ли было назвать это чувство увлечением? О, нет, то было — слепое влечение металла к магниту, гибельный жар заносчивой души!

Чего я желал тогда? Вряд ли заронить в ее сердце хоть искру влюбленности, тем паче, что обязанность вскоре отбыть за моря оставляла меня без малейшей надежды встретить ее в ближайшие годы. Скорее, я лишь стремился играть с ее нежными чувствами, поставив себя наперекор ее отношению к Артамонову, дабы сравнением с ним хоть немного погасить к нему ее симпатию.

Мы расположились вокруг столика, у обращенного к парку выхода, на уютной кромке дождевой мороси и потока тепла от жаровни, сочащейся переливами крупных углей, и тонкие витиеватые узоры литой его бронзы словно насмехались над сложным роением моих растревоженных мыслей. Я позаботился сесть так, чтобы княжна не могла одним взором охватить нас обоих, ибо внешность моя, недурная в сравнении с большинством, все же проигрывала картинному облику Владимира. Нам принесли шоколаду, и новый разговор потек между нами; но не плавным течением равнинной реки, а горным ручьем, бурунящимся по упрямым валунам, не уступающим ему русло. Я, признаться, был доволен, что мне удалось прервать общение Владимира и Анны между собой. Страсть уже подступала ко мне, вытягивая свои щупальца желчи, мнительности и гневливости.

Но после я не мог не признаться себе, что не одна только княжна Прозоровская разделила нас с Артамоновым. Дамы более капризные и властные — наши судьбы вставали между нами. И при других обстоятельствах я не мог не выставить против слишком очевидной его незаурядности своего феноменального упрямства.

— Выстраивать ли художников по ранжиру соответственно ординарным чиновникам, которым не нужно таланта, а необходимы лишь усердие и раболепие? — вопрошал Владимир.

И хотя я придерживался на счет чинопочитания схожего с ним мнения, но кого же прельстит в таком положении оставаться лишь безучастным восприемником чужих сентенций? Игру я принял, и стал настойчиво сбивать его с толку.

— Что ж дурного, что императрица указывала живописцам на их место в государственной иерархии, — с еле уловимой усмешкой парировал я его вызов. — Государственной, но не художественной, ведь ранжиры не мастерством кисти присваивались. А первое не подменяет второго. На то уж есть суд собственный вашей гильдии.

— В Европе такого и в помине нет.

— У них Моцарт умер в нищете, а у нас чиновные художники и литераторы получают службу и содержание от казны, если не имение.

Уж не знал я и сам теперь, по-прежнему ли возражаю ему из любопытства, или уже мнение мое более искренне, чем вызывающе. Он вспыхнул.

— Зато там гении взаимным отбором блистают, а у нас посредственности дурным вкусам служат за пансион, — не уступал Артамонов.

— Европе хорошо за славянской стеной свои моды сочинять, пока мы, служа дурновкусию, с варварами бьемся. Да еще их нахваливаем за манеры, которых у себя не держим по причине того, что с дикарями дипломатией не совладаешь. Так что они там, в Европе пускай поглядят на нашу витрину свиных рыл, и представят себе, какие хари, во сто крат худшие, за нашими спинами обретаются. И с ними — управятся в два счета, не встретив на пути нашего моветона. Я следую на Восток, тот, который издавна воспевали менестрели, но на который лучше не попадать христианину, не имущему за спиной северного царя с флотом и кавалерией, ибо только сила признается там за ценность. Слышали вы, как фанатики из уличной черни растерзали там гяуров, коими они именуют всех иноверцев, за то, что тем довелось случайно бросить взгляд на священное знамя халифа? Немало знатных европейцев не вернулось в цивилизованные свои пределы.

— Возможно так, но если вы едете, имея в душе сии лишь чувства, боюсь, многого не поймете вы там, — вздохнул мой соперник, и как ни старался, не уловил я в том вздохе фальши.

— Что ж, оставим тогда разговор этот до моего возвращения, — предложил я.

— Коли доведется вам вернуться со щитом, — оставил-таки он за собой последнее слово.

Словесный поединок не довелось нам окончить, — объявили княгиню. К счастью лакей доложил, что и фрак мой в полном порядке. Все проследовали в столовую; когда же с некоторым опозданием туда явился и я, привнеся частичку столичного шика, от внимания моего не утаилось, как быстро менялось выражение княжны, по мере того как ее взгляд окидывал мой облик, — и глаза блеснули еще не симпатией, но интересом.

Людей за столом собралось немало, по их расположению и манерам угадал я домочадцев и иждивенцев. Меня представили княгине Наталье Александровне вслед за тем, как Артамонов почтительно склонился над ее рукой и презрительно хмыкнул в адрес моего костюма, столкнув моды юга и запада Европы. Дама в расцвете лет, она оказалась свободной и откровенной настолько, что зачастую это могло приводить к конфузным положениям. По очереди я приветствовал и прочих собравшихся. Они, в самом деле, числились в дальней родне, но некоторые друзья семьи просто приехали погостить из Одессы.

Печенье домашней выпечки таяло во рту, чай распространял чуть горьковатый аромат бергамота.

— Так вы путешественник, господин Рытин, — обратилась она ко мне, и хоть я и не понял, какое место путешественники занимают в ее табели между людьми других занятий, мне льстило это определение. — Расскажите нам о ваших приключениях.

Я был ей безмерно признателен за то, что она увидела во мне нечто иное, а не чиновника.

— В сущности, я лишь в начале своего долгого пути, — произнес я и прибавил с глубоким кивком: — Благодаря государя, попечителя наук и искусств.

Мой недолгий и несколько приукрашенный рассказ заставил ее с интересом хмуриться и улыбаться, и она рассмеялась, когда живописал я Прохора, а упоминание Ведуна вызвало шорох перешептываний и острую настороженность Артамонова. Не к месту и зря, лишь из чванства и желая выпятить свою значимость упомянул я о средствах, ассигнованных Обществом Древностей на экспедицию и манускрипты. Оставшись вполне довольным произведенным впечатлением, а более смесью восхищения и удивления в глазах некоторых особенно драгоценных слушательниц, я остановился, ожидая вопросов. Вместо этого княгиня сказала нечто, от чего сердце мое взволнованно заколотилось:

— А ведь и мы с Анной тоже скоро отправляемся в вояж по Греции.

Будто нарочно молчание наполнило в тот миг всю шумную до того залу.

— Как скоро? — встревожился Артамонов, который, видно, тоже только в секунду сию прознал о планах Прозоровских.

— Дней через пять или шесть уезжаем в Одессу, а оттуда морем в Навплию. Вот, друзья приехали проводить нас, а некоторые составят компанию в путешествии. — И она указала на какую-то пожилую пару. — Багаж уже отослан. От вас, Владимир, я ожидаю подробных рекомендаций, поскольку зиму мы намерены провести в Италии.

— Буду рад в деталях посвятить вас в красоты Апеннин, — напыщенно возвестил он, и уже набрал воздуха, чтобы немедленно исполнить данное обещание.

Пять или шесть дней! — вспышкой отозвалось в голове моей. Значит, можем мы встретиться и в Одессе, и паче того — в Константинополе. Узнать бы только, где собираются они остановиться. Но ставить такой вопрос я не мог из-за слишком очевидной откровенности.

— А нет ли у вас намерения посетить Святую Землю? — неожиданно для самого себя спросил я, получив как оплеуху молниеносный возмущенный взгляд художника. — Времени более благоприятного, чем нынешнее, для этого трудно представить.

— Это отчего же? — Наталья Александровна отвернулась от Артамонова, уже готовившего маленький триумф.

— Думаю, что просвещенная Италия и изобильная антиками Греция более подходит для путешествия знатных дам, нежели угасающая империя, едва сдерживающая дикость объединенных народов, где и по сию пору кочевники не замирены правительством, — попытался он снова вернуть внимание. — Извольте, я расскажу о некоторых наблюдениях в своем Grand Tour.

От такого нестерпимого жеманства я ощутил прилив крови к голове, и еле сдержался от язвительного замечания; по счастью, тут уже княжна Анна воспротивилась его намерениям, сказав, что ей не столь интересно слушать вторично его повесть, и хотя он принялся уверять, что обогатит ее новыми историями, честь рассказчика перешла ко мне.

— Я убежден, что такое чудо, как Иерусалим, даже находясь под гнетом чуждой власти заслуживает внимания каждого христианина, — ответил я ему прежде того как начать.

О, нет, в ту пору я не смотрел на свое предприятие как на поклонение святыням, хотя и они занимали в моих планах немало места. Но не только как паломник стремился я к ним — интерес ученого более довлел надо мною. Но не имея возможности столкнуться в лоб с Артамоновым в художественном поединке, я, зная его презрение к религии, сковал разящий клинок из тонкой духовной материи лишь для переноса своей атаки во фланг, — и он не имел, чем отразить его.

А я, вдохновленный, расписывал святые места этого города и его окрестностей так, словно не собирался только отправиться туда, но уже вернулся. Не удивительно, что находясь в романтическом настрое, пересказывал я совершенно бессовестно виконта Шатобриана, несомненно, знакомого княгине по метким зарисовкам в его «Itineraire», сдабривая его узнаваемые эпитеты отрывками из других менее маститых путешественников. Все это время, Артамонов, не скрывавший своей ухмылки, бросал на меня саркастические взгляды, и лишь нежелание ссориться с хозяйкой дома затворяло его насмешливые уста.

— Но не опасно ли сие путешествие? — спросила Наталья Александровна.

— Не считаете же вы опасным ехать в Грецию, обретшую независимость столь же недавно, как и Турция — мир с нашей державой? Ужасы войны и османского владычества миновали, но бурление партий только набирает силу.

Ответ княгини выдавал в ней ясный ум и глубокие познания.

— Греция дружественна нам не по одному лишь Лондонскому трактату, а узами чувств и веры народа, и вполне свободна ныне от власти Турции. Кроме того, у нас там немало друзей, и сам президент Иоанн Каподистрия пригласил погостить у него. Мой муж знал его, еще когда граф служил министром иностранных дел в Петербурге. Живши немало в Одессе, мы свели знакомство со множеством прекрасных греческих семей, многие из которых ныне переселились на родину, хотя иные, как несчастный генерал Ипсиланти, умерли или погибли в войне. Более половины из них состояло членами секретного общества «Филики Этерия». Теперь, когда наши друзья и единоверцы обрели подлинную свободу, а флот адмирала Рикорда крейсирует у берегов Мореи, ехать в Грецию совершенно безопасно. Но, что до вас: не слишком ли самонадеянно путешествовать по землям, еще недавно столь враждебным? Точка поставлена в войне, но часто доводилось слышать, как турецкий мальчишка мог безнаказанно швырнуть камнем в любого, одетого в европейское платье.

Признаться, речь эта удивила меня своею основательностью, чему, впрочем, находилось объяснение в ее же словах. Кроме того, здесь, на юге Империи, дамы, очевидно, так же хорошо разбирались в политике ближайшей к ним Ойкумены, как многие светские обитательницы петербуржских салонов в польских или бельгийских делах. И напротив, дальние пределы взаимно не интересовали тех и других.

Наталья Александровна поведала о глубоком потрясении, охватившем здесь всех с началом восстания при горестном известии о казни турками в самый день Пасхи Вселенского патриарха Григория, повешенного прямо на воротах патриархии, на глазах обезумевшей от ужаса и скорби паствы. Она помнила, как на рейде и в гавани Одессы сотни кораблей всех наций залпами пушек встречали из Константинополя его тело, и поныне покоящееся в Троицком храме.

Мы говорили о суровости восточных законов и быстроте, с какой исполняются наказания и казни, но, кажется, мне удалось убедить княгиню, что жестокости часто преувеличены, и для русских подданных недавние еще опасности, отмеченные захватом купцов и моряков, вовсе миновали, а нынешнее положение дел в ослабленной империи Оттоманской не должно внушать тревоги чужеземным путешественникам. Даже автономная община греков, всегда управлявшаяся патриархом, лично ответственным лишь перед султаном, снова чувствует себя в покое, огражденная от произвола чиновников и фанатичной черни протекцией Государя и великих держав. Франки же, как именуют всех вообще людей с запада, и вовсе, пользуясь постулатами Капитуляций, подчиняются только собственным консулам, и не подвержены законам Порты.

Князь прибыл, когда совсем свечерело, поцеловал дочь, троекратно по-отечески обнялся с Владимиром, расспросив его о здоровье, успехах и общих знакомых. Собой он являл простоту в обращении, даже с налетом вульгарности, изредка встревали в его речь слова, употребляемые в людской, а от его внезапных приступов хохота мне приходилось вздрагивать в безуспешных попытках увернуться. Я держал себя официально, но некоторое невнимание с его стороны поначалу задело меня.

— А-а, скоро же вы прискакали, господин Рытин! — глухо воскликнул он, обращаясь как к старому знакомому, стоило лишь мне назваться.

Лет сорока с лишним, вершков десяти роста, с ясным, но возбужденным взглядом, напоминал он какого-нибудь героя биографий Плутарха. Твердая мрачность его выражения не могла не вызвать моего удивления. Что тому причиной — дурные ли новости дня, или всегдашний его темперамент, мне предстояло еще выяснить.

На его замечание, что видать скучно стало академикам без дела сидеть, не желая досадить ему, я ответил, что, имея иную цель, оказался в Новороссии проездом, на что он заметил:

— Но весьма кстати, что вы из Общества, а не от вельмож из Петербурга, иначе конец всему делу. Я тут воронцовских соколов жду… или, вернее сказать: воронов? — При насмешливом упоминании того, «который был и генерал и, положусь, не проще графа», я нахмурился, вспомнив несправедливые эпиграммы задиристого Пушкина в его адрес. — Наябедничал кто-то государю, что занялся я еретическими раскопами, — подкопами под библейские постулаты, — продолжал князь, — так что скоро слетятся. Посему, пока не прибыла Вторая Экспедиция, ваша, драгоценный Алексей Петрович, может статься первой и единственной… в научном смысле.

Горький каламбур сей, намекавший на часть Третьего Отделения, ведавшую сектантами и раскольниками, вызвал у самого автора ухмылку, а у меня лишь тревожные сомнения, верно ли поступил я, не вняв совету Бларамберга.

— Но, мне сказывали, наместник способствует наукам? — спросил я, когда Прозоровский пригласил меня в эркер, скоротать время до ужина. Туда подали, наконец, долгожданное цимлянское и разлили по изящным хрустальным фужерам Виллероя и Боха.

— Благотворит, чего греха таить. Намедни, вон, Теплякова направил в Варну за греческими вазами.

Лишь вспоминая на другой день, понял я сарказм, заключавшийся в этих его словах.

— Может быть, следует обратиться к митрополиту Евгению? Он ученейший из иерархов.

Прозоровский увесисто кивнул своей красивой головой.

— Писал к нему не раз — к нему и к Румянцеву, да те времена, увы, проходят.

— Не так плохо может оказаться под судом справедливым, Александр Николаевич, — попробовал я успокоить его, а заодно показать свою осведомленность. — Вспомните дело почетного члена нашего Общества Кёппена по доносу Магницкого о том, что его работа «Критическое исследование о Кирилле и Мефодии» написана против постановлений церкви. Суд из представителей духовного ведомства оправдал его совершенно, что впоследствии наделило Петра Ивановича широкой свободой.

— Всё так! — воскликнул Прозоровский. — Да только политику не забудьте: происходило это, пока жив был канцлер. Тогда не дозволялось наукам преград чинить, но нынче при дворе полно завистливых невежд. За тысячи верст от них не скроешься. Магницкого… хех, секвестировали, но магницкие не переводятся.

Он, с некоторым вызовом и остро сверля меня взглядом, поднял бокал, высоко держа его двумя пальцами, я рассмеялся, давая понять, что мы люди одного круга, и мы вкусили прохлады искрящегося напитка за просвещение и отдельно за ректора Лобачевского.

— А-а, каково, не то, что старуха с клюкой! — похвалил он, и впервые глаза его блеснули чистой радостью.

— Pardon?

— «Вдова Клико».

— Мне трудно сравнивать, ибо я не могу часто позволить себе шампанского, но здешнее вино просто великолепно, — искренне похвалил я, широко улыбаясь то ли бисеру напитка, то ли сознанию своей значимости, которую подчеркнул князь разговором наедине.

— Так вот утешишься, и все тревоги отступают… до другого дня. Утром же поедем в раскоп, поглядите.

Вино начинало уже овладевать мною, и я оставил, наконец, напускную строгость.

— Что это за таинственная легенда, о которой в ваших краях столько говорят? — спросил я, объясняя себе этот вопрос только желанием продлить общение с князем.

— А-а, брат! — воскликнул он, со звоном опустив свой бокал. — О последних битвах и последних днях… А кто говорил?

— Тут нелегко поименовать каждого. Собственно, все: от хотя бы ямщиков и колдунов, до, вот, моего попутчика, господина Артамонова. Иван Павлович тоже…

— Бларамберг… Ищейка, ко мне ему путь заказан. — Я смолчал, все меньше понимая происходящее: если не сам хозяин, кто же тогда звал Бларамберга? Князь продолжал: — Сам граф Воронцов верит ли легендам — не знаю, да только главное для него — служение Отечеству. И если для этого требуется что-то раскопать — милости просят нас, а если что-то закопать, то и обратно зарыть велят. До следующего царя, прости Господи… государя. Mit der Dummheit kämpfen Götter selbst vergebens… А вы что ж, Бларамберга видели?

— Случайно пересеклись в дороге, — безо всякой потаенной мысли ответил я.

— Случайно, говорите? — наклонил голову князь. — Со Стемпковским чаю тоже, поди, испили?

— Доводилось встречаться и с Иваном Алексеевичем, — ответил я холодно, ибо мне стал не по нраву тон князя и речи его, напоминавшие допрос.

— Когда же успели? — настойчивость князя выдавала вовсе не пустой интерес.

— Он выступал с нумизматическим докладом в Университете, так что чаевничали в Москве, до его назначения Керчь-Еникальским градоначальником. Не одними окраинами жива наука, — притворно вздохнул я, и заметил, как мой ответ почему-то успокоил несколько его настороженность. — Я знаю, что он не упомянул вас в своем труде… кажется, «Antiquites»…

Я прервал речь, наблюдая, как в его глазах тут же вспыхнули быстрые искры удивления, он улыбнулся, хоть и немного через силу, но после понял, что я не уступлю ни дюйма и засмеялся. Кажется, моя случайная осведомленность прибавила мне внимания со стороны князя, но приязненного или осторожного, я не знал. Так или иначе, вес в его глазах мне был необходим, и я сделал попутно еще один важный вывод: даже непрочитанными иные книги могут приносить пользу. Или вред.

— Наливайте, наливайте, игристое не любит стоять. За что желаете пить?

— Осмелюсь провозгласить за императора…

— Ну, и то можно, цимлянское от этого хуже не станет, — усмехнулся он, перебивая. — И лучше не станет. Здесь на юге подобострастие не в чести, но, коли царь вам так дорог, тогда не смею отвлекать…

— А я не постыжусь своего тоста. Образованные и ученые мужи волею государя и наместника становятся во главе городов и губерний, заседают в коллегиях министерств — когда такое было в истории Отечества? Что ж тут дурного, если я…

— И вы — вы тоже без сомнения станете, с такою-то прытью, — докончил он, хотя я имел сказать совсем иное. — Не серчайте, — осадил он себя, уловив мое недоумение. — Вот вам за это — моя история. А то скоро обедать позовут. Впрочем, вы столь много обо всех знаете, что если станет скучно — остановите. Я пристрастился к раскопкам в юности, вслед за дядей моим Степаном Ерофеевичем, который возил меня по Средиземному морю. А он, — не удивляйтесь, заболел науками от кладоискательства: слыхали, небось, о сокровищах Стеньки Разина? У нашей семьи с ним кое-какие свои счеты… Ну, так того клада он не отыскал, зато открыл одно старое городище. И с тех пор пошло… Прямыми наследниками судьба его не наградила, так что все имущество он завещал мне, я и продолжаю коллекционировать, что он не дособирал, — Прозоровский повернулся вполоборота, и рука его очертила дугу. — Весь дом в черепках. А теперь уж и в костях. Их он стал раскапывать после визита в Помпеи.

— Реликвии такого сорта не слишком эстетичны, — заметил я.

— Так и ваши академики мыслят, по Винкельмановски! — с каким-то злорадством быстро воскликнул Прозоровский, будто только и ждал случая уличить меня в потакании какому-то ветхозаветному пороку. — Монетки считают, брошки перебирают. Егор Егорович посещал меня лет десять тому, осматривал коллекцию, языком цокал, приобрел какие-то геммы, а после, как я его в подвал проводил, выскочил и — вон отсюда, только пятки засверкали.

В Москве и предположить не мог я, какие нешуточные страсти кипят среди ученого люда в провинциях. Я, конечно, был наслышан о некоторых противоречиях ученых школ, но только теперь ощутил всю глубину раздоров и зависти, положивших раскол между образованными людьми в погоне за многочисленными истинами. Чего бы, казалось, им делить? Почему не соединить усилия в постижении правды нашего мира? Да и по витринам в палатах Прозоровского я никак не мог сделать вывода, согласного с его утверждениями — все те же в духе классической эстетики изящные предметы высоких исчезнувших с лица земли культур, о которых говорил он пренебрежительно.

— Что же испугало в вашем подземелье господина Кёлера? — спросил я, не подав вида.

— А покажу, чтоб спалось крепче, — ухмыльнулся он. — Вы впятеро против него увидите, Алексей Петрович. — Тогда и поймете, если подскажу, конечно, отчего наместник меня еще терпит.

Позвали ужинать. За большим столом насчитал я поначалу пятнадцать персон, прежде чем сбился со счету. Кроме семейства князя, друзей, домочадцев и моего не в меру ретивого знакомого Владимира Артамонова к столу явилось еще четверо. Двоих голландских инженеров князь в шутку представил розмыслами, еще одного врачом, из немцев, четвертый же сам назвался естествоиспытателем. Все они в разговоре нашем участия почти не принимали, сосредоточив внимание на отменном аппетите, и лишь изредка тихо переговариваясь о деле, которое, как я понял, целиком их занимало, не считая еды. К особе моей они не проявили почти никакого интереса, имен их, к своему стыду, я тогда не запомнил, следя за одной только княжной Анной, о чем пришлось мне несколько погодя пожалеть. По вопросам князя и оставшимся пустыми стульям я догадался, что к ужину явились не все, некоторые из его работников продолжали свои кабинетные изыскания.

Княгиня Наталья посетовала на то, что трапеза не готовилась как праздничная, но обещала, что назавтра стол произведет другое впечатление. Впрочем, на мой вкус разнообразию постных блюд мог позавидовать иной дипломатический прием.

Первое время беседа мирно текла вокруг новостей, привезенных мною из столиц, а Артамоновым из Европы. Манера его речи и вдохновенная жизнерадостность привели к тому, что он легко и надолго завладел вниманием. Увы, всеобщим — обольстительная княжна не отрывала от него глаз, почти даже не притрагиваясь к кушаньям. Любое остроумное замечание художника резало мое сердце словно ножом. И хоть анекдоты его большей частью касались особ отдаленных морями: итальянских вельмож и переругавшихся после победы греческих революционеров, по некоторым чувствовал я, что не хотелось бы мне стать мишенью для его колкого языка.

— Не так давно, если помните, немного изрыгнулся Везувий, что породило в нашей маленькой колонии, покровительствуемой князем Гагариным, подобие вулкана интереса к сему предивному природному творению. Отправился туда и я, — не вместе, но совместно с Карлом Брюлловым, пенсионером от Академии. Почему же, можете спросить, не вместе? Потому лишь, что он путешествовал туда вместе с графиней Юлией Павловной, я же находился хотя и при них, но обособленно. Незадолго до того эта особа познакомилась с Карлом в салоне Волконской, которая в ту пору еще не приняла католичество и не перебралась в Рим окончательно. Я говорю о той Зинаиде Волконской, которая состоит в членах Общества Древностей, представленном у нас уважаемым Алексеем Петровичем, — пропел он в мою сторону, и я, слушавший его лишь краем уха, чуть вздрогнул от одновременного внимания к себе всех обедавших. — Между художником и его музой возникла не просто дружба, — продолжил Артамонов вкрадчиво, и перевел взгляд на Анну, отчего я стиснул нож так, что кулак мой побелел, а ланиты Анны озарил румянец, погасивший улыбку. — Летом они бродили среди руин Помпей, где и зародился замысел огромного полотна, наброски которого он начал делать там же. Благодаря графине Самойловой маэстро познакомился с людьми из высшего общества. Презабавно, но Юлию Павловну он изображает на картине трижды, себя же лишь единожды. И коли он не передумает, то и ваш покорный слуга прославится в веках если не портретами своей кисти, то сам как портрет одним из образов грядущего шедевра.

Он встал и театрально раскланялся, став причиной одобрительного шума со всех сторон.

Когда подали десерты, я, улучив момент, позволил себе вернуться к прерванному разговору, благо князь усадил меня подле своего места во главе стола.

— Вот так и все, как вы, спросишь про миф, а начнут говорить — только в сторону уводят.

— Любопытно? А ведь еще недавно вы ничего об этом не ведали! То-то, я и сам на себе ощутил. Слушайте. По преданию, на землях этих была последняя битва сил добра и зла, — сказал Прозоровский. — Легенда старая, местная, рассказывают ее по-разному, мой дядюшка десять лет посвятил ее изучению, херя все лишнее да народное. Суть не в том, что битва, а в том, что она состоялась. Понимаете: не будет, но — уже свершилась.

— В этом вся ее ересь?

— Возможно, — он нарочитым презрением и даже брезгливостью изобразить, что не желает ничего и думать о вещах ему чуждых.

— Что ж, ведь это — простая нелепость, — мнимым отступлением я желал подвигнуть его к подробностям. — Анахронизм. Явно противоречит…

— Священному Писанию? — вскинул он голову. — Вот и они так твердят.

— Не Писанию, а глазам! Здравому смыслу. Как же можно думать, что здесь Армагеддон уже свершился, коли мы на сем месте сидим и чинно ужинаем?

— В легенде названия нет, хотя здесь есть несколько местечек, фонетически схожих с Мегиддо, да это пустое, для дураков. Сам я верю лишь в то, что последней эта битва стала для кого-то, о ком мы можем только догадываться.

— Кто же победил?

— Зло объявили поверженным, — пожал плечами он и хохотнул. — Впрочем, какого иного вывода можно ожидать от победителей? Они, победители, как легко сделать вывод из всеобщей истории, только и делают, кажется, что, усеивая землю трупами исчадий ада, осаждают трон добра. После уж восседают на нем до прибытия новых орд, еще более яростных в делах милосердия.

Он расхохотался в одиночестве, что его ничуть не смутило.

— Этого не достаточно, чтобы строить гипотезы о последней битве. Ведь архистратиг Михаил с войском одержал победу над падшими ангелами, так и что же?

— А присной памяти Степан Ерофеич, царствие ему небесное, никаких теорий не строил. И про ту первую битву знал. Но говорил, что когда бился архангел, то людей еще в помине не существовало.

— А в последний раз, о котором все шепчутся — люди уже существовали?

— Это же — людская легенда! — воскликнул он. — И она не в книги занесена. Кроме того, у меня имеются и собственные неожиданные изыскания на сей счет, кои я вам намерен вскоре представить.

Тут, я, признаюсь, от любопытства чуть не заерзал на стуле, но по счастью уловил на себе взгляд княжны и остепенился. Вообще, поглощенный рассказом Прозоровского, я и не заметил, как диалог наш сделался предметом внимания всего стола. Это польстило моему самолюбию.

— Но, как ни поглядеть, — он развел руками, — а поколениями передают одно и то же: проклята земля, не будет на ней покоя, покуда не восстановится справедливость. Ведь, судите сами, тут воистину спокон веку никакой оседлой жизни подолгу не налаживалось. Это, учитывая, что здесь плодородные земли, и климат прекрасный.

Я припомнил и бурю и давешний дождь, но и тут заставил себя смолчать. Он продолжал:

— Триста лет тому Герберштейн писал, что местность между устьями Днестра и Днепра представляет собой пустыню. Только начиналась какая-то оседлая жизнь, как сразу война, новые племена, разрушения. Отстроятся вчерашние победители, а потом сызнова. На севере — Ржищев, Канев, Боровище, Чигирин, Крылов — и еще полдюжины разбитых городов вам назову. Там еще не все занесло — и копать не надо. А уж на юге, по берегам — и числа нет. А тех, которым и названия уж стерлись — только заступ ткни в землю — и их везде найдешь. Знаю, что возразите: трудно на пустых равнинах оборону от быстрой конницы держать, тут нападающий всегда в большом выигрыше. Рек мало, лесов для засек нет, рубежа не построишь — все так. Да не только. Когда мой дядюшка Степан Ерофеевич переселялся в эти края во времена императрицы, тут на пятьдесят верст кругом тысячи душ не набиралось. Точно вымело всех. Столица Крыма — Бахчисарай по взятии насчитывала всего около пяти тысяч обитателей. Обширнейшие земли сии представляли безлюдную степь, для заселения которых чего только не предпринимали: вызывали колонистов из Германии, а после Болгарии, Греции, Армении, Сербии. Целым полкам выходцев со всех краев Европы приказывали обзаводиться женами и селиться возделывать землю. Герцог после следовал этому примеру, разве что упирал на соотечественников из Эльзаса. Так что сейчас каких только авантюристов тут не встретишь. В Одессе — Франция, Австрия, Испания и даже королевство Неаполитанское открыли консульства. Но и решительные меры по оживлению торговли не привели к сколь-нибудь значимой кучности населения.

— И сейчас еще от села до села за час не доскачешь. — Я, кивая, с трудом дослушал до конца, только с тем, чтобы вернуть его поскорее к своему предмету. — Но что означает восстановить справедливость? И по отношению к кому?

— Вот, Алексей Петрович, выходит, и вас забрало изрядно.

— Меня это не может не интересовать, тутошний… волхв, прости, Господи, намедни мне напророчил беду, коли я к вам явлюсь.

При этих словах княгиня подала знак, и дамы покинули нас. Не без сожаления провожал я жадным взором стройную фигуру княжны Анны в нежно-голубом батистовом платье. И прежде чем исчезнуть за пятигранной колонной стрельчатой арки, головка ее повернулась в профиль, достаточно лишь для того чтобы самым краешком глаза увидеть меня — или все это только внушилось мне порывом влюбленности, который уже и не силился я сдержать.

— А нечего спрашивать, — докатилось до меня на краю слуха и, обернувшись, увидел, как зыркнул князь исподлобья. — Моему дядюшке он тоже посоветовал не приближаться к Арачинским болотам. Тот до его слов и знать не знал, что они скрывают. Так это, как в сказке о мудреце Ходже Насреддине, когда он велел чудакам не думать о белой обезьяне, не то быть беде; куда там — все только ее и вспоминали. Сейчас, слыхал я, что, дескать это он туркам пророчествовал о белом… гхем… царе… Так и дядюшка мой захворал мыслью об этих болотах. А потом и в самом деле подхватил там странную заразу, которая и свела его в могилу. Будто выгорел изнутри. Нам ведь людям, как? Скажи: нельзя, так мы таки туда, грешные и поскачем. Молви: добродетель — нам скучно. — Он вдруг перегнулся ко мне и процедил тихо, но слышно для всего общества: — А вы занятная персона, вроде в наших краях и недели не пожили, а всех уже обскакали.

Холодная, чуть открывавшая твердый оскал улыбка, оставшаяся на лице отпечатком последней двусмысленности, не предвещала ничего доброго.

— К колдуну, если вы о нем, нас бурей занесло, — бросил я князю несколько рассеяно.

— Оно конечно: выходит, там случайность, тут везение, а благодаря им вы уже и заглавное лицо в действии. Немного напора — и мы все тут у вас по струнке встанем, а?

Общество чуть загудело, Артамонов криво улыбнулся, глядя в свою чашку.

— С чего бы мне приписывать собственные наклонности? — ответил я нелюбезно, досадуя на вечер, который утратил для меня львиную долю прелести.

— Как бы то ни было, говорят, талантливому человеку любая случайность…

— Говорят, доброй свинье все впрок, — перебил я его, будучи готов уже даже к ссоре.

Он нахмурился, но каким-то решительным усилием переборол себя, рассмеялся, хлопнул в ладони и приказал распечатать еще бутылку.

— Простите меня, Алексей Петрович! Я просто ревнив не в меру.

— Будет вам, — остыл и я, с трудом успокаивая себя тем, что сердечных дел не существовало в моих мыслях еще утром, и следовало бы вернуть думы к намеченным делам, а там — будь что будет. — Скажите лучше: кроме этнографических доводов, кои не могут служить верными доказательствами, какие подтверждения мифу вы нашли?

— Евграф Карлович, долго вам еще осталось? — спросил Прозоровский доктора.

— Дня за четыре начерно управимся, Александр Николаевич, — помедлив, степенно ответил тот. — Особенно, ежели Владимир Андреевич подсобит.

— Вот сами и увидите. Я вас для того и звал, да не думал, что скоро явитесь: в начале мая только открыли самое главное. Теперь уж придется дотерпеть. Но я уж постараюсь сделать ваше времяпрепровождение занимательным. Вином, во всяком случае, не обделю.

Помыслы мои против воли сразу обратились на княжну Анну, но усилием я все же попробовал отвлечься от них, словно они компрометировали молодую особу.

— Выходит так, что после поражения сил света мир под влиянием зла погрузился в пучину греха?

— Оно и так, да как бы не хуже.

После этих слов Артамонов, показательно демонстрировавший скуку, просил разрешения оставить нас. Князь пообещал ему скорую аудиенцию, а я вновь с трудом отказался от мысли, куда бы так мог торопиться молодой человек, если не на тайно назначенное свидание. Мало-помалу, и другие гости удалялись в свои покои. Вскоре лишь наш край стола не остался пустовать.

— Значит, и вы ничего не хотите сказать откровенно…

— Отчего же? Я не намерен вам сказок пересказывать. Я ученый, и сам не все еще знаю, а если и скажу бездоказательно, то вы не поверите. Проверить захотите.

— Разумеется, желал бы убедиться своими глазами.

— Вот и я хочу того же, чтобы вы не легендами питались, а наедине с глазами и без моей подсказки сами сделали выводы, а после уж и сравним, ну, по рукам? Что может быть интереснее, чем делать открытия в нашей науке?

Ах, так! Все ранее сказанное князем, его колкости и подозрения смешались во мне в один комок, сильно разозлив меня. Ну что же, мне есть чем тайно ответить. Тогда и я повременю с возвращением скрижали.

Эта мысль немного уравняла меня с присутствующими. Мы подняли бокалы за новые находки, причем, если я вознес свой высоко, а князь вполовину ниже, то четверо посвященных и вовсе едва оторвали донышки от стола. В иной раз это выглядело бы смешным, но мне стало неуютно. Из всех присутствовавших лишь один я находился в неведении, прочие же как-то неловко тупили взоры. Посему я постарался скорее кончить трапезу, сославшись на скверный аппетит после тряского путешествия, и с позволения хозяина отправился осматривать его необъятную коллекцию, втайне рассчитывая встретить вместо чарующих греческих головок на черепках амфор свежий и живой лик той, что прекраснее легендарной Елены. Судьба не благоволила мне в этом, а вскоре и сам князь присоединился ко мне, давая пространные разъяснения реликвиям.

Угроза

Пробило десять. Велев лакею снять со стены большой кенкет, Прозоровский повел меня в подвал, назвав его винным погребом. Я же мысленно прозвал его донжоном, памятуя об угнетающем облике громадного здания.

— Дом этот выстроил мой дед, большой ценитель прекрасного, — в том числе вин, он там хранил несметное количество бочек; а я уж приспособил под музеум. А пуще виноделия он знатоком слыл по религиозной части. Любил Византию со всеми ее причудами. С турками всю жизнь: то воевал, то торговал, — и после каждой войны все доходнее. Тут всё в таком вкусе — и храм и больница и школа. А фундамент старый, едва ли не греческих времен, что тут стояло — не знаю, но дядюшка сумел и в нем отрыть немало. А я не тревожу — неохота как-нибудь узнать, что живешь на кладбище, хотя бы и древнем.

— Мне колдун тоже совет дал — не рыть слишком глубоко, намекая прозрачно на мою фамилию.

— Видно, будете… — отвернулся он вбок, — копать.

— Кто он, этот старик?

— Я этого знать не намерен. Живет неподалеку. Советы он раздает, что твоя Кассандра. Остерегает, говорят, всегда правильно, только все прут наперекор. Говорят, дар ему в наказание, а не в награду, как святым.

— Или не он, а мы все своевольные упрямцы. Мне он показался осведомленным…

Я прикусил язык. Не хватало мне только сразу проговориться о загадочных камнях, даже не попытавшись выяснить их происхождения. Но опасался я напрасно.

— У него советы один другого хуже. Только бездельникам годятся. А у делателя всегда с одного боку Скилла, с другого Харибда, — пробурчал он недовольно, словно оправдываясь.

— Может, на роду написанное, не нам менять?

Князь сощурился и скривил мину, из которой можно было сделать какое угодно заключение.

— Вот и проверьте сие утверждение в Турции, где, как пишут, все как один — фаталисты. А вернетесь — милости прошу, поведать о выводах.

Уж если и вернусь я сюда, то вовсе не за тем, чтобы спорить о каких бы то ни было науках, — подумал я тогда, охваченный романтическими порывами.

Широкая винтовая лестница сделала полные два оборота, прежде чем мы спустились на дно колодца, и слуга разжег факел, заменив им вмиг ставшую тусклой лампу. Из широких ниш вдоль стены, представлявших собой чередование увенчанных пилястрами столбов и арок, выглядывали части скелетов каких-то животных. Иные из них по недостатку ископаемого материала собирались наполовину от оскаленной пасти до передних лап с острыми когтями, другие почти целиком сохранились с большими кусками шкур, так, что руке опытного чучельника оставалось лишь одарить их черными блестками каменных глаз.

— Это уже не к археологии имеет отношение, а к палеонтологии, — заметил я. — Я же не силен в ней, коллекция в Москве скромна, куда ей до вашей.

— Обширнее моей — нет в Империи, — весомо заявил Прозоровский и подвел меня к ним ближе. — Да и в Европе, я полагаю. Ископаемые останки шерстистого носорога, буйвола и мамонта, подаренные еще Палласом моему деду, — представил он по очереди туши, особенно сильно выпиравшие из неглубоких ниш.

— Неужто они извлечены в этих краях?

— Нет, их Паллас привез с собой из Сибири, кое-что я выменял в Лондоне, а вот и местные экземпляры, — он обратился на другую сторону, в совершенную темноту, где по всему судя, находилось немалое пространство. — Большинству еще и названий нет. Прошу простить, сюда проделаны отверстия для света и воздуха, но ночью есть только один способ увидеть собрание. Впрочем, жалеть о том вам не придется, зрелище я сулю незабываемое!

Голос его вознесся к невидимым верхам и дважды вернулся звонким эхом, заставляя трижды верить в обещанное.

Дворецкий, подобострастно обогнув хозяина по длинной дуге и слегка толкнув плечом меня, подошел с факелом к большим круглым зеркалам, с расставленными перед ними плошками с какой-то горючей жидкостью и один за другим поджег толстые фитили. Множество рефлекторов, отразив под разными углами яркое голубоватое пламя, бросили свет вдаль, и глазам моим открылось жуткое и величественное зрелище.

В гигантском зале с циклопическими колоннами, вершины которых образовали широкие полуциркульные своды, делавшие из нас ничтожных насекомых, я узрел громадные скелеты чудовищных существ.

Мне доводилось созерцать изображения древних ящеров, но я и представить себе не мог их истинных размеров сравнительно с собой.

— Как вам моя кунсткамера? — громко воскликнул князь, насладившись произведенным эффектом, и снова эхо, словно стремясь опередить себя, дважды вернуло его слова.

Тени скелетов в прыгающих бликах широких лучей метались из стороны в сторону, то скрывая, то открывая нагромождения новых исполинов за ними. Голова у меня шла кругом, я замер в страхе восхищения, не в силах сделать ни шагу.

Князь что-то говорил, голос его звучал взволнованно и гордо, он бросился вперед, увлекая меня, и я, поминутно оступаясь на каких-то окаменелых позвонках, брел, оторопело задрав голову, следом. Повсюду надо мной громоздились чудовища, собранные так искусно, что, казалось, они могут вдруг одним движением разорвать путы, удерживавшие их вертикально и наброситься на нас.