Оглавление

1. Рецепт

Кирилл тяжко болел всю зиму: какая-то смертельная зараза гуляла по всему лазурному побережью, косила всех подряд, и французов и эмигрантов, и богатых и нищих, — у знакомых французов в Ницце на Карабасэль, из четырех заболевших детей, чуть не умер старший мальчик, и Кириллу тоже уже временами казалось, что и сам он не выкарабкается. В Ниццу, чтобы не заражать друзей еще больше, он старался не выбираться — так и осел на (теперь уже пожизненной, видимо) даче, в гористом местечке над морем, на кривом перегоне между Монако и Ментоной, которое (смешно, за это и купил) так и называлось: Datcha. Зловещий вирус, который, видимо, из суеверной предосторожности, местные жители предпочитали называть «гриппом», к январю перешел в воспаление легких, и до невыносимости пахучий женскими духами вертлявый брюнет-француз — частный врач — каждый день дважды, утром и вечером, приходил делать Кириллу уколы — и это чем-то карикатурно напомнило Кириллу моряцкую его юность, долгие заграничные рейсы на корабле, когда вдруг что-то случалось, и молоденькие медсестры, хихикая и стесняясь, жарко защемляя кожу, ставили на широкую накачанную плечистую боксерскую спину распластанного на жутко холодной, клеенчатой медицинской койке подхохатывающего и подкашливающего Кирилла горячие банки.

Асе он впервые написал растроганный и-мэйл на православное Рождество (выведал, как бы невзначай, под выдуманным, как бы политизированным, предлогом, через практически незнакомых знакомых, что она в Брюсселе) — написал не то от тоски из-за вынужденного карантинного пересида взаперти дома, не то из дурацкого страха: «а вдруг — и вправду помру, — и, что ж, мы с ней так никогда и не увидимся и не поговорим толком?» — хотя до этого — вот уже несколько лет, с момента экстренной и ее, и его эвакуации из России сразу же после Болотного разгрома и уголовной ловли, он не то чтобы не думал о ней, а, как-то, скорее, стеснялся ее через друзей впрямую разыскивать, — знал только, что она в безопасности. Ася уехала, потому что ее ловили, а Кирилл (который всего-то в паре-тройке уличных протестов участвовал) — скорее из запредельного омерзения. А так же из-за того, что не только к узурпаторскому режиму, но и к уличной оппозиции он особого тяготения не испытывал — с тоской выслушивал, как какие-то революционно настроенные не очень приятные ему мужчины и женщины орали на митингах в мегафон, скандируя что-то по слогам, и как толпа, так же ритмично, за ними точь в точь повторяла, — и в общем-то, грустно вздыхая, отдавал себе отчет, что выбор невелик: либо — оставаться и бороться (но тогда заткнуть нос и забыть про разборчивость и вкусовщину), либо отваливать за бугор в знак протеста — чтоб не нести моральной ответственности за преступные действия режима. Врастать же в родную почву как гриб и жить молча вегетативной жизнью, как жили многие из его соседей в Москве, Кирилл считал подлостью и низостью, не достойной человека.

Но ему-то отваливать было куда — маленькую дачку в буйно-заросшем, по-средиземноморски мимозно-хвойно-розмариновом, с толикой высоченных пуавриеров и карликовыми каракулевыми кипарисами пирамидальной масти, местечке Datcha он купил уже лет двадцать назад, как только самопальный его бизнес для прокорма себя и матери — прогон, на заказ, юзаных японских автомобилей через Владивосток в Москву — вдруг (на диких пост-перестроечных дрожжах) превратился в успешную фирму, с модным московским автосалоном. А Ася бежала в никуда, — и Кирилл (который все эти годы то и дело думал: «надо бы разыскать, как-то тактично предложить ей помощь… да неловко… ну кто я ей? никто! раз улыбнулись друг другу за общим шумным столом в «Китайском летчике»! ) искренне был рад узнать через неблизких знакомых, что, оказывается, Ася сделала уже удачную карьеру в еворопейской какой-то там правозащитной организации и снимала себе квартиру в Брюсселе.

К февралю, когда чудовищный тошнотный парфюмированный француз закончил курс уколов и у Кирилла развилась чудовищная же аллергия на антибиотики (а может быть — заодно и на вертлявого врача), с отёками, с приступами удушья, с жуткой изнуряющей слабостью, с головокружениями, так что трудно было даже и ходить, — Кирилл с Асей уже успел переброситься несколькими (вполне остроумными, надо сказать) и-мэйлами.

«Я жлобский юг Франции вообще-то не очень люблю, — дразнилась в одном из них Ася, — но если выбирать между Ментоной и ментами, то я, наверное, на Вашем месте, тоже выбрала бы первое».

И Кирилл (словно бы через буквы и-мэйлов проступило Асино хохотливое чуть полноватое, веснущатое, с жесткой белёсой прямой длинной соломой волос, заложенных по бокам за уши, личико с чудесными веселыми смеющимися светлыми — подсолнуховыми — беззаботными глазами) вдруг разом так ярко вспомнил всю какую-то трагическую неурядицу того московского вечера их знакомства: Ася, водившаяся не с занудами-лидерами оппозиции, а с бесстрашными тинэйджерами — заводилами уличного протеста, да и сама в свои тогдашние тридцать с копеечками выглядевшая как шкодливый ловкий мальчишка-школьник, прославившаяся несколькими дерзкими перформансами с акробатическим вывешиванием хулиганистых рифмо\ванных правозащитных лозунгов на мостах, — от прочтения которых все потом от хохота складывались пополам, — и удачными гасами от ментов, — была к тому моменту уже знаменитостью в тусовке оппозиционных активистов, Асино имя было уже давно нарицательным, его произносили не добавляя фамилии, с многозначительностью и с восторгом, — а Кирилл… Кирилл, которого прихватила с собой на встречу в клуб младшая двоюродная сестра, чувствовал на фоне тусовки оппозиционных знаменитостей себя никем — так, примкнувшим обывателем, пошлым сочувствующим бизнесменом. На Асю только что, за неделю до этого, было совершено покушение, двое поджидали ее между дверями подъезда с ножами (за первыми незапертыми дверями — в черном предбаннике перед дверями вторыми, с кодовым замком) — но она чудом, по невероятному секундному совпадению, спаслась — соседка выбежала из подъезда выгулять на ночь гигантскую немецкую овчарку, и овчарка (у которой явно уже крутило желудок и позарез нужно было на улицу по-большому) не просто спугнула мерзавцев, а вихрем снесла их с крыльца дома и в ярости гналась за ними до соседнего квартала, раздирая на их трусливых жопах штаны («Дааа — вам смешно — а у меня вот весь локоть в синяках! — храбрилась в шутку Ася. — Меня ведь сбросило в толчее с крыльца тоже, откатилась в клумбу колбасой»).

И теперь Асю каждый вечер провожали до квартиры друзья.

— Вы ужасно похожи на… Не помню фамилию! — на секунду отвлекшись от жареной гречневой каши с грибами, смешно надув жующие щеки с ямочками, дожевывая, запивая морсом, давясь, грохая граненый стакан с морсом на деревянную столешницу, явно ни секунды не думая о том, как она выглядит, весело кричала ему Ася, через весь стол, стараясь перекричать гвалт друзей, грохот идиотской музыки (какого-то бездаря, дававшего в тот вечер концерт) и радостный ор незнакомцев за соседними столиками. — Вы ужасно похожи на него, на этого актера! Который играл… Ох, как же этот фильм назывался?!

— Нет, это неправда. Я совсем не похож на Хью Гранта, — грустно и обыденным, как всегда чуть расстроенным, голосом подсказывал (по давно уже выработавшейся в таких случаях привычке) Кирилл, во избежание дальнейших блужданий.

И хлопал короткими ресницами и как-то по-особенному, как грустный добрейший сенбернар с породистой тяжелой головой, возводил на Асю от собственной тарелки с борщом большущие аквамариновые глаза с особым абрисом век — с опущенными вниз внешними углами, и как-то по-особенному грустно-недоуменно-дружелюбно складывал в прямую крепко зажатую линейку губы, и смеялся одними глазами, — и, чем больше он Асиных задиристых вопросиков через стол смущался, тем более зримо кочки желвачков шли по выпуклому, округлому местечку над массивным широким подбородком Кирилла — словно он смакует во рту сладкую газировку.

Ася умудрилась выспросить у него в тот вечер всё: и как в юности он сбежал от матери (тихой порядочной московской искусствоведши) в высшее инженерное торговое мореходное училище (хотел свободы и заграницы, вырваться из совкового концлагеря размером с огромную страну), и как он, в последние советские лихолетия, жил, уже на студенческой практике, портовой жизнью, и как в Мурманске на судно, когда оно причаливало из заграничных рейсов, неофициально дозволялось приводить в гости жен (Кирилл тогда как раз был женат в первый раз), и жёны, по особому разрешению капитана, даже столовались вместе с моряками, и что это для всех, в те голодные на суше совковые годы, был чувствительный тонкий вопрос, который все старались тактично обходить стороной и делать фигурой умолчания, и как однажды капитан его судна, забыв об этом, как раз перед обедом (когда жены сидели уже вместе с моряками в кают-компании) завидев из рубки, как на палубу слетелась гигантская стая чаек пожрать из ведра помоев, в гневе, громогласно, так что разнеслось по всему судну, гаркнул в капитанский громкоговоритель: «Ну что, бляди, слетелись на халяву?!» — И Ася хохотала так, что и все вокруг уже аж икали от хохота, — и Кирилл как-то невзначай вновь, как и в лихой моряцкой мол