А ночной поезд уносит его всё дальше. Огни больших и маленьких городов звёздным роем, целыми галактиками проносятся за окном… Ему кажется порой, что он — инопланетянин и только что ступил на Землю — так ярко, обжигающе ярко видит он то, что для других давно примелькалось, стало будничным… Жёлтые листья на чёрном ночном асфальте, которые так похожи на жёлтые звёзды… Тёплый тополиный снег, сводящий его с ума в начале каждого лета… И дождь, дождь, дождь… Какое это упоительное, сладостное чудо — земной дождь!.. «Ты что, с Луны свалился?» — смеялись над ним в детстве. «Спустись на землю, тебе же будет проще и легче», — советовали потом. А он жил словно под пристальным взглядом звёзд… Часто ли мы запрокидываем голову к небу? Часты ли в нашей жизни мгновения, когда мы ощущаем себя не просто жителями своей улицы, своего города, но и жителями планеты, жителями Вселенной? Кто такой художник? — человек, постоянно носящий в себе чувство Вселенной…
Всю ночь он не сомкнул глаз. Затопил печь. Сидел на тёмной кухне, смотрел, как сыплются искры в поддувало… В детстве он мог просиживать так целыми вечерами, глядя на огненные звёзды, прислушиваясь к гудению ветра в трубе, к шорохам метели за тёмными, в мохнатом инее, окнами… Вспомнилось, как маленьким долго болел однажды — всю осень, и вышел во двор, когда уже выпал первый снег. Он до сих пор помнит его острый, пронзительный запах… Стоял тогда посреди белого дворика, посреди белой безмолвной пустоты — ни следа на снегу, ничьих голосов, ни птичьего крика. Ему вдруг почудилось, что он один — один на всём свете… Острая, незнакомая детскому сердцу боль пронзила всё его естество… В ту минуту, в маленьком заснеженном дворе, он впервые в жизни пережил страшное, вселенское одиночество… Он был ещё очень мал и не мог этого осознать, но боль была так пронзительна, что он зашёлся в плаче, вбежал в дом и уткнулся в колени матери. И долго ещё не мог успокоиться, и не мог объяснить причину своих слёз, и только всхлипывал горько, судорожно прижимаясь к материнскому теплу…
— Перегнул, брат, перегнул! Думаю, твой Париж теперь накрылся. И дёрнул тебя чёрт за язык? «Давайте в рутине все сидеть!..» — А по-вашему, поддакивать? — Не поддакивать, но смолчать. Ты же у нас мим, — ласково улыбнулся Симчук. — Лучший мим! А когда смолчать нужно — не умеешь! — Противно, дядь Вань! — Надумал с ветряными мельницами сражаться? Глупо! Такая поездка накрылась! Э, чёрт… — он безнадёжно махнул рукой. Бедный, добрейший дядя Ваня, он переживал сейчас гораздо больше, чем сам Енгибаров.
А он шёл по Неглинке, насвистывая развесёлую мелодию… Хотя сам, своими, можно сказать, руками разрушил мечту о прекрасной Франции, отказался от неё. Потому что не хотел её покупать — ценой ли молчания или какой-то другой ценой. И оттого, что он не участвует в этой купле-продаже, от чувства свободы своей и независимости от закулисных дрязг и интриг, оттого, что мир из-за несбывшейся Франции не померк, не померкло золотое буйство одуванчиков на газонах и упоительная листва лип и клёнов, — от этого всего кружилась голова, и он себя чувствовал совершенно счастливым. Как прекрасно быть свободным! Свободным ото всего, что унижает в тебе человека. И делать хорошо своё дело, радуясь людям, которые пришли сегодня на встречу с тобой — в Туле, или Саратове, или в самой что ни на есть глухой дыре — какая, в сущности, разница? И в провинции людям хочется радости. И в его власти сотворить её — разве это не счастье?
«Как можно ничего не желать? — недоумевал он. — Как можно быть живыми и ничего не желать?» «А ты-то сам чего желаешь?» — спрашивал он самого себя и не находил ответа. «Работай себе да радуйся», — увещевал его внутренний голос. Но в том-то всё и дело, что не умел он долго и безмятежно радоваться. «Исполнение желаний — это тупик, — ужаснулся он. — Конец, тупик. Дальше-то что?..»
Но королям, мой друг, совсем не просто, Порою одиноко королям… Ты приходи хотя бы только в гости В забытый всеми замок короля. Если хочешь — на этой земле У меня за рекой королевство: Ни решёток в окне, ни измен… И тебе — королевское сердце.
А я не люблю зверей в клетке, — сказал он. — Тоску нагоняют… Лев, прыгающий через верёвочку, — это уже не лев. А по-моему, лев должен оставаться львом. Как мужчина — мужчиной, а женщина — женщиной.
«Я выхожу на манеж не для того лишь, чтобы смешить „уважаемую публику“. Я выхожу на манеж для того, чтобы говорить с „уважаемой публикой“. О добре и зле, благородстве и подлости, о любви и нежности, — скажет он в одном из своих интервью. — Одна газета назвала меня „клоуном с осенью в сердце“. Это приятно. Потому что осень — это раздумье. А ведь без раздумья, замечу вам, без самого серьёзного отношения к жизни нет и не может быть настоящего клоуна. Об этом я помню каждый день, каждый вечер…»
И я узнала его! Это был… Дон Кихот. Да, да, он самый! Нелепый и нежный, мятущийся, вдохновенный и вновь… осмеянный! Каждая реприза Енгибарова — это борьба всё с теми же ветряными мельницами, протест против обыденности и скуки, против всего, что превращает человека в жалкую марионетку — без души, без веры, без мечты…
