Наум Вайман

Новая эра

Часть первая

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Иллюстратор Михаил Яковлевич Гробман

© Наум Вайман, 2019

© Михаил Яковлевич Гробман, иллюстрации, 2019

Наум Вайман, известный писатель, поэт, журналист, переводчик и исследователь творчества Мандельштама, автор нашумевших книг «Ханаанские хроники» (ИНАПРЕСС, 2000), «Ямка, полная птичьих перьев» (НЛО, 2008), «Черное солнце Мандельштама» (Аграф, 2013), представляет третий том эпопеи «Ханаанские хроники» (второй том — «Щель обетованья» — был издан НЛО в 2013 году), интимный и интеллектуальный дневник за 2000—2001 год.

18+

ISBN 978-5-4485-1400-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Новая эра
2. Часть первая

Новая эра

Третий том «Ханаанских хроник»

Постепенно книга меня завершит

Эдмон Жабе

Часть первая

1.1. 2000. На новогодней вечеринке у Додика я влюбился. Ее муж — скрипач, лет чуть за сорок, пытается продолжить карьеру — Ленинградская консерватория, недавно приехали. Она — тоже скрипачка, моложе его, но на карьеру не рассчитывает: преподавание, частные уроки. Понравилась сразу, каким-то флером грусти, легким и естественным, врожденным. Пригласил танцевать. Почти не смотрела на меня, но улыбалась. Разговорились. Зовут Полиной. Очень мила. Но телефон не попросил, думал, еще будет возможность, однако танцы вдруг прекратили и затеяли импровизированный концерт, муж ее урезал какой-то лихой фокстрот, все столпились около него и вздрагивали, кто в такт, кто не очень, а потом они уехали.

Это друзья М, я мог бы взять у него телефон, но мне показалось, что и он на нее глаз положил…

2.1. Обещают дождливую неделю, резкое похолодание. С утра туман. Позвонила Л, еще не оклемалась после перелета, но голос бодрый, радостный. И так мне хотелось разобрать все завалы и побежать навстречу… Стал объяснять, что сегодня не получится. Сказала: «Понятно». И тоска взяла, что не получается неомраченной встречи. Почему я не мог отменить случку с Р? А в последний раз с Ф, опустошенный, как всегда после схватки с ней, стертый, как компьютерная память, я впал в полудрему и стал вдруг полуживым голосом вспоминать пионерлагерь, как уезжал на все лето семь лет подряд, и всегда тосковал первое время, потом привыкал, про свой авторитет рассказчика: никто в палате не спал, когда я плел выдуманные истории про разбойников и пиратов, как уже стал в последние годы «дедом», и мне было смешно, когда новенький вожатый, из евреев, предупредил меня, что отряд хочет сделать мне темную, потому что я заносчивый, а мне было смешно и ничуть не страшно, я знал абсолютно точно, что эта бунтующая мелюзга не решится, потому что они, хоть и злюки, но — трусы. Да, я всегда был «заводилой», но при этом держался в стороне, не сближался «с народом». Она сказала, что я и теперь «притягиваю к себе и тут же отталкиваю», будто не хочу, или боюсь, чтобы ко мне чересчур приближались, и вместе с «удивительной нежностью» я бываю жесток и раню неожиданно, когда все панцири скинуты… Кстати, уже три дня не пишет, для нее это много. А отменить сегодняшнюю встречу с Р я не мог, неделю до этого не «общались», и еще неделю, а то и две, даст Бог, не увидимся, и если и сегодня отменить, то она от меня «отвыкнет»…

Рассказываю Л:

— Сегодня кошмар приснился, и вообще спал ужасно, что мы с тобой гостиницу ищем и не находим, и вроде пришли на место, а я смотрю, нет надписи «Отель», идем по каким-то лестницам, ты становишься в какую-то очередь (она хмыкает), а я бегаю по этажам и никак не могу понять, где-же тут можно…

3.1.2000. Приехали с Р в гостинцу в начале второго, а вылезли около девяти вечера. Ебля в дым. Похлопала ладошкой по моей распростертой руке: «Моцарт, ты превзошел сам себя!»

Сползла к ногам, стала рассматривать: «Посмотри, какой красивый! Ну, чего ты смеешься? Посмотри, ну посмотри!» Глаза сияют. Как пьяная.

… — Скажи мне, а когда ты сидишь, куда яйца деваешь? Разве не мешают? Больно же сидеть на них? Или когда между ног сжимаешь? Ну, чего ты смеешься?

Когда прощались, сказал, что в следующее воскресенье, наверное, не получится, я ей позвоню.

— Что, подруга приезжает?

— Она собственно уже приехала…

— Понятно.

Ну вот, и тут обида. Но мне уже наплевать. После такого марафона… Рекорд поставлен, все остальное неинтересно.

Обещал принести ей книгу о китайских воззрениях на секс. Она некоторые из этих воззрений оспаривает:

— Во-первых, мне не так важно, чтобы ты долго не кончал, лучше короче, но чаще. … Беречь сперму? А ее, как и деньги, на тот свет не возьмешь. … И где же тогда удовольствие мужчины? В удовольствии женщины? Ну, вообще-то я это приветствую, но, это какая-то обязаловка, трудовая повинность. … Ты знаешь, а твои ромашки еще живы. Вчера муж решил меня сфотографировать, для нового тысячелетия, долго устанавливал аппаратуру, и вдруг ему пришла в голову мысль сфотографировать меня с цветами, взял твои ромашки из вазы и с ними сфотографировал. А я держала их и… мне было так стыдно… но вместе с тем… я была рада (загадочно улыбается)…

А еще вспоминала, как мы познакомились, и как было в первый раз — любимая пластинка. И как ее напугало «когда ты в машине сказал, что стихи пишешь. Ну думаю, еще один… А ты еще добавил, что „на профессиональном уровне“, ну, думаю, вообще пиздец!»

… — А у нас уже есть прошлое, да? Вот с одной стороны ты уже мне такой родной…, а с другой — я чувствую, что плохо тебя знаю. … А можно потрогать? Можно?! Я так люблю, когда он в руке оживает… Все-таки… можно я тебе это скажу? Я тебя немножко люблю. Да, люблю, ты не боишься? … Все-таки важно вместе. Даже когда я несколько раз кончаю, если не вместе, это не то. Ты мне дай знать, когда ты уже… Знаешь, сегодня я чувствовала себя так… Только один раз я так чувствовала, с тем человеком. Он мне подарил это. Это выше оргазма, это что-то невероятное. И совсем необязательно… это может быть просто от поцелуя…

А Ф мне не пишет. Будто чует, что не до нее.

4.1.2000. Сильный дождь весь день. Заехал за Л.

— Как это ты решился приехать? А вдруг тебя заметил бы кто-нибудь? — подкалывает.

Но была рада. Вообще встреча получилась радостной. Мы оба ее хотели. И плевать уже на дешевый номер. Такой же марафон, как и за день до этого, но прошел даже легче. А я боялся, что сил уже не осталось. Дождь царапал жалюзи, то изредка, то настойчиво шурша, то как пес, рвущийся погулять. В простеньком номере было сумрачно и холодно (об отоплении в такого сорта гостиницах не беспокоятся). В промежутках мы тянули «из горла» виски и закусывали хлебом и сыром. Ну, и болтали.

— Рассказывай, на какие подвиги я тебя толкнула? Рассказывай, рассказывай.

Я и рассказывал.

А домой пришел, и супругу возжаждал, да так все прошло, что и она меня похвалила (что бывает крайне редко): «Ой, как здорово! Как мне понравилось!»

Портос звонит:

— Соломоныч, как дела?

— Да, чего-то… кашель…

— Старый триппер дает о себе знать?

5.1.2000. Верник сказал, что вечер Бобышева был неинтересный. Мой рассказ в «Сплетении» ему не понравился. Да, говорит, живо. Но грубо.

Грубостей они не любят.

Вечером, в дикий дождь, потащился с Л в Тель-Авив на «Империю чувств», но вместо «Империи» давали «Экзистенс» Кроуненберга, о войне игровой виртуальной реальности с действительностью. Виртуальная берет верх. Под утро приснилось: песок в доме, и из него вдруг волнами прут муравьи, орды муравьев…

6.1. То ли довела эта мотня по дорогам в грозу и потоп, то ли… В общем, всё, мой «завод» вдруг кончился. Но вроде обещал, и вроде притащилась через моря и океаны… Заехал за ней и подались в Латрун. Дождя не было, хотя тучи наступали из-за холмов, как армия вторжения. Воздух — легкий дым, но именно на фоне этого пепла так радует яркая зелень свежей травы, неожиданная ржавчина куста у дороги, пыльно-зеленые молодые оливы. Даже солнышко иногда выглядывало. По «нашей» тропе поднялись на холм. Темные стены монастыря и бурая черепица виднелись за соснами, воздух непривычно холодный, сырой, пахнет какими-то цветами, хвоей, подгнившей листвой. Посидели наверху, на камнях крепости. Здесь хорошо, духоподъемно. С одной стороны равнина внизу, поля, пленки парников кажутся прудами, а с другой — горы: серые, бурые, зеленые, в низких тучах.

Захотела поехать в «ту гостиницу», что на обрыве. «Поехали», — говорю. А потом, уже по дороге:

— Знаешь что, не хочу я в гостиницу.

— Ну, не поедем. Я на самом деле тоже не хочу.

— А зачем же предлагаешь?

— Не знаю. Потянуло к обрыву…

Поехали в Ерушалаим. Закатили обед в «Мишкенот Шаананим». В ресторане только три столика занято: четверо русских с короткими шеями — в дальнем углу, в центре Дан Меридор[1] с каким-то американцем, а мы в другой угол забились. Слышали каждое слово. Русские говорили о каких-то заводах, Меридор — о Бараке[2]. А я — о бабах. Но она мои жалобы на «запутанность» отмела, считает ситуацию банальной. Обижаешь, говорю. Тут стараешься, стараешься, и на тебе — банально.

— А чего ты все стараешься?

Потом погуляли по каменным улочкам, зашли в недавно обновленный квартал «Ямин Моше», славное место, мавританские дома в ограде голых ветвей, садики с апельсиновыми деревьями, апельсины висят гроздьями, рыжие, среди зеленых листьев и серо-желтых стен. В одном садике её вдруг поразила ярко-красная ветка. «Рябина?! Нет, правда, рябина!» Потом: «Монпарнас! … Нет, красивее, чем Монпарнас!»

Спросила про книгу, ответила ли мне Аня? Я пустился в рассуждения: с Аней не получается: много обещает, а толку нет. Может, и не по ее вине, но… И с этой любовью своей вдруг пристала, если бы она не полезла ко мне со своей дурацкой любовью, я бы ей до сих пор деньги посылал.

Она расхохоталась.

— Вот это обязательно запиши!

Когда отвез ее, остановился на обратном пути и стал вдруг набирать номер Р, но передумал. Поздно уже, вдруг муж дома…

От Ф: У меня переставляли win2000, после чего все перестало работать

Рада, что ты вернулся, а не исчез с 12-м ударом часов, как исчезли все подарки феи у бедной Золушки.

Новый год? Было детское ожидание чуда, а все было достаточно обыденно и скучно. Встречала не с теми людьми, кто мне по-настоящему дорог.

целую

7.1.2000. Все. Сегодня разгрузочный день. От всех четырех. Хотел утром поиграть в теннис, но стал накрапывать дождь, да и холодный ветер…

От Л: Какая чудесная была веточка рябины!

От Ф: Я проснулась утром, рядом нелюбимый муж, надо идти на нелюбимую работу, и стала мечтать, что бы я хотела в жизни. И представила себе маленький домик, ты пишешь свой роман, а я сижу рядом… И вдруг пронзила мысль, что это уже было, и даже роман был о том же. Ну вот. Встала и пошла на работу

целую

9.1. Договорились с Л на Бейт-Дагане. Я опоздал, она уже ждала.

— Ну что, поедем для начала в гостиницу? — ухмыляюсь.

Посмотрела на меня с некоторым недоумением, подумала.

— Поехали, коли не шутишь.

Да какие уж тут шутки.

Предложение шикануть (взять номер в самой дорогой гостинице Тель-Авива, на самом верхнем этаже, с видом на море) я отклонил. И Бат-Ям сойдет. С видом на то же море. Без энтузиазма, но согласилась. Небо было дождливым, синоптики обещали грозу и ливни. С видом на море не дали, то есть можно было подождать, но ждать не хотелось, хотелось спрятаться. Спрятались. По жалюзям били большие редкие капли. «По мозгам бьет…» Потом все-таки пошел дождь, но не сильный, и снова капли, и стихло…

Сжимает пальцами локоть, как раз там, где болевая точка — исцеляет. Долго сжимает. И боль уходит.

— А у меня тоже есть «поле»? — спрашиваю.

— Есть, есть. Поле чудес.

— И я тоже могу лечить?

— А чем ты еще всю жизнь занимаешься?

И мы рассмеялись.

Поехали в Яффо, к «Бени-рыбаку». Абсолютно пустой зал ресторана. Допиваем кофе. День прояснился, даже солнце выглянуло. Сейчас выйдем, погуляем по молу. Отлегло от сердца. Стал благодушен.

— Ты на меня иногда злишься? — спрашиваю.

— Иногда?!

Смеемся.

Прогулялись вдоль моря, по щербатым камням мола. Со злым упорством волны били в бетон.

— А вон там был наш ресторанчик, «Соф аолам»![3]

— Ага…

— Мы с тобой на краю Ойкумены, в ресторанчике «Соф аолам», за плетнем два синдбада-нацмена конопатят свой сказочный хлам![4] — цитирует.

Криво усмехаюсь. Однако приятно: и меня вот цитируют…

10.1. После работы позвонил Р.

— Я ужасно соскучился.

— Я тоже.

Договорились на следующий понедельник.

— Я тебе еще позвоню на неделе, — говорю.

— Можешь не звонить, потому что вряд ли застанешь.

Защемила ревность. Почему так больно? Может, и к лучшему, будет повод расстаться, давно пора. Но всё равно больно…

11.1. Оля Морозова прислала открыточку с новогодними поздравлениями, тронут.

12.1. В перемену позвонил Л.

— Я собственно хочу пожелать тебе счастливо долететь…

— Ага.

— А чо это у тебя голос такой малорадостный?

— А чего радоваться?

— Ну… Весна скоро…

— Это у вас скоро, а у нас еще…

— Опять же Испания ждет…

— Да, — хмыкнула не без горечи, — Испания…

— И вообще, живем, блин…

— Мне этого мало (с вызовом).

— Аа.

— Хочешь сказать, что большего дать мне не можешь?

Помолчали.

— Ладно, — прерываю тягостное молчание. — Тем не менее, я желаю тебе благополучно долететь.

— Спасибо, дорогой.

— Ну, пока, целую тебя.

— Пока.

А после работы позвонил Р.

— Привет! А грозилась, что не застану.

— Случайно! (Смеется) Вообще-то я сегодня дома. Уже третий день, взяла больничный, по программе выживания я теперь раз в месяц беру три дня.

— И чего ж ты делала?

— Проводила мероприятия по выживанию.

— Для меня ты ни разу дней не берешь.

— А ты не просишь. Хочешь, возьму? Но теперь уж только через месяц. (Смееется) Но я ужасно рада, что ты позвонил, правда. Ну, скажи что-нибудь хорошее.

— Хорошее? Вот, скучаю по тебе…

— Хорошо!

— Думаю о тебе все время…

— Очень хорошо! Слушай, я ужасно соскучилась! А вот ты мне скажи, во что ты сейчас одет?

— Синие брюки…

— Эти вельветовые?

— Ага. Черный «гольф», пиджак коричневый, вельветовый.

— Аа, значит ты весь такой вельветовый, мягкий, хорошенький… Ой, как я соскучилась!

— Так что, снимать брюки-то?

Смеется.

— Нет, я не люблю секс по телефону.

Спросила про подругу.

— Сегодня ночью уезжает.

— Ну, как было?

— Перевел отношения в статус дружбы.

— Ну-ну.

— Скажи мне, — любопытствую, — у тебя бывает так, что ты не хочешь, но поддаешься, зная, что человеку это важно? Как бы отдаешь себя…, женское такое качество, отдаваться…

— Нет, не бывает.

— То есть если ты не хочешь…

— То сразу на хуй посылаю.

13.1. От Ф:

Анализ немного ухудшился, и хотя прилично за пределами нормы, но терпимо. Тенденция настораживает.

Увидеть тебя для меня всегда — радость. Но сегодня — врач, а потом я иду на пробный урок рисования. На следующей неделе?

Целую, дорогой

После нашего разговора меня захлестнуло волной тоски по тебе.

От Зуса: В Норвегии вовсе не холодно, но очень дорого

Моя японочка пожелала Северное Сияние и фиорды, то и другое было показано.

Мы почти доплыли до Мурманска

z

15.1

Ездили в лес вчетвером, с Мироном и Надей. Холодно, но солнечно, в лесу никого, тихо. Гуляли, потом девушки отстали и сели на камень, а мы продолжили вглубь леса.

Я: Интересно, о чем они…

М: Либо об одежде, либо на нас жалуются друг другу. Надя, кажется, стала что-то подозревать, возникла напряженка…

Я: Ты вообще неосторожен…

М: Просто ленив… Женщины, вопреки общепринятому мнению, гораздо меньше мужчин склонны прощать всякие похождения… И это при том, что она никогда меня не любила, я был любящей стороной, я был влюблен, я и сейчас ее люблю, я к ней очень эмоционально привязан, но мужчине это не мешает…

Я: Есть и женщины, которым это не мешает…

М: Ну, это самые замечательные женщины…

Я: Да…

М: Хоть и принято считать, что жизнь женщины это секс, но на самом деле мужчины более сексуальны.

Был холодный солнечный день, дорожка в лесу вела на холм, но мы развернулись, едва начав подниматься.

16.1.2000. Встречались с Р.

… — А знаешь, ты мне снился… как будто я дома, и у меня маленькая девочка, около годика, такая хорошенькая, светлые волосы, голубые глаза, прелесть… и тут вдруг ты входишь, и говоришь: это наша дочка?, а я себе думаю, что он не видит: совсем на него не похожа… странный сон. … Я ужасно люблю «сумо», нравятся мне эти толстяки, они такие быстрые, грациозные, и эти их церемонии. … Внук тоже, когда попросишь его, ну сделай, как борец сумо, он так присядет и ножкой топ, как они… Я и борьбу люблю, и бокс… Нет, не хочу кушать, я лучше голодная еще рядом с тобой полежу… вот так вот… а я слышу, как сердце твое стучит… Ты вздремнул? Я тоже почти, как будто провалилась куда-то… про все забыла, какие-то воспоминания странные поплыли. … Доре уже за девяносто. У нее был пес Догги, тоже очень старый, хромой на все четыре лапы, еле ковылял, и вдруг однажды мы идем мимо ветеринарной поликлиники, и тетка выводит огромную такую собаку, красивую, и — я забыть этого не могу! — Догги этот вдруг выпрямляется, уже не хромает, на прямых ногах, хвост трубой, голову кверху, и тянет Дору к этой собаке, а Дора отцепила поводок и говорит: «Иди, Догги, может тебе повезет», представляешь?! Иди, говорит, Доги, может тебе повезет… В тот ём ришон[5], когда я кончила работу, а я обычно в этот день минуты считаю, сколько осталось до встречи, а тут вышла, и мне было радостно! — я вдруг почувствовала себя свободной! Никуда не надо бежать… это плохо, что я тебе это рассказываю?… А у тебя так бывает?

— Бывает…

… — Ты мне еще давно, в начале, сказал: «Я хочу тебе купить что-нибудь, пойдем в „Гольф“, у меня там скидка есть», ха-ха-ха!

— Так прям и сказал? (ржем) Ты меня заставляешь краснеть… Но я не из жадности, ей Богу…

— Ну да, по простоте душевной!

— Ага!

Хохочем.

От Л:

Вот я и «дома», ударили морозы и ужасно грустно…. Полет в Израиль кажется сном по сравнению с обратной дорогой. Так было ужасно тяжело расставаться с родителями… и так здорово повидаться с тобой… Мама спросила на прощанье: когда они с папой умрут, к кому же я буду приезжать?

18.1. От Ф: Мне так жаль, но завтра мы не сможем встретиться… Может, в хамиши[6] получиться?

Я соскучилась

Сильный ветер, дождь, переходящий в град. Но тучи не черные, а пепельные, будто просвеченные солнцем…

Озрик окрестил русских: «народ-жидоносец»

19.1

Позвонил Ф. Она в машине, едет на работу…

— Так что, мы успеем увидеться?

— Знаешь, я даже предпочла бы сейчас, до работы…

— Давай.

— Тогда я разворачиваюсь и еду на наше место?

— Окей. Я буду в полдесятого. Раньше не успею.

… — Мне на работе одна говорит: у тебя что, хавер[7]?, ты такая красивая стала… Какой ветер! Знаешь, он сначала пугает, хочется так съежиться, спрятаться, а когда пустишь его в сердце, то вдруг радостно…

— Пустить ветер в сердце… Это хорошо…

— Ну что, в голове он уже гуляет.

И мы рассмеялись

В этом деле с ней мне нравится оперативность. Через час с четвертью она уже отправилась на работу.

С работы прислала:

Я пропитана твоим запахом и сияю так, что должно быть сразу видно, что я после встречи с любимым человеком.

А Р говорит: «Сразу видно, что из-под мужика». Видно у них это числится достижением, знаком победы. Хотя чем тут хвалиться: мужику только подмигни.

22.1

Позвонил Озрик:

— Читал в «Вестях» беседу Гольдштейна с Гробманом?

— Нет.

— Этот твой Гробман очень не любит Бродского…

— Ну да, Бродский его заслоняет.

Озрик хихикнул и продолжил:

— Он там утверждает, что все это происки американских империалистов, мол, им было выгодно выдвинуть Бродского, служил их интересам.

— Вот как? Доносик? Это я люблю.

— Он еще говорит, что Бродский удовлетворял массовым вкусам итеэровской интеллигенции.

— Вот уж и нет, вначале он был для большинства достаточно непонятен, а когда уж прославился… славу все признают, все хотят приобщиться к понимающим…

— Он там еще «сезанистов» уделал, ну знаешь, была в Москве такая группа…

— Ну да, соперников надо уничтожать…

23.1. Прочитал по наводке Озрика беседу Гольдштейна с Гробманом, «Три жертвы» называется. Главная тема: как разыграть «биографическую партию», попросту: как прославиться. Гольдштейн предлагает глубоко отрефлектированное «оправдание тщеславию»: XX столетие явило яркие образы артистов, акцентировавших свои усилия на зарабатывании успеха и приписывавших этой деятельности художественное содержание. Но Гробману жалкий лепет оправданья не нужен, он откровенен и нагл, как ребенок: слава «осознается лишь в том случае, если принадлежит кому-то другому». То есть жажда славы — функция зависти. Честно. А вот еще признание: Меня слава интересует лишь постольку, поскольку к обладателю ее прислушиваются, а так — не дозвонишься, не достучишься. Что верно, то верно. Сами по себе слава и деньги — херня, но они придают твоему голосу силу, вот в чем их смысл. Но зачем тебе «сила голоса»? О чем поведать собираешься? Оказывается — для борьбы с пошлостью: Миром правит пошлость, хочется выкрикнуть против нее резкие слова. Гольдштейн тут же ловит его за хвост

— Что вы подразумеваете под пошлостью?

— Это стремление к благополучию и комфорту любой ценой, это невыносимо раздутые репутации…

Так-так, подходим к опровержению авторитетов, к главному стимулу жизни — зависти. Гольдштейн продолжает допрос.

— Будем называть имена?

— Безмерно преувеличенной фигурой был Иосиф Бродский, сумевший найти путь к уму и сердцу среднего стихотворца, среднего инженера, а раз он такой великий русский поэт, то и Запад, нуждавшийся в заполнении соответствующей ниши, короновал его премией, тем более что и там он, в переводе на латинские буквы, идеально отвечал вкусам усредненного доктора и профессора.

Гольдштейн однако решительно встает на защиту Бродского.

— Очевидный факт, что он нашел этот путь к коллективному сердцу, подтверждает как раз незаурядную крупность фигуры Бродского.

Тут в «разговоре» явный обрыв, видимо, при последующем согласовании они ответ Гробмана убрали. И дальше разговор перескакивает уже на «технологию» славы в области художественного творчества: выставки, кураторы, всякого рода «оценщики» — это малоинтересно. Но по ходу дела Миша пытается опустить «конкурентов»: Лимонова (на Западе Эдик не жил, он обитал на самом низу этого мира, и пусть, мол, не строит из себя эксперта), Сезанна (Ну что такое Сезанн?).

Затем Миша начинает вещать о смысле жизни и искусства:

«У человека, во-первых, должно быть несколько близких людей, ради которых он готов в любую секунду умереть… Во-вторых, он должен обладать чем-то, во имя чего он готов воевать, взяв винтовку и отправившись добровольцем на фронт. Этим чем-то будет культура. В-третьих, у человека должно быть то, на что он готов тратить свои тяжким трудом заработанные деньги. Перед нами три жертвы, определяющие смысл существования, и искусство оказывается важным для других, если художнику удается сделать зримой фундаментальную жертвенную составляющую его человеческого опыта.

«Жертвенная составляющая» — это верное направление мысли, но развитие оно не получило.

Мише мало быть художником, да еще и поэтом, хочется быть теоретиком, мудрецом, властителем дум. На худой конец просто властителем.

24.1.2000. От Ф: Я простыла и посижу пару дней дома. Ты давно не писал…

Посылаю цитатки из Кастанеды, удовольствие получила, переписывая.

Длинный набор цитат. О воинах (Быть воином — это самый эффективный способ жить), о смерти (Мысль о смерти — единственное, что способно закалить наш дух), о мире (Мы никогда не сможем понять его. Мы никогда не разгадаем его тайну. Поэтому мы должны принимать его таким, как он есть — чудесной загадкой.)

По сути — набор пафосных банальностей. А ведь им весь мир увлекался, у меня стоят три тома, слава Богу, что так их и не раскрыл.

Воин сомневается и размышляет до того, как принимает решение. Но когда оно принято, он действует, не отвлекаясь на сомнения, опасения и колебания.

<…> Мы — люди, и наша судьба, наше предназначение — учиться ради открытия все новых и новых непостижимых миров.

<…> Основное различие между воином и человеком заключается в том, что воин все принимает как вызов, когда как обычный человек воспринимает все как благословение или проклятие.

По-моему, Кастанеда просто переписал «Путь самурая»…

Ее письма неприятно напоминают мне собственные литературные опыты: она любит рассуждать, цитировать, восхищаться прочитанным, как хорошая, увлеченная ученица. Ничего в этом плохого нет, но… два «умника» это скучно.

От Л:

сейчас накатала тебе длиннющее письмо, но оно стерлось, почему? С утра снег, снежинки пушистые, падают парашютиком, но пока мало еще, м.б. попозже м.б. на лыжах пройтись лыжню проложить… очень бы хотелось…

Для Л:

Скажи мне, а ты с мужем проявляешь иногда инициативу?

25.1. «Вынес», наконец, кабана с корта, два-ноль. Потом поплавал, в джакузи посидел, в баньке попарился. Спина все равно болит.

Вчера целый день звонил Р, но не застал. Загуляла.

26.1. Наконец, дозвонился до нее.

— Я тебе запись оставил…

— Да, только я не поняла: «ешивот — зе ло аколь» /педсоветы — это еще не всё/?

— Книга была такая у Дана Бен-Амоца… Не важно, был такой известный писатель, он написал книгу: «Зиюним — зе ло аколь» /ебля — это еще не всё/.

— Аа!!

Расхохоталась.

— На это я всегда говорила: вся моя жизнь — хуйня! Ха-ха-ха!

Матвей, отвечаю сразу, что б ты знал, что связь работает. Начинается новая технологическая эпоха! И главное вовремя!

Сначала о делах. Книга уже выходит. Где-то в середине февраля, а может и раньше (я, конечно, сообщу), будет в Москве, как сказано, «на Сухаревской площади», видно, у них там склад. Надо полагать, что не за горами и время расплаты с издателем. В связи с этим позвони насчет денег Альперовичу (ты уже у них был). С ним все согласовано. Теперь такой важный момент: на этой «Сухаревской» будет 450 моих книжек, личных, которые я хотел бы использовать здесь. Есть проблемы с пересылкой, как выясняется, пересылка такого груза (килограмм двести) стоит непомерно, причем именно из-за всяких бюрократических расходов типа таможни. Видимо, самое простое — переслать книжными посылками. Но это муравьиный труд. Мог бы ты взяться за такое мероприятие, скажем на тех же условиях, что и сейчас? Это не обязательно делать сразу, можно и постепенно, по мере отправления и других книжных посылок. Другое дело, что эти книги должны где-то лежать. Сколько они согласятся держать это на складе бесплатно, черт его знает. Так что это еще может быть связано с временным хранением всего груза у тебя. Это весьма неудобно. Так что если все это слишком хлопотно, скажи, — никаких, что называется, «обид». Кроме этого я хотел бы оставить тебе несколько десятков экземпляров (я думал 50, но если это слишком много, тоже скажи) для раздачи друзьям и знакомым, как нашим общим, так и твоим, по твоему выбору, ну и для моих немного (десяток) оставить, когда приеду…

27.1. Дожди. Сегодня даже снег обещают. Вышел в парк с собакой. Лужи, воздух холодный, хорошо дышится. Черная, блестящая шерсть Клёпы мелькает в мокрой ярко-зеленой траве. Расцвело дерево, которое я зову «крокодил Гена» (Chorisia insignis, его еще называют «шелковым», и почему-то — «пьяным»), оно снизу толстое, почти брюхатое, а вверх утоньшается, и все покрыто острыми пупырышками, ветви голые, кое-где еще желтые листья держаться. А плоды у «крокодила Гены» похожи по форме на большие груши, только кожура плотная и зеленая, как у авокадо, а внутри, когда кожура лопается, белый шелковистый хлопок. И цветы пышные, с карими, фиолетовыми и белыми лепестками.

От Матвея

Поздравляю с выходом книги. По части книг я, конечно, согласен сделать все, что в моих силах, типа забрать их или даже заскладировать у себя (но на какой-то все же ограниченный срок и с учетом накладных расходов, например, на перевозку). Что касается их отправки по почте (при 25% от пересылки мне), то я и это с радостью бы исполнил, но боюсь, как бы на почте не возникло трудностей: пачку одинаковых книг они могут посчитать коммерческой посылкой со всеми вытекающими последствиями, а если добавлять по одной к посылке, то это затянется на несколько лет. Впрочем, я все это могу узнать точно на почте, когда буду посылать следующую бандероль. Что касается 50 книг для раздачи, то это я выполнил бы даже с большим удовольствием.

Поехали с Р, как и планировали, на аукцион «еврейской живописи» в Бейт Ционей Америка. Сразу углядела «Мимозы» Кислинга.

— Подари мне.

Там было еще три его натюрморта с цветами. Каждый по сто, сто двадцать тысяч долларов. Но «Мимозы» были лучше всех, они и стоили двести. Попадались и израильские «классики»: Безем, Гутман, Рубин, Мане-Кац, Стемацкий. Потом решили перекусить в тутошнем ресторане, взяли антрекот, но мясо было ужасным, резина, я пожаловался, дали другую порцию, кое-как разжевал. По бокальчику красного выпили.

— Вот если бы у тебя был миллион в банке, ты бы мне купил «Мимозы»? Ага, задумался!

— Нет, не купил бы.

— А если бы три было? Ну не три, десять? Купил бы?

— Десять — купил бы.

— Значит ты меня ценишь на два процента от капитала…

Быстро считает.

Шли под дождем. В машине я поцеловал ее в холодные щеки и теплые губы и вдруг вспомнил, как хорошо было целоваться зимой, на морозе, теплота губ особенно обжигает…

В «деревне» долго сидели в машине, лил дождь, целовались.

— Можно я тебя потрогаю…

Долго мучалась, но в конце концов высосала. Думал, сплюнет, нет, проглотила. А когда выпрямилась — насытившийся вампир: рот весь мокрый, даже волосы мокрые слиплись, глаза безумные, распахнутые, и хохочет…

— Все-таки я тебя изнасиловала, ха-ха-ха!

Потом несколько раз спрашивала: «Ты на меня не сердишься?»

А дождь все лил, не переставая, как из ведра. Я смотрел на ее сияющие в темноте глаза, на залитое водой ветровое стекло за ее головой.

Хорошо зимой в деревне…

28.1. В Иерусалиме снег выпал. День, как всегда, начинается с почты.

Ох, Николай, чувствую, любовь наша кончается, теперь у вас другие авторы на уме, так вот и транзит, эта самая глория мунди. Но как на свете без любви прожить… Мне будет скучно, ей богу. А я ведь еще хотел за литературу поговорить, вот даже не поблагодарил за так обрадовавшую меня цитату Кузмина…

Кстати о музыке, Вагнер-то, оно конечно, римская империя да и только, а я вот вчера был на замечательном концерте джаза, Шифрин, пианист и дирижер, Морисон, трубач (ай-йяй-яй, что выделывал!), Питер Кинг, саксафон, и негр в черных очках на контробасе, ну и ударник классный, Гамильтон, и все это с Тель-Авивским симфоническим оркестром, зажигательно прошел концерт. Даже ко всему привыкшие и обычно скучающие оркестранты покачивались в такт, широко улыбались и одобрительно стучали смычками по пюпитрам. Ну а в зале — визг.

Ваш, теперь уже навсегда

Наум

29.1. Суббота. Почти морозно.

Для Л:

Я спросил про инициативу, потому что пытаюсь понять поведение жены, то есть полное отсутствие инициативы. Оно и раньше было не так уж бурно, но я восполнял со своей стороны, а сейчас и у меня все «ушло». Но как-то непривычно лежать в постеле с женщиной… как с другом. Климаксом тоже не объяснишь, тем более что когда «они хотят» то инициативы — хоть отбавляй.

30.1.2000. От Л: А у вас тоже снег шел?

Собираешься ли ехать в Италию?

В Италию еду 11.2

Снег был только в Ерушалаиме

Матвей — Науму

Меня совершенно не пугает необходимость стоять в очереди, тащить что-нибудь тяжелое, перевозить c места на место и т. п. — я в этом отношении неутомим и даже, смею сказать, незаменим. Но выполнить какую-нибудь более сложную, «умственную» операцию, где надо что-то узнавать, звонить неизвестно куда, наводить дополнительные справки, уговаривать и, главное, принимать решение — не могу, и все тут. Одна мысль о том, что мне это предстоит, приводит меня в трепет: в глазах темнеет, члены дрожат, пятки потеют… Мне говорят «нет» — я поворачиваюсь и ухожу. В общем, удобно устроился в этой жизни. Что делать: приходится принимать друзей такими, какие они есть: глядишь, для чего-нибудь и сгодятся.

Вообще-то у меня такое впечатление, что пачки одинаковых книг не примут: смутно помню, что подобный (негативный) прецедент был в пору нашей «коммерческой активности». Мне сдается, что переслать в частно-штучном порядке можно за какое-то обозримое время книг этак сорок, но уж никак не четыреста. Так что, боюсь, тебе все же придется найти альтернативный вариант и выйти на соответствующих людей. Конечно, я все это уточню. При этом, еще раз повторяю, я могу книги принять, заскладировать и хранить их какое-то время, если в этом будет необходимость. Давать мне подобные поручения ты можешь совершенно спокойно, безо всякого зазрения совести, и в этом смысле твои извинения даже как-то обидны…

Что же касается транспортных расходов, то одна полноценная экскурсия с заездом в Олимпийский, три-четыре магазина и на Международный почтамт обходится мне в среднем в 15 руб (примерно 0,5 $). Поэтому я буду, с твоего позволения, присовокуплять эту сумму к счету: думаю, это справедливо и не так уж для тебя обременительно, а мне все же облегчение.

Всегда твой

Матвей

Я, к сожалению, малость приболел (обычная простуда) и потому, не желая рисковать, решил съездить к Альперовичу за деньгами где-нибудь в районе вторника; тогда же пошлю книги, разузнаю что смогу на Международном почтамте и тебе напишу.

31.1. От Ф: Как дела, дорогой? Я только сейчас открыла почту, целый день улаживаю всякие дела, накопилось за неделю. За неделю простуды успела продвинуться с подготовкой к лекции — есть польза от простуд. И картинку нарисовала

Целую

Я тоже был «в делах». Одну часть пицуим[8] мне уже выплатили, вторую, бОльшую, вроде как утвердили, теперь надо выцарапать, знаешь, как Бисмарк говорил: русского солдата мало убить, его надо еще и повалить, вот так и деньги взять у евреев…

Картинка — это замечательно, хотелось бы посмотреть. А лекции свои ты пишешь на иврите или по-русски? Если по-русски, то можешь мне «перекинуть», я почитаю, интересно.

Может, на неделе увидимся? В среду, или четверг, в четверг я не работаю.

целую

От Л:

по поводу записок: а это тот Каневский, который нам ключи давал от своей квартиры? А Золотоносов не еврей случаем? Золотой нос? «Читатель вам нужен за тем же, зачем нужна женщина», а помнишь — «такого читателя, как я, тебе еще очень нужно поискать», чем ты и занимаешься, уродуясь до изнеможения, но не останавляваясь на достигнутом — вот и вся наша любовь? Давай, посылай записки дальше, за опасной чертой — я готова, а ты? Мне очень понравилось твое письмо издателю по поводу беседы с Золотоносовым, даже больше чем их беседа.

что готова, это я храбрюсь. Хоть и говорю, что как после ангины, горло больше не болит, но зато осложнение на сердце… и что они, другие буквы алфавита — поломничества, но… они там, с тобой, а я нет… и от этого наши свидания все больше напоминают мне «холодную войну» и злюсь на себя ужасно, что опять не сдержалась, что сколько можно подставляться под холодный душ… но… когда вспоминаю, как лежала на животе, потом, а ты накрыл меня своим телом… чувствую тепло твое на себе и… в каббале есть такой принцип «итхирута дильтата» — «импульс снизу», он позволяет совершать чудеса…

Отвечаю по пунктам

Каневский — тот самый. Мы с ним еще в Неби Муса ездили, помнишь?

Золотоносов в еврействе подозревается, но точно не знаю. А у Кононова фамилия вроде Татаринов, он из деревни Похуяровки Саратовской области (недавно написал). Ему, не знаю как Золотоносову, мое «письмо» об их беседе, видно, не понравилось, во всяком случае, он на него вообще не среагировал. А может он, как и я, сомнамбула?

…Знаешь, что мне всегда было крайне важно «в любви»? Дистанция. Вот это боксерское чувство дистанции во мне очень развито (мой тренер, старик Никифоров, он был чемпионом России в 25 году!, колоритный старик, говорил, что у меня реакция классная, но жопа толстовата). Если чуть увеличишь — не достанешь, чуть приблизишься — сам схлопочешь. Женщины в такие игры, как правило, играть не умеют. Вот почему мне с королевой так «легко», потому что у нее подход мужской, любовь, в сущности, это обмен ударами, но потом, после дУша (sis!), обнявшись, можно, хохоча, и по пиву… Хотя в последнее время и она стала проявлять какие-то «женские» признаки, слабину давать. И тогда я ее чуток отпускаю, пусть поебется с кем-нибудь, восстановит дистанцию.

А насчет того, что «сам схлопочешь»… Здесь, мне кажется, не только пресловутый «страх любви», может это просто «рыбья кровь», ну не нужно мне это, что делать. Не хочу я «сгорать от любви», другие вещи меня сильней воспламеняют… Может, это — климакс… Но, в сущности, так было всегда…

1.2. Постельная болтовня Р:

… — А можно я буду тебя звать «любимый»? Можно? Ты мой любимый. … Если бы ты был маленький-маленький, я бы тебя носила с собой, положила бы в карман…

Перед встречей купил хлеб, масло, красную икру и чилийское красное, «Мерло». Выпила полбутылки.

— Напиться хочется.

— Чего?

— Не знаю.., ты будешь смеяться… Я все эти дни думала о тебе, и мне вдруг стало страшно… Я боюсь слететь с тормозов… А ты не боишься? Почему?

— Я в тебе уверен.

Расхохоталась.

— Постараюсь оправдать доверие!

Вымазал хлебом банку с икрой.

— Ты бы хером вымазал, а я бы потом слизала, ха-ха-ха!…

Приехали около часа. К шести сгустились сумерки. Слабая полоса света от зазора между шторами легла на ее плечо и грудь. Пошли по третьему кругу.

… — Скажи всем твоим друзьям-импотентам…

— У меня нет друзей-импотентов.

— Они все импотенты по сравнению с тобой, ты им скажи… Ты, когда будешь, лет под семьдесят, знаменитый писатель, и у тебя будут деньги, а значит и красивые женщины вокруг, ты себе выбери молодую, высокую, чем выше женщина, тем больше веса она добавляет мужчине, статную, и чтоб тебе было хорошо с ней…

— Уж не знаю, захочется ли мне под семьдесят…

— А в том что он будет знаменит, он не сомневается, ха-ха-ха! Скромный ты наш! А кто еще? Да, стеснительный, ха-ха-ха! Особенно с женщинами!

На обратном пути взяла мою руку и сунула себе между ног, глубоко.

— Вот, положи руку сюда, вот так, а теперь надо сфотографировать, и написать: скромный и стеснительный с женщинами.

Матвей — Науму

Я позвонил на Международный почтамт. Сведения благоприятные: все ограничения отменены, приезжайте, высылайте, нет проблем. Это совершенно официальная информация. Стоимость пятикилограммовой бандероли — 147 р + упаковка +4% налог с продаж, т.е. что-то порядка 160 р. Кроме того, знакомый товаровед Сан Саныч (я ему многократно помогал грузить тиражи), во-первых, подтвердил, что на почте все так и обстоит, без проблем, а во-вторых, сказал, что имел дело с фирмой Алан Карго (за точность названия не ручаюсь, записал по слуху), которая специализируется на пересылках именно в Израиль. Они шлют контейнеры для книжных магазинов, а заодно принимают заказы от частных лиц. По словам Сан Саныча, они берут недорого; у него под рукой не оказалось телефона представителя этой фирмы, с которым у него контакт, но он пообещал мне его дать в ближайшее время. Так что напрашивается такая схема действий: узнать расценки фирмы, сравнить их со стоимостью пересылки обычным путем и выбрать более дешевый вариант. Единственная проблема состоит в том, что точные цифры и суммы можно будет узнать только тогда, когда я узнаю вес одной книги (т.е. какое количество войдет в пятикилограммовую бандероль). Если есть возможность получить эти сведения у издателя, это ускорило бы выход на точные суммы.

Всегда твой

Матвей

Наум — Матвею

Старик, ты гений! В тебе пропадает еврейский негоциант эпохи Возрождения, они и философией занимались, и даже поэзией баловались.

Полагаю, что книга потянет где-то на пол-кило, но я уточню. Так что в 5-килограммовую войдут книг десять, если добавить к стоимости посылки твои прОценты то получится где-то 200 р. или 7 долл. за посылку или не больше 300 долларов за 400 книг. Варианты, которые мне предлагают здесь, однозначно дороже: за перевозку 1.5 долл. за кг. (то есть уже около 300 д.), но главные расходы, оказывается — на таможне! В нашем «конце» это около 200 долл. да и ваша таможня не промах. Но ты, конечно, узнай, если не трудно, что за смета у этой фирмы, тогда и решим.

2.2. От Л:

я бы даже сказала, что наши чувства меняются не столько с годами, сколько в одно и то же время, а точнее, когда «дистанция» сокращается.

Оно как бы густеет, как будто хочет все успеть сразу, наше время. И я люблю тебя именно когда «другие вещи воспламеняют меня сильнее»…

Забыла, как называется этот монастырь в Испании, про который ты мне говорил? И напомни твой адрес, чтобы отослать «Квартет».

Santiago De Compostela, это на западе, «над» Португалией. А когда ты едешь?

Весь «Квартет» прочитала? Как тебе?

Матвей — Науму

Не удержусь и задам тебе выволочку за порчу языка. Доконал ты меня «словом» нахуй (sic!). Ты же, блин, русский писатель. Существительные с предлогами пишутся отдельно! Вот тебе за это экспромт в стиле «Радионяни» (ее ведь не зря вели два еврея, сочинял третий, а музыку писал четвертый: кому еще было постоять за чистоту русского языка?)

Эпиграмма

Романа русского надежда

Живет в израильской глуши.

Ему совет от всей души:

Прелюбодействуй, пей, греши

Но хуй с предлогами, невежда,

Раздельно всё-таки пиши!

Матвей

еврейский негоциант эпохи Возрождения, балующийся поэзией

3.2.2000. Матвею:

Эпиграммкой ты меня порадовал, ей богу. Таких бы бить по рукам, да приговаривать: писать, писать. Только ведь «хуй» скорее «место имения», чем существительное…

У Гольдштейна перемены: подруга разошлась с мужем и последний с квартиры съехал. Так что Гольдштейн скоро переезжает к подруге. Поздравил его. Хорошо, когда желаемое сбывается. «С вас бутылевич!» — гусарю. «Да-да, конечно…» С Барашем у него охлаждение. Сказал, что зря он, Бараш, второй сборник выпустил, очень уж тонкий, «свидетельство маломощности».

Вечером Миша Файнерман позвонил. Заикается чуть сильнее обычного. Якобы над книгой работает. Обещал написать.

Играл с кабаном. На травке за забором молодежь резвилась. Кабан все время посматривал в ту сторону: «Тире, кама цицим… /Смотри, сколько сисек/ Я принял стратегическое решение: раз в месяц ходить к блядям, да, но не к таким за 70 шеклей, а за двести. Да, есть девочки в порядке, у меня друг один…»

От Ф:

Записалась на курс английского на работе, в среду с 3-ч, время надо отвоевывать, правда?

В четверг у нас еженедельная ешива[9] с 2-ч до 4-ч, так что и этот день для наших встреч вычеркнут. Остается вторник.

Но самое главное, что сегодня сделала ультрасаунд, и он в порядке! Так что у меня три месяца тишины до следующей проверки.

Твоя книга вышла?

Муж через неделю уезжает почти до конца месяца.

Целую

Я рад, что все благополучно. А чего вдруг английский?

Давай наметим на вторник. Я соскучился.

Матвей — Науму

Я рад, что ты не обиделся на эпиграмму; были сомнения: язык мой враг мой.

Конечно, язык портится (в том числе и писателями), но где-то надо стать грудью и сказать: «Ни шагу назад!» Упомянутое слово — это именно то место. Иначе народ потеряет самоидентификацию. Впрочем, туда ему и дорога, и это давно случилось бы, если бы не пара евреев-ригористов…

От Ф:

Можно встретиться в воскресенье утром, часов в 9. Целую

5.2. О похудении: «Милочка, в вашем возрасте приходится выбирать между лицом и фигурой».

В «Окнах» — ответы некоторых литературных авторитетов (по выбору Гольдштейна) на заданную тему: лучшие писатели и книги столетия. В результате — джентльменский набор: Мандельштам, Ходасевич, Набоков, «Петербург» Белого, «Сестра моя жизнь» Пастернака. Бараш соригинальничал (Гольдштейн и его причислил к авторитетам, чтоб не обижался), назвал «наиболее дорогой» ему книгой в русской литературе «Тридцатую любовь Марины» Сорокина. А еще «авторитеты» дружно любят Добычина. Гандлевский употребил слово «гемютный». Шо це таке? Запросил русскую Паутину, а она мне ответила: «Тут-то не гемютный жупелок, жвалы обломаются».

6.2. Свидания с Ф сокращаются, всего час заняло. Сгораю от возбуждения. Просто сгораю, куда там три раза, и второй-то представить себе не могу…

… — Вряд ли я еще встречу такого дорогого мне человека, как ты… Это чудо, что ты мне встретился… Мне кажется, что если бы я была мужчиной, я была бы на тебя похожа…

— В каком смысле?

— Ну.., ты как бы моя мужская половина, ты воплощаешь все те качества… силу, ум, мужественность…

7.2. От Ф: Дорогой, у меня дома пока нет интернета, буду стараться писать с работы. Хорошо мне с тобой, до сих пор чувствую тебя рядом

Целую

8.2. Обычная болтовня Р после того как:

… — Ни в коем случае не худей, этот животик я обожаю.., много там не ходи по Флоренции, и хорошо кушай, пицы, спагетти… А можно я твои трусы одену?

Одела на голову. Вроде чепчика. Смеется

… — А со мной знаешь что было…, нет, ты будешь смеяться…, нет, мне стыдно…, только не вздумай это описать в своих этих, ха-ха-ха, обещаешь? Я в тот раз пришла домой, зашла в ванну, стала себя обнюхивать, и не чувствую твоего запаха! Тогда я прокладку сняла и стала ее нюхать. … У тебя черепушка, как лампочка! Самая красивая черепушка на свете! … Ты мне (загибает мои пальцы правой руки, левой веду машину) дорог, люб, близок, я тебя обожаю… что еще? Ну что еще, скажи?

Подарила мне маленькую костяную рыбку, которую в Тайланде купила.

Вышли к морю. Холодный ветер. «Ой, из меня потекло! Нет, не отдам!» Встала, скрестив ноги. Смеется.

Глаза у нее светлые-светлые. И вообще она мне иногда кажется девчонкой… А вчера, поцеловал, и вдруг пахнул в лицо ветер юности, то ли вспомнил что чувствовал тогда (с кем?), то ли что мечтал почувствовать?…

Принес почитать книжку стихов Вадика

— Нет, больше не читай, это просто убожество.

От Л:

знаешь, со мной такого никогда раньше не было, во всяком случае не помню, чтобы было… вдруг ничего не хочется, никаких желаний…

а было так: приснилось мне, будто мы на корабле, молодые, как в Друскениках, на верхней палубе, внизу океан свинцовый, сверху небо в тучах и когда ты входишь в меня, мы взлетаем и торчим там, между небом и землей и слышим божественной красоты музыку… а потом я брожу по каким-то каютам и ищу тебя долго и глухонемею… потом ты меня находишь в какой-то темной каюте (только редкие лучики света пробиваются через жалюзи) и говоришь-говоришь, а я не слушаю и сказать ничего не могу… и никакой музыки… и просыпаюсь вот в таком состоянии полной апатии и никак не выхожу из этого… вот написала и чуть отлегло, но…

Эй, подруга, ты это брось. К черту апатию. А вообще кончать надо эти игрища в дневники. Я же пошутил, понимаешь? Может, просто позлить тебя хотел, перестарался, кажись…

9.2. Креститель у Матфея — ярый, сокрушительной воли проповедник

«Змеиное отродье! Кто внушил вам мысль, что избегните возмездия? Только не вздумайте говорить в душе: „Наш отец — Авраам“! Уже лежит наготове топор у кормля дерев: дерево, не приносящее добрых плодов, срубают и бросают в огонь. Я омываю вас водой в знак покаяния, но Тот, кто идет за мной, омоет вас Духом Божьим и огнем. Он провеет зерно на току: пшеницу соберет в закрома, а мякину сожжет в огне неугасимом».

И не про любовь тут сказ, а про огонь для неверных.

Вдруг ясно вспомнил скрипачку, ее смущенную улыбку, ласковый взгляд, и опять защемило. А я даже не попытался достать ее телефон…

10.2. От Л:

а помнишь, как ты порезался, когда лысину брил и приехал с кровавой лысиной? я когда в записках дошла до эпизода в «Бернард Шоу», где ты «счастлив», а она тебе говорит какая у тебя самая красивая лысина в мире, меня такой смех разобрал, что я даже прослезилась…

Ф молчит, не пишет…

Матвей — Науму

По правде говоря, силы мои на исходе (а вера в то, что возможно хоть какое-то понимание, почти полностью иссякла, и я проговорю некоторые мысли просто по инерции, из уважения к количеству исписанных ранее страниц).

Классический Ритуал, инвариантную формулу которого вывел В. Н. Топоров, нацелен на восстановление пошатнувшегося порядка, он «подражает» теогоническому процессу. Его участнику кажется, что, воспроизводя «первоначальные» действия Демиурга, он «помогает» восстановить порядок мироздания, как-то: помогает солнцу — взойти, весне — наступить в положенное время и т. п. Исходя из нашего сегодняшнего «здравого смысла», он занимается ерундой: мы-то знаем, что солнце взойдет независимо от телодвижений раскрашенных дикарей. Однако у ритуала есть другая сторона, скрытая от сознания его участника. В процессе исполнения ритуала переживаются определенные психологические фазы: отождествление себя с «вредителем», борьба с ним, смерть и воскресение. Иными словами, участник ритуала испытывает катартическое переживание. Но сам-то он об этом не подозревает! Его сознание обращено на «внешние» объекты, а не на структуру внутреннего переживания. Обнаруживается фундаментальное различие между тем, что на самом деле имеет значение для выживания (спасение посредством психологического механизма снятия индивидуации), и тем, как понимается (осознается) смысл происходящего его участником («духовно-материальное» воздействие на внешние по отношению к индивиду силы). Ритуал двойственен (двуедин), причем принципиально: это так и должно быть, что его участник не осознает, что «на самом деле» имеет решающее значение. Никто не скажет: пойду-ка я на сеанс сотериологии, сниму накопившуюся индивидуацию. (Этого не мог сказать дикарь, но также не скажет этого и сегодняшний рафинированный посетитель театра: внутренняя, психологическая сторона архетипа является действенной, пока она остается неосознанной). На исходе фазы сотериологического синкретизма двуединый ритуал естественным образом распадается на две составляющих. Та его сторона, которая «отвечает» за «внутреннее переживание», превращается в культурный (т.е. игровой, «рампированный») феномен, который отметает объекты внешней направленности — и, соответственно, ВЕРУ в них. Участник культурного действа вообще не объясняет себе, чем он занимается, он просто испытывает удовлетворение (когда же пытливый ум все же подыскивает «объяснения» типа «воспитательного», «познавательного», «гедонистического», они только затемняют суть происходящего, вплоть до разрушения самого эстетического феномена). Если бы даже и было найдено «правильное» объяснение (твой покорный слуга считает, например, что «ухватил-таки Бога за яйца»), оно ничего бы не добавило к эстетическому переживанию, а вот убавить могло бы… Как видишь, у этого (культурного) продукта распада былого ритуального единства нет ничего общего с ВЕРОЙ! Можно «верить» или не «верить» в ту или иную интерпретацию (теорию) данного феномена, но ведь совершенно ясно, что слово «вера» употребляется здесь метафорически; здесь как раз нет места вере, здесь идет соревнование рациональных аргументов, гипотез, идей, то есть идет нормальный познавательный (чтобы не сказать «научный») процесс, противоположный тому, что в точном смысле слова называют ВЕРОЙ. Такая ВЕРА полностью отошла ко второму продукту распада ритуального синкретического единства — к религии. Религия контрсубъективна: она должна убедить своего адепта, что в ее таинствах важно не внутреннее переживание, а буквальное участие в нем потусторонних (трансцендентных) внешних сил. Религия требует ВЕРЫ в них, и в этом отношении ты совершенно прав, говоря, что «верить приходится в то, чего нет». И адепт веры прекрасно осознает, что он не ваньку валяет, не «оттягивается», а именно спасается (чего не должен сознавать участник культурного действа). Итак, противоположность между религией и культурой, между ВЕРОЙ и «эстетическим удовлетворением» (это слово больше подходит, чем «удовольствие») так велика, как только может быть велика противоположность между взаимоисключающими крайностями, и ты по обыкновению превращаешь все во вселенскую смазь и разрушаешь весь смысл того, что мы, как мне казалось (наивный человек!), достигли, когда называешь культурные архетипы предметом ВЕРЫ. Я не говорю уже об «эзотеричности» фразы «вера — это психологический механизм выживания, а не сотериологический». Как будто сотериология может действовать как-то иначе, нежели через тот или иной психологический механизм. Весь вопрос в том, что это за механизм; как я пытался показать, в случае культуры и в случае религии действуют совершенно разные, можно сказать, противоположные, сотериологические (и, соответственно, психологические) механизмы.

Если согласиться, что ритуал по природе «двуедин», т.е. обладает разнонаправленными потенциями, то я не понимаю, что мешает выдвинуть такое предположение: «жреческий» потенциал используется преимущественно для обеспечения «мирного течения жизни», а «магический» — в экстремальных ситуациях. Жрец следит, чтобы утром солнце встало и за зимой пришла весна, а Маг ловит человека на пределе его сил, «в минуту жизни трудную». Если не убеждают «примеры из жизни», так вот тебе образчик объективного этнографического наблюдения. Цитирую Малиновского: «представим себе те обстоятельства, в которых мы встречаем магию. Человек, занимающийся разного рода практической деятельностью, попадает в тупиковую ситуацию… Знания отказали, прошлый опыт и технические навыки не помогают — человек чувствует себя беспомощным… Его организм воспроизводит действия, которые предполагает осуществленная надежда… Они (действия) порождают то, что можно назвать распространением эмоции во вне через выражение ее в слове и действии, которыми человек как бы инсценирует желаемое событие. Однако во всем этом взрыве психической активности главенствующее место занимает образ цели и т.п.» (с. 79—80) Думаю, что поведение дикаря, попавшего «в тупиковую ситуацию», не слишком сильно отличается от соответствующего поведения цивилизованного человека «типа я». Я не знаю ни одной эпохи в истории, которая обходилась бы без магии, и, естественно, признаю это. Всегда «магически предрасположенные» люди находили повод ждать конца света и практиковали магию — и всегда, тем не менее, находились жреческие силы, поддерживавшие стабильность; не бывает «только мирного» и «только эсхатологического» времени, любое время амбивалентно, хотя и склоняется, в большей или меньшей степени, «в сторону Жреца» или «в сторону Мага». Одним снится покой, а другим конец света и Конь Блед и Сидящий на нем, и имя ему Смерть. Жизнь, тем не менее, продолжается, но поскольку человечество не вечно, у Мага есть неисчерпаемый (до действительного конца света) ресурс воспроизводства, тут ты прав.

На этом кончаю, дабы успеть пожелать, чтобы задумка оттянуться в Италии по полной культурной программе осуществилась на все сто.

Всегда твой

Матвей

Надеюсь, по возвращении поделишься впечатлениями.

11.2. Милан встретил морозцем. Во Флоренцию отправились поездом, вагон качало, дремал (в самолете спать не могу), за окном, как в фильмах Ангелопулоса, жемчужная пасмурность полей с силуэтами кипарисов, зачуханные предместья с карими пятнами домов — люблю эти застенчивые краски средиземноморской зимы. Внезапно, как в ад, проваливались в долгие, грохочущие туннели.

Старый дом на улице Кавура, гостиница на втором этаже, лифт маленький, дребезжит, портье — негр. «Мистер Касим (хозяин) будет завтра утром». Комната большая, с балкона вид на внутренний двор, за крышами — купол Собора и Компанила Джотто (жена принялась радостно ахать), но в углу двора что-то ремонтируют, отбойный молоток стучит, пыль, и ванной нет, душ неогороженный…

Когда вышли погулять, уже смеркалось. До соборной площади два шага, Дуомо в сумраке кажется малахитовым — сказочный корабль, зашедший в тесную старую гавань, дух захватывает при виде этой ажурной мраморной громады, и вдруг тревоги уходят, душа как бы разглаживается, вздымается грудь в глубочайшем вздохе, и на лице — улыбка, будто любимая поцеловала.

На обратном пути обратил внимание на дворец напротив гостиницы, массивный, строгий, с нависшей крышей — палаццо Медичи-Риккарди. Зашли, никого, тусклые лампочки, потоптались, нашли захудалую кассу, открыто, пожалуйста, только платите денежки за наши сокровища. Большой внутренний двор, на Востоке тоже так строят, всегда есть внутренний двор, так что каждый палаццо — он же и крепость, поднялись по лестнице и вдруг — маленькая комната, дворцовая молельня, то биш капелла, и вся расписана «Поклонением волхвов» Гоццоли.

Фреска — это, доложу я вам, не картина. У нее нет рамок. Нет вот этой самой рампы. Ты как бы перешагиваешь границу, как в фильме Вуди Аллена «Пурпурная роза Каира», и — вступаешь в сказочное действо…

12.2. В семь утра — звон колоколов. Ласковый, далекий. Завтрак: булочки с маслом и вареньем, и кофе. Мистер Касим чуть ли не бросился обниматься — семита встретил. Сам из Сомали, Абу-Бакр его фамилиё, кончал какой-то университет в Италии, лет под пятьдесят. Понравилось ему, что я знаю, что значит для мусульманина Абу-Бакр[10]. Чирикал с женой о жизни, о себе: сколько детей, сколько внуков, кто куда улетел из гнезда. Посоветовал, где стоит местной кухни отведать.

На улице морозно и пасмурно, мокрые мостовые, город еще пуст. Суббота. Пошли к реке. По дороге наткнулись на грубоватую флорентийскую готику Орсанмикеле, зашли в пустой, холодный собор. Рассеянный свет витражей и томная белизна затейливого киота и мраморной св. Анны, полустертые, погибшие фрески. Напротив церкви музей. Поднялись наверх, в огромном зале трехметровые фигуры апостолов Донателло, которых из церкви повыковыривали, там они, якобы, портились. Все апостолы из потускневшего белого мрамора: работящий, с широченными ладонями Матфей, хмурый Петр, а Креститель — медный, черный, мерцающий. Такой руку поднимет, огнем из глаз полыхнет — поползешь за ним, целуя рубища и избитые пальцы на ногах. А они длинные, тонкие, аристократические! Даже у Иисуса пальцы на ногах не такие породистые, чересчур, пожалуй, крепкие, чересчур правильных пропорций…

Взгляд фиксирует все впопыхах, спеша разглядеть, жадно шарит, заглатывая ненасытно, взахлеб: в мешок памяти накидать, а потом, дома, спокойненько осознать, и щелкаешь, щелкаешь фотиком. А вечером записываешь телеграфным стилем…

На площади Сеньерии уже много туристов, в основном япошки. После коллекции дворца Медичи зашли еще в Уфицци — очередь была маленькой — таскались по душным залам, в результате зарябило в глазах от всей этой роскоши: ее тут до жути, до тошноты…

Вечером — Баптистерий, золотые, как в венецианском Сен-Марко, мозаики на необъятном куполе, все — чудо, гимн. Сам Дуомо — шкатулка из слоновой кости воздушной резьбы, в сумраке вечера — зеленый мох и водоросли на дне прозрачного потока… Флоренция гуляет. Народ франтоватый.

13.2. Сен-Марко. Келья Саванаролы. Его портрет Бартоломео. Омерзительно кривой нос, да еще замкнут снизу выдвинутым подбородком. Не профиль, а гильотина. Окно кельи, и без того узкое, заколочено…

Вечером, в безлюдном монастыре св. Магдалины Патти (падшей) — фреска Перуджино «Распятие». Старушка у входа, длинные коридоры, в нишах мертвецы, лестницы, полутемень, Риммка испугалась, схватилась за рукав. И вдруг поднялись в большую комнату, где стена, как окно в голубые дали. Вот уж в самом деле улетно…

14.2. Добрались и до Санта Кармины, до «Изгнания из Рая» Мазаччо, как Николай велел. У Адама и Евы глаза — провалы. Жуткое видение. Каноны побоку, свобода жути. Но и тут скольжу взглядом: отметил «особенность» и — да