Оглавление

1. 13

КАК Я ПИШУ

Здравствуй, читатель! Ты открыл мою первую книгу рассказов.

Еще пять лет назад я не помышляла о литературном творчестве. Иронизировала над начинающими авторами: литература и так засорена, зачем пополнять армию графоманов? Но…

То ли в понедельник, то ли еще в какой будний день случилось непредвиденное: я записалась на занятия к Ольге Никоновой в Мастерскую рассказа «Этажерка». План был поучиться писать в социальных сетях интересные тексты и поболтать о прочитанном. Однако затянуло меня в самое логово литературных опытов. Сначала один этюд, потом другой. Через полгода рванулась написать историю о докторе Меерзоне. О нем рассказывала мама, вспоминая о первых годах работы на Колыме.

Курс открылся во времена «коронавирусной» изоляции. Мы спокойно пережили карантин и даже выпустили альманах. В предисловии Ольга Никонова написала: «Мне кажется, на занятиях и семинарах мы трудимся не только над рассказами, но и над тем, чтобы немного замедлить бег времени, обратить взгляд в себя, соединить впечатления с памятью.»

Как я пишу? Трудно пишу. О муках писательства точно рассказал Стендаль в трактате «О любви». Конечно, он писал о человеческих отношениях, но рождение собственного текста очень похоже на любовь. Страстную любовь. Сначала пишущий человек попадает в фазу влюбленности. Предмет любви «поселяется» в голове.

В этот момент, по определению Стендаля, наступает первая кристаллизация или непреодолимое желание показать «предмет любви». Опасное время. Похвала окрыляет и усыпляет одновременно. Критика, наоборот, приводит в бешенство, но и заставляет идти дальше.

Во второй фазе кристаллизации (метафора Стендаля) влюбленность исчезает. На смену приходит злобный критик. С каждым днем, с каждой правкой текст становится хуже и хуже. Страдания заканчиваются на клавише «delete». Так случилось с рассказом «Библиоманка». Сначала у меня родился текст о Руфине Александровне — сильной, волевой женщине. Я его даже публиковала в социальной сети. Но в один прекрасный день поняла: это не та женщина, о которой хочу рассказать. Я удалила готовый текст и написала о другой Руфине Александровне.

Во второй фазе влюбленности потеряла солидное количество текстов. В муках творчества остались живы тринадцать рассказов.

В гостиницах отсутствует тринадцатый этаж, в итальянской опере тринадцатое место, практически на всех кораблях после 12-й каюты сразу идёт 14-я.

Вопреки суевериям, я ставлю на цифру тринадцать, тем более отношусь сама к поколению Х — тринадцатому поколению.

Сборник с одноименным названием вы сейчас держите в руках. Надеюсь, он вас не разочарует. Удачи! Мне и вам.

САША

В июле 1918 года в Ярославле мертвые равнодушно смотрели в небо, сошедшие с ума от горя хохотали на улицах, а живым виделось затмение. Яркий летний диск солнца поглотил серый дым. Не затмение то случилось — восстание подавили, город-бунтовщик расстреляли из пушек. Новое название заслужил город: «Гарь».

Тишина наступила неожиданно. В солидарность мертвецкому молчанию Саша замер, задержал дыхание, вжался всем телом в пол. Он смотрел через ободранные края крыши, на затянутое дымом солнце и думал: «Отчего настоящее в считанные дни становится далеким прошлым?»

Еще шестнадцать дней назад в доме на Любимской, где он прятался от обстрела, жила семья. По воскресеньям ходили в храм к Николе Мокрому, варили сливовое варенье — в ярославских садах слива мелкая, с кислинкой, аккурат для варенья, — а сейчас черные отверстия в куполах церквей, сожженные деревья, исклеванные пулями стены домов, трупы людей. Густой темносерый морок.

Среди груды разбитого кирпича, обгорелых досок Саша обнаружил комод. Хозяева хранили в нем густо посыпанные нафталином кофты, пиджаки, носки. На самом дне лежала детская шубка с муфтой. В нее аккуратно завернули пластинку: Федор Шаляпин. Бас. Баллада «Как король шел на войну». А еще в комоде лежали новые валенки. Саша жадно вдыхал шерстяной запах, вспоминал Рождество. Как чудесно бежать на каток к ресторации Бутлера. От Голубятной до Казанского бульвара рукой подать.

«Мне не больно, мне ни капельки не больно», — думал он, обхватывая валенки так же сильно, как голодный ребенок цепляется за материнскую грудь. Они кололись, раздражали израненное тело. Откинуть, освободиться от боли — значит, потерять едва заметный конец нити, исчезающий в дыме. По ней, тонкой, связанной впопыхах на разрывах узлами памяти, он пробирался к родным лицам.

— Кто мне расскажет про солнечное затмение?

Учитель Грязевский поправляет пенсне и обводит класс взглядом.

— Тропинин, к доске.

Саша вымученно мямлит:

— Солнечное затмение — это астрономическое явление…

— Подробнее.

— Это когда, это как…

— Голубчик, вы совсем не готовитесь к занятиям. Что у вас в голове? Революция?

Грязевский снимает пенсне, трет стекла маленькой бархатной тряпочкой.

— Да-с. И у меня в голове неладное.

Класс одобрительно затихает.

— Садитесь, Тропинин. Неудовлетворительно.

Воспоминания оборвал удар, похожий на выстрел. Саша переполз к противоположной стене. Прислушался. Тихо. Это на пол упала фотография в рамке. Потянулся за карточкой, осколком порезал запястье. Капля крови расползлась на лице девушки с большим бантом в волнистых волосах. Она сидела вполоборота, положив руку на спинку кресла, и смотрела невозмутимым взглядом на непрошеного гостя, разбитые окна, сваленный лицом вниз буфет, бронзовый подсвечник, присыпанный кирпичом, повисший на одном гвозде ламбрекен. Даже собственная шубка с муфточкой, свернутая вчетверо у изголовья Сашиного лежака, ее не возмущала. Он позавидовал девушке — возвысилась и не вернется. А его, Сашу, кто-то жестокой рукой выкинул обратно, заставил смотреть и участвовать в бойне.

Из глубины дома послышались мужские голоса. Саша ждал и готовился к ним. Прижал сильнее валенки к груди и не мигая, не дыша впярился в темноту коридора.

Плотный здоровяк в кожаной куртке рванул валенки на себя, покрутил в руках: «Екор-мокор, хорошечны!»

Его синюшное, с близко посаженными глазами лицо вплотную приблизилось к Саше. Пахнуло луком, самогоном. Еще шестнадцать дней назад он бы отвернулся с отвращением, а сейчас запах изо рта напомнил о еде.

— Кругликов! Тут пацан! Ишь, глазищи! Ты кто?

— Да это контра, смотри, у него на рукаве гвардейская ленточка, — Кругликов, тощий парень, измученный бессонными ночами (он и забыл, когда последний раз отдыхал: после мятежа в разрушенных домах окопались разной масти людишки, все до одного — контра недобитая), пнул Сашу ногой в раненое плечо.

Сильная боль пронзила тело.

— Тащи в машину, едем в штаб.

— Погодь! Барахла-то скольки! — здоровяк в кожанке схватил комод.

— Брось, сказал, — Кругликов приставил револьвер к его щеке.

— Илюха, ты чёй-то!

— Сказал брось, убью. Я белую сволочь давлю не за барахло. За мир.

— Ладно-ладно. Не пузырься. За мир и я, — здоровяк быстро засунул детскую шубку за пазуху.

Саша очнулся в темной камере. Рядом стонал человек в черном жилете. Запястья, сине-черные, с выбитыми суставами безвольно высунулись из грязных манжет рубашки. В волосах запеклась кровь, смешалась с песком, от этого пряди торчали прутьями в разные стороны, лицо вздулось от побоев. Саша проморгался, еще раз внимательно посмотрел на соседа.

— Андрей Ильич? Вы? Это я, Саша Тропинин.

— А-а-а, двоечник, — простонал Грязевский. — Ты как здесь?

— Нашли в доме на Любимской.

— Понятно.

— А вас?

— У железнодорожного моста. Представь, стрелял, сидя на стуле, из нашей гимназии.

— Как так? — Саша заулыбался впервые за шестнадцать дней.

— Чтобы задницу не измазать, — Грязевский подмигнул единственным глазом. Стараясь не стонать, прислонился спиной к стене, медленно, поддерживая руку, переполз к Саше: — Все хорошо, мальчик, не бойся. Очки разбились — это хуже.

— Вы ранены?

— Пустяки. Ты почему один? Где твоя мать?

— На мельнице, но там горит.

— Не думай о плохом. Жива она. Мы с тобой живы. И она жива.

— Нет, Андрей Ильич. Кругом мертвецы. Их много. Они по Волге плывут, на улицах лежат.

— Что еще видел?

— Бой на Сенной площади.

— Самое пекло, — Грязевский погладил Сашу по щеке.

— Я подтаскивал ящики с патронами человеку в картузе. Стреляли. Не расслышал его имя. Сначала с ним переглядывались, обменивались жестами. Рука вверх — тащи ящик, поворот головы — пригнись. Не успели поговорить. Сильно засвистело, и человек в картузе упал на меня.

— Нельзя умирать безымянным. Назовем его Федором.

— Я вас вспоминал.

— На допросе не говори лишнего. Ты понял меня?

Он хотел спросить учителя, что именно ему не говорить, но не успел. Лязгнул замок, послышался окрик конвойному: «Мальца к следователю».

В душной допросной — худощавый парень из вчерашнего рейда. Сейчас он не выглядел страшным, как показалось на Любимской: обычный, чуть старше Саши, его даже было немного жаль, корчил из себя начальника. Хмыкал в кулак, хватался за папиросы. Затягивался неумело, густо выпускал дым, кашлял. Бросался к ведру, жадно пил, обливая ворот гимнастерки водой.

За столом успокоился.

— Фамилия?

— Тропинин.

— Имя, отчество.

— Саша я, то есть Александр Михайлович.

— Возраст.

— Тринадцать исполнилось в феврале.

— Зараза, я думал, ты млад