Оглавление

ВО ТЬМЕ

РЭЙ БРЭДБЕРИ

(История любви)

В ту пору я учился в девятом классе.

Она была нашей учительницей.

Только двое-трое самых близких друзей знали о наших отношениях.

Люди обычно любят сплетничать. Особенно о краси­вых и молодых незамужних женщинах. Наши же отно­шения были чисты.

«Несмотря на взаимные чувства, между нами ничего не было. Что у нее может быть общего с другими?» — думал я.

Я не верил всем этим сплетням и пересудам. Но со вре­менем мы отдалились друг от друга. Я перестал ездить к ней, и мы не виделись по нескольку лет. Этот мир и люди были совсем не те, какими мне казались в юности. Иллю­зии давно рассеялись…

Я думал: нет в мире сил, способных помешать нам. Я буду с ней счастлив. И по шариату, и согласно светским законам, мы могли пожениться. Но адаты запрещали.

Она как-то дала мне прочитать рассказ одного зару­бежного автора. Кажется, он был напечатан в журнале «Огонек».

Ученик влюбился в свою учительницу. По утрам, как бы невзначай, встречал ее неподалеку от дома, где она снимала квартиру и шел с ней в школу, помогая нести книги. Он находил любую причину, чтобы остаться с ней наедине. После уроков, пока она проверяла тетради, при­носил ведро с водой, старательно мыл доску, вытряхи­вал тряпки, сворачивал карты… Когда наступала пора идти домой, он подавал ей шляпу и пальто.

Она тоже полюбила его, но понимала, что так про­должаться не может. И решила поговорить с ним об их странных отношениях.

— Тебе только неполных четырнадцать лет, а мне двадцать четыре. Надо помнить о том, что могут ска­зать о нас люди. Я, наверное, переведусь в другую школу.

— Не нужно. Скоро мы переезжаем в Мэдисон.

— Надеюсь, не из-за всего этого?

— Нет, просто отец нашел там работу. Это близко. Всего в пятидесяти милях. Разрешите я иногда буду при­езжать, чтобы увидеться с Вами?

— Думаешь, это хорошая идея?

— Нет, пожалуй, нет, — сказал он и, немного помолчав, выпалил: — Если б только Вы меня подождали!

— Десять лет?

— Мне тогда будет двадцать четыре.

— Но мне тогда будет тридцать четыре. Вряд ли это возможно.

— А Вам бы хотелось? — спросил он.

— Да, — тихо ответила она. — Мне бы очень этого хо­телось! Но ты забудешь меня. Жизнь так устроена.

— Я никогда Вас не забуду! — заверил он.

Прошло много лет… Однажды в Гринтаун вместе с женой приехал молодой мужчина. Оставив жену в оте­ле, он вышел в город прогуляться и стал расспрашивать об учительнице. Ему сказали, что она умерла и показали могилу. Девушка скончалась вскоре после его отъезда…

Помню, тогда меня не очень тронул этот рассказ.

Сказка какая-то!

Убийство из-за ревности и смерть от тоски по любимо­му я допускал лишь в трагедиях Шекспира. У писателей же других эпох дуэли и самоубийства вызывали мое не­доверие, даже к Гёте, автору знаменитого «Вертера». Ис­ключение, может, составляли арабы средневековья. «По­любив, они умирают…»

В том рассказе первым влюбился юноша.

Я же начал за ней ухаживать лишь после того, как уз­нал о ее чувствах ко мне.

Мне исполнилось двадцать пять лет.

«Теперь я старше ее тогдашней, — думал я иногда. — Сколько же ей было лет? Двадцать? Двадцать один? Мне — шестнадцать».

Они давно переехали в другое село. Женился ее млад­ший брат. Она нянчит племянников. Но замуж так и не вышла.

Она была очень милой и обаятельной, ласковой со все­ми. Много мужчин просило ее руки. И женщины недо­любливали ее за красоту и редкую доброту. У завистли­вых людей черные сердца и злые языки. Может, поэтому люди возводят на человека напраслину?

Без какой-либо видимой причины, словно от порчи или сглаза, она внезапно заболела. Ее беспокоила нога, плот­но перевязанная и незаживающая, несмотря на всевоз­можные лекарства и мази. Но я никак не допускал мысли, что она может умереть от этой болезни.

Сначала я не поверил, когда услышал об этом.

Речь, наверное, идет о другой…

Когда умирает кто-то из близких и родных, сердце дол­го не может смириться со смертью.

«Он не умер, — думаешь ты, — он просто куда-то уехал. Его просто нет дома. Но скоро мы увидимся…»

За долгие годы болезни отца, приезжая домой, я на­столько привык видеть его в своей комнате, что еще не­сколько лет после того, как случилось неизбежное, не до­пускал мысли, что его нет, и я больше никогда не увижу его. Он находится у себя. Отдыхает, спит. Вот-вот он про­снется и выйдет, и мы вместе сядем за стол…

За годы войны людям пришлось пережить многое.

Чего только не пришлось увидеть, испытать!

— Придет время, когда живые будут завидовать мерт­вым! — говорили святые отцы. — Глаголющие истину бу­дут плакать, а изрекающие ложь — смеяться.

Когда танки и пехота не в силах штурмом взять оче­редной населенный пункт — в ход идут дальнобойные орудия и крылатые ракеты. В основном, погибают мир­ные люди. Родные часто не находят убитых, чтобы пре­дать их останки земле. В захваченных селах и городах контрактники насилуют женщин, молодых девушек и сжигают их заживо. Больных стариков и детей, прячу­щихся от самолетов и артиллерии в подвалах домов, за­брасывают гранатами. Осколки снарядов убивают мла­денцев еще в колыбели.

Умершего своей смертью сегодня считают счастливым.

— После всех этих ужасов, умершего естественной смертью не приходится и оплакивать, — говорят люди. — Вот и настало время, когда живые завидуют мертвым. А мы то наивно полагали, что этого не может быть!

…На похоронах я попросил позвать ее мать.

Ее вывели под руки. Старая и больная, убитая горем, она еле держалась на ногах.

Увидев меня, тихо заплакала и обняла.

Мне с трудом удалось произнести слова соболезнова­ния. На глазах выступили слезы. Я сумел их сдержать. Но сердце мое плакало…

Мать ненадолго пережила дочь. Мне не удалось по­бывать на ее похоронах. Я слишком поздно узнал о ее смерти. Сначала война закрутила меня, потом я долго и тяжело болел.

Люди только по крайней необходимости выходили из родного села. Невозможно было передвигаться, повсю­ду стояли посты и войска. И никто не знал, что творится в мире и в соседнем селе. Люди мучились от страха, от голода и холода, от безработицы и безденежья, от отсут­ствия человеческих прав и условий, не понимая проис­ходящего и не видя будущего.

Все были заложниками этой войны.

В столь тревожное время самой большой радостью было, когда дом наполнялся светом. Можно посмотреть телевизор, послушать «Вести» (может, передадут что-нибудь хорошее!). Хоть чуточку спокойнее. Но свет и газ давно отключили. Потом, старейшины и предста­вители ряда сел, подписали с военным командовани­ем документ о лояльности к «федералам», и дали свет, позже и газ…

Все эти воспоминания всколыхнулись во мне, когда я прочитал «Рассказ о любви» американского писателя-фантаста Рэя Брэдбери.

На днях я листал небольшую книжку, в которой нашел тот давний рассказ. Думаю, что именно тот, потому что двенадцать лет назад я мало интересовался фамилиями писателей, не вошедших в школьные хрестоматии.

«Это была неделя, когда в Гринтаунскую летнюю школу пришла преподавать Энн Тейлор. Ей тогда было двадцать четыре года, а Бобу Сполдингу не было и че­тырнадцати».

Да, она мне дала прочитать именно этот рассказ. Вто­рого такого быть не может! Он написан очень просто и ясно. И нет в нем ничего фантастического. Это жизнь. Настоящая жизнь!

Теперь, после всего, что было: смерти той, которую я любил, а я стал на несколько лет старше ее, рассказ Брэд­бери больше не кажется мне сказкой.

Я никогда ее не забуду.

Хотя нам не выпало счастье жить вместе, и она никогда не была моей, — всех своих знакомых девушек я всегда сравниваю с ней. Такой близкой, родной, да, именно, род­ной, не была ни одна. Да и теперь…

«Как бы сложилась ее судьба, останься она жить?» — думаю я иногда.

Ей пришлось бы увидеть это подлое, бесстыжее время.

Пускай я тяжело перенес эту утрату — все-таки хорошо, что она не увидела этого мракобесия. Она была слишком хорошим, слишком чистым человеком. Она не вынесла бы жестокости и дикости этих дней.

Наверное, зная это, Бог забрал ее к себе…

1995

ВО ТЬМЕ

Лето. Тихая, нежная ночь. Мне восемнадцать лет.

Последний трамвай, скользя и постукивая колесами по рельсам, уходит в парк. За полночь. Ждать дальше не имеет смысла. На остановке, напротив школы, на длин­ной скамейке со мной сидят три девушки. Видно, что они после вечерней смены. Недалеко находится швейная фа­брика. Иногда вечером мне приходилось выходить здесь, где трамвай заворачивает в микрорайон. В это время, словно голуби из гнезда, девушки выходили из-за ворот фабрики и разлетались по всему городу.

Я только подошел, и мы еще не знакомы. Хотя товарищ и уговаривал остаться у него на ночь, я пытаюсь добрать­ся до общежития. Только на своей койке я могу спокойно уснуть.

— Не поздновато ли для прогулки? — обращаюсь я к де­вушкам.

Они молчат, и я более не пытаюсь завязать разговор. Девочки начинают о чем-то шептаться, посматривая в мою сторону. Одна еле слышно произносит: «нет», «нет», пытаясь за руку остановить подругу. Та поворачивается ко мне.

— Парень, как тебя зовут?

Слабому полу ни в чем не откажешь. В этом их сила!

Я называю свое имя.

— Ты студент?

— Да.

— Мы идем с работы. Все равно больше трамвая не бу­дет. Ты не мог бы проводить нашу подругу? Нам двоим нужно в микрорайон. Мы не хотели оставлять ее одну. Тебе можно доверять? Ты живешь на «Минутке»?

— Я не пойду. Вы идите, — говорит девушка. — Я подо­жду.

— Ты проводишь ее?

— Не беспокойтесь, — говорю я им. И кричу вслед: — Если завтра ее не будет на работе, ждите стариков с ка­лымом.

Они, посмеиваясь, уходят, довольные шуткой. Мы остаемся одни.

Немного погодя я спрашиваю:

— Ну, что будем делать?

— Ты иди, — отвечает она. — Я подожду.

— Но ждать нет смысла.

Глухое место. Вокруг ни души. Я чувствую, что она по­баивается меня.

— Если хочешь, мы можем просидеть тут до рассвета. Утром мне надо быть на занятиях, но я не могу так уйти, — стараюсь я объясниться. — Ведь твои подруги думают, что ты со мной. И неизвестно, кто придет после меня.

Я не пытаюсь ее напугать или принудить к чему-либо. Но нужно трезво оценивать обстановку. Меня задевает ее недоверие. Я могу, конечно, при взаимной симпатии, поухаживать за девушкой, но никогда не злоупотреблю ситуацией и беззащитностью девушки. Возможно, мы никогда больше и не увидимся, но хочу, чтобы она до­верилась мне. Я готов оказать ей братскую помощь. Она молча сидит нахохлившись, словно маленькая птичка. Я бы не заснул спокойно, оставив ее здесь одну.

— У тебя есть брат? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает она.

— У меня есть сестра, — говорю я.

Она, не говоря ни слова, встает со своего места и идет за мной…

Калой, победивший на мужских соревнованиях, соглас­но древним языческим традициям, должен пройти по­следнее испытание: провести ночь в пещере наедине с первой красавицей села, сохранив чистые отношения.

Вот идут они по лесной тропинке, победитель и пер­вая красавица, он — впереди, она — следом. Плотным кольцом их обступают вековые деревья. Калой давно влюблен в Дали, и больше смерти боялся, что права этой ночи удостоится другой. Дали окликает идущего впереди Калоя.

— Что? — оборачивается он.

— Можно мне идти впереди? У меня такое чувство, будто кто-то крадется сзади и хочет наброситься на меня.

Идя за ней, Калою поневоле приходится смотреть на прекрасную Дали, любоваться ее молодым, стройным телом. Незаметно от девушки, Калой острым кинжа­лом сделал надрез на ладони и посыпал его солью, чтобы жгучей болью унять дьявольское влечение. Сжимая кро­воточащую рану, он спрашивает:

— Теперь ты не боишься, что кто-то сзади набросит­ся на тебя?

— Нет, теперь я не боюсь, — отвечает Дали.

…В небе много ярких звезд. Когда мы приближаемся к дорожным столбам, свет фонарей становится ярче, и звезд не видно, потом они появляются вновь. Улицы го­рода пустынны. На этом промежутке почти нет жилых домов. Мы подходим к железнодорожному мосту.

Я еще не спросил девушку, как ее зовут, и увижу ли ее еще. Пусть не считает себя обязанной. Если где-то в глу­бине души у нее еще остаются сомнения на мой счет, то я и их хочу рассеять. Я веду с ней непринужденную беседу, избегая двусмысленных слов, чтобы она не волновалась зря. Так и дорога покажется короткой. Я даже не пытаюсь заглянуть ей в лицо. Наверное, завтра при встрече я и не узнаю ее. Но чувствую, что она молода и красива.

— Ты пришел, — говорит она перед студенческим обще­житием. — Дальше я пойду одна.

— А мы что, провожали меня? — смеюсь я и сопрово­ждаю ее до самого дома.

Прежде чем войти во двор, она чуть задержалась пе­ред калиткой, словно ждала чего-то или каких-то слов на прощание…

Восемнадцать лет! Чистые души, чистые мысли! В эту пору молодых, как никогда, тянет друг к другу, любовь слаще меда и каждое слово — бальзам. Каждая встреча — событие! Радует каждый взгляд! В селах — у родни­ка, на вечеринках и свадьбах; в городе — в кинотеатрах, кафе, учебных заведениях, у подъездов многоэтажек, в скверах, на скамейках под деревьями… В семнадцать-во­семнадцать лет больше солнечного света любишь лун­ный свет. И рука тянется к руке… «У тебя есть брат?» — «Нет», — ответила она. — «У меня есть сестра», — сказал я, и она доверилась, и пошла со мной.

— До свидания, — говорю я ей.

— Спасибо тебе, — отвечает она, тихо открывая низкую калитку.

…Дойдя до пещеры, Калой нарвал листья папорот­ника и, устроив мягкое ложе, снимает с себя черкеску. Объяснив его действия по-своему, Дали поняла, что она погибла…

— Калой, ради Бога, — взмолилась она.

— Я хочу, чтоб ты укрылась ею, — сказал Калой.

В ту ночь девушке приснилось, что она вышла замуж за Калоя. И сон ее (народная примета!) сбывается. Злые языки украдкой шепчут: «Видать, неспроста она вышла за него замуж. Знать, был грех…»

Прошло более двадцати лет с тех пор, как я прочитал роман Идриса Базоркина «Из тьмы веков». Вероятно, одно из лучших произведений вайнахской литературы.

С той ночи, когда я на трамвайной остановке встретил­ся с тремя девушками и проводил одну из них до дома, минуло пятнадцать лет. Тогда же пару раз мне переда­ли от нее привет. Может, тем самым она приглашала на свидание. Не знаю. Мы больше не встречались. А если случайно и встретились, то прошли мимо, так и не узнав друг друга…

2001

МАШАР

Мой младшенький трехлетний брат Салман, не чуя земли под ногами, гонялся по двору за большим мячом. Наш просторный двор был очень удобен для игры. Трава, росшая на нем, ровная, будто подстриженная, была мяг­кой и шелковистой. Упадешь, и не почувствуешь боли.

В том году я училась во втором классе. Учительница хвалила меня за хорошую учебу. Папа еще до школы нау­чил меня читать и писать. Я знала наизусть много сказок и стихов. Стихи, как и песни, легко запоминались. Каж­дая последующая строчка в них была связана с предыду­щей чем-то неуловимым для меня по смыслу и звучанию и выговаривалась сама собой. В сказках же мне нрави­лось то, что в них всегда побеждали добро и правда, хотя зло — до последнего — не уступало им. Папа знал великое множество сказок. И каждый раз, вечером, когда можно было отдохнуть от забот рабочего дня, он рассказывал их нам…

Ласково сияло над нами осеннее солнце. Устав гонять­ся за мячом, Салман подсел к маме и стал играть с котен­ком, который, сколько бы ни мучил его брат, никогда не царапался и не мяукал. Видно, и котенок понимал, что Салман такой же маленький, как и он, и что нельзя его обижать.

Мама в это время пекла в чеченской печке лаваш. Щеки ее покраснели. Повернув сковородку и переложив лаваш, или поправив огонь и собрав золу, она сама поворачива­лась к брату и ласково улыбалась ему.

Папа недалеко от нас колол дрова. Сначала бензопи­лой он распиливал ствол чинары (его приволокли днем раньше) на небольшие бруски. Потом на широкий боль­шой брус ставил брусок поменьше и с размаху опускал на него высоко поднятый топор. Поленья разлетались в разные стороны. Нагнувшись, папа подбирал их и раска­лывал на еще более мелкие части. Папа получал удоволь­ствие от этой работы. Футболка на его спине вся взмокла.

Я помогала маме мыть посуду.

— Пойди, позови папу пить чай, — сказала она.

Поставив вымытую посуду на чистое полотенце и вы­терев руки, я подошла к папе:

— Мама зовет тебя пить чай.

— Иду, — ответил папа, не останавливая работу.

Увидев, что я стою и жду его, он повернулся ко мне:

— Не стой тут, щепки летят. Иди к матери.

Я отошла в сторону. Но теперь мама сама стала звать его:

— Слышишь? Иди к столу — лаваш остынет.

Загнав топор в брус, папа подошел и сел на табуретку у печки.

— И детям налей чаю, — сказал он маме и обратился к братику: — Салман, дай своему котенку кусочек лаваша.

— Машар, — папа посмотрел на меня, — помой руки мальчику и садитесь оба за стол.

Не успел он отложить кусочек хлеба для котенка, как над селом стали кружить два самолета. Долетели они до нас раньше своего гула. Явившись с востока и сделав на небе два больших круга, они выпустили ракеты в бли­жайший лес и исчезли на западе. Чуть позже появились еще два самолета. Они летели плавно, рядышком, словно пара журавлей, отставшая от стаи. Дети, не ожидая беды, вместо того чтобы прятаться, взобрались на деревья, крыши домов и смотрели в небо из-под ладошек, чтобы солнце не слепило глаза. Война еще только начиналась, и опасность не ощущалась. Не верилось, что будут стрелять в мирных, ни в чем неповинных людей, живущих дома. Видят же летчики из своих кабин, что здесь нет боеви­ков! Оказалось, и летчики бывают разные. Хотя первые два пилота тоже выполняли свои задания, они, пожалев детей, женщин, стариков и их жилища, сбросили свой смертельный груз в лес и улетели. Вторые же ударили по школе, самому крупному и красивому зданию в селе, и по мельнице. Если бы не воскресный день, погибло бы много детей.

— Зайди с детьми в дом! — сказал папа, — да не стойте там возле окон, сядьте подальше — у стены, в углу!

Стены нашего дома были толстыми и крепкими. Лишь бы не было прямого попадания, ничего страшного не случится.

Как только мы зашли в дом и сели, послышался такой грохот, будто раскололось небо. Мама прижала к себе меня и Салмана и своим телом закрыла нас.

— Делах тешна!1 — воскликнула она.

Эти слова мать всегда произносила во время грозы: при блеске молнии и раскатах грома.

— Самолеты прилетели и привезли моим деткам игруш­ки, — успокаивала она нас.

Но мне, прижавшейся головой к материнской груди, слышно было, как бьется ее сердце. Оно колотилось, буд­то хотело выскочить изнутри. Когда ровный гул самоле­та переходил во все усиливающийся вой и свист (значит, сейчас рванет), биение маминого сердца на миг останав­ливалось, словно работа часов с садившейся батарейкой. Потом оно возобновлялось, напоминая скачки секундной стрелки после легкого удара по часам.

После ракетных ударов по селу во всех жилых домах разбились не только стекла, но и оконные рамы. А двери, выбитые из петель, разлетелись по сторонам.

Дела2 пощадил нас, мы остались живы. Но и малень­кий Салман, и я рыдали, прижавшись к матери. Папа, вбежав в дом, выхватил у мамы Салмана и начал читать азан (чтобы братик не заболел от испуга):

— Аллаху Акбар! Аллаху Акбар! Аллаху Акбар! Аллаху Акбар! Ашхаду анла илаха иллаллах! Ашхаду анна Му­хьаммадан расулуллах!..

…В ту ночь на село было сброшено несколько глубин­ных бомб. Погибших не оказалось. Но были разрушены многие дома сельчан.

На следующий день папа сказал маме:

— Тебе с детьми надо уехать. Ненадежно здесь.

Еще в дни первой войны мамины родители уехали в Элисту после того, как в их дом попал снаряд. Жили они там и сейчас. В Элисту надо было пробираться и нам. Но маме не хотелось уезжать, оставив папу одного.

— Если и поедем, то все вместе, — заявила она.

— Мне неудобно останавливаться у твоих родственни­ков, не имея даже пятачка в кармане, — ответил отец. — Устроив вас троих, я буду спокоен.

— Не хочу без тебя ехать, — повторила мама.

— Федералы пока занимаются устрашением людей. Не­известно, что еще будет при вводе войск. Те, у кого есть машины и деньги, увезут свои семьи. У нас же нет ни ма­шины, ни денег — даже на черный день. Что бы со мною ни случилось, для меня было бы утешением знать, что вы в безопасности.

— А если ты погибнешь, зачем мне жить?

— Речь не о нас с тобой. О детях…

— И я о детях. Если что с тобой случится, как я буду жить одна с ними? Не хочу, чтобы они росли сиротами и жалобно смотрели в глаза людей.

— Не говори глупостей. Я ведь не собираюсь умирать.

Если в село войдут войска, одному легче спасаться. Буду с людьми.

— Сына отправим, а мы с дочкой останемся дома, — ска­зала мама.

— Нет, Машар нужно беречь. Здоровье у нее неважное, — ответил папа.

…В первую войну родителям пришлось в Грозном просидеть — со мной на руках — не одну ночь в сырых и холодных подвалах. В село мы переехали только после того, как снаряд попал в нашу квартиру. С тех пор я часто болею.

— Об этом не стоит и говорить. Я никуда не уеду, — рез­ко возразила мама.

— В таком случае — мы разведемся, и тогда ты уедешь! — прикрикнул папа.

Я никогда не видела папу таким грубым. Это не значи­ло, что он не любит маму. Он только хотел — любой ценой — оградить нас с нею от беды.

— Конечно, мне ты нужнее рядом, — продолжал он, по­молчав. — Но мы должны защитить детей. Ради них нам необходимо сейчас расстаться… Ради того, чтобы сохра­нить детей, тебе сейчас надо уехать с ними.

…Кто-то на улице кликнул хозяев. Папа вышел. Мама пошла вслед за ним: нельзя в такое время выпускать мужчину одного из дому. Много незнакомых людей бро­дило тогда по селам. Все они были обвешаны оружи­ем. Никто не знал, кто, когда и с какой целью подойдет к крыльцу его дома. Но оказалось, что к папе приехал друг из Надтеречного. Папа, обрадовавшись, бросился к нему в объятия:

— Как я рад твоему приезду, Мансур! Как дома? Здо­ровье? Семья как? Не видел никого из наших друзей? Скучал я по каждому из вас, не знал, где вы, кому и чем помочь.

Мама быстро накрыла — на скорую руку — стол. Она всегда поступала так, когда заходил гость. Если не было готовой пищи, она быстро подавала чай и что-нибудь сладкое к нему.

— Пока я буду готовить, выпейте, пожалуйста, чаю, — это ее обычные слова.

Гость может быть голодным. Тем более, если он при­ехал издалека. Не надо мучить желудок, пока варится мясо. Папа как-то сказал:

— Гостю не нравится, если в его присутствии ссорятся муж с женой; хозяйка, готовя пищу, стучит посудой; от невнимания и ругани родителей плачут дети. «Значит, я здесь лишний. Это всё делается, чтобы я больше не при­ходил», — думает гость. Гостю приятно, когда хозяева дружны и обходительны…

Я была еще совсем маленькой, но запомнила эти слова. Ну, а маме и вовсе не нужно было повторять дважды. Она скромна, но всё знает. Деликатна, приветлива.

Дядя Мансур рассказывал папе об увиденном и пере­житом. В первые же дни войны были заняты их родные села. Надоело ему в Грозном жить безденежной и не­счастной жизнью журналиста. Неудобно было перед же­ной, вышедшей торговать на рынок. Продав городскую квартиру, переехал в одно из просторных сел Притере­чья, где живет его брат. Люди здесь не такие прижими­стые, как в срединной части нашего края. И по характеру более мягкие. Здесь он нашел по сносной цене большой дом с участком. А на оставшиеся деньги смог купить ма­шину, две коровы, кур. Да и брат помог.

— В моем родовом селе пустой участок не купишь за эти деньги. Там нехватка земли. А здесь я взял в аренду сорок гектаров земли, посадил арбузы, помидоры. Если сравнить это с городской жизнью, от зарплаты до зарпла­ты, то я почти стал буржуем, — рассказывал дядя Мансур.

Но пришла злая пора и сюда. Осенью, из-за войны, не успели они убрать урожай. И всё, что осталось на поле, погибло под гусеницами танков, колесами БТРов.

— Положив в багажник «жигулей» постель для детей, одежду, с мизерной суммой денег на руках, бросив всё, пришлось выехать из села. Имущество, дом, каким бы трудом они ни были нажиты, по сравнению с твоей жиз­нью, семьей оказываются в такие моменты неглавными. Но куда бежать? Села горной части Чечни подвергались налетам с воздуха, поэтому там было небезопасно. В пер­вую войну в Дагестане можно было себя чувствовать спо­койно. Аварцы и чеченцы-аккинцы, перегородив дорогу, не пускали к нам войска. Беженцам из Чечни бесплатно предоставляли квартиры, целые дома, помогали с пита­нием. В Чечню отправляли машины, груженые продук­тами. Потом наступил мир, относительное спокойствие для жителей. И стоило нам расслабиться, между нами вбили клин вражды. Настроили против нас все соседние народы. Дело дошло до того, что достаточно произнести слово «чеченец», как людей уже воротит, — рассказывал наш гость. — Можно бы поехать к братьям-ингушам, но со стороны Ингушетии в Чечню двигались военные ко­лонны. Было объявлено, что для выезда мирных людей через ингушскую границу будет образован спецкоридор. В ту сторону и отправился дядя Мансур на своей маши­не, посадив в нее свою семью и семью брата. Но тут, не­ожиданно прилетевшие самолеты, стали обстреливать не только машины, но и людей: детей, женщин, стариков, которые шли пешком по дороге. Невооруженным глазом летчикам было видно, что это — мирные люди. Многие погибли и сгорели заживо, не успев отъехать или выско­чить из автомашин…

После этого ада дядя Мансур с семьей оказался в Ин­гушетии. Долго искал жилье. Никто не обращал на него никакого внимания, хотя здесь жили его однокашники и бывшие коллеги по работе в Грозном. Никто не пригла­сил его к себе, никто не помог найти жилище. Цены на квартиры и дома поднялись в несколько раз. Кто был в состоянии — платил и покупал. За проживание на кварти­ре в течение месяца — 100 долларов. Если в доме живут несколько семей, то каждая семья платит по 1000 рублей. Вместо того, чтобы понять тебя, начинают брюзжать. Де­тей нельзя выпускать на улицу — соберутся местные под­ростки и дерутся с ними. Записывая на беженцев, сель­совет выдает гумпомощь, поступающую от государства, местным жителям. Говорят: «Если не довольны, уезжай­те домой. Кто вас приглашал?» Для самых обездоленных, правда, есть лагеря: ветхие палатки, стоящие в слякоти и на ветру.

Разместив, для начала, женщин и детей на квартире, он пытался вернуться домой. Там еще оставался брат. Надо было его забрать. Оставшийся в живых построит дом…

Два дня он находился в дороге, хотел вернуться к своей семье. До вечера стоял у блокпоста и возвращался обратно.

— …Вчерашнюю ночь провел в Алхан-Юрте. Сегодня тоже не пропустили. Завтра утром опять попытаюсь, — говорил он.

Но на второй же день вернулся: опять не пропустили, даже за деньги.

— Семья там, а ты здесь. Нельзя так, Мансур. Если счи­таешь, что, при наличии жилья, жил бы вместе с семьей — не стесняйся, живи здесь, — сказал ему папа во время чаепития. — Нам здесь не будет тесно. Жену с детьми я отправляю в Элисту. Там живут ее родители.

— Грех не отправить семью, когда есть такая возмож­ность. Неизвестно, что сегодня-завтра здесь будет. А о том, чтобы привезти свою семью в твой дом, не стоит и говорить. Я никогда не стал бы чуждаться и с благо­дарностью принял бы твое приглашение. Но когда они там — в Ингушетии — я чувствую себя спокойнее. Легче стеречься одному.

Даже в полночь, когда я неожиданно проснулась, папа и дядя Мансур еще не спали. При тусклом свете керо­синовой лампы (электричество было отключено давно) вели они приглушенный разговор. На них навалилось большое горе.

Но глаза мои слипались и, перевернувшись на другой бок, я снова уснула.

Утром дядя Мансур уехал и больше не возвращался. Отсутствие известий о нем очень беспокоило отца.

— Не беспокойся, даст Бог, он живым и невредимым до­едет до своих. Просто весточку передать некому. Каждый спасает свою жизнь, — сказала мама.

— Эх! — вздохнул отец. — Если жизнь так удручает чело­века, что же будет в Судный день? Ведь говорят, что тогда человек, забыв отца, мать, брата, сестру, чад своих, будет думать только о себе и о спасении собственной души.

Мама вышла во двор повесить выстиранное белье, но быстро вернулась в дом.

— В сторону Грозного над селом пролетел большой предмет с горящим сзади огнем, — сказала она испуганно.

Вечером, когда люди вернулись домой из города, ста­ло известно, что на центральный рынок были сброшены мощные ракеты. Много было убитых и раненых…

Хотя дни стояли теплые, утром и вечером было про­хладно. С гор дул холодный ветер, который обычно при­носил на равнину снег. Надо было торопиться с отъездом.

Папа пошел за машиной, чтобы проводить нас до Ха­сав-Юрта. Ездить по Ойсхарскому хребту люди не реша­лись. В любой момент могли появиться вертолеты и на­нести ракетные удары. Рассказывали, что на дороге валя­ются каркасы сожженных машин, а дорога через Гудер­мес пока безопасна. Папа спешил, пока не закрыли и этот путь. Мама уже была готова: она всё вычистила и убрала в доме, положила в сумки нашу одежду. До Хасав-Юрта с нами ехали соседи. Все мы поместились в «рафик».

С именем Всевышнего мы пустились в путь. Папа сел впереди — с водителем. Салман притих на руках у мамы, я была рядом с ними. Напротив нас села соседка с двумя дочерями. Чего мне больше всего хотелось в этот момент — жить так, как раньше, вместе с родителями и младшим братом: в своем доме, без войны, спокойно и счастливо. Обычно, вечером, лежа на купленной для меня детской кроватке, я никогда не могла сразу заснуть. Как сейчас вижу: помыв руки-ноги, подхожу к маме, к маленькому Салману, обнимаю их, желаю спокойной ночи папе — только после этого я могла спокойно заснуть. Сны я ви­дела прекрасные. До войны, когда мы жили в Грозном, я ходила в детский сад, в выходные дни играла во дворе. Папа водил нас в кафе, угощал пирожными.

…Ближе к границе машин на дороге становилось все меньше и меньше. Проехав Нойберу, Кошкельды, доста­точно далеко от Герзеля, шофер остановил «рафик»:

— Подозрительно, что нет встречных машин. Дальше я не поеду.

— Вы же обещали довезти нас до моста, мы ведь запла­тили Вам за это, — сказала наша соседка.

Половину стоимости проезда оплатила она.

— Хотите, я вас отвезу обратно. Но ни за что, ни при каких условиях, дальше я не поеду! Эта машина — корми­лица моей семьи, я не могу рисковать, — ответил шофер.

— Дойдем пешком. Я провожу вас, — сказал папа. — Если мы поедем обратно, а дороги закроют, то мы застрянем. Лю­бым путем постараемся перейти границу. Давайте быстрее!

Мы вылезли из машины и, растянувшись пешей груп­пой, продолжали свой путь. Самые большие и тяжелые сумки нес папа, за ним, с узелком в руках, шла наша со­седка. Салмана несла на руках мама. А все остальные — дети — шли, взявшись за руки, за старшими.

С приближением к Герзелю, до нас громче стал до­носиться шум над селами Мескеты и Ишхой-Юрт. Там «работали» вертолеты. Покружатся сначала немного, а потом пикируют — летят прямо вниз; так орел складывает крылья и ураганом обрушивается на свою жертву. Нам в этот момент казалось, что они обязательно ударятся но­сами о землю и разобьются. Но нет, в последние секунды они снова взмывали вверх. Ракеты, словно молнии, рас­калывали и освещали небо, а затем от земли поднимался черный дым. Каждый взрыв повторялся несколько раз, эхом отдаваясь от хребта к хребту.

Мы были в трехстах метрах от реки Аксай, когда верто­леты, закончив свою разрушительную работу, не получив ни царапины, ни ответного выстрела, даже из винтовки, повернули в нашу сторону.

— О Аллах, взываем к Твоей помощи. Пошли нам в под­держку ангелов и святых! О Киши-Хаджи! — кричали изо всех сил женщины.

Две соседские девочки плакали. Их плач я усилила ры­данием. Разомкнув руки, мы бросились бежать. В тяже­лой зимней одежде мне это было очень трудно. Стараясь не отстать от остальных детей, я подвернула ногу, упала и не могла встать. Оглянувшийся назад папа, бросив свои сумки, подбежал ко мне. Заметив нас издали, бежали к нам и дагестанские милиционеры.

Широкий большой мост через Аксай был перегорожен колючей проволокой и противотанковым заграждением. Перебросив автоматы за спину, спешили к нам навстречу — через всю эту груду металла — милиционеры.

— Бегите! Быстрей, быстрей! — кричали они на русском языке.

Опасность отняла мои силы, от страха и боли я не мог­ла встать на ноги. Подбежав к нам, папа схватил на руки младшую из соседских девочек. Когда он добежал до меня, я сама протянула к нему руки. Взяв обеих нас под­мышки, папа ринулся обратно.

Я крепко схватила его за шею. В тот же момент, кто-то быстро забрал меня у папы, а остальные схватили сумки, двух девочек и Салмана. Не раздумывая, похватали они тех, кто попался под руки. На мосту было небезопасно. Но за Аксаем уже не чувствовалось угрозы: вертолеты улетели в Герзель.

Река Аксай была мутной и быстрой. Когда я посмо­трела вниз, в эту стремительную и быструю реку, у меня закружилась голова. И милиционер, бросившийся на по­мощь, так сильно прижал меня к своей груди, что я чуть не задохнулась и с трудом пришла в себя. Мужчина, вы­шедший из установленного недалеко вагона, угостил нас печеньем и «колой». После короткого отдыха, по его поручению, нас отвезли на автостанцию. Мы с соседя­ми разошлись по своим направлениям. Они оставались в Xacaв-Юрте, а нам нужно было ехать до Элисты. Папа позвонил дяде — брату моей матери, и тот обещал на ма­шине встретить нас в Кизляре. Дядя просил моего отца приехать с нами, но папа и его не послушался.

— Не ходи на войну, — просила мама. — А, может быть, ты нас отправляешь специально, чтобы мы тебе не меша­ли? — повторяла она.

— Войну с Россией нам не выиграть. У России столько оружия и населения, что ей и самой точно неизвестно, сколько. Цель этой войны — уничтожение чеченского на­рода. Поэтому мы насильно втянуты в войну. И чем доль­ше мы будем воевать, тем больше возможностей будет для совершения против нас злодеяний, — говорил папа.

Но мама продолжала своё:

— Если ты не думаешь обо мне, то подумай хотя бы о сыне и дочери. Им нужен отец. Знай, что ты нужен нам.

— Если бы счастье не обошло нас стороной, чеченцы и ингуши не разделились бы, выбрали бы одного президен­та и жили бы спокойно. Еще в детстве я слышал: «Ста­нет царем человек с родимым пятном, и советская власть распадется. Если людям повезет, то война завершится за столом. А если нет — она продолжится внутри страны!» Хотя люди не очень верили во всё это, но, как бы они ни сопротивлялись злу, мы имеем то, что имеем. Горемыч­ной оказалась доля народа. Плача, предсказывали святые сегодняшний день, сказал папа.

— Береги себя, — повторяла мама еще и еще раз. — Бере­ги ради нас.

Так — ничем — и кончился этот разговор. Съестное на дорогу мы взяли из дому. Но папа сходил на рынок и ку­пил еще лимонад, бананы, йогурты.

— Зачем ты купил это? — спросила мать.

— Для детей ничего не жалко, — папа двумя пальцами ущипнул нас за щеки.

— Там всё для нас будет, а ты свою копейку береги, не­откуда ей теперь взяться.

— Всевышний даст — будет. Если бы не было пропита­ния больше, чем человек видит перед своими глазами, много людей давно бы умерло с голоду. Всевышний даёт оттуда, откуда ты и сам не подозреваешь.

Грустные от предстоящей разлуки стояли папа и мама, утешая друг друга.

— Не успокаивай себя тем, что у нас там нет войны. Приезжай к нам. Помни, дети очень привязаны к тебе.

— Приеду, а вы, когда доедете до Махачкалы, стойте на видном месте, отдельно от других, чтобы он вас не искал.

— Кто будет ехать в Хасав-Юрт, ты дай наш номер теле­фона и попроси позвонить.

— Не скучайте. Береги детей и себя береги.

— С нами что может случиться?

— Береги детей от простуды. Не оставляй без присмотра.

— Хорошо.

Тут подошли к нам чеченки с детьми и вещами. Хотя мы с Салманом тянулись к папе, он счел неприличным при посторонних взять нас на руки и приласкать. Спро­сив имена этих женщин и их домашние адреса, отец от­правил нас в путь вместе с ними.

По всей длине этой дороги, в сторону Чечни двигались российские войска: танки, БТР-ы, «Уралы» и другая во­енная техника. По обе ее стороны, куда ни кинь взгляд, установив палатки, вкопав блиндажи, устраивали свой быт тысячи и тысячи солдат и офицеров. Посмотришь: не видно конца и края.

В Махачкале нас встретил дядя. Крепко обняв сначала маму, потом меня, он поднял Салмана и, подбрасывая его вверх, шутил с ним.

— Да ты настоящий мужчина! — восклицал дядя. А я вспомнила, как отец при прощании даже не приласкал нас.

Взрослые часто думают, что дети ничего не помнят, не знают. Услышав что-то от ребенка, удивляются: «Как это можно запомнить в таком возрасте?» Дети во всем раз­бираются, все понимают. С годами не ум прибавляется, а жизненный опыт. И язык оттачивается.

Мне теперь девять лет. Здесь, в Элисте, я учусь в тре­тьем классе. И учителя, и одноклассники хорошо отно­сятся ко мне. Двоюродный брат Юнус заботится обо мне. Он старше меня, учится уже в пятом классе. Дядя, де­душка и бабушка по матери вкусно кормят нас с Салма­ном, красиво одевают. По-настоящему лелеют нас. А мне не хватает папы.

Некоторое время спустя, мы узнали, что в родном селе, в Чечне, артиллерийскими снарядами был разрушен наш дом, убит папин друг, а сам он был ранен. В селах, пред­варительно разворотив строения снарядами тяжелой ар­тиллерии, военные врывались в дома и «карали» мирных жителей. Как только зажила рана, не тронув ни одного кирпича, ни одной доски разрушенного дома, папа при­соединился к бойцам. Кому это всё было нужно? Разве не этого добивались враги?

Все мы с утра до вечера сидим у телевизора, ждем «Новостей». Ждем хороших вестей об окончании войны.

Однажды показали фильм, снятый английским режис­сером. В нем мы увидели папу. Он был в лесном лагере, среди множества бойцов. Папа читал книгу. Рядом лежа­ло оружие. Из-за пятнистой формы и густой бороды, я не сразу его узнала. Он выглядел строже, чем раньше. А глаза — грустные.

С тех пор мама, прячась ото всех, тихонько плачет, ни­чего не ест.

Папа, что они с нами сделали? 3ачем нас разлучили?

Вчера я услышала, как дядя говорил дедушке:

— Власти заявляют, что тем, кто сложит оружие, будет амнистия.

— Шамиль и его наибы, двадцать пять лет воевавшие с Россией, тоже сдались. Нам её не победить, её весь мир боится. Понять это, успокоиться — было бы умнее. При­ехал бы он сюда, к своей семье, — сказал дедушка.

Папа, это о тебе они говорили. Пересиль в своем серд­це ненависть, пробуди любовь. Ведь ты не раз говорил, что не надо злом отвечать на зло, что победят любовь и разум. Вспомни Кунта-Хаджи Кишиева3, о котором ты часто рассказывал нам. Отец, подумай о маме, она тоску­ет и плачет по тебе. Подумай о нас, маленьких. Недаром же вы с мамой назвали меня Машар4?

Приезжай, папа, нам не нужна война…

2002

_____________

1 Делах тешна (чеч.) — Верую в Бога.

2 Дела (чеч.) — Бог, Аллах.

3 Кунта-Хаджи Кишиев — один из самых известных чеченских ре­лигиозных деятелей периода Кавказской войны, проповедовавший непротивление злу насилием.

4 Машар (чеч.) — мир.

СВИДЕТЕЛЬ

На своей «Ниве», марки «Тайга», я только подъезжал к родному селу, когда меня остановили на блокпосту. Вы­тащив из машины, мне скрутили руки, повалили на зем­лю и начали избивать ногами. Потом затолкнули в БТР и повезли в районную комендатуру.

Я не понимал происходящего. Но все мы являемся за­ложниками этой войны и нечему удивляться.

Оказалось, где-то в ближайшем селе взорвалась мина. Сообщение о взрыве и соответствующие указания по ра­ции передали по всем блокпостам. И «федералы» досма­тривали все подозрительные машины. В первую войну и сейчас на особом учете у них «Уазики» и «Нивы». Из­любленные машины боевиков. На них без проблем мож­но ездить в любую погоду по бездорожью и предгорным селам.

— Ты минировал?

— Нет.

— Откуда ехал?

— Из Грозного.

— Зачем ездил?

— Продавать яблоки.

— Где ты работаешь?

— В школе, преподавателем.

— Откуда деньги на машину?

— Я не курю, не пью. Берегу каждый рубль.

— Знаешь боевиков?

— Нет.

— Никого?

— Разве что Хаттаба и Басаева.

— Когда ты видел их в последний раз?

— Вчера вечером, в новостях.

— Сколько тебе заплатили за минирование?

— Я не минер.

— Кто из вашего села среди боевиков?

— Не знаю. Я не поддерживаю с ними контакты.

— Ты боевик?

— Нет.

— Почему такой здоровый?

— Каким уж мать родила!

— Почему хромаешь на ногу?

— В первую войну я попал под артобстрел.

Прошел день, наступила ночь. Из чеченцев со мной ни­кого не было. Видимо, тут недолго держат задержанных. Меня тоже вывели утром.

«Ведут на расстрел», — подумал я…

Я не знал за собой никакой вины, кроме любви к ро­дине и желания ей добра; жаль было пропадать так, безо всякой пользы.

На школьную зарплату, на эти гроши, невозможно прокормить семью. И приходится выкручиваться. То че­ремша выручит ранней весной, то черешни созреют, то яблоки. Неужели мне суждено погибнуть в сезон яблок? И никто из родных не узнает, что со мной произошло. Но были очевидцы. «Чеченская почта» хорошо работала. И я надеялся, что весть дойдет до родных. Но сколько моло­дых людей пропало без вести?!

— Мы ничего не знаем! Мы не увозили вашего сына! — Вот их ответ. И жизнь человека навсегда вычеркнута из списка живых. Он пропадает бесследно. Некоторых вы­возят на окраину села, обвязывают тротилом и взрывают. Не оставляют ни одной целой части тела, чтобы по нему можно было опознать человека. Родные по каким-то от­резкам ткани, одежды и кусочкам мяса опознают своих сыновей. Это тоже, хоть слабое, но утешение. Тысячи ма­терей ничего не знают о своих детях, увезенных прямо из родного дома или перехваченных где-то на дороге. Они не могут выплакать свои слезы на их могилах. Им все время кажется, что они где-то томятся и зовут их…

Была в нашем селе одна из таких молодых вдовушек. Я хорошо знал её. Она на отлично окончила школу и медин­ститут с красным дипломом, работала врачом в сельской больнице. Когда нагрянули вооруженные люди в масках на БТРах, муж ее, дабы не подвергать семью опасности, не оказал сопротивления. У него даже не было оружия.

Он был тяжело ранен в первую войну (пуля снайпера прошла через его легкое, на несколько миллиметров не задев сердца, и он чудом остался жив). Ни тайно, ни явно он не участвовал во второй войне. Но, иногда, помогал продуктами лесным братьям. Кто из уважающих себя лю­дей откажет нуждающемуся в пище?

Она написала письма во все инстанции РФ, чтобы ей вернули мужа, отца пятерых детей.

Ближайшие родственники этой женщины служили во властных структурах нового правительства. Они тоже включились в поиски и однажды приехали к ней вместе с руководителями районной комендатуры и ФСБ.

— При очной ставке ты узнала бы похитителей мужа? — спросил её ФСБэшник.

— Узнала бы, — сказала она. — Ты — один из них.

Это была её роковая ошибка.

Ночью, тайком, через окно к ней пробрались в дом (никто из родственников мужа даже не услышал шума) и ее увели в ночной сорочке. Проснувшейся десятилет­ней дочери, чтобы она не позвала на помощь, засунули в рот тряпку, заклеили скотчем и перевязали руки и ноги. А грудного ребенка, лежавшего на кровати, накрыли по­душкой, чтобы не плакал…

Исполнители этих грязных дел, дабы нельзя было определить их принадлежность к воинской части, смазы­вают номера БТРов грязью и разъезжают в масках.

В начале войны, когда войска без сопротивления вхо­дили в населенные пункты, федералы были добры и оче