Оглавление

С сердечной благодарностью

Лидии Сычевой, Геннадию Рязанцеву-Седогину,

Светлане Василенко, Галине Евтушенко,

Анне Морозовой, Светлане Татарниковой,

дорогим маме и папе, любимому мужу,

без которых бы эта книга не состоялась

Рассказы

Будем жить!

Мои две реальности, опутывая одна другую, переплетаясь в моем сознании, развернули меня на 180 градусов и заставили задуматься: нюня я или боец? Этот вопрос задал мне заведующий отделением высокодозной химиотерапии лимфом московского гемцентра. Заболевание, которое у нас, в России, не считается раком (делаем глубокий выдох), относится к заболеваниям крови и лечится химио- и лучевой терапией. Вот она, одна из реальностей: ежедневные попытки ответить на такой сакральный вопрос заведующего, знакомство с настоящими бойцами, лечение в течение нескольких месяцев в Москве, принятие себя новой, без волос, — причем неожиданно без трагизма. А еще сразу, с первых дней пребывания в отделении, нахлынувшее ощущение размеренной, немного абсурдной жизни «Волшебной горы» Томаса Манна. Только кормили там пациентов более изысканно.

Моя новая реальность — это не трагедия с налетом пафоса. Это гомерический хохот в палате… А не смеялась я так почти два месяца с момента постановки диагноза. Смеялись над собой лысыми. Пришла гениальная идея подарить заведующему на 23 Февраля перекидной календарь, по очереди сфотографировавшись в одном парике, приобретенном моей соседкой по палате. Смеялись просто до колик, вычитывая про генную мутацию клеток, пытаясь сопоставить наши диагнозы и все эту наукообразную чушь из интернета, шутили на тему мутаций просто до слез.

А еще новая реальность с элементами сюра, когда заходит санитарочка, мерно прохаживаясь шваброй, и так невзначай бросает моей соседке по палате: мол, ты сегодня выдала — целых семь миллионов клеток собрала! Речь идет о стволовых клетках, которые собирают для дальнейшей пересадки костного мозга. А собрать много за один день — это большое достижение, о котором знают даже санитарки. Разговоры про стволовые клетки — это тоже элемент сюра… А еще мастер-класс по нарисованным бровям с визажистом, который объясняет, что выразительный взгляд у женщины — это вовсе не накрашенные ресницы, которых у половины отделения просто нет, это выразительно нарисованные брови. Мы старательно рисуем брови, желая получить выразительный взгляд. Настоящие бойцы за право оставаться женщинами борются даже в этом.

Другая реальность — это моя жизнь «до», в которую я теперь вырываюсь между курсами химии: мой дом, трое детей. Запахи их и дома потом долго преследуют меня по возращении в больницу и даже во сне… И даже запах шерсти нашей собаки… От этого взаимопроникновения реальностей немного мутится сознание и кажется, что они не сменяют одна другую, а обволакивают друг друга. И вспоминаются «Солярис» и дождь, идущий внутри дома…

В новой реальности старая дружба вдруг вздрагивает и начинает таять, исчезать в навалившемся на нее тумане онкофобии. Старые друзья вдруг остаются старыми, перестают звонить, как будто этим можно заразиться по телефону, или просто предлагают держаться, все реже появляясь в вайбере или ватсапе, как будто страшась впустить в свою жизнь дыхание давящей неизбежности онкологии… А новая дружба с «настоящими бойцами» из отделения, которые сменяют друг друга от курса к курсу, периодически попадая с тобой в одну палату, — это острое ощущение легкости дружбы детства, когда просто глаза в глаза, когда есть чувство единства от того, что вас накрыло общей волной, а вы качаетесь на ней и поддерживаете друг друга, лишь бы выплыть всем вместе… Это настоящее братство без малейшего налета пафоса…

А за окном снег крупными хлопьями перечеркивает вчерашний солнечный, звенящий мартовский день, из окна палаты еле видны очертания крыш соседних домов и деревьев, только белые хлопья снега… Скрипнула дверь. Сегодня обход необычный: возглавляет процессию главврач гемцентра, известный академик Н. После беглого осмотра интересуется, читали ли мы «Над пропастью во ржи». Не сразу осознаем, что академик, видимо, позиционирует себя «ловцом человеков»…

Самый необычный мой день рождения — юбилей 40 лет — провожу одна в вагоне СВ по дороге в Москву на четвертый курс химиотерапии (вынужденная мера карантина в связи с низкими показателями крови, в туалет выхожу только в маске). Утром спешные сборы, цветы в вазу, немного растерянные звонки родственников и друзей и свет через кухонное окно, который бывает только в конце февраля! Яркий, он дрожит, дышит весной и чем-то волнующим, а если открыть окно, то пахнет арбузом и снегом одновременно… Стук колес. За окном снова метет, а яркое утро затрепетало и стерлось, будто вовсе и не было. И захотелось молиться: «Спаси Мя, Спасе Мой, по Твоей благости, а не по моим делом!.. Аще не погубиши мя со беззаконьми моими, слава безмерному милосердию Твоему!», «Един исцелити мя могий, услыши моление мя, окаянного, и гнездящегося во мне змия умертвив…» И невозможность умертвить этого змия в себе, и в тысячный раз повторяемые на исповеди одни и те же грехи, словно старые чешуйки шкуры змия, появляющиеся вновь и вновь… И жалкоподобные метания Левина, потому что до его высоты попросту не дотягиваешься, и вопросы, вопросы к самой себе в неуемном желании самоуничижения… И вдруг почему-то на этом контрасте захлестывает волной красоты человеческой и чистоты, которая только божественным свечением может проявиться: вдруг вспомнится смех годовалого сына или взгляд деда с послевоенных фотографий, такой цельный, мужественный… Таких лиц больше не было потом… А еще почему-то красота и абсолютная неповторимая графичность движений Плисецкой в «Болеро» Равеля: «человекам такое невозможно»! И хочется распахнуть окна СВ и закричать не своим голосом: «Люди, да вы же просто счастливы!»

И снова очередной курс химии, та же палата, что и в прошлый раз, удачно попала: те же бойцы. В той иной реальности за пределами гемцентра близится конец четверти. Обязанности разделили, решаем геометрию за восьмой класс, пишем сочинение по «Мертвым душам», обсуждаем проблемы ЕГЭ, возмущаемся, но «битву за урожай» не бросаем. Третий боец, с самыми низкими — «жизнеугрожающими», как говорит наш врач, показателями, три недели бесконечных переливаний крови, — руководит процессом. Сфотографировали на телефон сочинение и задачу, отправляем… Ученики уже спят, переписывать будут, видимо, по дороге в школу, в метро…

Фоном из коридора — уже привычные выяснения отношений на безупречном английском с русским произношением Фатимы (ударение в имени на второй слог) с мужем-киприотом. Переехали сюда с Кипра на время лечения, мама Фатимы (из Нальчика), муж-киприот и двухгодовалый малыш живут рядом с больницей на съемной квартире… А еще Находка, Краснодар, родной Воронеж, Оренбург… Как сказал мой папа — «хоть с людьми пообщаешься»!

В палате темно, уже привычный, сводящий с ума монотонный гул вентиляции в стенах, мерное дрожание зеленого света инфузоматов капельниц, задевающее лик иконы, стоящей на подоконнике. «Спаси Мя, Спасе Мой, по Твоей благости, а не по моим делом!..» И, как в детстве, тревожно и жутко всматриваться в это живое ночное трепетание, дрожание двух миров-реальностей, и только зыбкое нашептывание «будем жить!» стучит в висках…

Подросток-2019

Мой дорогой, любимый подросток, 13 лет… Старшая дочь Маруся, первенец. Брови сдвинуты, взгляд сосредоточен, третий месяц каникул возлежит на диване со смартфоном. Быстро водит пальцами по экрану, будто пытается схватить на бескрайних пространствах Сети что-то важное только для нее, а это важное вновь ускользает. Тонкие пальцы, ногти обкусаны, перебирают быстрее, быстрее, будто хотят освободиться из этой паутины…

Нет, это мне так хочется, чтобы освободились! Подойти, стряхнуть с дивана и выкинуть моего подростка в август! Август в нашей Александровке пахнет яблоками, а после дождя — скошенной травой: соседи приводят участки в порядок… А мне после полугода лечения в московском гемцентре хочется жадно глотать эти запахи, воздух, как жадно откусывали в детстве хлеб по дороге из магазина, когда он еще продавался не в пакетах, а лежал на полках. И запах свежего хлеба, теплый и уютный, плыл за тобой по дороге домой. Бежали, смеялись, грызли хрустящую корку, а еще орали с набитым ртом: «Казанова, Казанова, зови меня так, мне нравится слово!» — дразнили подругу, которую всегда обгоняла и бежала впереди. Фамилия у нее была созвучная — Казабцова… Она не обижалась, сама делала уроки под «Наутилус». В десять лет отчим впервые отвел на концерт Бутусова. «Гороховые зерна» взрывали изнутри, сшибали с ног, помогали взлететь:

С нас теперь не сваришь кашу,

Стали сталью мышцы наши.

Тренируйся лбом о стену,

Вырастим крутую смену!

Шоковая терапия музыкой в десять лет — а потом вдыхали, наполняли кровь Цоем, БГ, готик-роком… Вот так и стояли в конце 1990-х «над пропастью с переменным углом отражения». А из Марусиных наушников Тима со странной фамилией Белорусских «девочку-витаминку» вещает. «Девочка-витаминка», как карта козырная, все мои побила… А у меня-то одни шестерки… А я-то думала — козыри… Нет, не смогли… Одну карта взяла — там киноклуб в воронежском кинотеатре «Юность», Тарковский и «Зеркало». Нет, не вышло. И как-то сжалось все внутри, как будто ты долго-долго собирал огромный букет, нес его, боялся капельки росы смахнуть, запахи потревожить, даже ладони вспотели от напряжения, а букет этот не нужен. Ну не пахнет он для моего дорогого, любимого подростка!

Детей трое, но первенец появляется как чудо, потому что никогда до этого не знал, не понимал и не чувствовал, а может, и не жил вовсе. А теперь ты знаешь: новорожденный пахнет молоком, а еще от него очень долго исходят свет и чистота. И от этой запредельной чистоты хочется плакать и быть лучше, а лучше почему-то не выходит. Очень много годовых колец у нас, как у деревьев, а здесь ни одного. И ты вдруг понимаешь, что вот именно так и выглядят ангелы, это Господь их к нам посылает, чтобы нас спасти… А потом годовые кольца одно за другим отдаляют нас от этой запредельной чистоты.

— Марусь, папа книги в «Лабиринте» заказывает, тебе выбрать что-то?

— Ты что, серьезно? — оторвалась от телефона.

— Давай хотя бы по школьной программе закажем? Беляева, например…

— Нет.

Тон спокойно-равнодушный, тем же спокойно-равнодушным тоном год назад попросила убрать из ее комнаты все книги перед днем рождения: все равно пылятся… Книги плавно перекочевали в соседнюю комнату, к младшей сестре. А еще в начальной школе те же тонкие пальчики перелистывали страницы Гарри Поттера, а мы с мужем радовались, что можно теперь покупать все, что приходилось в детстве брать в библиотеке, а потом возвращать, а возвращать так не хотелось! Покупали книги нашей Марусе-книгочейке — так мы ее про себя называли… А потом незаметно, будто осень пришла, будто августовский жаркий день вдруг стал днем сентября — а воздух в сентябре чист и прозрачен и, кажется, немного дрожит: не привык еще к этой утренней прохладе, — шелест страниц перестал доноситься из Марусиной комнаты. Только звуки приходящих сообщений в ватсапе на ее телефоне. А сколько боролись, боролись за ее время, проведенное во Всемирной паутине. Сдались, сдались как-то жалко, со скандалами, беспомощно. Уступили. Не отвоевали своего курносого подростка.

Маруся яростно боролась за то, чтобы время, проводимое во «ВКонтакте», было не ограничено, весь класс сидит же… Будто виртуально за руки схватились: «Есть контакт!» — и ежеминутно проверяют ничего не значащими фразами свое наличие в Сети. Как будто не верят, что они вообще существуют, и нет красок, запахов, света и тепла, и чего-то, что клокочет внутри только в юности и может взорваться в любую секунду и окатить самого себя с ног до головы майским дождем и запахом сирени.

Телефонная зарядка ужом переползла из кабинета в Марусину комнату, ползла по ступеням победоносно, стирая следы замысловатого рисунка на песке, в котором переплелись узоры Марусиного детства. Вот замок, сделанный папой из множества старых картонных коробок, а посредине балерина на озере из компакт-диска. Гладь его подрагивает, отражает танцовщицу. А вот Маруся сочиняет свои первые стихи, мечется от стены к стене, отталкивается ладошками, будто рифмы нащупывает. И вот они уже в руках, поймала, собрала узор стихотворный: «Что такое свобода? Это мир мечты… Где не бывал ни я, не ты…» Просто математику очень не хотелось решать в свой день рождения… А уж ползет и ползет, оставляет за собой пустое. Будто покрывалом застелил, а заглянуть под него — и детством пахнет, настоящим и живым.

— Не понимаю! Вам-то с отцом что с того, что я сижу весь день в телефоне? Кстати, вот посмотри, тренды этой осени — вот это мне бы в школу! — Наш дорогой, любимый подросток немного картавит, «тренды» звучат мягко, не поддаются. Достает с полки диск «Баухаус», вытаскивает буклет: — Можно я в комнате наклею?

А на буклете легендарный Питер Мерфи в черном строгом костюме, грациозность и мужественность, постпанк и готик-рок — все, чем дышали в конце 1990-х. А еще основали и запустили с друзьями свой первый и единственный в России готик-рок-лейбл «Шадоуплей», выпускали зарубежные группы по лицензии и даже устраивали фестивали, ездили сами в Польшу автостопом до границы с Германией. А там фестиваль Касл Пати, ночь, замок полуразрушенный, бесконечность дрожит, и «Дайне Лакайен» с прической графа Дракулы ей вторит. А несколько сотен под открытым небом пронизывает мощью музыки, и нет ни толпы, стоящей перед сценой, ни света прожекторов, ни «Дайне Лакайена», а есть лишь эта ночь, которая звучит, и свет от Млечного Пути, и все мы в этом свете, понимая свою сопричастность к этой гремящей бесконечности. А перед этим три дня в польских электричках, хлеб и консервы в рюкзаках, палатки и смена одежды из воронежского секонд-хенда — один из наших товарищей всем подобрал. Два дня раскладушки около Центрального рынка тряс, чтобы вся наша компания не осрамилась перед польскими фанатами.

Сегодня день необычный: должны прийти результаты биопсии. Страшно, плохо, немного мутит от напряжения. Это потом все будет хорошо, а сейчас нет ничего, кроме ожидания и физического ощущения времени. Время шершавым языком лижет кожу, и от этого бегут мурашки. Договорились забирать результаты вместе с отцом в час дня. Посматриваю на часы — нет, еще рано. Маруся еще дома: в этом году вторая смена. Смоталась в ближайшей магазин, накупила новогоднего хлама для нее, заглядываю в комнату, предварительно постучав, — так современные психологи советуют. Маруся лежит на диване, учебники разбросаны рядом. Брови, как обычно, сдвинуты, пальцы стремительны, смартфон раскален и поблескивает капельками от вспотевших ладоней. Вываливаю новогодние безделушки прямо на диван, сажусь рядом и целую прямо в курносый нос. Бросила телефон: что-то почувствовала. Про биопсию Маруся не знает. Внимательно посмотрела на меня и вдруг заплакала, а я заплакала вместе с ней. Обнялись. Мой любимый, дорогой подросток пока еще пахнет собой и детством, но запах этот едва уловим. Ветер подует, спутает волосы русые и унесет мои запахи навсегда. А пока целую макушку и возвращаю себе мою Марусю, вызываю ее из другой реальности, пустой и такой бессмысленной, возвращаю сюда слезами и надеждой…

Так и сидим, обнявшись, среди поблескивающей новогодней мишуры…

Город, который пахнет яблоками

Курская область, город Обоянь, улица Дзержинского, дом 73… Это адрес моего детства и моего лета. Воронеж в начале июня солнцем раскален, асфальт кружевом тополиного пуха укрыт… Каждый год в начале лета прощалась с ним по дороге в Курск. Горшечное, Тим… Так начиналась моя дорога в Обоянь — маленький город, который пахнет яблоками. Так говорила мама, когда отвозила меня на все лето к своим родителям. От Курска около часа езды в южном направлении в сторону Белгорода.

— Когда въезжаешь сюда, то пахнет яблоками, правда? — мама каждый раз спрашивала…

— Я не знаю… Мама, но ведь сейчас июнь, а яблоки только в августе?

— Нет-нет! Пахнет… Уже весной, я помню еще в школе, когда бежали домой через овраг после уроков… Сладковатый такой запах.

Я не понимала тогда… Только в конце августа, когда выбегала рано утром за ворота, чтобы проверить почтовый ящик, вдыхала осени первые шаги несмелые и запах яблок. Яблони по всей улице росли, мы часто с соседскими детьми их собирали, а в каждом дворе были свои. Днем взрослые варили варенье из яблок и слив — так для меня всегда пахло концом лета.

Дом бабушки и деда на четырех хозяев был старый — подвал с кирпичной арочной кладкой, — в нем когда-то жил помещик. Бабушка рассказывала, что им очень повезло: в свое время помогли с жильем ее родители. Они с дедом долго жили в съемных комнатах. Только деда родители бабушки так и не приняли до конца дней своих.

— Почему, бабушка?

— Понимаешь, он попал в плен в 41-м году, его контузило. А после войны семь лет сидел в лагере для политзаключенных. Мои родители не хотели с ним общаться, ты знаешь эту историю.

Лицо бабушки становилась напряженным, как будто у нее внутри камень повесили, и она внутрь смотрит и хочет его снять. Я знала это ее состояние и боялась его. Только чувствовала, что дальше не надо… не надо спрашивать! А у деда и подавно. Бабушка тоже воевала, только не рассказывала никогда.

Мамин брат появился во время войны, и у него был другой отец, а отчество — дедушкино. Я обожала своего дядю. Летом он приезжал на пару недель в Обоянь. Узнавала его издалека по походке: он сильно хромал. В детстве переболел полиомиелитом: прививку тогда не делали.

Мы втроем с ним и дедом ездили на рыбалку на разбитом «запорожце», проезжали каждый раз старую церковь. Дед рассказывал, что это Смоленский храм. В 1825 году этот храм принимал на ночь гроб с телом умершего императора Александра I: из Таганрога в Петербург через Обоянь направлялось траурное шествие с прахом монарха.

Дед был учителем истории. Когда вернулся из лагеря, долго не мог устроиться на работу. Взяли в школу дворником… А бабушка в той же школе преподавала физику. Через несколько лет и деда повысили до учителя труда, а потом уже и истории. Эта церковь почему-то часто снилась мне потом… Из старой кирпичной кладки стала бело-голубой, золотыми куполами в небо стремится. А мы вновь и вновь проезжаем мимо, и забор вокруг церкви высокий, металлическая оградка. И голос дяди:

— Эх, Катерина, не занимается тобою мать! Даже Отче наш не знаешь!

Дед всегда одергивал его: не любил таких разговоров. А потом приезжали на Псёл, дед доставал удочки и рвал мне молодой камыш, очищал, и я жевала стебли. Они были сладкие, пахли летней рекой, теплой и спокойной. Дядька и дед сидели до темноты, а я плавала, вместо надувного круга — шина от «запорожца». Псёл ласковый, на нашем берегу росли топо