автордың кітабынан сөз тіркестері  Истинно русские люди. История русского национализма

Андрей Тесля

Полемизируя с Карамзиным 1810-х гг., Никита Муравьев фактически обращается к тем же тезисам, которые использовал Карамзин в начале 1800-х:

«Сравнивая историю российскую с древнею, историк наш говорит: „Толпы злодействуют, режутся за честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономахова или Олегова дому – немного разности“.

Я нахожу некоторую разность. Там граждане сражались за власть, в которой они участвовали; здесь слуги дрались по прихотям господ своих».

Еще более любопытен эпизод, относящийся к 1817 г., когда в рескрипте гр. А. И. Остерману-Толстому (1772–1857), получившему от чехов в дар кубок, Шишков называл дарителей «соплеменным нам храбрым народом» – император Александр вычеркнул этот оборот. Шишков счел правку носящей стилистический характер и заметил, что подобное выражение уместно, поскольку чехи «нашим наречием» говорят, на что император отвечал:

«Подозрительные немцы подумают, что мы, сближаясь с богемцами, сим родством имеем на них какие-нибудь виды».

В данном случае примечательно и то обстоятельство, что сам Шишков не видел политического содержания признания «одноплеменности», здесь пребывая еще в пределах донационалистических представлений, и то, что для государя данный язык был вполне внятен – и о связанных с ним опасностях он уже имел понимание.

фактически история Украины оказывалась хронологически «неглубокой», восходящей к XVI в.

Народы везде бывают таковыми, каковыми их соделывают правление и Законы под коими они живут

Достоевский в интерпретации Соловьева «считал Россию избранным народом Божиим» в том смысле, что она «избрана для свободного служения всем народам и для осуществления, в братском союзе с ними, истинного всечеловечества, или вселенской Церкви». Здесь пока еще нет сложившейся несколько лет спустя терминологии, по которой «национальный эгоизм» будет обозначен как «национализм», т. е. «ложный патриотизм», однако за этим исключением можно видеть в принципе ту же систему взглядов, которую мы встречаем в работах Соловьева как 2-й половины 1880-х, так и 1890-х гг

Соловьев особенно акцентирует мессианское понимание русского народа Достоевским, подчеркивая:

«[…] Достоевский, говоря о России, не мог иметь в виду национального обособления. Напротив, все значение русского народа он полагает в служении истинному христианству, в нем же нет ни эллина, ни иудея», а, следовательно, важнейшей чертой русского народа объявляется «сознание своей греховности, неспособность возводить свое несовершенство в закон и право и успокаиваться на нем, отсюда требование лучшей жизни, жажда очищения и подвига. Без этого нет истинной деятельности ни для отдельного лица, ни для целого народа

Теория требует от народа исторического нового слова, творчества – не литературы как подражания, не воспроизведения литературных форм, а принципиально нового. Если для предшествующих споров характерно требование, поиск этого «нового слова», то Киреевский предлагает ответ— находя национального поэта в лице Пушкина:

«Мало быть поэтом, чтобы быть поэтом народным; надобно быть еще воспитанным, так сказать, в средоточии жизни своего народа, разделять надежды своего отечества, его стремление, его утраты – словом, жить его жизнию и выражать его невольно, выражая себя».

Уваров хотел совсем другого, он желал национальной цивилизации. Он знал, что она пока отсутствует, и стремился развить ее „в согласии с взглядами и предположениями правительства“».

Русский национализм XIX в., возникнув и развиваясь в имперской рамке, был национализмом «большой русской нации» – иными словами, украинский и русский национализмы являлись взаимоисключающими, в отличие от русского и польского: столкновение последних определялось спором о границе.

То есть «историей народа» может быть только та, где «народ» выступает субъектом, историческим деятелем, тогда как большая часть русской истории, по мысли Устрялова, являет нам другое положение вещей – и потому речь должна идти об истории государства или государств. При этом, однако, то, что позволяет говорить об общности этих «государств», сообщая им единую историю – наличие единого «народа» в качестве субстанциального основания.