Михаил Бударагин

Пять желаний

Поэма с эпилогом

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Михаил Бударагин, 2019

Их четверо. Им нужны деньги, карьера, любовь и семья. Каждый получит то, что попросил. Каждый заплатит свою цену. Пятое желание — самое человеческое — потребует от главного героя выйти на улицу и заговорить с мужчиной средних лет. Так начнется то, что давно уже должно было начаться.

16+

ISBN 978-5-4496-2847-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Пять желаний
2. Деньги
3. Карьера
4. Любовь
5. Семья
6. Свобода
7. Эпилог

Деньги

1

— Денег нет.

— Но мне и не нужно.

— Мне зато очень нужно.

— Зачем? Что ты собрался на них купить?

— Ну, знаешь… Квартиру бы хотелось. Да и вообще. Что значит: «Зачем деньги?» Как зачем?

— Так: зачем?

— Жить я буду с ними. Долго, блин, и счастливо.

— И умрешь в один день?

— Нет-нет, ты меня не сбивай. Знаю я, начнется сейчас: любовь, это не купишь, того не купишь. Лажа это все. Реально надо смотреть на вещи.

— Уж поучи меня реальности. Не найдя ответа, мы далеко не уйдем, потому что деньги нужны тебе, и ты должен ясно понимать, зачем. Иначе все будет именно так, как есть: пришло сто рублей, потратил сто пятьдесят, ходишь без штанов. Так?

— Ну почти. Но я же разное там… на благие дела тоже, помогаю…

— Я знаю. Но ты — не мать Тереза. Ты мне про благие дела не рассказывай, я о них знаю побольше твоего. И лучше бы не знал.

— Вот же, зачем, зачем. Да затем.

— Все клещами из тебя вытаскивать. Невозможно работать. Как будто мне это больше всех надо.

— Какая разница, зачем, скажи. Как будто от этого что-то меняется.

— Меняется почти все. Но, боюсь, что ты не поймешь в полной мере.

— Ой, да уж куда мне…

— Что ты вообще знаешь о деньгах? Подумай. Это — хороший вопрос. Подумай, и приходи. Только не устрой, пожалуйста, между делом государственный переворот, а то я вас знаю: начнете думать, а потом — «Капитал» да «Капитал», спасу нет.

2

— Подумал?

— Ни здрасьте, ни привет. Дай, хоть отряхнусь. Пока до тебя доберешься, блин. Нет бы арендовать офис в центре, но как же, экономия, давай в Перово. Ты живешь что ли тут?

— Где я живу, это, конечно, к делу не относится. Надумал чего про деньги?

— Слушай, захотелось расхреначить все, вот буквально, как думать начал. Так-то вроде все как-то крутимся, у всех все есть, ну, не без проблем, но все же. А как сядешь с карандашом, так выходит, что, елки, олигархи жируют, народное достояние растащено, и вообще. Я как пенсионерка из телевизора сейчас, хоть завтра на баррикады.

— Ход мысли понятный. Давай без экстремизма. Что именно ты понял?

— Слушай, ну все не так, реально, все надо менять!

— Что именно?

— Ну… систему этого самого… распределения благ. Так? А то ведь у кого-то дворец, а кто-то с голоду пухнет, а кто-то — как я — ни то, ни се. И где справедливость?

— Без понятия. Я не по этой части. Но все пока в общих чертах. Бу-бу-бу, плохо, плохо, дайте дворец, а то удавлю. Тоже мне.

— А чего бы мне и не дворец? Я чем хуже? Я — реальный, нормальный человек, не хуже вот этих всех.

— Уже теплее. Давай тут остановимся. Никто не знает, кто хуже, а кто лучше, и как именно это можно измерить. Это немного лукавое утверждение, но пока начнем с него. Ты же хорошо понимаешь, что деньгами ваши, человеческие, качества или достижения измерить невозможно. Деньгами можно измерить только количество денег. Вот у тебя есть один миллион, а вот у тебя — нет одного миллиона. Все.

— Нет, что за чушь. Вот едет мужик в свой загородный дом…

— И вешается там.

— А что сразу вешается? Может девицы там, коньяк, бильярд, все такое. По-человечески.

— Коньяку тебе налить что ли?

— И дом отгрохать.

— В общем, деньги — это успех?

— Конечно.

— А ты же вроде успешный человек. Заместитель руководителя оборонного предприятия. Отец твой, к слову, в школе учителем географии всю жизнь проработал, а мать — швеей. Чем тебе не успех?

— Но ведь…

— Давай, давай, не стесняйся. Ведь… этого мало?

— Мало, конечно.

— Тебя уважают подчиненные? Правда. Тебя любят женщины. И не за деньги.

— Сейчас ты заломишь мне что-нибудь про детство, да? Завязывай давай.

— За язык не тянул, ты сам напросился, извини.

3

Он стоял ко мне спиной, за окном шел снег. Москву заметало, и в движениях этого тридцатипятилетнего мужчины ничего особенного не читалось. Двор. Драки. Синяки. Скучная школа. Первая любовь. Он был обычным, а других нам не выдавали. Ничем не примечательный человек не на своем месте: мог бы стать хорошим художником, но в десять лет некому было сказать об этом, а в пятнадцать стало поздно. Был ли он плох? Нет, по-своему, он был честен и даже справедлив. Не задавался, не лебезил, а что не умел увидеть в падающем снеге надвигающуюся беду, так не его ума это дело.

Когда он повернулся, я рассказал ему одну историю. Каждому мне приходится объяснять его самого, потому что иначе им не догадаться ведь.

Мальчика не брали играть старшие, а сверстники разъехались. В тенистом дворе маленького приморского города, который отправлял и принимал большегрузные суда, шла своя жизнь: играли в ножички, меняли фантики, спорили на кассеты, и мальчик остался на долгие летние дни один. В неформальной иерархии он был еще слишком ребенком, и взрослые, тринадцатилетние, не хотели принимать во внимание ни одно из его положительных качеств. Он метко стрелял, делал сальто и обладал несколькими внушительными коллекциями какой-то ерунды, но ему было десять. Катастрофически мало, чтобы считаться взрослым.

До школы оставались недели, и мальчик ходил к морю, считая ступени. Семьдесят четыре. Семьдесят пять. Восемьдесят две. Их было восемьдесят две, и некому было об этом рассказать.

Лучший друг, Матвей, умница и бесстрашный смельчак, был отправлен к бабушке в далекий Мурманск (трудно представить, где это вообще), и ничем не мог помочь. Конечно, там тоже было море, но это мало утешало.

Что было делать?

Эта драма требовала разрешения, какого-то драматургического эффекта (ах, сколько сюжетов придумал мальчик прохладными ночами), но дни тянулись за днями, жара усиливалась, никого вокруг не было, и… ничего, ничего, ничего. Не происходило ровным счетом ничего. Мир застыл и дрожал вместе с прогретым воздухом, и ритм бесконечных ступеней примирял героя ненаписанного романа с его положением изгоя.

Тогда мальчик мог бы понять, что жизнь — это не кино, однако его заботили иные проблемы. Как дотянуть до сентября и реже попадаться на глаза родителям, откуда взять денег на мороженое и когда же, когда же, когда же вернется Матвей, вечно он исчезает в самый неподходящий момент.

Старшие так и не снизошли. Им мальчик был не интересен.

Когда лучший друг вернулся, за два дня до первого сентября, на поезде, мальчик нацепил белую рубашку и пошел на вокзал. Так, кажется, одеваются на свадьбу или похороны, не хватало только букета. Матвей спрыгнул с подножки, как ни в чем ни бывало, и обнял нашего героя, затараторив что-то о том, как бабушка буквально не давала ему проходу, откармливая на убой пирогами с рыбой, котлетами из рыбы и рыбным супом. «Чуть не опух», — так Матвей провел лето.

Первого сентября вернулись все, и мир был восстановлен, но торжественного похода на вокзал, этой непростительной для мужчины десяти лет слабости, наш герой не мог себе простить. Он чувствовал себя виноватым, уязвленным и слабым и оттого привязался к своей компании еще сильнее. Они вместе (шесть мальчишек, никак не совпасть ни с какой героической командой, что ты будешь делать) окончили школу, а потом медленно терялись, реже созванивались, почти не встречались, забывая данное обещание…

Мальчик чувствовал, что из его судьбы вынули главное звено, и все начало медленно рассыпаться. Заводить новых друзей в тридцать два года — это, знаете ли, трудно. Да и некогда.

— Хватит.

— Я только начал.

— Ты не можешь этого знать, это был не я.

— Я могу это знать, и это был ты. Скажу больше. Это до сих пор ты. Этому тебе нужны деньги, много денег, слишком много, и ты их получишь, конечно. Они ничего не заменят, и ничему не помогут, однако ты всерьез собрался, пришел, и я обязан твое желание исполнить. Теперь мы оба знаем, зачем.

— Но?

— Какой ты сообразительный. Но тебе придется предать.

— Ты чего?

— А ты думал, я зачем тут сижу? Чтобы мешками с валютой разбрасываться и давать каждому встречному? У всего есть цена.

— Я пойду.

— Как хочешь. Но лучше останься и послушай меня.

— Я не буду. Я — не крыса.

— Ты гораздо хуже и гораздо лучше, ты — настоящий человек, и поэтому ты предашь. Это ведь только люди умеют, как мы помним. Не переживай, тебе действительно ничего за это не будет. Я гарантирую, честно — никакого наказания. Ты не ерепенься, ты возьми папочку, вот — синяя.

— Там компромат?

— На Сергей Сергеича твоего.

— Да ты рехнулся. Он нормальный мужик, он меня вытащил из задницы, мы с ним вместе пять лет ишачим.

— Он много для тебя сделал, да?

— Достаточно. Он крутой, его заносит, да, ну, не без греха человек. Бабы опять же. Но он свой, он всех вон как держит, с замминистра нормально все выстроил.

4

— Эту папку с фотографиями тебе стоит посмотреть. Там — приблизительно десять лет. Может быть, двенадцать, как пойдет. Но главное не это, конечно. Ты еще не знаешь, но вашего «замминистра» все равно скоро посадят: правда, по другому поводу. И Сергею твоему Сергеевичу не усидеть. Через месяц эта папка будет у других людей, и они почтут за честь принести ее туда, куда нужно. В рамках борьбы с коррупцией, ты же понимаешь, нужна будет красивая жертва, для прессы и блогов. Сейчас к этому процессу никто не готов, да и заняты все немного другим, так что все будет гораздо тише. Второстепенное всплывет, главное останется в тени, и пять фотографий из этой папки, возможно, никто не увидит. Даже его жена. Даже его дочь. Ты же знаешь их обеих. Подумай над этим.

— Это нечестно.

— А ты взгляни фотографии.

— Не буду. Не хочу.

— Уговариваю тебя, как ребенка, стыдобища. Смотри, здесь — твое кресло директора, никого не успеют найти, никто не готов — повторю. Скоро подготовятся, тогда и тебя вышвырнут.

— Да пусть вышвырнут, у меня тоже кое на кого кое-что есть.

— Напугал ежа. Нет, эти твои файлы — чушь собачья, даже на условку не тянут.

— Точно?

— Да.

— И что делать?

— Завтра утром идти. Адрес я тебе дам. Там тебя будет ждать человек, его зовут Семен Иванович Никифоров. Он все устроит, как нужно.

— А предупредить Сергеича?

— Ты же его знаешь. Он начнет бегать по потолку, звонить, куда не следует, и все испортит.

— Это да.

— Я и говорю.

— И что делать?

— Твой выбор. Ты своих не сдавал. А ведь, давай честно, ну, и гнида этот твой Сергей Сергеевич, тьфу. Подонок ведь.

— Я не сужу.

— Я зато сужу. Есть у меня такое легкое право, знаешь ли. Урод он, благодетель твой. И ты — если не знал это — то чувствовал всегда, догадывался ведь, что-то такое подозревал.

— Ну… не то, чтобы

— Ой, какие мы деликатные. Напомнить тебе один из пятничных вечеров, два года назад как раз?

— Ты не можешь этого знать.

— А ты посмотри фотографии.

— Я пойду. Мне нужно обдумать. Я не могу так сразу.

— Завтра утром. С восьми утра мои двери открыты, документы нужно передать до полудня.

— Ладно.

— Вот и ладно, что ладно. Иди. Мне еще следить за снегом, а то вы тут ходите, отвлекаете меня от важных дел. Иди-иди, папка тут будет лежать, никуда она не денется, дождется тебя.

— А если я не приду?

— Ты и так знаешь, что случится, зачем спрашивать?

Карьера

1

— Я уперлась в потолок, понимаете?

— Как не понять.

— Я все делаю правильно. Ни одной ошибки. Команда. Признание. Но или уходить, или терпеть, и что дальше?

— Что дальше? Что угодно, зависит от многих факторов, разных сил и неочевидной логики решений.

— В каком смысле?

— Это я о своем, не обращайте внимания.

— Может, будем о моем. Что делать-то?

— Отправиться в увлекательное путешествие на дно, к самой себе, так мы найдем вам любой ответ.

— Вся эта ваша психология. Я ходила к терапевтам.

— Могу представить. Они сказали Вам, что нужно терпеть и искать себя, а также что-то о семье, отношениях?

— Да. Зла не хватает.

— Хотите, я спрошу: а зачем Вам карьера? Ради чего Вам это место, занятое безмозглым бывшим военным, который умеет носить фуражку и хлестать в бане виски?

— Я этого достойна. Это — мое место. Я положила всю жизнь, чтобы быть на вершине.

— Звучит, как реклама майонеза, если честно.

— Да Вы издеваетесь! Мне некогда. Мне Вас рекомендовали, а Вы тут строите из себя невесть что. Мне нужно решение, а не Ваши комментарии.

— Вы полегче на поворотах, а то ведь я отвернусь к окну, буду смотреть на дивный фонарь, а Вы поедете домой и будете плакать.

— Я не…

— Вы да, Анна Львовна, врать мне надо. Это Вы вашему Илье можете лгать.

— Да откуда Вы.

— Да оттуда я.

— Ладно. Извините, я действительно, на взводе.

— Выпейте воды. Есть водка. Хорошая, кстати.

— Лучше воды.

2

— Снова Вы? И еще не на вершине?

— Прекратите. Все серьезно. Сняли этого идиота Сергеича… как бы объяснить… в общем, ситуация стала только хуже. Сейчас по всем раскладам поставят Ивлиева, а он не дурак, и он нас прижмет, а это — моя сфера ответственности. Не было печали, теперь разгребать. У них там сложные перекредитования, через наших прямых конкурентов, и я думала, брать часть себе, но с Ивлиевым мне не договориться.

— Ничего не понял. Это вообще к делу не относится, поверьте.

— Как? Моя карьера зависит от этих раскладов.

— Ваша карьера зависит от иных вещей.

— Да как объяснить-то? Я четыре года строила это все, не спала ночами, пила со всеми этими… ну, заносила, конечно. И еще вчера там был потолок, а сегодня — каменная стена.

— Что-то у Вас с ориентацией в пространстве, моя дорогая…

— Я Вам не дорогая.

— Вы мне и не дешевая.

— Так вот…

— Слушайте, не морочьте меня всеми этими вашими, как вы это называете, «раскладами». Это все не важно. Мы так и не знаем, зачем Вам карьера, что Вам даст повышение. Заведете себе еще одного молодого любовника?

— А что? Нельзя? Запретите? Это вообще не Ваше дело.

— Тут все мое дело. Иначе бы я давно уже вернулся домой. Торчишь тут ради вас, света белого не видишь.

— Ну, поплачьтесь мне, давайте.

— Я много думал о Вас, Анна Львовна.

3

Эта женщина, немолодая, изуродованная хирургами, высокомерная и честная, была мне не приятна. Конечно, за годы учишься понимать людей, и никакой особенной тайны у Анны не было, но одно движение души оставалось для меня загадкой.

Я смотрел на ее дорогую и легкую и не по сезону обувь и видел сандалии, обтерханные, из кожзама. Девочка уселась на заднее сиденье папиной машины: семья отправлялась домой, погостив летом у родственников, в далекой и ничем не примечательной станице, где из развлечений был велосипед и поездки в город. Она писала письма подружкам и выдумывала историю о тайном воздыхателе, хотя в станице проживали седоусые мужчины лет шестидесяти, и вздыхать о ее красоте было некому. Местным она годилась во внучки.

Девочке было скучно. Родственники утомляли. Они любили ее, как умели: кормили и воспитывали, давали смотреть телевизор и расспрашивали про женихов. В общем, Аня была городская штучка, и бабушка с дедушкой, не обученные науке нежности, просто не загружали ребенка работой — трудно было найти более ясное свидетельство их чувства.

Родители все никак не уезжали, долго прощались, тащили сумки, и снова обнимались и что-то бесконечно говорили, и девочка нетерпеливо топала тоненькой ножкой: могла бы стать танцовщицей. Но вот отец, грузный, в легкой рубашке, бросил сигарету, и завел «Форд», и кажется, можно было отправляться, но все неожиданно вспомнили, что баба Маня не успела попрощаться. Прабабка, не видящая, почти все время дремавшая в кресле, передвигавшаяся с трудом, доживала в мире со своей старостью, умудряясь не поссориться за лето ни с кем, и отец заглушил мотор (Аня взвыла про себя), выбрался и бросился обниматься с бабой Маней.

— Эй, Анька, выходи, давай прощаться — закричал папа, и девочка опустила стекло и помахала прабабушке ручкой.

Баба Маня умерла скоро…

— Это против правил.

— Отчего же?

— Это — личное, Вы нарушаете…

— Я здесь — правила, мне нечего нарушать. Заметьте, я не обвиняю Вас. Это Вы вините себя.

— Уже нет.

— Все еще да, Аня, все еще да.

— Я была ребенком. И… да, они меня достали.

— Бросьте. Мне все равно. У меня нет ни бабушки, ни прабабушки, один Отец, и у того — характер, мама не горюй.

— Это заметно.

— Давайте прямо Фрейдом сейчас, да. На самом деле Анна Львовна, проживите с этой историей ночь, и приходите утром, когда снег усилится. Я дам решение. Оно Вам не понравится. Но оно будет единственно возможным выходом. И откроет перед Вами выдающиеся карьерные перспективы. Со временем, конечно. Никакого потолка. Выше только мировое масонское правительство.

— Его же нет.

— Вам-то откуда знать.

4

— Итак, Вы — человек деловой, руководитель, поэтому я сразу к делу. Я приготовил для Вас потрясающее предложение, оно в папке, ознакомьтесь…

— Ээээ, да? Должность директора дома престарелых в какой-то провинции. Это что за бред-то?

— Раскрою карты. Это место очень нужно нам. Мы играем вдолгую, и оно в наших, с позволения сказать, раскладах, необходимо. Но сейчас там катастрофа. Все развалено, растащено, скоро упадет потолок, это недопустимо. Вы с Вашей энергией и умом, хваткой и опытом, быстро наведете там порядок.

— Это шутка?

— Нет, конечно. Я вообще не умею шутить.

— Да у меня триста человек в подчинении, отделы, управления, как я — туда? Вы в своем уме?

— Берете ручку, бумагу, пишете заявление по собственному желанию, у нас тут не крепостное право. Свободные люди свободной страны: раз — и занимаете вакантную должность директора. Вас там очень ждут. Губернатор в курсе. Все готово.

— Стоп-стоп-стоп. Это — карьерные перспективы? Да там сгнить можно заживо.

— Через четыре с половиной месяца там окажется главный. Самый главный. И он, поверьте, будет приятно поражен тому, как убогое учреждение расцвело буквально на глазах. Его удивление будет столь велико, что он не сможет не предложить директору этого дома престарелых пост. Новый пост, специальный. Такой, что начальник у Вас будет только один. А подчиненных — больше, чем триста человек. Положим, что и половина аппарата.

— Что-то не верится.

— Дело Ваше. Я предлагаю, а Вы принимаете решение. Не верите — не верьте. Сидите тут, под своим потолком, у своей стены или что там у Вас.

— Нет, это, конечно…

— Есть одно условие. Настоящее.

— Мало того, что я отправлюсь в эту дыру?

— Конечно. Ничего не получится, если Вы не полюбите этих стариков, глупых, выживших из ума, дурно пахнущих, что-то требующих и со всем давно смирившихся. Их никто никогда не любил, их выбросили туда, чтобы забыть навсегда, прописав в строке социальных расходов и отдав на откуп волонтерам, но всякий человек имеет право быть любимым, каждый должен узнать это чувство — когда кто-то участливо и радостно касается твоей руки.

— Я не смогу, Вы что.

— Только Вы и сможете, иначе я бы не предложил.

— Но как?

— Не знаю.

— Это наказание мне, да? За бабу Маню, за то, что я тогда не вышла из машины?

— Нет, это подарок. Это — щедрый дар человеку, который даже себя любить не научился к сорока шести годам. Попробуйте полюбить Федора Павловича Скорокова и Зинаиду Ильиничну Меняйло. Только помните: их-то Вы не обманете, им уже давно ничего не нужно, кроме самого главного, так что брезгливое сочувствие и деланную улыбку, мол, «я тут на пять минут» можете сразу оставить. Эти люди — не подчиненные, не начальство, не контрагенты, не партнеры, не конкуренты, но просто старики и старухи. Их некому любить, Вам некого любить, и вот смотрите, как все сошлось.

— Я не смогу.

— А вы попробуйте. Две недели отработайте в своем аду, собирайте вещи — сапоги резиновые купите и куртку нормальную, а не эти ваши жилеточки — и отправляйтесь.

— Мне нужно подумать.

— Подумайте, подумайте. До утра время есть, а я пойду прогуляюсь, поговорю с птицами. Можете оставаться тут, диван в соседней комнате, в холодильнике вода и бутерброды. Вам купил, я это все равно не ем.

Любовь

1

— Ушла, представляете? Вещи собрала и все.

— А что Вы хотели?

— Ну, жить там вместе, это все.

— Неужели ничто не предвещало беды? Неожиданно вещи собрала и уехала. Может быть, подавала какие-то знаки?

— Ну… Как сказать

— Да так и скажите.

— Говорила, что я охладел.

— А Вы не охладели?

— Кажется, нет.

— Когда кажется, крестятся.

— Слушайте, но как же так, я же все для нее, я же ее люблю.

— Нет.

— Что значит, нет?

— Нет — значит, нет. Вы не любите ее. Вы не любите никого. И вообще это, как говорится, не Ваше. Есть такие люди, которые делают сапоги: берут кожу, нитки, и получается произведение искусства: и они, чаще всего, не могут написать роман или какое-никакое стихотворение. Только сапоги. Но лучшие. Вы думаете, что лучший сапожник в городе, а на самом деле ни одни ботинки, сделанные Вами, не проносились и недели: так уж вышло, что сказать об этом придется мне.

— Ничего не понял. Сапоги?

— Я хотел побыстрее, мне ужас как лень возиться с Вами, простите. Полная луна, я так хотел писать при ее свете, а тут Вы со своей этой девочкой.

— Извините.

— Да ничего. Работа такая.

— Но я же люблю ее.

— Ладно, пойдем обходными путями. Поверьте, лучше бы Вы сразу согласились на сапоги.

2

— Она не отвечает на сообщения и заблокировала меня везде. Я ведь даже ей не изменял, ну что это такое-то. Здравствуйте.

— Привет. Проходите. И, да, оставьте девочку в покое. Пусть живет. Найдет себе какого-нибудь мужа, жалко Вам что ли.

— Ну, какой муж, о чем Вы. А как же я?

— Да не говорите. А как же Вы? Как это вдруг мир не вращается вокруг Вас и все его дары не падают к Вашим ногам?

— В каком смысле?

— Вы вроде по восточной мистике немного? Давайте я Вам попробую с этой точки зрения разложить что ли, может быть, будет понятнее.

— Да я без мистики знаю. У нее там начальница уволилась неожиданно, уехала куда-то в деревню, на новую работу, Свету повысили, и вот я стал не нужен.

— Это не важно. Давайте вспомним. Без имен, чтобы не слишком ранить. Первая. Вы предпочли ей другую, при всех, при злых подростках, которые замечают самое гадкое и низкое и всегда бьют по больному. Вторая. Вы пренебрегли даже ее дружбой, просто потому, что она не слишком вписывалась в идеалы красоты. Третья. Вы бросили ее, не сочтя нужным объясниться лично, написав глупое пространное письмо, унизительное и гадкое. Четвертая. Вы изменяли ей и врали два года, и это бесстыдство объясняли обеим тем, что…

— Это все в прошлом.

— Хорошо хоть не отпираетесь. Нет, не существует никакого прошлого. Первая и вторая, третья и четвертая, и даже пятая и шестая живы, и они, поверьте, ничего не забыли.

— Сто лет прошло.

— И через триста не забудут. Внуков будут нянчить, и то вспомнят.

— Это мне кармическое воздаяние за плохое поведение? Ну, я готов искупить грехи. Верните Свету только.

— Авось на седьмой раз получится? Нет никакого кармического воздаяния, и с идеей греха эта концепция не сочетается.

— Вы меня запутали.

— Это Вы себя запутали, я тут точно не при чем. И мне не разобраться, что в Вас. Три глухие стены, и Свету только не будем трогать, она-то точно ни в чем не виновата.

— И что дальше?

— А вот я не знаю. Смотрите, какое дело. Обычно я рассказываю историю о человеке — о том, откуда взялась главная его боль, его тяжесть, его подлинная беда, и исходя из этого — как диагност — предлагаю лечение болезни. Но Вы — особенный случай. Вы — гладкая чушка, полая внутри, и мне никак не подцепить Вас, я не понимаю, за что взяться.

— Серьезно?

— Более чем. Вы вообще кто? Вы вообще что?

— Меня зовут Иван. Я программист. Пишу стихи.

— Все?

— Да вроде все. Из грехов… ну, Вы их перечислили.

— Нет, нет, это не грехи, я тут в некотором роде специалист, не то, все не то.

— Может, вернемся к Свете.

— Нет, я же сказал. Не трогайте девочку, дайте пожить человеку.

— Я тоже человек.

— Вы уверены?

— Э… Как бы… Что значит, «я уверен»?

— Уверены ли Вы в том, что Вы — человек? Это простой вопрос.

— Уверен. А Вы сомневаетесь?

— Имею некоторые основания.

— Может, я пойду тогда? А то Вы решите, что я дракон, и отрубите мне голову саблей.

— Хорошая шутка. Нет, какой Вы дракон, не льстите себе. Уходить рано, будем сидеть до тех пор, пока не выясним. Делать Вам все равно нечего, так что время есть.

3

Он пил чай и улыбался. Гладкий, чистый, никому не желающий зла и оставляющий после себя выжженную землю, обычный хороший парень без свойств, без сучка, без патологий и без истории. Я смотрел на него и не видел вообще ничего, впервые за долгие годы работы. Он не был мне неприятен, на злодея не тянул, но и симпатии не вызывал, хотя ведь очевидно — положительный парень, почти сын маминой подруги.

— Иван, скажите, а чем Вы заняты в свободное время?

— Да Вы вроде и так знаете, раз уж Вы все мои грехи перечислили.

— Нет, перечислил я не все, просто кое-что не относится к предмету нашего разбирательства.

— Ладно. Я играю в «Танки», это онлайн, ну, все знают.

— А зачем Вы играете? Хотите выучиться на танкиста? Любите историю? Интересуетесь Красной Армией?

— Просто играю. Наращиваешь мощь, участвуешь в сражениях, потом снова — покупаешь броню, например.

— А в чем смысл?

— Надо победить. Подбил вражеский танк, получаешь награду.

— Но она ведь виртуальная. Что Вам с нее? Это же пиксели, никаких наград нет, танков нет, ничего нет. Только время убиваете.

— Как-то Вы не справедливы. Там мы взаимодействуем, это командная игра, у меня есть знакомые, мы с ними вместе вот…

— Хорошо, а если завтра «Танки» исчезнут, что Вы будете делать?

— Да можно в ФИФА рубиться, там как раз новая версия вышла, теперь «Ювентус» одна из самых сильных команд, а «Реал» опустили чуть. Интересно. И новые движения — очень крутые, отличные финты, у каждого игрока — свои.

— Хотите загадку?

— Давайте.

— Как так вышло, что мы с Вами вот уже сколько времени увлеченно обсуждаем то танки, то футбол (ни того, ни другого, напоминаю, нет на самом деле, это просто писксели), а Вы не бегаете и не кричите: «Ах, как же Света?»

— Ммммм…

— Танки и «Ювентус» ничуть не хуже Светы. А местами даже лучше. Хотя не варят борщ. В общем, все, что я скажу дальше, Вам очень не понравится, хотя кто Вас знает. Только приходите завтра. Я устал, а Вам еще играть, как раз вечер, стримить будете, наверное.

— А Вы, я смотрю, в теме.

— Мой ник varahiil33, кстати.

4

— Снова здравствуйте.

— Как и не расставались. В общем, раз уж ты ходишь и ходишь, то что-то мне нужно с тобой сделать. Ты молчи, я буду говорить, а то все наши диалоги бесполезны. Ты не спорь, а просто кивай, ладно? Я уж перешел на «ты», не обижайся, это дело такое: я все-таки старше.

— А так не скажешь.

— Не перебивай. Стандартный протокол помощи состоит в том, чтобы найти историю, сюжет, драму, травму: мы называем это «полем с васильками», и мне даже не объяснить тебе, что это означает. Но у тебя ничего нет, ты пуст, а по закону ты должен был или вообще не приходить, или раскрыться. Однако ты здесь, и мне стоило неимоверных усилий, чтобы понять, в чем вообще дело. Нет, конечно, не в Свете. И не в женщинах, которые почему-то тянутся к тебе, хотя у тебя нет ни денег, ни силы, ни особенного ума…

— Вы это…

— Молчи. Что там, в твоей пустоте, скрытой за броней? Я крутил и так, и сяк, голову сломал, а потом догадался. Ты не любишь никакую Свету, ты не любишь никого и… всех вместе, и все вообще. Танки, «Ювентус», любую женщину — без разбора. Все тебе годится, и нет никакой разницы: первая, вторая, третья, одна игра, другая, все вмещается в тебе. Но это не любовь, это просто род равнодушия, основанного на том, что ты не умеешь главного — ненавидеть. В тебе не горит праведная ярость, ты не сможешь разорвать мерзавца голыми руками, расстрелять убийцу, осудить насильника. Тебе просто все равно: есть же ФИФА, незачем париться из-за всякой мелочи. Да? Философия хорошая: насильники, убийцы, растлители были всегда, а ты — один, и незачем тратить драгоценного себя на войну с ветряными мельницами. Я прав?

— Конечно. Зло не победить.

— И потому его можно просто изъять, сделать вид, что ничего подобного нет.

— Да. Это очень крутая стратегия.

— Так почему же ты здесь, дружок?

— Не знаю. Звенит в ушах.

— Это очень глупая стратегия. В Рай берут не хороших, в Рай берут раскаявшихся, чувствуешь разницу?

— Я не собираюсь ни в какой этот ваш рай, мне нужно, чтобы оно перестало.

— Что «оно»?

— Не знаю. Беспокойство.

— Ни холоден, ни горяч, а значит, тебе придется или сгореть, или замерзнуть насмерть. Что больше по душе?

— Есть такой мем про «два стула», а можно как-то без этого?

— Нельзя. Или выбирай, или уходи. Закроешь дверь, больше не вернешься.

— А у Вас есть два решения?

— Десять-пятнадцать для каждого случая. Вы же тут такие нежные, приходится подбирать что полегче.

— Какой-то вы высокомерный, вот что.

— Имею право. Так что ты решаешь?

— А можно подумать?

— Уже нет, слишком поздно. И я устал. Ко мне завтра придет девочка, ей нужно то, что ей не нужно, и придется попотеть.

— Хорошо. Я в ваши игры не играю. До свидания.

— Ты решил. Всего доброго.

— И не будет никакого наказания?

— Я же не товарищ майор, что мне тебя наказывать. Иди. Живи со своим беспокойством: это же не инвалидность, будешь писать код, играть в танки, ничего не изменится. Найдешь себе седьмую девочку.

— Круто. Пока.

— Одно только. Жаль, что ты закрыл дверь, и уже спускаешься, считая ступени. Мы, старики, любим кинематографические эффекты, как у Хичкока — простительная слабость. Всегда нужно дожидаться того, что случится после титров или прямо за поворотом сюжета. Наказывать тебя не за что, а вот сделать так, чтобы каждую ночь тебе являлись сны других людей, мне по силам: страх, ненависть, бессилие, вожделение — все то, чего ты за двадцать три года не научился чувствовать, придет к тебе. Отказываясь от решения, сбегая вниз, ты выбираешь и гореть, и замерзнуть одновременно, но об этом стоило бы догадаться. Мы все-таки не в «твиттере», где можно смеяться над «мемами». Жаль, что и я свое за это решение получу, но ничего, уж как-нибудь, как-нибудь…

Семья

1

— Мне 29. И я не замужем. Это катастрофа.

— Ой ли?

— Я умею все: отлично готовлю, танцую, в постели опять же…

— Не продолжайте. Вы мне сейчас процитируете какую-то популярную статью, что-то там было о том, что «сворачиваться в трубочку» или как-то так, уже не припомню.

— Не читала.

— Да и не важно. Давайте я Вам скажу вот что: Вы — жертва установок, родительского счастья, которое не нарушило даже то, что Ваш отец находится под следствием. Вы хотите повторить их успех, правда?

— Много Вы понимаете. Отца я боготворила в детстве, но с мамой у нас все и сейчас не просто, я не хочу так, как она: выскочила в восемнадцать, простите, по залету, пришлось со многим, я думаю, смириться.

— А как хотите Вы? Откуда Вы узнали, как именно хотите? Кто подсказал?

— Никто. Это всегда было во мне, я с самого детства знала, что хочу свою семью, не похожую на родительскую, другую, с глубоким и сильным чувством, с доверием, с разговорами, с общими интересами.

— А что мешает? Вы же не в тайге, берете мужичонку, делаете с ним что хотите, при Ваших-то данных и Вашем уме.

— Да что-то не клеится.

— Как же так?

— Сама не знаю. Что-то во мне? Хорошие попадаются мужчины, но сливаются: пожили — разбежались, встретились — созвонились в следующий раз через две недели, начали переписываться, а через день не о чем говорить.

— Может, мужчины не те? Они вообще у вас тут не фонтан, об этом все пишут.

— Нет, бред. Один был пианист, замечательный, огромный талант, другой — простой парень, сам встал на ноги, бизнес свой теперь, пашет, голова — золотая.

— А какая между ними разница?

— В каком смысле?

— Что их отличает?

— Да все.

— Нет, не совсем. Я крайне утомился за последние три дня, я к Вам со всей деликатностью, Вы очень мне нравитесь, Саша, но давайте Вы не будете обманывать.

— Я не понимаю Вас, простите.

— Хорошо. Оставим пока. Что Вам говорят подруги и мама? Они ведь в курсе, конечно.

— Говорят, слишком сильно хочу семью, это отталкивает. Хотя нет, я не ханжа, я нормальная девушка, никаких «только после свадьбы», я все понимаю.

— Ничего вы, боюсь, не понимаете. Давайте до завтра сделаем так. Вы сейчас уйдете, спуститесь по лестнице, и выбросите из головы все мысли о том, что Вы какая-то не такая. И займетесь тем, что любили когда-то очень давно: нарисуйте карандашом по памяти мой портрет. Приносите его завтра, мы обсудим, я кое-что покажу Вам.

— Да, да, заняться чем-то другим, иметь свои интересы.

— До завтра, Саша, до завтра.

2

— Посмотрите, я нарисовала.

— Какая Вы все-таки правильная девушка. Могли бы и рукой махнуть.

— Ну, Вы же попросили.

— А если бы я попросил из окна выкинуться? Прыгнули бы?

— Зачем Вы так?

— Затем, что Вы — самая лучшая дочь, золотая медалистка, прекрасная стряпуха и не понимаете вообще ничего, это просто поразительно.

— Да я все понимаю. Я читала, что надо быть стервозной, это привлекает.

— Кого?

— Мужчин.

— Придумают же. Нет, мужчинам на это чаще всего наплевать. Но ладно, не важно. Давайте рисунок, смотрите, что получилось: Вы точно и качественно выполнили работу, все пропорции соблюдены, тени лежат правильно, чистенько, ровненько, но это ведь не я.

— Не похоже?

— Дитя реализма. 2019-й год, Малевич давно умер, Шагал в музеях, Пикассо — классик, что значит — «похоже»? Если бы Вы изобразили четыре линии и одну кляксу, это тоже был бы не я, но видна была бы мысль. А тут — просто портрет, такие уличные художники продают: десять минут работы, тысяча рублей в кармане, турист доволен. Это — конвейер. И семья Ваша — конвейер. Родители, конечно, плохой пример, люди старой закваски: сошлись — так терпи, но и Вы не лучше. Я расскажу Вам, что чувствует мужчина, пусть это и не слишком мое дело. Он смотрит на Вас, тихо млеет, влюбляется, конечно, а затем, приближаясь, понимает, что если что-то случится, Вы очень опечалитесь, но найдете замену. Пианист хороший, а бизнесмен — тоже ничего, можно жить. Или, скажем, учитель — почему бы нет, приличный человек, книжки читает. А учитель пропадет, найдется подающий надежды молодой разработчик мобильных приложений. Конечно, Вы не будете строить отношений с наркоманом, не станете биться за женатого, бомжа обойдете стороной, но люди Вашего круга — сгодится почти любой.

— А как они хотели? Чтобы я всю жизнь страдала из-за одного?

— Современная молодежь не перестает меня поражать, говорю это с тысяча пятьсот семнадцатого года…

— С какого?

— Да все Лютер, чтоб его.

— Вы о чем вообще?

— Что-то нахлынуло, простите. Итак, Вы еще спорите со мной…

— Конечно. Что-то я не верю в любовь на расстоянии, любовь до гроба и все эти сказки. Семья — это партнерство, сотрудничество, это уважение, ну, и чувства тоже, да, но на одной страсти ничего не построишь.

— Это Вам кто сказал?

— Никто. Это правда.

— На одной только страсти, на чистой ненависти, на безумии почти были написаны «Колымские рассказы», лучшая проза прошлого века, а Вы говорите — «не построишь».

— Но я не пишу рассказы, мне-то это зачем? Мне нужна нормальная семья, будущее, ясность, перспективы, я детей хочу, в конце концов. От бомжа мне их рожать? От наркомана?

— Ваши дети будут отлично смотреться в Инстаграме.

— Ну да. Это плохо?

— Этот незатейливый спектакль одного актера пора прекратить. Я, конечно, не сваха, мужа не отыщу, но кое-что я могу, иначе — зачем я здесь? В Порту море говорит с небом, а я здесь рассказываю Вам, как жить, вот ведь.

— Я так и не поняла…

3

— Тут есть одна сложность, Саша. Я заранее хочу предупредить, что у меня есть решение, но это будет Вам стоить очень дорого…

— Я найду деньги.

— Зачем мне деньги? Купить патефон? Нет, цена будет другой. Настоящей. Я еще раз специально уточню: решение Вашей проблемы изменит все. Это не шутка. Или Вы скажете: «Нет, не надо», и мы расходимся добрыми друзьями, или я даю Вам нечто… Как объяснить-то? В общем, я покажу Вам выход, но это будет путь в бездну. В Вашу собственную. Вы выйдете оттуда другим человеком.

— Может, не надо тогда?

— Да, может быть, и не надо. Тогда Вы еще пару лет помыкаетесь, и отыщете себе молодого, как это говорится, человека, и все относительно разумно устроится на пару лет.

— А потом?

— Как пойдет. Родить точно успеете, но он, скорее всего, сбежит, куда ему деваться.

— Я плохая, да?

— Вы почти святая, Саша, хоть нимб рисуй.

— Я не знаю. Что Вы мне покажете?

— Любопытно, да?

— Немного.

— Какой у Вас простой крючок-то, кто бы знал.

— Вы будете предлагать мне какие-то извращения?

— Я? Вам? Извращения? Помилуйте. Я покажу Вам правду. Вас от нее будет тошнить. Возможно, в прямом смысле, прямо на пол.

— Дайте подумать…

4

Саша думала, я смотрел на ее ногти и жалел этого ребенка. Острое, родительское, глупое чувство, но какая она была крохотная — как воробушек, прилетевший поговорить о том, какие веточки нужны для того, чтобы построить гнездо, которое сметет через два часа ковровая бомбардировка. Пилоты о воробушках не думают, у них задание, и если в душе офицера и шевельнется сожаление о женщинах и детях, то кто подумает о птичке, несущей в пустоту свою веточку правильного размера?

Девушка была чудо как хороша — не идеальная красавица, но живая, умная, обаятельная, с восхитительной ямочкой, и так разумно воспитанная образцовыми родителями, которые дали ей все, что смогли и не обижали попусту. От детских страхов и подростковых комплексов это ее не спасло, но трудно было найти человека более здорового душевно.

Снег падал, Саша молчала, мучаясь. Она решилась, она была готова на все с самого начала, но что-то мешало, какое-то неожиданное предчувствие. Девушка не слишком испугалась предупреждения, ей, конечно, хотелось верить в то, что она переживет любые откровения.

Мне было действительно жаль ее, но бомбардировка уже началась.

— Я согласна. Давайте.

— Хорошо. Вот папка. Открывайте. Там фотографии. Я выйду в коридор, пожалуй. Посмотрите их все. Каждую. Несколько раз. Я скоро вернусь.

— Нет.

— Да.

— Это фотошоп.

— Нет.

— Это не он.

— Это он.

— Вы лжете.

— Я не лгу.

— Зачем Вы мне это показали? Этого не было. Я не верю.

— Это было. Было и много иного.

— Это вранье!

— Не кричите.

— Вранье!

— Саша, успокойтесь.

— Я… я… я должна… мама… нет …. что мне делать?

— Эти фотографии видели только мы. И больше никто и никогда.

— Сожгите их!

— Само собой, но Вы все равно запомните каждую деталь.

— Я забуду!

— Я предупреждал Вас несколько раз.

— Папа, папа, папа, как же так. Как ты мог?

— Я могу объяснить, но Вам станет только хуже. Эти снимки не являются вещдоками, не попали в прессу, и Ваш отец для всех — рядовой коррупционер, это по нынешним временам почти как перейти дорогу на «красный». Плохо, но на грех не тянет.

— Он чудовище!

— Он учил Вас лепить пельмени.

— Заткнитесь!

— Отвез Вас в горы, и Вы навсегда влюбились в то небо…

— Нет, нет, знать его не хочу.

— На выпускном танцевал с Вами… Ну, порыдайте, порыдайте, воробушек, это еще не конец истории.

— Как мне жить с этим?

— Это и есть решение, ответ на Вашу просьбу, и первый шаг к тому, чтобы получить все то, чего Вы так искренне хотите. Вам придется простить его. Не оправдать. Не найти объяснение. Не выяснить, в чем же дело. Простить. Он — Ваш отец, Саша, в Вас его кровь.

— Как это можно простить?

— А вот так, воробушек, а вот так.

— Я бы убила его…

— Это делу не поможет.

— Я не знаю, как это можно простить.

— И я не знаю. Но Вам придется. Другого отца у Вас не будет, заменить некем, научитесь жить с тем, что есть. У Вас большое сердце, мой друг, и если Вы выкинете из головы всю ту чушь, что прочли в модных книжках, то в нем останется… нет, не любовь, наверное, но чувство родственной связи, та кровная правда, которая выше закона, гордости, справедливости и всего, что мы можем придумать. Кровь, Саша, только кровь делает семью семьей, а не совместным проживанием. Вы полагали, что семья у Вас есть, но Вам только придется ее создать.

— Я не знаю, что, блин, ответить.

— Ничего не нужно говорить. Не расцарапайте ему лицо, когда придете. И — добрый стариковский совет — не пытайтесь поговорить об этом. Хотя бы пару лет. Когда он выйдет по УДО, вернется домой, тогда — возможно. Но это уже Вам решать.

— Это ведь не фотошоп?

— Конечно, нет, и Вы знаете это.

— Кошмар какой, а.

— Вы — хорошая девочка, которая все думала, как бы ей стать плохой, а то как-то скучно, мужчины же любят погорячее. Плохой Вам уже не стать, не старайтесь, но и скучно больше не будет.

— Скажите, что это сон, ну, пожалуйста…

— Я сделал все. У Вас остались вопросы?

— Можно я еще посижу? Дома мама, я не смогу ей рассказать…

— Ей не надо, она не простит.

— А я смогу?

— Вы сможете все. Только перестаньте плакать, у меня заканчиваются салфетки, а ближайший супермаркет слишком далеко.

— Скажите спасибо, что меня не вырвало.

— Спасибо, Саша.

— Я посижу?

— Конечно, воробушек, сидите. Не выгоню же я Вас на улицу, в самом деле.

Свобода

Отпусти меня, Отец. Я так больше не могу.

—

— Я имею право требовать свободы. А ты молчишь. Ты всегда молчишь, а когда говоришь, реки выходят из берегов. Мне все придется понять самому. Времени почти нет, и я не знаю, с чего начать. Снег сменился дождем, скоро весна, и я кругом не прав. Да, Отец, я знаю, я нарушил около семи правил. Я был высокомерен. Я дерзил людям. Я получил фотографии и должен был сразу поставить в известность Михаила. Я не имел права даже упоминать о них. И уж сновидения — вообще ни в какие ворота. За это отвечает Гавриил. Но, Отец, я был груб с одними и ласков с другими, потому что так требовало мое сердце. Я показал фото, потому что так требовал мой ум. Я отдал Ивану сны, потому что так требовала моя совесть. А Михаил и Гавриил многовато о себе думают. Хотя, знаю, знаю, все от любви.

Что я пропустил? Чего не понял? Хорошо, пойдем с начала, как Ты учил. Размотаем клубок и доберемся до самой главной избушки. Раз в полгода ко мне приходил проситель, я помогал ему. А тут за неделю — четверо. Обычные люди. Обычные ли? Люди ли? Почему они и зачем сразу? Скажи, Отец, что я упускаю? Я ведь не зря сижу в этом Перово, в комнате шесть на восемь метров, с кухней, в которой есть даже холодильник. Я — душа мира земного, я говорю с колосом и зажигаю взглядом фонари, чтобы отвести тьму, спорю со снегом и знаю тайну стука вагонных колес, вижу рост зерна и ловлю заводской дым за рукав… и пою про себя песню о парне и его красных сапогах, но что-то скрыто от меня.

Помоги мне, Отец, дай мне знак. Я внимательно слушаю.

—

— С чего мне начать? Дурная привычка говорить вслух, но по местным меркам я все равно сумасшедший.

Да. Человек. В городе появился человек. Я почувствовал его. Но он ничего не делал. Завтракал в гостинице, ходил в Третьякову и даже ничего оттуда не вынес, пил кофе на Белорусской и смотрел кино на Новом Арбате. Никакой угрозы. Так? Выходит, не так. Вот ведь. Давай, Отец, уцепимся за ворот его куртки и пойдем с ним от первого шага до последнего. Как же много он курит, никуда это не годится. Итак, на Октябрьской кольцевой он отдал двести рублей музыканту и улыбнулся так, что гитарист вздрогнул, а затем, в супермаркете на Ленинском проспекте, говоря продавщице обычное «спасибо», посмотрел на нее так, что она впервые узнала, что такое соскучиться по человеку. Она видела его первый