Возможно, любовь не должна быть идеальной.
Возможно, она просто должна быть настоящей.
Эта мысль успокаивает меня, потому что нет ничего более запутанного – и более настоящего, – чем моя любовь к Хадсону Веге. И пора ему это узнать.
– Что с тобой? – спрашивает он, и до меня доходит, что последнюю минуту я пялюсь на него, пытаясь привести мысли хоть в какой-то порядок.
Потому что у меня все всегда негладко.
– Вообще-то я в порядке, – говорю я ему. Я однозначно не идеальна и не безукоризненна. Но я в порядке. Как и он.
– Знаешь, теперь, когда воспоминания вернулись ко мне, мне надо тебе кое-что сказать.
Хадсон моргает, и его взгляд вдруг из веселого и счастливого становится настороженным, как будто он ждет какого-то подвоха. И в этом виновна я… вернее, я и все те, кто когда-либо что-либо для него значил.
Я и все те, кто когда-либо заставлял его сомневаться в себе.
Я и все те, кто когда-либо обманывал его, а потом говорил, что он сам в этом виноват.
Но сейчас этому придет конец.
– Ты тщеславен, – говорю я ему.
– Что? – Он вскидывает одну бровь.
– Ты тщеславен. Это правда. Я впервые поняла это, когда увидела твои нелепые синие переливчатые трусы, которые ты так любишь.
– Это не трусы, а боксеры …
– Цыц. – Я сверлю его взглядом. – Сейчас моя очередь говорить.
– Как же мне повезло, – бормочет он, сложив руки на груди, как делает, когда уходит в оборону.
– Ты часто бываешь высокомерным.
– В самом деле? – На этот раз он вскидывает и вторую бровь.
– Да, ты часто высокомерен. Это потому, что обычно ты самый умный человек в комнате, и тебе это известно. Но ты все равно можешь быть высокомерным. И весьма и весьма неблагожелательным – особенно если тебе кажется, что тот или иной человек проживает свою жизнь не самым лучшим образом.
– Понятно. – Он пытается отдать мне коробочку, но я не беру ее.
– К тому же девяносто процентов времени ты чересчур саркастичен – и тебя очень напрягает тот факт, что раньше я была сопряжена с Джексоном. Ты пытаешься делать вид, будто это не так, будто это не имеет значения, но я знаю, что ты иногда начинаешь ревновать, когда думаешь обо мне и своем брате вместе.
– Если ты говоришь мне это потому, что к тебе вернулись воспоминания, то я голосую за амнезию, – говорит он голосом, который мог бы резать меня, словно битое стекло. Но не режет. Не на этот раз.
– Вероятно, к этому перечню мне следует добавить, что ты ершист. И ты ужасно готовишь. – Я придвигаюсь к нему, пока наши тела не прижимаются друг к другу так тесно, что я чувствую, как под моей щекой бешено бьется его сердце. – Но я все равно тебя люблю.
– Что? – восклицает он, как будто совершенно не ожидал это услышать.
И, скорее всего, так и есть, поэтому я повторяю:
– Я все равно тебя люблю.
– Грейс? – Раздражение уходит из его глаз, но его место занимает неуверенность, от которой у меня разрывается сердце.
– Я люблю тебя, Хадсон.
