Послезавтра спектакль, и она думает, что уже поздно менять состав. Но я танцевала всю ночь и танцую снова. Я не кукла из шкатулки – мой танец не оборвать, просто захлопнув крышку… Я настоящая балерина. Я буду танцевать всю жизнь
Вот тогда она упала. И я вдруг поняла, что всё было зря. Зря я надрывалась, зря надсаживала руки: она уже давно мертва. От неё несёт гнилью, пачка загажена крысами, а тело покрыто толстыми белёсыми червями, которые копошатся в почерневшем рту и лезут из ввалившихся глазниц.
Но рот… Её прогнивший рот… Я смотрела не отрываясь. Чёрные изъеденные червями губы шевелились. Я наклонилась ближе, чтобы услышать. Шёпот. Вместе с ним сквозь копошащееся месиво червей она выдохнула на меня смрад смерти. И моё имя. Она произносила его снова и снова: «Алина, Алина, Алина…»
Я рыдала и никак не могла нарыдаться
Правда ли, что Жертвы исчезают навсегда? Растворяются в танце? Если так, то я хочу быть Жертвой.
У Жертвы особая роль: сберечь живое Воплощение Искусства в этом жестоком мире. И эта роль не проста. Пуанты Марии Тальони после гастролей в Петербурге люди разорвали на куски и сожрали – и это так называемая элита, интеллигенция! Что бы они сделали с самой Тальони, окажись она в этой толпе?
Вокруг балетных звёзд всегда крутятся какие-то маньяки, полусумасшедшие фанаты. Они простаивают у служебного входа в театр из вечера в вечер, нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, пожирая глазами дверь, из которой должен появиться кумир. Они прячут руки за спиной, готовя сюрприз для него. Но что там: букет цветов или банка с кислотой?..
Говорят, Искусство вечно живёт, но это неправда. Оно ведь мёртвое. Мёртвое само по себе. В ледяном ветре за спиной, в пробирающем до мурашек сквозняке – это оно. Вот бы узнать, в его мире – в том мире, куда попадаешь, растворившись в танце, – так же холодно?
Воплощению не дано знать этого, но Жертва чувствует гораздо ярче – видит, слышит, обоняет, осязает. И если пожертвует собой ради Воплощения, Искусство примет её в свой невидимый мир.
Меня уже тошнит от собственных слёз.
Теперь, сидя на грязном полу в туалете, я вспоминала, сколько времени проводила раньше в той же позе. «Столовая – туалет – класс» – вся моя жизнь. Мне казалось, что вместе с рвотой из меня выходило несовершенство, никчёмность, слабость, боль, промахи – всё, что мешало мне быть лучшей. Я готова была на жертвы ради собственного будущего, а оно представлялось далёким и прекрасным. Но сейчас оно, кажется, вот уже, как на ладони. Я подняла руку и разжала пальцы. Пусто.
Вообще, два пальца в рот и слабительное – наши лучшие друзья
Тошнило меня долго. Как в лучшие годы, когда я тряслась за каждый грамм веса и после любого перекуса меня выворачивало наизнанку. В то время мне казалось, что это нормально, я «просто следила за весом». Пока кости не начали выпирать. И болеть. Пока голова не начала кружиться в обычном плие. Мне было пятнадцать, когда куратор нашего курса вызвала меня к себе. Обычно у нас ругали за лишний вес, но со мной всё было наоборот. «По технике откат, по общеобразовательным откат», – констатировала она.
