Оглавление

Памяти Любови Иннокентьевны Безруковой

Сказки детства

В первый раз Тая влюбилась в садике, отчасти повинуясь стадному чувству. В Толю Быкова, вундеркинда. Слова этого тогда даже и не знали, но уникальную одаренность ребенка чувствовали. Воспитательница часто куда-то уходила, оставив вместо себя Толю, и он, трехлетний малыш, читал одногодкам сказку за сказкой. Ничего не осталось в памяти от услышанного, от внешности чтеца, но свое восхищение волшебным действом — когда, открыв книгу и водя пальчиком, Толя нараспев извлекал слова, а слова складывались в картины, очень хорошо запомнилось.

Девочки в садике то и дело устраивали «свадьбы», по очереди изображая невест. В невестах побывала и Тая. В роли единственной детали свадебного туалета выступала тюлевая штора. Детский стульчик пододвигали к окну, чтобы ее край набросить на лицо очередной избранницы. Последней приходилось загадочно молчать и не двигаться, чтобы «фата» не сползла. Жених сидел рядом, это всегда был Толя, других мальчиков даже в расчет не брали. Конечно же, избранник может быть только умным, отличаться от других, уметь и знать то, что остальные мальчики не умеют и не знают, в детстве это очевидно. Последующее — «застолье» с игрушечной посудой и криками «Горько!», кем-то подслушанными на взрослой свадьбе, — не важно, главное, ты сидишь рядом с самым-самым. Поцеловаться не приходило в голову, суровое было время, в игровой еще висели рядышком два портрета — Ленина и Сталина, огромные, в полстены.

Дома Тае с сестренкой книг не читали, да их и не было, ни детских, ни вообще книг с картинками, лишь словари, справочники, вузовские учебники. Отец и мать, работая, еще учились заочно и до ночи сидели в кухне за конспектами. Первые слова, которые Тая в пять лет прочла пораженным родителям, были: «Краткий справочник по русской грамматике, Учпедгиз, Пулькина». Мать тут же записала ее в библиотеку. Маленький деревянный домик, открываешь дверь, и почти сразу — перегородка, за которой восседает грузная седая библиотекарша. Стеллажи с книгами — за ее спиной, но детям туда хода нет. Это единовластное царство тетки, маленькие книгочеи недостойны туда попасть: неплотно закрывают дверь, не сразу снимают варежки, галдят… При сдаче книг тоже много колких замечаний, она находит в них изъяны, не верит, что они прочитаны. «Приключения Незнайки и его друзей» Тая проглотила за день, просидев на крыльце до темноты. На следующий день идет сдавать. Библиотекарша громко срамит: «Ты не читаешь, а только разглядываешь картинки!». Требует содержание, и Тая рассказывает ей про Огуречную реку и коротышек.

За перегородкой, на стеллажах, наверняка были сказки, но у библиотекарши свой взгляд на то, какими должны быть первые книжки, и Тая читала нравоучительные рассказы о двух сестренках — Белочке и Тамарочке, которые из-за непослушания попадали в страшные передряги — то в лесу заблудятся и там, проголодавшись, сырые грибы едят, то, голые через весь город домой топают, потому что на пляже у них одежду украли. Совсем-совсем голые, прикрываясь одним зонтиком на двоих, и все на улицах на них пальцем показывают! Страсти какие! Недаром в конце каждой истории сестренки получали порцию назидания от взрослых, среди которых был даже милиционер. Книжные мальчики Витя Малеев и его друзья, правда, голыми не ходили, но совсем были неубедительны, неузнаваемы. А на книжных взрослых вообще не хотелось походить, они только поучали.

Сказки вновь появились, когда она пошла в начальную школу — бывший купеческий дом, деревянный, с башенкой, с кружевными наличниками, с печами, которые топились дровами, с бачком для воды и кружкой на цепочке.

Тогда в сильные морозы не объявляли по радио об отмене занятий, многие дети в школу все-таки приходили. В печке трещали дрова, а первая учительница, Мария Григорьевна, молодая, красивая, с косой, уложенной вкруговую на затылке, вместо уроков просто читала сказки. Вот тут верилось всему, самым невероятным приключениям мальчишек, и выструганному из полена, и луковочному. Мария Григорьевна в такие дни сидела не за учительским столом, а рядом с печкой, разрешала и детям сдвинуть парты ближе к ней, и Тае хотелось, чтобы таких морозных дней было больше.

Первая учительница была и хорошим педагогом, что Тая поняла много позже. На уроке труда девочку так поразили маникюрные ножницы, увиденные у одноклассницы, что она засунула их в свой портфель, чтобы дома как следует рассмотреть. Никогда прежде не видела она такого блестящего миниатюрного, остренького предмета, у мамы, чтобы наводить красоту, были только духи «Кармен», да помада, и тем, и другим она пользовалась крайне редко. Одноклассница, обнаружив пропажу, расплакалась, пожаловалась учительнице. Тая засуетилась, развила бурные поиски, словом, не могла не обратить на себя внимание. Учительница под каким-то предлогом взяла Таин портфель, принюхалась…

— Что это? — вытащила она промасленный сверток. Это был завтрак, который мама всегда давала в школу, и который Тая, забывая есть в классе, благополучно притаскивала обратно домой.

— Почему же ты его не ешь?

Из портфеля выпали на парту ножницы, Мария Григорьевна сделала вид, что они нашлись сами. Слова «воровство», «кража» не были произнесены, даже упреков не последовало. Тая и так сгорала от стыда. Когда вечером пришла мама и спросила, как она себя вела, учительница лукаво поглядела на девочку:

— Хорошо. У нас тут была одна история, но она останется между нами.

Сказки — единственное, что не умела или не успевала рассказать мама перед сном. На просьбы дочерей она присаживалась на минутку на чью-нибудь постель и начинала одно и то же:

— Жили-были две сестренки — Тая и Светланка…

За этим обычно ничего не следовало. Мама, видимо, смертельно уставшая к концу дня, задремывала, или просто была не способна к какому-то словесному творчеству. Дочери требовали продолжения, тормошили ее, но она, очнувшись, уходила на кухню доделывать свои бесконечные дела.

Папу же, рассказывающего сказки, даже невозможно было представить. Он часто признавался, что не умеет общаться с маленькими детьми, «вот когда в разум войдут — другое дело». И читал совсем другие, непонятные книги. Например, про какие-то стулья, хохотал, в восторге зачитывал маме очередной отрывок, приговаривая: «Как пишут, подлецы»!

Но восторги его падали в пустоту, мама даже не улыбалась, у нее, видимо, было другое чувство юмора, дочки вообще не понимали, что смешного в этой фразе — «Уберите фотографа, он мешает моей шахматной мысли!».

Отец вздыхал, бросая дочерям:

— Растите быстрее, я вас хоть шахматам научу…

Вне школы жизнь на сказочную не походила: нелегкая, пустомагазинная, с огромными очередями, в которые мама иногда Таю брала. Например, за красными китайскими яблоками. В деревянном одноэтажном магазинчике буквально не пошевелиться, духота неимоверная. «Яблоку некуда упасть», — шутит мама невесело. Яблоку некуда, но человеку место нашлось. Какой-то мужчина в выцветшей солдатской гимнастерке падает в эпилептическом припадке, вокруг него сразу образовывается пространство… Впервые увиденный рынок поразил: вдоль широкой деревянной лестницы, ведущей вниз, к торговым рядам, стояли нищие, большинство из которых были инвалидами. Калеки ходили и по квартирам, прося хлеба. Потом они враз все исчезли, взрослые говорили, что по приказу правительства их куда-то свезли.

Тае было десять, Светланке — восемь, когда мама записала их на художественную гимнастику. Гибкость, плавность, изящество были совсем не в Таином характере, она завидовала девочкам из спортивной гимнастики, брусья, канат, и почему-то особенно кольца — притягивали ее куда больше.

Но мама проявила упорство, считая, что девочкам необходимы, если не танцы и балет, то хотя бы художественная гимнастика. Она не раз подчеркивала, что не ждет никаких результатов — лишь бы выправить фигуры дочерей. Тая действительно из-за постоянного сидения за книгами часто сутулилась. Мама иногда неожиданно и резко стучала по ее спине, чтобы выпрямилась.

Тая выступила в нескольких соревнованиях и даже получила второй взрослый разряд, но занималась без воодушевления, находила повод не приходить на занятия, и тренер дал понять, что без горячего желания девочка бесперспективна и занимает чужое место.

А вот кружок сказок во Дворце пионеров она по-прежнему старалась не пропускать, сидела там с дошколятами как завороженная.

Стены и потолок в комнате были разрисованы сюжетами из «Руслана и Людмилы» и «Сказки о царе Салтане». Черномор парил на потолке, а борода, пересекая стену, заканчиваясь у пола.

А в центре этой удивительной комнаты сидела в кокошнике и сарафане, а иногда в короне, маске волка, зайца или лисы, рассказчица — молоденькая костюмерша из драмтеатра, который располагался в соседнем здании. Она замещала свою мать — методиста Дворца пионеров, часто отлучающуюся в магазинные очереди. Наверное, девушка мечтала стать актрисой, и не без основания, у Таи замирало сердце, когда та зловещим шепотом, страшно округлив глаза, читала:

Гроб качается хрустальный

Чтение сказок Андерсена происходило при всеобщем хлюпанье носов, круг стульев, поначалу стоящих в отдалении от чтицы, приходил в движение, сжимался, и под конец сказки рассказчица могла просто протянуть руки и обнять рыдающих.

И Тая оказывалась под этими добрыми руками, всем сердцем желая счастливого конца, хотя, в отличие от других сопливых слушателей, догадывалась, что не дождется. В сказках Андерсена била ключом настоящая взрослая жизнь, хотя речь шла о спичках, картонных и оловянных игрушках или калошах… Всегда любовь и смерть, всегда страдания, скитания и трудный выбор. Сказки приучали к чувству, что взрослая жизнь неизбежна без потерь, но пережив их, непременно встретишь любовь и волшебство (что в принципе одно и то же).

Кондалы закованы

В первой школе, у Марии Григорьевны, Тая проучилась два года. В старом здании разместили краеведческий музей, а учеников перевели в недавно построенную, четырехэтажную.

Там сразу появились подруги — Люда Прокопец и Таня Сухая. На перемене троица под ручки чинно гуляла по длинным и светлым коридорам, которые ни в какое сравнение не шли с темными и тесными прежней школы. Девочки расспрашивали, как Тае нравится новый класс, какое впечатление произвели мальчики, есть ли у неё братья и сестры.

Новые подруги были полными противоположностями.

Люда — плотная, розовощекая, с золотистыми косичками, которые заканчивались локонами. Непослушные завитки спадали и на лоб. Вздернутая верхняя губка, аккуратный носик, звонкий голос. Очки, которые она стала носить в старших классах, ее не портили. Живая, женственная, хорошенькая, и оторопь брала, когда сравнивали ее с матерью — некрасивой, сутулой, в очках с толстыми стеклами, с жидкими волосиками, которые не спасала шестимесячная завивка. Ее мать, возглавляя родительский комитет, дневала и чуть ли не ночевала в школе, знала всех учеников и их семьи. Казалось, что она живет только интересами школы и класса, где учится ее дочь. При этом тетя Катя где-то еще работала бухгалтером. Она находила время поболтать с Таей, усадив на диван и обняв, в отличие от мамы, которой всегда было некогда поговорить и приласкать. Тая поверяла тете Кате все свои тайны, советовалась, спорила, вообще считала ее более близкой по духу, чем собственная мать. Так часто бывает в этом возрасте.

Сердца тети Кати хватало на всех. Когда у братьев Пашковых мать месяцами лежала в больнице, сыновья-погодки только ночевать возвращались к отцу домой, а весь день проводили в семье Прокопец, где их кормили, одевали, покупали им учебники, хотя сами Прокопцы жили скромно — в однокомнатной квартире, с удобствами во дворе, с рукомойником в углу кухни. Дверь с улицы открывалась прямо в кухню, где почти всегда стояло корыто с замоченным бельем — тетя Катя обстирывала и свою семью, и семью Пашковых, оставленную, по сути, без хозяйки. А в комнате, на диване, почти всегда была гора приготовленного к глаженью приятно пахнущего белья.

Тая привязалась к Люде, провожала после школы ее до дома, где они долго болтали, не желая расставаться, и очень ее ревновала, когда та вдруг проявляла интерес к какой-нибудь совершенно скучной однокласснице или начинала опекать двоечника и хулигана.

Пленительно жизнерадостная, неглупая, Люда хорошо делала то, что Тая не умела: пела, декламировала, была постоянной ведущей школьных торжественных собраний и концертов. Ее любили и одноклассники, и учителя. Казалось само собой разумеющимся, что именно она, отличница, возглавляет и всегда будет возглавлять любое школьное объединение — совет пионерской дружины или комитет комсомола.

Вторая подружка, худенькая, черноволосая, темнолицая Таня Сухая, утверждала, что является цыганкой и действительно на нее смахивала. Можно было бы назвать ее некрасивой, если бы она не была такой шустрой и абсолютно естественной в любой ситуации, как позже стали говорить — «без комплексов». Ее дом стоял на пути в школу, и Тая часто за ней заходила. Как семья из трех человек помещались в крохотной комнатке коммуналки — понять было невозможно. Тая обычно застревала на пороге, проходить было некуда. Потому и отношения в семье отличались своеобразием — никакой дистанции между родителями и дочерью. К примеру, Танька перед выходом из дома пытается заглянуть в зеркало, но место занято — ее мать, тетя Зина, высокая, поджарая, с гладко зачесанными черными волосами, вертится перед ним, примеряя новый лифчик.

— Что-то он плохо сиськи закрывает, — говорит она.

— Мать! — громко одергивает ее дочь. — Думай, что брякаешь!

Тетя Зина была не тетя Катя, Тая ее побаивалась — глазастая, грубая, не очень приветливая. Ей больше по душе был отец Тани — рыжеватый, заикающийся, обожавший жену и дочку. Родители Таньку баловали, она из них веревки вила. На уме у нее были наряды и мальчики, другое ее не интересовало. По дороге из школы она непременно затягивала подруг в магазины — посмотреть галантерею, пощупать ткани. Знала все цены, умела (непостижимо для Таи, она так этому и не выучилась) высчитывать, сколько сантиметров ткани надо купить на юбку, платье, платок.

Читать не любила, училась на тройбаны, зато сплетницей была — желанной для всех, знала множество всяческих подробностей из жизни артистов, обо всем судила не задумываясь.

Кем работали родители подруг, девочек долго не интересовало. У Тани, вроде, где-то на заводе, она их немножко стеснялась. У Люды Прокопец отец был инструктором в райкоме, но что именно он там делал, дочь понятия не имела.

Такой расклад, как у Таи — отец-судья, мать-учительница, оба интеллигентных профессий, был только у Ильи Селивончика, родители которого преподавали в институте, причем отец-философ был еще и лектором общества «Знание», дети узнали об этом, когда учительница пригласила его на классный час рассказать о социалистических преобразованиях на Кубе. Весь час Тая просидела с открытым ртом, так поразили ее умная, логичная, образная речь и бархатный голос профессора.

У остальных предки были обычным работягами или служащими.

Но важное уточнение: работали родители у всех! Еще одна важная деталь: в классе из сорока учеников никого не было из многодетной семьи. Побаивались еще после войны рожать. Да и некуда было — семьи жили в коммуналках или даже общежитиях. Отец Таи неоднократно подчеркивал, что не видать бы и им трехкомнатной квартиры в новом доме с высокими потолками, двухстворчатыми застекленными дверьми, если бы не его пятилетняя послевоенная служба в органах. Правда, плита в кухне и титан в ванной топились дровами, но года через три в квартиру провели газ.

Среди одноклассников лучше условия были разве что у Таиного соседа по парте Ильи Селивончика, очкарика со впалой грудью, узкими плечами и несоразмерно большой, даже для его высокого роста, головой. У него не только была шикарная, тоже трехкомнатная квартира, но и телефон, и, редкость по тем временам, двойная входная дверь, обитая кожей.

Первого сентября на линейку в 5 «А» привели новенького. Видимо, сознавая несуразность своей одежды (шорты и тюбетейка), он краснел и упирался, не желая становиться в строй. Его мама объяснила учительнице, что они из Одессы, буквально с поезда, не успели еще купить форму, а из старой мальчик за лето вырос. Но этот день, столь важный для знакомства на новом месте, решили не пропускать. Мать буквально волоком затащила новенького в строй. Мальчишки сразу стали дразнить его из-за коротких штанишек (шорты за Уралом — зрелище редкое), а Тае он понравился. В лице его было что-то такое, чего нет у других мальчишек. (Разглядывая потом в конце года групповой снимок класса, она поняла, что именно: открытый, красивый лоб).

Первые же уроки показали, что новенький умный, пятерки на него сыпались. А еще через пару лет, когда началась физика, он объяснял учительнице, почему у нее не получаются опыты. А у физички не получался ни один, кроме наглядного «перехода тела из твердого состояния в жидкое» — лед в ее в руке таял исправно.

Тая часто не понимала, о чем разговор — натяжение, инерция, разные полюса… Просто слушала с восхищением, как он, подбирая слова, пытается поправить физичку, даже предлагает помочь с опытом, а та отказывается, багровеет, злится, и, обрывая его, садит, не дослушав. Правда, пару раз, видимо, ликвидировав белое пятно в своих знаниях, она на следующем уроке признавала его правоту и извинялась перед классом.

Пацаны же считали, что он просто выставляется. Это их злило, они постоянно развязывали драки, устраивая кучу-малу, в которой он неизменно оказывался снизу. Дрался он плохо. И играл в футбол плохо. Зимой на уроке физкультуры вдруг обнаружилось, что он носит кальсоны, их завязки во время бега предательски выбились из-под спортивных штанов. Мальчишки заулюлюкали, засвистели, опять насмешки, драка после урока…

Никогда и никому он не жаловался, когда ему доставалось.

То, что из всех девочек он выделил Люду Прокопец, иначе и быть не могло. Что Тая рядом с ней? У Таи не локоны, а обычные косы, в которых атласные ленты, а у Люды только появившиеся тогда капроновые, воротничок и манжеты тоже капроновые, с рисунком, а у Таи– скука какая! — ришелье маминой работы.

Тая влюбилась в новенького — Сережу Корниенко — сразу же, и как впоследствии оказалось, на долгие годы, что совсем несвойственно для первой любви.

И еще больше сдружилась с Людой, потому что Сережа часто бывал у нее, а она у него, и потом подробности этих встреч пересказывала подруге.

Тогда практиковались родительские собрания, совместные с учениками, и вот после очередного возвращаются домой: Тая, без мамы (у той свои школьные посиделки), Люда, Сережа, тетя Катя и тетя Женя — мама Сережи. Мамы никак не могут расстаться, твердя друг другу, что счастливы познакомиться:

— Я столько слышала от Сережи про Люду…

— А я от Люды про Сережу!

Таю тогда впервые кольнуло предчувствие какой-то потери, вернее, не потери, а невозможности обретения…

Они стали дружить семьями — Корниенко и Прокопец, и дружба эта продолжалась до тех пор, пока, где-то к десятому классу, у тети Кати не стала проглядывать уверенность, что не за горами и брак. Но оказалось, что ни о чем подобном в ближайшие пять лет ни Сережа, ни его мать не помышляют, и вообще, нежная привязанность сохранилась к этому времени только у потенциальной невесты. Начались ссоры двух семейств, у женских составляющих открылись друг на друга глаза (мужчины остались лояльными). Тетя Женя стала говорить, что тетя Катя своего мужа совсем затуркала, превратив в бессловесное животное, тетя Катя о тете Жене — что та бездельница, выдумывающая себе болезни.

Но пока они дружили.

Таких мам, как у Сережки, Тая не встречала.

Во-первых, она была блондинкой, с полностью обесцвеченными волосами — красивая, с ярко-красным маникюром. Ни у кого из знакомых теть Тая маникюра не видела! Говорила тетя Женя чуть насмешливо, испытующе глядя в глаза. Казалось, видит Таю насквозь. Так оно и было, первую влюбленность трудно скрыть, о Таиной знали все.

Во-вторых, тетя Женя не работала! Единственная из всех знакомых матерей. В те времена жить на одну зарплату было просто немыслимо — и материально, и социально, к статусу домашней хозяйки относились с презрением. До тети Жени Тая о них только читала или видела в кино — неизменно в уничижительных ролях.

Таким образом, тетя Женя была человеком из другого мира, Тая ее и боялась, и слегка презирала, и очень хотела ей понравиться.

Однажды Сережка заболел, и Люда понесла ему домашнее задание. Тая за ней увязалась.

Испытания начались в прихожей. Тетя Женя посоветовала ей снять калоши и пройти в комнату прямо в ботинках. Но это было немыслимо — старые, облезлые ботинки прилично выглядели только в калошах. Пришлось те и другие снять и сидеть в чулках со штопкой, поджимая ноги под стул.

Узнав, что они не обедали, тетя Женя усадила девочек за стол, нарезала сало маленькими кусочками, налила компот из сухофруктов. У сала оказалась твердая шкурка, ее невозможно было разжевать, но как ее выплюнуть, Тая не знала, так и сидела, с ней за щекой, даже от компота отказалась.

Сережка слонялся, участие в разговоре не принимал, поглядывал на них с усмешкой.

— К тебе ведь пришли! Скажи что-нибудь девочкам! — предложила мать.

Он взглянул на настенные часы:

— Двадцать минут второго.

— Остроумный у меня сын… — ласково заглядывая в лицо почему-то именно Тае, заметила тетя Женя.

Говорила она в основном с Людой, расспрашивая о родственниках, у Таи только поинтересовалась, не мама ли вышивала ришелье на воротничке формы.

Однажды от Сережки во время урока пришла записка: «Я тебя обожаю». Тая не верила глазам, еле дождалась перемены, чтобы посоветоваться с подругами. А они тут как тут — Таня и Люда, подхватили под ручки, повели гулять в коридор:

— Что он тебе передал?

А прочтя, наперебой:

— Мы так и знали! Мы давно за ним замечали.

Все перемены только об этом и болтали. Что Тая собирается делать — надо ли ему отвечать? Может, дружбу ему предложить?

Домой шли втроем, и Тая, не переставая, твердила о том, как это неожиданно и как она рада.

И заснула, и проснулась утром, переполненная счастьем.

Но в школе сон кончился — и жестоко. Когда Тая вновь заговорила о записке с Людой, та удивилась:

— Какая записка?

Записка куда-то исчезла. Подошедшая Татьяна тоже о ней не помнила.

Тая смотрела на них во все глаза, что-то лепетала, цитировала их же слова, но они смотрели в сторону, принимали озабоченный вид и говорили о другом. Вчерашнего дня словно не было.

Позже от других одноклассниц Тая узнала, что именно подруги и задумали этот розыгрыш. Сережка не верил, что она в него влюблена, вот они и предложили написать такую записку — сам увидит, что будет.

Он и увидел, какая Тая была красная от смущения и счастливая, как боялась с ним встретиться глазами и все выплеснула подругам.

Никто о розыгрыше больше не вспоминал, словно его не было. Тая ни разу не упрекнула подруг, даже мысленно не произнесла слова «предательство» или «подлость». В детстве прощаешь друзьям то, что никогда бы не простил, будучи взрослым. И раны душевные быстро лечатся, быстро восстанавливается статус-кво.

Порыдала она в школьном туалете, вытерла глаза и вновь стала той, что довольствуется малым.

В мае в городском парке начинала бушевать сирень. После уроков домой не торопились, играли там в «кОндалы».

Вставали в две шеренги далеко и напротив друг друга и кричали:

— КОндалы!

— Закованы! — отвечала противоположная сторона.

— Раскуйте!

— Кем?

Звучала фамилия, вызванный с разбега врезался в цепочку, и, если звенья рук распадались, забирал с собой того, кого разбил. Как и в «ручейке», сразу же были видны предпочтения. Тая всем сердцем, хоть и понимала, что это невозможно, надеялась, что из их сцепленных с Людой рук, Сережка выберет не Людину…

В шестом классе Тая осмелилась пригласить одноклассников на день рождения. Конечно, Люду, Таню, Сережку Корниенко и «однопартийца» Илью Селивончика. Мама испекла пирог и снова убежала в школу. Никто не подсказал Тае, что надо заранее придумать, чем занять гостей, и именины не удались. Мальчики уселись за шахматы, а девочки откровенно скучали. Таня Сухая порылась было в немногочисленных пластинках и одну даже поставила, но услышав хор «Едут новоселы по земле целинной», сморщилась и к проигрывателю больше не подходила.

А вот подарки запомнились. Именно от него. Все подарили книги, а он — пластинку Георга Отса: «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить, но зато в эти ночи весенние я могу о любви говорить…» Ей хотелось верить, что не зря он выбрал именно эту песню — она признание, она о них.

Что она влюблена, знала и младшая сестренка, с которой Тая делилась абсолютно всем, и которая ей очень сопереживала, и подруга, соседка по подъезду Валя Волкова. И конечно, все одноклассники.

— Ну, расскажи мне Смирнова, как ты Корниенко любишь, — говорил вдруг ни с того, ни с сего Петя Кондратюк по прозвищу «директор». Единственный толстяк в классе, он сидел на последней парте и на уроке, отвечая с места, не вставал, а лишь слегка приподымался, опираясь спиной о стену. Он был ленив, почему-то освобожден от физкультуры (хотя в неурочное время не слезал с велосипеда) и поражал Таю взрослыми замашками. Она сталкивалась с его тайными воздушными поцелуями, когда оборачивалась во время урока. Он мог прошептать на ухо: «А недурно, мы, Таечка, вчера с тобой вечерок провели…», имея в виду нежданную встречу — каждый на своем велосипеде на городской площади. Тая терялась, краснела и не знала, что ответить, он посмеивался, наслаждаясь ее растерянностью.

Впрочем, цеплялся он добродушно, с юмором. Но был очень приметлив, то ужасался размеру ноги какой-нибудь девочки и тут же начинал с ней меряться стопами, то, разглядев под челкой у кого-то прыщик, участливо предлагал марку мыла. И конечно, он раньше всех заметил, с каким восхищением Смирнова смотрит на Корниенко.

Забросит кто-нибудь на портрет Ленина, висящий над доской, тряпку, ту, которой стирают мел.

— Кто это сделал? — спросит возмущенная учительница.

— Корниенко! — орет класс. Сережа краснеет, как рак. Но не успевает и рта раскрыть, как Тая громко возмущается ложью.

— А Смирнову не слушайте! — орет класс. — Она в него влюблена!

В седьмом классе на физкультуре ввели форму для девочек — спортивные купальники и чешки. Неожиданно для всех оказалось, что у Таи хорошая фигура. По сравнению со сверстницами обнаружилась заметная грудь и тонкая талия. Мальчишки сразу стали это обсуждать с одобрением, и, когда девочки играли в баскетбол, болея за них, скандировали только ее фамилию. И Корниенко стал проявлять знаки внимания: пробегая на полном скаку, ерошил ей волосы и ласково улыбался.

Потом одевались, и все куда-то исчезало. У Таи не только не было ни одной дефицитной модной вещи, но и самого необходимого. Летом она еще выглядела неплохо, мама шила им с сестрой ситцевые платья, а зимой она страдала в плохих ботинках, требующих ремонта, в зеленом мальчиковом пальто с хлястиком, в розовой лавсановой шапке, которую надо было расчесывать. Почему-то стыдно было просить у мамы новые вещи. А мать, загруженная учительской работой, не замечала, что дочери обносились. Первый свой лифчик Тая, по совету подруги Вали Волковой, сшила сама (полоска ткани, с продернутой вверху и внизу резинкой, завязывалась на спине), и только тогда маму, увидевшую на ней это рукоделье, озарило, что дочери нужен бюстгальтер.

Школьные годы прошли в щемящих переживаниях: Таю не любили, а любили ее подругу. Нет, это не было мукой, она привыкла питаться крохами чужой нежности, они развили воображение, всю жизнь потом она свято верила, что раннее сильное чувство свидетельствует о гуманитарном предназначении человека.

Однажды, когда Тая по обыкновению торчала у Люды, вдруг пришла вся семья Корниенко, и мамы начали готовить застолье. И дернул же черт Таю благовоспитанно предложить:

— Вам помочь?

Тетя Женя тут же просит нарезать лук для салата. Тая старается изо всех сил: луковицу повдоль, пото