Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Поезд проносится мимо, грохоча колесами. Солнце отражается в окнах и слепит нам глаза зайчиками.

— Пошел ты нахуй! — ору я в небо, выбрасывая вперед руку с сжатым кулаком и хлопая себя по сгибу локтя. Металлический грохот заглушает мой голос, но я кричу еще сильнее, пока в глотке не начинает что-то скрежетать. — Ебись конем, сука! Никогда тебя не прощу, слышишь? Никогда, блядь, никогда, сука ебаная, блядь!

Луц тоже что-то кричит, запрокинув голову и придерживая соломенную шляпу-трилби на затылке. Поток воздуха отбрасывает волосы за спину, бьет в лицо, словно хочет, чтобы мы взяли свои слова назад. Поезд проезжает и наступает тишина. Иногда мы не успеваем до тишины, и наши слова зависают в воздухе. Что ж, тем больше шансов у того, кому они адресованы, их услышать.

В городе трудно найти место, где можно орать во всю глотку, а нам с Луцем это необходимо. Поэтому мы приходим к путям, ждем поезда и высказываем Богу свои претензии в самой доходчивой форме.

Луц тянет меня за руку, и мы, скользя по липкой грязи, спускаемся к дороге.

— Полегчало? — спрашивает он. Голос у него немного сел.

— Не знаю. Не настолько, чтобы говорить об этом всерьез. — Я тоже охрипла. — Мне никогда не будет легче.

От этих слов щиплет в носу и печет глаза. Прошло больше двух лет, а я всё еще не смирилась. И Луц не обещает, что будет легче, что когда-нибудь всё пройдет, — он-то знает, что нет. Его младшая сестра утонула почти десять лет назад. Он показывал мне снимок: девочка-подросток, красивая, как сам Луц, стоит в раме солнечного света и улыбается в камеру далекой, ушедшей улыбкой. Луц говорит, я похожа на нее, хотя мне кажется, что сходство очень приблизительное. Мы с ним составляем маленькое общество тех, кто так и не вступил в фазу принятия. Я до сих пор в фазе отрицания и никогда не говорю «умер» — только «ушёл», «он больше не здесь». Луц завис на гневе. Хотя гнев — это последнее, что приходит в голову, когда вы видите Луца. Скорее вы спросите себя, как этого мальчика с фарфоровой кожей и сияющей улыбкой угораздило родиться среди серых панелек и сохранившихся со времен соцлагеря промышленных строений. Мужчины здесь такие же, как здания: невысокие, крепкие, коротко стриженые и абсолютно безликие в своих тёмно-синих или черных спортивных костюмах. Луца я бы сравнила со Старым городом. Старый город я люблю.

На дороге мы счищаем грязь с подошв: мои говнодавы почти не пострадали, а кеды Луца промокли насквозь.

— Пойдем на пляж?

— Что там делать?

— Просто посидим. Кеды твои посушим, у тебя ноги мокрые.

— Да срать.

— Простудишься.

— Срать.

— Ладно, что ты предлагаешь?

— Не, ну если хочешь, пойдем на пляж.

— Ты всегда так. Только не говори…

Мы в один голос говорим: «Срааать» — и ржем, как подорванные. Наверное, всё-таки от крика становится чуть легче.

До пляжа не далеко, но идти туда по тропинке, через голые серые деревья и какие-то кусты, торчащие из грязи, словно ебанутая икебана. Хотя сейчас только февраль, погода стоит совсем весенняя: асфальт в городе уже сухой, солнце жарит спину сквозь парку. На пляже ни души — разгар рабочего дня, к тому же, правда, что здесь делать в феврале? Вокруг жуткий срач, река выносит на берег всякое говно и отступает — типа я тут ни при чем.

Луц находит более-менее чистое место, стелит бушлат на влажный песок, и мы садимся рядышком, гораздо ближе, чем просто друзья. Тем не менее, мы не трахаемся, чтобы не нарушить протянутую между нами паутину связей, мыслей и жестов. Секс — это низкие вибрации, он только всё портит.

— У тебя волосы в колтун сбились. Почему ты не пострижешься? — Я пальцами расплетаю спутанные кудри Луца, доходящие до середины шеи.

— Что ты сегодня такая заботливая? Деньги нужны?

Я возмущенно фыркаю.

— Я всегда заботливая.

— И тебе всегда нужны деньги.

— Признаю. Но прямо сейчас — нет.

— Трахалась с кем-то?

— Думаешь, я таким образом зарабатываю?

— Просто спросил.

— Ты ничего просто так не спрашиваешь.

— Ну правда, просто так спросил. Выпить хочешь?

— А у тебя есть?

— А то. — Луц достает из заднего кармана фляжку.

— Пожрать бы. На голодный желудок я блевать буду.

— Да блюй, не страшно. Тут нет никого.

— Гаденыш ты. — Я седлаю Луца, наваливаюсь всем весом, прижимаю запястья с паутинкой голубых вен к песку. Лицо перед моими глазами такое нежное — Луц, наверное, еще не бреется — по крайней мере, я никогда не видела его с щетиной. Тело у него тоже безволосое, только узкая дорожка ведет от пупка к ременной пряжке и спускается ниже.

— Плюнь мне в рот, — говорит Луц.

— Что?

Сколько его знаю, не могу привыкнуть к его кинкам.

— Плюнь мне в рот.

— Если ты хочешь…

Я наклоняюсь к нему ниже, собираю слюну (это нелегко, потому что во рту сухо, как у монашки между ног) и спускаю ее в открытый рот Луца. Между нами протягивается тонкая струйка и через секунду пропадает. Я вытираю губы.

— Доволен?

Вместо ответа он подминает меня, прижимает к песку, наклоняется и лезет языком мне в рот. Я не сопротивляюсь, но и активности никакой не проявляю.

— Дай мне свой язык, — говорит Луц.

Я прикусываю его губы — сначала легко, потом сильнее, но он не останавливается. Краем уха я слышу вдалеке возню. Ее прерывает визг:

— Слезь с нее! Да сука, что же ты делаешь, дрянь такая? Всё уделал, а кто стирать будет? Кто стирать будет, мразь ты конченая?

Мы отрываемся друг от друга и поворачиваемся в направлении визга. Приземистая, опухшая баба в расстёгнутом пальто орет на парнишку лет семи, прижимающего к песку девочку примерно того же возраста. Одета вся троица убого, дети — недокормленные и на вид дебиловатые. Девочка рыдает, задыхаясь от слёз и соплей; беспомощно бьется под весом малолетнего бандита. Мальчик встает, уныло разглядывая носки дешевых обтрепанных кроссовок; его жертва продолжает лежать на песке, пока мамаша рывком не ставит ее на ноги. Баба отряхивает своих отпрысков, награждая их мощными шлепками и подзатыльниками, но дети, привычные к такому обращению, даже не орут. В присутствии малышей, особенно девочек, Луц начинает грузиться: замолкает и смотрит куда-то в сторону. Я засовываю ему язык в ухо. Луц чуть ли не подпрыгивает на месте и потирает пострадавший орган.

— Ты что?

— Не грузись.

Я притягиваю его к себе. Хотя на нем тонкий свитер, а воздух по-весеннему прохладный, от Луца исходит тепло. Нам нравится трогать друг друга и быть гораздо ближе, чем друзья. Мы как малыши, которые вечно таскают за собой любимых кукол, кормят их с ложечки, кладут с собой в постель, целуют пуговичные глаза. Не хочу, чтобы мы когда-нибудь стали взрослыми и забросили друг друга на чердак.

Бабе всё-таки удается довести свой выводок до слёз, они орут, соревнуясь, кто кого перекричит. Через пляж мог бы проехать поезд, а мы бы и не услышали.

Увидев, что мы смотрим на нее, баба переключается на нас.

— Что, блядь, уставились? Стыда у вас нет! Тут люди с детьми ходят, нашли место, идиоты ебаные, блядь!

Мы переглядываемся, раздумывая, послать ее нахуй или проигнорить. Луц машет бабе рукой:

— Иди, куда шла; хуле надо? — и мне: Вот люди, посидеть спокойно не дадут.

— Да ваще охуевшие, — соглашаюсь я.

Баба тоже раздумывает, поорать еще или пойти своей дорогой, но дети тянут ее куда-то, и наконец они втроем сваливают к ларьку с кебабами.

— Может, тебе там что-нибудь купить? — спрашивает Луц, кивая в сторону палаток.

— Я не ем кошатину.

— Может, они из собак готовят.

— Собак вообще не люблю, даже жареных.

— Тебе не угодишь.

— Я принцесска, сам же сказал. — Я потрясаю рождественским подарком Луца — браслетом с подвеской-короной.

— Принцесска, да. — Луц ухмыляется краешком рта, и на его щеке — почему-то только на одной — появляется ямочка. Он помогает мне встать, отряхивает меня от песка, приглаживает волосы. — Моя любимая принцесска.

— Можно у тебя кое-что спросить?

— Ну.

Я прижимаюсь к нему, обнимаю за шею и говорю на ухо:

— У тебя встал?

— Сама потрогай.

Трогаю через штаны.

— Стоит… Классно вообще…

— Ты голодная сегодня. Давно не было?

— Давно было.

— Это не дело.

— Знаю. У тебя у самого-то когда было?

— Всё по расписанию.

— А что стоит тогда?

— На тебя всегда стоит. Хочешь мороженко?

— Хочу.

— Сейчас принесу.

Он уходит к палаткам с фаст-фудом. Я ложусь на бушлат и смотрю в небо. Наверху ни облачка, никакого движения, и чем дольше я смотрю в неподвижную голубую пустоту, тем сильнее мне кажется, что я сама куда-то плыву. От воображаемой качки меня начинает подташнивать, я выпрямляюсь, прикладываю к глазам ладонь, прикрываясь от солнца, и высматриваю Луца. За стойкой у палаток тусят две малолетки, они не отводят с моего мальчика жадных взглядов, хихикают и закатывают глаза. Заключаю сама с собой пари: подвалят они к нему или нет. В арсенале у них нарощенные волосы, китайские угги на посиневших от холода голых ногах и короткие дермантиновые курточки. Малолетки решают, что этого достаточно, и направляются к Луцу. Теперь я могу спорить, пошлет он их нахуй или внесет в свое плотное расписание — конечно, обеих сразу, он не тратит время на персональные аудиенции. Они перекидываются парой слов, но результат неясен: малолетки возвращаются к стойке, а Луц с мороженым идёт ко мне.

— Ну что, пополнил график «сунь-вынь», малыш Алекс?

— Милая Франциска, ты, должно быть шутишь. Эти юные леди гораздо ниже моих стандартов. Ешь, пока не растаяло.

«Франциска» я только для Луца, и всегда только «милая Франциска». Для прочих — просто Франка.

— Что не так с юными леди?

— Разве я могу трахать леди, которые не читали Кьеркегора?

— Я тоже не читала.

— Но ты хоть что-нибудь читаешь?

— InStyle в туалете. В моем случае это профессиональная литература.

— Для этих кис профессиональная литература — учебник биологии за девятый класс. Так что отказать.

— А ты консервативен. Я в их возрасте тоже вешалась на парней. А когда мы с одноклассницами шли из школы, за нами тащились старики и вываливали из штанов свое пожухлое хозяйство.

— Мир — страшное место.

— Особенно для девочек.

Мороженое уже подтаяло, я засовываю язык глубоко в рожок, вылизывая его внутренности. Луц достает мобильный и делает несколько снимков.

— Выложу в инстаграм[1]. Какие хэштеги поставить? #всемдрочить?

— В лоб получишь.

— Вообще да, обойдемся без тегов. Все и так будут дрочить. Выпьешь? — Луц достает фляжку.

— Давай. Что там?

— Вишневка. Для тебя взял.

— Зааайчик! Твоё здоровье. — Я расплываюсь в улыбке и отхлебываю ароматной рубиновой жидкости. Наливка мягко скатывается по горлу, и в животе становится тепло, хотя зубы еще ломит от мороженого. Луц берет у меня фляжку и делает большой глоток.

— Пополнить твоё расписание?

— Что ты так за меня переживаешь? Не иначе, сам хочешь вписаться.

— Я не настолько самонадеян. Серьезно, если будет нужно, я подгоню тебе кого-нибудь.

— Ты же знаешь, я люблю только тебя, мой циничный Луцци.

— Кто говорит о любви? Просто немного расслабиться. — Он запускает руку мне между ног, трогает меня сквозь шорты, сильно нажимает большим пальцем, так что по животу сверху вниз проходит электрический разряд. Сучонок, дразнит меня. Я шиплю сквозь сжатые зубы, отстраняю его ладонь.

— Кто ты, Луц? Мне нужны деньги — ты их даешь. Я хочу есть — ты меня кормишь. Поишь моей любимой выпивкой. У тебя даже потрахаться всегда есть. Ты ангел-хранитель, что ли?

Он наклоняется и говорит мне на ухо зловещим шепотом:

— Наоборот. Демон, который следит, чтобы ты регулярно предавалась всем семи грехам.

— Отлично, демон-хранитель. Значит, надо соглашаться на твои сутенерские штучки?

Луц быстро-быстро кивает, так что шляпа сползает ему на лоб. Сладкий, как пирожное; как такому отказать?

— Ладно. Где, когда, с кем?

— Сегодня вечером, здесь. Покатит?

— Можно. Не скажешь, с кем?

— Сама увидишь.

— Дай еще глотнуть. Волнуюсь.

Я не кокетничаю — правда, волнуюсь. Моё последнее свидание было слишком давно, я успела забыть, как оно бывает. Луц появлялся раз в неделю, целовал меня, лапал через одежду — этого было достаточно, чтобы не чувствовать себя одинокой. Чтобы утром уходить на работу, вечером возвращаться домой, закидывать вещи в машинку, разогревать в микроволновке гомогенизированное говно, а потом засыпать мордой в подушку и при этом не хотеть прыгнуть с моста Свободы. Я убедила себя, что мне не надо большего.

***

Я прихожу на пляж гораздо позже назначенного времени — уже совсем темно, но меня еще ждут. На песке стоит фонарик — вроде тех, что продаются на кладбищах, — в нем дрожит крошечный огонек, посылающий в ночь больше теней, чем света. От темноты отделяется голос, он кажется знакомым, но сколько я ни перебираю в памяти знакомые мужские голоса, не могу вспомнить, кому он мог бы принадлежать.

— Привет, Франка.

Самая реальная тень поднимает фонарик к лицу, и я узнаю его. Почти под ноль стриженные волосы, красивый породистый нос, наглый взгляд. Это Стомпер, мой бывший одноклассник. Десять лет не виделись, я даже имя его забыла, в памяти осталось только прозвище. В школе он торчал от старого фильма про скинов, вот и прилепилось.

— Значит, тебя мне подогнал Луц? Ну, привет. — Я касаюсь губами гладко выбритой щеки. — Откуда его знаешь?

— Его все знают.

Тут он прав. Луца знали все, и Луц знал всех. То ли дело было в его демонической природе, то ли в том, что он работал баристой в самом модном заведении города.

— Роскошно выглядишь, — говорит Стомпер.

— Спасибо. Это потому, что темно.

Он усаживает меня на расстеленный плед, шуршит пакетом из супермаркета, предлагает вино, сыр, шоколадки, и от этой суеты я нервничаю еще больше. Наконец я прошу Стомпера успокоиться и просто сесть рядом. Он подчиняется, приобнимает меня, и я прижимаюсь к его боку, залезаю ладонью под кожаную куртку. Сквозь майку чувствую твердые мышцы. Само собой, здесь все качаются. Вечером я иду с работы мимо зала и вижу через окна, как дюжина бритых копий Стомпера превращает свои тела в сталь. Никогда не находила зрелище их самоистязаний привлекательным, но результат впечатляет.

— Как получилось, что мы не виделись со школы?

— Я же переехала лет шесть назад.

— И где ты теперь?

— На Освободителей.

Он присвистывает. По сравнению с рабочим районом, где мы росли, улица Освободителей — шикарное место.

— Нихуя себе. Снимаешь?

— Да, пополам с девочкой. А ты где?

— Всё там же. У меня работа через дорогу от дома, в обед захожу, проверяю бабку. Она совсем плохая, почти не встает, не узнает никого.

— Грустно. А работаешь кем?

— В автосервисе мастером.

Можно было не спрашивать. Половина мужчин работает на заводе и делает автомобили, а вторая половина их ремонтирует. По крайней мере, относительно мужчин, которые стригутся машинкой, ходят после работы в зал и носят кожаные бомберы на майку, эта максима всегда верна.

— А ты чем занимаешься? В офисе сидишь?

— Знаешь интернет-магазин «Чертово колесо»? Одежда и аксессуары, молодые дизайнеры, нетривиальные марки, вся хуйня?

— Нет, не слышал.

— Вот я там. Контент-редактор, специалист лив-чата, контроль отгрузок и склада и бог знает чего еще.

Только кажется, что город маленький. Мы движемся своими маршрутами, и если они не пересекаются, можно никогда не встретиться. В «Чертовом колесе» не торгуют спортивными костюмами и турецкими кожанками, а у меня нет ни малейшего повода заглядывать в автосервис на проспекте Первого мая.

— Ты вообще не изменилась, — говорит Стомпер.

— А ты изменился. Такой мужик теперь… Девушка есть?

— Нет. А у тебя есть кто-нибудь?

— Тоже нет.

— И давно не было?

Этот вопрос всегда с подвохом. Если я соглашусь, он подумает, что я голодная и на всё согласна. Если скажу, что недавно трахалась, он решит, что я блядь и на всё согласна.

— Не очень, — уклончиво отвечаю я. К счастью, он не вдается в подробности.

Свеча в фонарике догорает и гаснет, мы оказываемся в кромешной темноте. Река молчит, вокруг ни звука, ни души. Стомпер обнимает меня, находит мои губы и целует. Его дыхание слегка отдает спиртным. Он закрывает глаза, я закрываю глаза, мы можем забыть о том, кто мы; не чувствовать ничего, только перекатывать во рту вкус чужой слюны.

— Хочешь, тебя подниму? — Он встает. — Иди сюда.

Я поднимаюсь, обхватываю его шею и взлетаю вверх, прочь от липкого песка, ближе к черному небу. Почему когда земля уходит из-под ног, так захватывает дух? Стомпер крепко держит меня, наши лица оказываются совсем близко. Зрачки у него расширены так, что не понять, какого цвета глаза.

— Какого цвета у тебя глаза, Стомпер? — спрашиваю я.

— Серые, — говорит он. — Раздвинь ноги.

Я обхватываю его ногами и оказываюсь крепко прижата промежностью к его хую. Он твердый и очень большой. Мне жарко, я задыхаюсь. Сердце разделяется на сотню частей и колотится во всём теле. Луц был прав: я слишком давно не трахалась и умир