Анатолий Резанович

Полынь-вода

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Анатолий Резанович, 2018

«Полынь-вода» — роман-хроника Анатолия Резановича из трех книг. Это произведение начинается с паводка на Полесье. Через своих героев, главный из которых — Алексей Жилевский, автор показывает жизнь в СССР, развал этого государства, желание людей жить по-новому. Любовь и ненависть, победы и поражения, добро и зло, бедность и богатство — постоянные спутники героев романа-хроники «Полынь-вода». Клубок противоречий раскручивается и раскрывается то, что не хлебом единым жив человек.

18+

ISBN 978-5-4493-4775-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Полынь-вода
2. Книга первая
   1. Глава первая
   2. Глава вторая
   3. Глава третья
   4. Глава четвертая
   5. Глава пятая
   6. Глава шестая
   7. Глава седьмая
   8. Глава восьмая
   9. Глава девятая
   10. Глава деcятая
   11. Глава одинадцатая
   12. Глава двенадцатая
   13. Глава тринадцатая
3. Книга вторая
   1. Глава первая
   2. Глава вторая
   3. Глава третья
   4. Глава четвертая
   5. Глава пятая
   6. Глава шестая
   7. Глава седьмая
   8. Глава восьмая
   9. Глава девятая
   10. Глава десятая
   11. Глава одинадцатая
   12. Глава двенадцатая
   13. Глава тринадцатая
   14. Глава четырнадцатая I
   15. Глава пятнадцатая
   16. Глава шестнадцатая
4. Книга третья
   1. Глава первая
   2. Глава вторая
   3. Глава третья
   4. Глава четвертая
   5. Глава пятая
   6. Глава шестая
   7. Глава седьмая
   8. Глава восьмая
   9. Глава девятая
   10. Глава десятая
   11. Глава одинадцатая

Книга первая

Треснувший лед

Опять я подумал о родине,

Где стынет в росе лебеда,

Где в старой замшелой колодине

С утра холодеет звезда.

Там черные тени в дубраве

И белый над берегом сад.

И можно не думать о славе

И слушать, как листья летят…

Там речка прозрачна, как детство.

Там рыжим кустам камыша,

Наверное, точно известно,

Бессмертна ли наша душа.

Анатолий Жигулин

Глава первая

I

Весенняя ночь 1979 года забормотала талыми водами. Лед на реке Чаква, что разделила полесское село Рубеж на две части, заметно поднялся. Вешние воды вышли из берегов и поползли в огороды, дворы, на улицы…

Почуяв недоброе, тревожно заскулили собаки, завизжал чей-то поросенок. Но вскоре все стихло: село спало. На него равнодушно и молчаливо таращился черный ворон, который сидел неподвижно, точно чучело, на высоком кресте церкви — дурное, говорят старики, предзнаменование. Видела бы это кощунство бабка Ева, горбатая, высохшая старуха, которая славилась в округе тем, что лечила детей от испуга, протягивая их через хомут, она бы непременно разнесла поутру: «Ворон опаскудил святой крест — быть беде!» И бабка оказалась бы права: вода шла большая и грозная. Она жадно пожирала сушу, толстела и разрасталась…

На буйство паводка хмуро глядело небо. Разгулялся ветер. Рванув тучи за бока, он дал волю короткому, но сильному дождю. Едва ливень закончился, как село погрузилось в туман. Его растрепанные космы ложились на воду, белили грязный, изъеденный оттепелью лед. Время от времени он глухо трещал, а под утро издал тихий, протяжный вздох. С этим вздохом вся тяжелая масса льда колыхнулась. От ее слабеющих краев начали откалываться первые льдины. Одна из них, огромная, с острым концом, медленно развернулась и поплыла в сторону парома. Вытянутый на берег перед наводнением, он опять держался на плаву. Льдина со скрежетом задела баржу парома, навалилась на стоящий у самой реки забор, подмяла его и поползла в огород, к широкому, приземистому, крытому черепицей дому. Через минуту-другую в его окнах вспыхнул свет. На крыльцо вышла хозяйка — Надежда Казимировна Жилевская, худощавая женщина средних лет. Звали ее в деревне просто — Надя. По-уличному — Городчанка. Вглядевшись в едва разреженную светом темень, женщина испуганно вскрикнула: льдина медленно приближалась к дому. Точно завороженная, Надежда Казимировна глядела на эту страшную в своей силе массу льда. Тяжелая льдина снесла бы дом, но путь ей преградили старые вербы. Обдирая их кору, льдина вздыбилась. Пространство, которое образовалось между льдиной и водой, было похоже в темноте на огромную уродливую пасть огромного речного чудовища.

— Господи, — перекрестилась женщина, — что же это делается?..

Переведя дыхание, она торопливо пошла в дом, разбудила тяжело храпевшего мужа:

— Вставай, Степан, вода…

Заглянула в комнату дочек — Юля и Люба спали.

Хотела поднять сына, но его не было. На аккуратно заправленной кровати чинно стояли подушки, да одиноко белела на столе раскрытая книга. «Где же Алексей?» — забеспокоилась мать. Она накинула телогрейку и опять вышла на крыльцо.

Льдина все еще стояла возле верб. Ее угрюмо и настороженно обходила вода, лизала фундамент дома. Тянуло холодом и сыростью. Поднимая платье, женщина побрела к калитке, с трудом открыла ее — мешали куски льда — и долго вглядывалась в пустынную, залитую водой прибрежную улицу. В конце ее и дальше колыхалась тьма.

«Где же Алексей? — опять задалась тревожным вопросом Надежда Казимировна. — Сердце у нее дрогнуло, заныло. — Хоть бы чего не случилось».

Она зачерпнула ладонью воды, освежила ею лицо.

«Ледяная…»

Вода под резким порывом ветра ощетинилась и резко ударила женщину по резиновым сапогам, норовя подняться выше. Надежда Казимировна испуганно попятилась назад, к дому.

II

Cквозь сон старый Евсей услышал, как заскулил, а потом начал выть во дворе собака. Этот вой разбудил старика. Евсей привстал на кровати, прислушался. Во дворе что-то стукнуло. Старик нервно вздрогнул, подозрительно оглядел комнату — никого. Тяжело опустив свое костлявое тело на грязную постель, натянул на голову одеяло. Лежал так долго, пока не уснул. Но сон не принес ему отдыха: привиделось старику страшное…

Стоит он на берегу реки и смотрит на прибывающую воду. Вдруг замечает на ней жирное красноватое пятно. Внимательно вглядывается и застывает: это пятно — отражение

его лица. Оно расплывается, уродливо морщинится, становится темно-багровым, жутким…

— Это я? — холодея от страха, спрашивает Евсей.

— Ты-ы! — гулко отвечает кто-то невидимый.

— Чего все красное?

— Это кро-о-вь!..

Немеет от ужаса Евсей: рот открывает, а слова сказать не может. Хочет убежать — ноги не слушаются. Закрывает глаза, но все равно видит свое кровавое лицо, по которому замедленно катят волны. Катят без шума, без звука, без жизни…

Река все полнеет, как и пятно, становится темно-багровой. Посередине ее то появляется, то исчезает что-то белое.

Напрягая зрение, Евсей видит в воде ребенка, Он плачет, захлебывается, тонет. И опять всплывает, тянет свои ручонки к Евсею. И кричит: жалобно, страшно…

Надрывный плачущий голос долго и безжалостно рвет душу Евсея. А потом все куда-то пропадает и наступает тишина, как на старом заброшенном кладбище. Эта тишина, кажется, тянется бесконечно. Она давит на виски, сжимает сердце. Становится жарко, невыносимо жарко. Дышать все труднее. Евсей пытается кричать, но вместо крика изнутри у него вырывается затяжной хриплый кашель…

Этот кашель разбудил Евсея. Не соображая, где он и что с ним, старик уставился в темный низкий потолок. Наконец, сознание стало возвращаться. Евсей с трудом поднялся, провел дрожащей рукой по широкой лысине, выпил кружку холодной воды и поплелся во двор — на свежий воздух.

Едва он вышел на крыльцо, как рослая худая овчарка, которая бегала по двору, остановилась, настороженно оскалилась. Евсей, не обращая на нее внимания, обвел воспаленным взглядом огород, на котором виднелись пчелиные ульи, устало вытер со лба пот и присел на стоящую у крыльца лавку: тело его била нервная дрожь.

— Не дай, Боже, помереть, — вспоминая страшный сон, прохрипел старик. — Не дай…

Поселя Евсея была в конце села, на бывшем болоте. Оно высохло, когда отгородили его от реки дамбой. Долгое время тут никто не селился. Евсей, вернувшись из тюрьмы, где отбывал срок за службу в фашистской полиции, первым на высохшем болоте поставил деревянный, неказистый дом. Жены у Евсея не было, детей тоже. В колхозе он не работал. Жил в основном с пасеки, выгодно продавая мед на районном базаре. Дружбы при этом ни с кем не заводил. Люди вечно угрюмого старика побаивались, сторонились, за глаза называли: «Немец».

Не хотели знать Евсея за темное прошлое и местные власти. Они долго не приписывали его дом ни к селу Рубеж, ни к соседней деревне Заболотье, между которыми клинилось бывшее болото. В конце концов, решили: раз Евсей в колхозе не работает, то он, значит, единоличник, а его хозяйство — дом, подворье и огород — хуторское, обособленное и в перспективе подлежит сносу. Другими словами, ничего и нигде регистрировать не надо. Вроде хозяйство есть, а вроде его и нет.

К удивлению властей, их решение Евсею понравилось — сам себе хозяин, а потому спросу никакого. Правда, иногда на местные власти он злился, обзывая их одними и теми словами: «Ссучились, комуняки!..» Эти слова были любимыми у Евсея.

На лавке он сидел долго, пока не почувствовал, что замерзает. Съежившись, собрался было идти в дом, как услышал чей-то разговор, вернее, обрывки фраз: «Вчера из Минска… Да… На работу? Через неделю…» Старик настороженно стал прислушиваться. Голоса были тихие. Это успокоило его. Он встал, стараясь ничем не выдать себя, подошел к забору, глянул в щель: стоят двое. Узнал Галю — дочку Николая Поликарповича и Ольги Андреевны Филановичей, по-уличному — Микулы, и Алексея — сына Городчанки и ее мужа Степана Федоровича Жилевского, прозванного после того, как попал в страшную аварию, сбив своим грузовиком толстенное дерево, Жильцом — производным словом и от фамилии, и от того, что выжил.

Евсей неприязненно подумал: «Снюхались, места другого не нашли». Тихо отошел, потоптался, кашлянул в кулак. За забором притихли. Старик зашаркал к калитке, открыл, сухо выдавил:

— Кто тут, не узнаю…

Парень промолчал, девушка смущенно улыбнулась, откинула назад свои густые темные волосы, спросила:

— Вы чего не спите?

Евсей ухмыльнулся:

— Не спится, милая, не спится…

Он уставился на Алексея. Парень отвел взгляд, взял под руку девушку.

— Пошли отсюда.

Они ушли.

«Вот оно, чужое семя… — Глядя на рослую, плечистую фигуру парня, старик зло плюнул и поплелся в дом. — Ни здравствуй тебе, ни до свидания…» На пороге он повернулся, еще раз оглядел двор, огород и лишь тогда захлопнул за собой ржаво скрипнувшую в ночной тишине дверь.

III

Алексей и Галя шли по центральной улице села к дому Микулов, что стоял напротив церкви. Под ногами было мокро, тянуло сыростью. В темных, прихваченных по краям ледком лужах, поблескивали редкие звезды.

— Ты чего не поделил с дедом Евсеем? — шутливо спросила Галя.

— А чего мне с ним делить, — хмуро ответил Алексей, останавливаясь возле старого тополя. — Он для меня никто.

Помолчав, добавил:

— Мой дед Федор говорил, что Евсей в войну людей наших убивал.

— Тоже скажешь. — Галя зябко поежилась. — Я сама знаю, что Евсей был полицаем. Но чтобы людей убивал… Как он мог, такой тихий, слабый…

— Не знаю, он мне об этом не рассказывал.

— Не шути.

— Я не шучу. Думаешь, Евсей просто так один живет? Нагадил он сильно людям, наследил по-черному, а теперь никому не нужен. Может, даже себе. Не живет, а существует, что крот в норе.

— Существует?

— Именно.

— Если это правда, то страшно.

— Страшно. В этом ты права. Не представляю, как быть все время одному.

— В старости многие одни.

— Это не тот случай. Ладно, пошли…

— Подожди, — Галя взяла Алексея за руку, сжала в своих мягких теплых ладонях. — Зла в тебе много. Не надо таким быть, не надо. Евсей получил свое — отсидел.

— Ты его не защищай.

— Я не защищаю, я о тебе, пойми…

Вернувшись из армии, Алексей, встречаясь с Галей, стал открывать ее для себя по-новому. Это была уже не та восьмиклассница Галя-Галочка-Галина, которую он так, десятиклассник, про себя называл, а потом пригласил на школьном вечере на танец, после чего, не зная о чем с ней говорить, молчаливо провожал домой. За это время Галя окончила Пинское педагогическое училище и теперь работала учительницей в Долинской средней школе. Что-то неуловимо-женственное, не терпящее грубости, сквозило в неторопливых и притягивающих Галиных движениях, жестах, улыбке. В разговорах появилась сдержанность и рассудительность. И лишь большие карие глаза под выразительными стрелками смолисто-черных бровей остались прежними — доверчивыми и добрыми.

— Обо мне так не думай, — жалея, что завязал этот разговор, проронил Алексей. — Злости у меня нет. Вернее, почти нет. — Он обнял Галю. — Лучше давай не будем об этом. Хорошо?

— Как хочешь.

Девушка податливо прижалась к парню.

— Ты не замерзла?

— Чуть.

— Только чуть?

— Да.

Алексей ласково провел рукой по пышным и душистым волосам Гали, дохнул в ее лицо горячим теплом. Закрыв глаза, она откинула голову назад и счастливо разжала влажные сочные губы…

Алексей и Галя еще долго стояли под разлапистым тополем, потом прошлись по улице, которая одним концом врезалась в дорогу, ведущую в районный центр Долин, а другим обходила край бывшего болота и заканчивалась в Заболотье.

Голоса парня и девушки то умолкали, то слышались снова.

Прощались Алексей и Галя уже под утро, когда на светлеющем небе спокойно и тихо таяла луна, а перед близившимся новым весенним днем высокие деревья, дом Микулов, щербатый забор, церковь и все, что было вокруг, казалось, тонули в теплом, свежем и полупрозрачном сыродое.

IV

А вода все прибывала.

В мутном рассвете послышались тревожные голоса людей, звяканье ведер, стук топора. Село просыпалось.

Дед Федор, в зимней шапке, телогрейке, резиновых рыбацких сапогах, которые гармошкой сидели на его длинных и худых ногах, собирал принесенные паводком во двор поленья, щепки, носил их в дощанку. Бабка Вера доила корову.

— Стой, Лысуха, стой, говорю! — поминутно покрикивала старуха, хмуря свое круглое, добродушное лицо.

Корова беспокойно переступала с ноги на ногу, поднимала голову и тревожно втягивала сырой, смешанный с запахом навоза воздух. «Чувствует беду» — думал старик, поглядывая на корову. Собрав дрова, он решил сходить к сыну с невесткой.

— Я до Степана, — предупредил старуху.

И пошел через залитый огород к дому сына.

Надежда Казимировна, невестка деда Федора, полночи не спала — ждала Алексея. Поднялась позже обычного. Быстро оделась, затопила печь. Окинув ее взглядом, подумала: «Побелить надо — потемнела совсем». И, словно стыдясь своей нерасторопности, глянула на мужа. Степан Федорович, наваливаясь на стол широкой грудью, вяло хлебал вчерашние щи.

— Может, я подогрею? — заботливо спросила Надежда Казимировна.

— Не надо, — отказался Степан Федорович, смахивая со лба клок волос, неровно и размазано белеющих, точно на них сыпанули мукой. — Ты сама ела?

— Успею, — обронила Надежда Казимировна. — Вода все залила, торопиться некуда.

Степан Федорович на это ничего не сказал, только вздохнул.

«Не меньше недели вода стоять будет…»

Доев, он положил ложку на длинный стол, застеленный цветастой клеенкой, и уставился в светлеющее окно. За ним с трудом удерживала на себе холодный и тяжелый лед река.

«Терпеливая, — подумалось Степану Федоровичу, — что Надя…»

Это сравнение было невольным, но близким к правде.

В Рубеж привез Степан Надежду из деревни Городец. Он работал в колхозе шофером и по весне, когда разливалась вода, был вынужден в районный центр Долин и из него ехать не напрямую, через Бережновку, а в объезд — через Ольпенск, Городок, Городец… В одну из таких поездок Степан и Надежда познакомились, а потом между ними полыхнуло любовью, опалив обоих. Степан не стал медлить и заслал к родителям Надежды сватов. Сговорились сразу — чего время тянуть. После этого сыграли свадьбу. Работящая Надежда пришлась по душе свекру и свекрови. Вскоре родился сын. Назвали Алексеем. Через год произошло еще одно радостное событие — переселились в свой дом, который построили ближе к реке, на широком огороде родителей — старших Жилевских. Когда более-менее обустроились, счастливая Надежда, забеременев, разродилась девочкой, которой дали редкое в Рубеже и красивое имя — Юля. Спустя три года появилась на свет Люба. И тут нежданно-негаданно случилась беда, о которой и подумать никто не мог…

Степан, опытный к тому времени шофер, вез на стройку кирпич. Неожиданно на дорогу, мокрую после дождя, выбежали малолетние дети. Степан начал тормозить, но груженая машина по инерции неслась вперед. Ничего не оставалось, как свернуть грузовик с дороги, что Степан и сделал. Вся сила удара пришлась на него. Старый и уже к счастью трухлявый тополь оказался под колесами грузовика, а Степана, с разбитой головой и грудью, в крови, тут же увезли в больницу. Заключение врачей прозвучало как приговор: черепно-мозговая травма, перелом ребер и позвонков.

В районной больнице Надежда смотрела на мужа и не узнавала: посиневшие губы, заострившийся нос, неестественно бледный лоб.

— Степан, — тяжелея, позвала она его и упала без сознания…

— Он в коме, — услышала Надежда, приходя в себя, чей-то голос. Это был врач. — Будем надеяться на лучшее.

После больницы Степан больше года не вставал с постели — лежал дома. Все думали, что не выживет, помрет. А если и останется жить, то калекой.

Так думала и Надежда.

Как-то пришла она со двора в дом и увидела, что Лешка — было ему тогда лет семь или восемь — сидит возле отца и что-то тихо говорит ему. Надежда прислушалась.

— Ты не умирай, — выговаривал сын, положив обе руки на кровать — лежбище Степана. — Я без тебя не смогу жить. И мамка не сможет. И Юля с Любой. Они малые, испугаются, будут плакать…

Надежда почувствовала, что горло ее забивает горечь. На глаза тут же навернулись слезы. А сын, не замечая ее, просит:

— Не умирай, я прошу…

— Лешка! — бросилась к нему страдающая от неожиданного горя молодая мать.

Схватила на руки, обняла.

— Ты не бойся, — прижался Алексей к ней. — Если батько помрет, я женюсь на тебе. Вырасту и женюсь…

Надя надолго замкнулась в себе. Только и радости, что дети. Чтобы накормить их, одеть и обуть не хуже других, весну, лету и осень работала в колхозе: обрабатывала участки бульбы, бураков, убирала лен, гребла сено… Мало ли в сельском хозяйстве дел и забот. Только успевай управляться. Деньги в колхозе небольшие, но на скромную жизнь хватает. Как говорится, не до жиру, быть бы живу.

Зимой же, когда свободного времени было много, Надежда ткала, вышивала, шила.

В нехитрой, каждодневной работе помалу оттаивала душой. Благо, помогали свекровь со свекром. Степан — их единственный сын. После страшной аварии Надежда для свекра и свекрови стала как родная дочка, помогали, чем могли. Особенно привязались к внукам.

Степан, Бог дал, пошел, наконец, на поправку, хотя авария на его здоровье оставила заметный след — если брался за работу, то быстро уставал, потел. Бывало так, как будто не на свежем воздухе был, а из парной выходил. И все же жизнь в семье Жилевских пошла легче и веселее — какой-никакой, а опять появился в доме хозяин…

Дети росли здоровыми, послушными. Алексей пошел в отца. Такой же высокий, крепкий, с разлетом черных бровей, выдающих его беспокойный характер. Юля же, казалось, все забрала у матери: и выразительные зеленые глаза, и белозубую улыбку с ямочками на щеках, и тяжелую темно-русую косу. Да и сердцем она мягкая, уступчивая. Люба, младшая из детей, была похожа на Юлю, а вот характером напоминала Алексея. Если что не по ней — надуется и молчит. Только в больших сероватых глазах скачет колючий огонек, готовый в мгновение превратиться в пламя и обжечь.

Думая о детях, Надежда Казимировна повеселела. Ее обветренное, уже вбиравшее в себя паутину морщинок лицо посветлело.

Юля заканчивает восьмой класс, будет поступать в Долинский районный сельскохозяйственный техникум — хочет работать в родном селе. За нее сердце спокойно. Люба учиться пока еще только в пятом классе, а потому о ней все думы впереди. А вот за сына тревожно: пришел из армии, погостил месяц и уехал в Минск. Пошел работать на завод, поступил в университет. На вечернее отделение. Навсегда в городе хочет остаться.

«В батьку пошел, — невесело подумала Надежда Казимировна, — упрямый… Хотя, может, это и хорошо: если бы не упрямство, вряд ли бы Степан выкарабкался, а так — не совсем здоровый, но все же помощь семье от него большая. Вот бы и Алексей в своем селе жил…»

Теплилась в сердце Надежды Казимировны надежда, что сын все же вернется в родной дом. Вон как зачастил к дочке Микулов. Может, и выйдет у них дело к свадьбе. Дай-то Бог…

Мысли Надежды Казимировны перебило заигравшее вдруг радио. Она убавила громкость, глянула на часы — шесть. Степан уже был на ногах. Одетый в телогрейку, он вышел во двор, озадаченно поглядел вокруг и побрел за хлев — к затопленному погребу.

На дворе уже светало. Сквозь запотевшее окно Надежда Казимировна увидела свекра. Дед Федор хотел было подойти к поваленному льдиной забору, но едва набежавшая волна хлестнула его по резиновым сапогам выше колен, вернулся, зашаркал на крыльце, вытирая ноги…

— Добрый день.

— Здравствуйте.

— Не затопила вода?

— Пока в доме сухо.

— Степан где?

— На дворе, пошел к погребу, там все плавает.

Надежда Казимировна обреченно развела руками, точно в разливе воды была виновата сама.

— Нечему там плавать, — строго сказал старик. — Все под водой. — Он присел, привычно подкрутил свои вислые льняные усы. — Алексей спит?

— Спит. Под утро пришел.

— Баловство, держи хлопца в руках.

Надежда Казимировна промолчала: свекор не любил, чтобы ему перечили. Поговорив о домашнем хозяйстве, старик поднялся.

— Ну, пойду. Скажи Алексею, что завтра в лес поедем. За дровами. Пускай лодочный мотор проверит, бензину в бачок зальет…

Когда свекор ушел, Надежда Казимировна заглянула в спальню. Люба, приоткрыв пухлый рот, еще видела сны, а Юля уже не спала, лежала с открытыми глазами.

— Ты чего проснулась? — ласково спросила мать.

— Вставать буду.

— Спи, рано еще…

Надежда Казимировна приоткрыла дверь в комнату Алексея. Поджав ноги, сын сопел в подушку. Она заботливо поправила съехавшее одеяло и пошла доить корову.

Вдоль реки, сразу за поваленным льдиной забором, сновали лодки, шныряли гусиные флотилии. В затопленном дворе соседа надрывно ревел лодочный мотор. Хозяин его, ладно сбитый, краснощекий Максим выливал из лодки воду. За ним испуганно наблюдал рыжий котенок, который сидел на крыльце у двери и ждал, когда ее кто-нибудь откроет, чтобы прошмыгнуть в теплые сени.

V

На берег реки, выбирая места повыше и посуше, сходился народ: с часу на час ожидался ледоход. Мужчины и женщины, старики и старухи, дети. Кругом шум, гам, точно на базаре.

— А слышала, как ночью коровы ревели? — спрашивала остроносая Мария Филанович у Варвары Котко, тяжелой, грудастой бабы, которая без перерыва лускала семечки.

— Как не слышать, — выплевывая шелуху, басила Варвара, — считай, всю ночь не спала.

— Животина все слышит…

— До войны, помню, точно такая вода была, — рассказывал стоящим рядом подросткам горбоносый Семен Машлякевич, щуря свои веселые с хитринкой глаза. — Высоко поднялась. В хату пришла. Мои покойные батько и мать добро спасают, а мы, дети, на печке сидим. А страх…

— И чего мой «Вихрь» забарахлил, — то ли удивлялся, то ли возмущался Илья Еремеев, прозванный в деревне за бойкий язык и шумные попойки Дуромеем, — недавно ж купил.

Мужчины, окружив полукругом невзрачного Илью, подкалывали:

— А ты его самогоном заправь, он у тебя сразу барахлить перестанет.

— Женок своих самогоном заправляйте, легче по ночам будет, — хмуро отбивался от насмешек Илья.

Мужчины гоготали.

— До хаты, сейчас же до хаты, иди, нехристь! — размахивая хворостиной, кричала бабка Ева своему четырехлетнему правнуку. — Не утопился еще?

Карапуз, ловко перебирая ногами, кружил в толпе. Наконец уставшая старуха остановилась и, пригрозив «нехристю» расправой дома, уставилась на темный, ноздреватый лед.

В это время где-то далеко, на колхозном поле, загудел трактор. Точно испугавшись этого гула, лед дрогнул, сдавленно вздохнул, затрещал. На середине его обнажилась беловатая трещина. Она чем-то напоминала глубокий порез на огромной туше рыбы. Сквозь трещину резко хлынула вода, вытолкнув на поверхность дохлую щуку. Она тяжело упала на лед, выставив широкий, вспученный живот. На берегу стало тихо. Через минуту-другую лед вздыбился, и остервенело ломаясь и крошась, полезли одна на одну льдины, с грохотом двинулись вниз по течению.

— Началось! — выдохнул кто-то.

— Началось, — повторил про себя Алексей, чувствуя возбуждение и радость…

То спокойно и важно, то торопливо и злобно, толкая друг друга, натыкаясь на препятствия, льдины раскалывались, мельчали, растворялись. Обычно спокойная Чаква теперь зло шипела, бурлила, рвала берега. Смотрели на нее люди, забыв на время свои дела, заботы и тревоги. Только и слышалось:

— Гляди, гляди, как идет.

— Важно.

— На вербу льдина пошла!

— Повалила!

— Ну и сила…

Люди заворожено смотрели на бушующую стихию. Только когда река стала спокойнее, начали расходиться. Алексей тоже хотел было идти домой, но увидел своего бывшего одноклассника Кольку Машлякевича, невысокого чернявого парня. После службы в армии Колька вернулся в деревню, работал трактористом. Алексей подошел, поздоровался.

— Привет, — протянул руку Кольке, — давно мы с тобой не виделись.

— Давно.

— Ты где сейчас работаешь?

— В Минске, на заводе.

— Кем?

— Фрезеровщиком.

— Понятно. Надолго приехал?

— Погляжу.

— Гляди хорошенько. — Колька усмехнулся. — Ты ж вроде жениться собрался.

— С чего ты взял?

Алексей насторожился.

— Люди говорят.

— Я пока еще не знаю, а они уже знают.

— Ладно тебе, секретчик. Пошли лучше на стадион, там вертолет прилетел, привез что-то.

— Пошли, — согласился Алексей.

По дороге Колька прямодушно заметил:

— Я слышал, что в Долине до твоей Гали какой-то хлопец свататься собирается. Ты гляди, а то отобьют девку.

Алексей, чувствуя, как комок горячей ревности подпирает к горлу, остановился, глухо спросил:

— Ты откуда знаешь?

— Да Микулиха моей матери рассказывала, а она мне.

— Интересно…

Алексей резко повернулся и пошел, не оглядываясь: недавнего приподнятого настроения как не бывало. Следом поспешил Колька.

На стадионе и вправду стоял вертолет. Возле него кучились рубежцы, в основном женщины: ждали, пока выгрузят хлеб, муку, крупы, ведра, сапоги, другие продовольственные и промышленные товары, необходимые во время паводка. Среди односельчан была и Галя со своей матерью. Когда выгрузка закончилась, из вертолета вынырнул невысокий толстяк с круглым бабьим лицом. Он надел белый халат, поставил вместо прилавка деревянный ящик из-под пива. Примостив на него весы, резким голосом потребовал:

— Станьте, товарищи, в очередь!

Женщины загалдели, попробовали построиться в очередь, но из этого ничего не вышло: каждая норовила стать первой.

— Спокойно, товарищи, — предупредил продавец. — Вечером прилетит еще один вертолет. Без товаров не останетесь.

— А нам ждать некогда, — отрезала статная рыжеволосая молодица Мария Коледа. — Нас дети малые дома ждут.

Напирая на товары, бабы ее поддержали.

— Вот именно.

— Начальник нашелся.

— Женке своей будешь команды раздавать.

— Продавай без очереди…

— Тьфу, ты, — плюнул толстяк. — Что кому давать, говори!..

Колька рассмеялся:

— Цирк.

Алексей промолчал, подождал, пока Микулиха проберется к «прилавку», и подошел к Гале.

— Сегодня выйдешь, как стемнеет?

Галя стыдливо оглянулась на мать.

— Лучше завтра. Родители из погреба бульбу вынесли, сегодня перебираем. Наверное, управимся поздно.

— Ладно, — повеселел Алексей. — Завтра так завтра

*****

К вечеру река очистилась ото льда. Вешние воды, отхватив себе добрую часть села, неслись к Горыни и уже по ней дальше. Самым надежным транспортом в Рубеже стали лодки.

VI

С ночи сырела в мглистом тумане рань. По Чакве в сторону леса тянулись одна за другой плоскодонки: первое дело рубежцев в паводок — заготовка дров.

Дед Федор с Алексеем выехали затемно. Брюхатая лодка, чернея смоляными деревянными боками, шла резво: старенький отцовский мотор «Москва», которым управлял Алексей, работал ровно. Старик, сидя спиной к встречному ветру, спокойно дремал.

За селом свернули в широкую канаву, которая соединяет реки Чаква и Льва. Берега канавы едва обозначались среди прибывной воды, но течение в ней было сильное. Плоскодонка пошла медленнее. Алексей добавил газу и вскоре, миновав соседнюю деревню Заболотье, въехали в лес. Полузатопленный, выглядел хмурым и настороженным. С одной стороны — заболоченная бобровая падь, с другой — густо заросшие молодью березы, ольхи, дуба. Настоящие волчьи места. Вокруг тихо и голо. Природа, кажется, задумалась о чем-то важном и вечном. Даже гул лодочного мотора не мог разбудить эту вековечную думу.

Неожиданно лодку тряхнуло, и днище ее поехало по чему-то твердому. «На бревно наскочили», — догадался Алексей. Он заглушил мотор, попробовал веслом вытолкнуть из-под плоскодонки бревно, черный прогнивший конец которого выступал из воды, но тщетно.

— На мель греби, — посоветовал старик.

Алексей направил лодку к берегу, где стал вытаскивать бревно. Помогал дед Федор. Вдвоем они, наконец, вытащили черный заплесневелый брус.

— Это ж с креста, — удивился Алексей. — Откуда он тут?

Старик осмотрел мокрый брус, провел по нему ладонью, задумчиво проронил:

— Тут неподалеку немцы в войну людей расстреливали. Крест, видно, с чьей-то могилы вода вымыла. Давай на сухое место вынесем, пускай лежит, доживает свой век.

— Может, с собой заберем? — предложил Алексей.

— Для чего? — не понял старик.

— На дрова пойдет, — объяснил Алексей.

Нагнув голову, дед Федор исподлобья глянул на внука и холодно отрезал:

— Крест — Божий знак. От Бога все на земле. Все. Порежешь крест — порежешь себя, живого. Знай.

— Извини, — виновато обронил Алексей. — Не подумал.

— Не подумал, — проворчал старик. — Думать надо. Не малый уже…

Брус с креста вытянули на берег и ехали дальше молча. Плоскодонка шла по тихой лесной реке Льве. На изломе ее, у огромного старого дуба, остановились. Привязали лодку к его узловатому могучему корню, который спускался к воде.

Дед Федор подошел к дубу, разгреб ногой прошлогодние листья. На одном из толстых корневых ответвлений дерева открылось заплесневевшее дупло.

— Что это за дупло? — спросил Алексей.

— Это? — Старик вынул из круглого ровного углубления сучья, сухую траву, вытер стенки. — Это ступа. В войну в ней люди, которые ушли в лес от немцев, зерно толкли. Пшеницу, жито, овес… Все, что заготовили. Тут, у дуба этого, и жили.

— Не знал я.

— Будет час, расскажу, что тогда было. — Дед Федор по-хозяйски глянул по сторонам. — Неси топор, пилу…

Взялись за работу. Валили сухостой: ольху, осину, березу. Старик ловко подрубал ствол дерева с той стороны, куда оно клонилось, а потом, уже вдвоем, спиливали. Когда лодка была загружена, сели обедать. Дед Федор как бы между прочим спросил:

— Война будет или нет? Что там у вас в городе говорят?

— Не должно, — неуверенно ответил Алексей.

— Не дай Бог, — промолвил тихо старик. — Нет большего несчастья, как война, нет…

Дед Федор достал папиросы, закурил.

— Наверное, это так, — обронил Алексей.

— Не наверное, а точно, — поправил дед Федор. — Помню, мой батько — твой прадед, значит, пришел с первой мировой войны. На груди — четыре георгиевских креста. Мы, дети, мать моя, глядим на батьку, любуемся — герой! А он на другой же день снял эти кресты и в сундук положил, на самое дно. Нам даже обидно стало: показал бы сначала себя людям, пускай бы поглядели. Награды ведь заслужил, не украл. Сказали ему об этом, а он так горько ухмыльнулся, точно сырую редьку съел, и говорит: «Пускай их лучше добрые люди не видят». А вечером, как собралась в хате родня, пришли соседи, стал про войну рассказывать. Говорил зло, нервно. Я всего не помню — малый был. Но одно запомнил на всю жизнь. В первом бою выстрелил батько в австрийского солдата. Глядит — убил. Страшно ему стало, давит что-то внутри, как кто душу вынимает. А ночью сон приснился: трое щенят вокруг ног его бегают, пищат жалостно, точно дети малые плачут… Знающие люди объяснили: у того солдата трое деток было. Вот так… — Старик замолчал. Сидел, неторопливо докуривая папиросу, глядел куда-то вдаль своими выцветшими глазами, думал о своем. Потом тихо и твердо сказал: — Война — это горе, потому что человек человека убивает.

— Горе, да не для всех, — вставил Алексей.

— Как это — не для всех?

— Так… Евсей, говорят, в войну паном ходил. Не то, что сейчас: идет, сгорбившись, тихо, осторожно, точно не по земле ступает, а по льду.

— Вон ты про что. — Дед Федор пытливо глянул на внука. — Люди, как и деревья в лесу, — неровные. Евсей, что этот сухостой: корень вроде есть, а жизни нет. Он, я тебе скажу, с детства порченый. Я его хорошо знаю, хотя мы и не дружили: Евсей за меня на лет пять моложе. Помню, как-то в Рубеже у нас — давно это уже было, до войны — собаки бешеные появились. Стали искать охотников, кто бы их побил. Пообещали хорошо заплатить, но никого не нашли. Вызвался только Евсей. Вместе с бешеными собаками он загубил немало здоровых, которые у своих хозяев не на привязи жили, а так, свободно. Щенят Евсей тоже не жалел.

— Вот, гад! — не выдержал Алексей. — Не зря он полицаем был.

— Какой из него полицай?.. — Старик махнул рукой. — Выгоду искал, вот и в полицию подался.

— Все равно же был в полиции, — возразил Алексей.

— Был. Жизнь его темная, незавидная, как и он сам. Да и боялся Евсей немцев, не хотел умирать. Он, что бы ты знал, и в партизанах был.

— В партизанах?

— А как же. — Старик кивнул. — С Романом, братом моим, — его в сорок третьем убили, — в одном отряде был.

— Я и не знал.

— Ты, Леша, много чего не знаешь, много… Да и мне самому не все ведомо. Люди раньше говорили, что батько Евсея не местный, родом из Городка. Мужик пьющий и гулящий. Сидел за кражу. А яблоко от яблони, известное дело, далеко не катится. Потому и Евсей такой… — Старик крутанул головой, огляделся, точно искал подходящее слово и выдал: — Такой, как вьюн — скользкий и гадкий. А главное, работать не хочет и никогда не хотел. Люди постарше это знают… Ладно, давай домой собираться. Наговорились мы сегодня, пора и честь знать.

Старик поднялся, стал укладывать инструмент. Алексей столкнул с песчаного берега осевшую лодку, опустил в воду мотор. Подкачивая в карбюратор бензин, спросил:

— Евсей пятнадцать лет отсидел?

— Вроде.

— А в какие годы он сидел?

— В сорок пятом или в сорок шестом его посадили. А пришел он из тюрьмы уже в тысяча девятьсот шестьдесят первом. Сразу после того, как Гагарин в космос полетел.

— А чего Евсей назад в село вернулся? Люди с ним и говорить не хотят.

— Чего? — Дед Федор на минуту задумался. — Земля своя позвала. Зверь и тот до родных мест приходит. А Евсей все ж человек. Так-то. Поехали…

Заходящее солнце уже золотило деревья. Отражаясь в воде, прыгало по волнам. Лес начал тускнеть. Над ним растворялась едва заметная дымка испарины. Сладко пахло прелью.

VII

Молодежи в клубе было мало: буйный паводок крепче родительского слова держал рубежских хлопцев и девчат по домам. Те, что пришли, уместились в зале для танцев на скамейках. Сидели, подпирая холодные, выкрашенные в зеленый цвет стены, скучающе поглядывали на две-три отчаянные пары, что кружились под заезженные хрипловатые пластинки, перекидывались незначительными фразами.

Несколько парней стояли у дверей, молча курили.

— Может, потанцуем? — предложил Алексей Гале.

— Не хочется, — отказалась она. — Лучше пойдем, погуляем…

Провожаемые любопытными взглядами, они вышли из клуба и, не сговариваясь, направились к реке.

— Ты чего такая грустная? — спросил Алексей.

— Так.

Девушка пожала плечами.

— Что-нибудь дома?

— Не знаю, — Галя улыбнулась, но улыбка вышла какой-то виноватой, жалкой. — Как-то все не так у нас.

— Почему?

Алексей с тревогой взглянул на Галю.

— Ты опять уезжаешь.

— Я приеду.

— Приедешь… Не в этом дело. Я хочу, чтобы мы постоянно были вместе. А то ты — там, я — тут. Боюсь я чего-то, боюсь… Да и мать моя недовольна. Говорит, обманешь ты меня.

Да ты что?.. — Алексей обнял Галю, прижался щекой к ее пахнущим мятой волосам. — Мы будем вместе, подожди немного…

Сказав это, Алексей замолчал: он не знал, когда это будет. И будет ли вообще. Жизнь, вначале такая простая и ясная, особенно в школьные годы, оказалась гораздо сложнее и труднее. Отслужив два года в армии, Алексей оказался на распутье: не было пока ни профессии по душе, ни квартиры в Минске, где работал, ни денег в запасе. И будущее виделось смутно, как дальний тополь в ночи.

Галя, почувствовав невеселое настроение Алексея, взяла его за руку:

— Я буду ждать.

— Ты правду говоришь?

— Да…

Алексей благодарно сжал мягкую ладонь Гали.

— Я часто думаю о жизни. Вообще о жизни и своей личной в частности. И знаешь, пришел к выводу: человек по своей природе не слабый, но только в том случае, если к чему-то стремится.

— А ты к чему стремишься? — прямо спросила Галя.

— Для начала твердо стать на ноги.

— В каком смысле?

— Во всех смыслах, — прямо ответил Алексей. — В профессиональном, материальном, служебном, если хочешь. Только в этом случае можно быть собой. В хорошем смысле этого слова. Жить для себя, своих близких, просто для людей.

— Наверное, это немало, — предположила Галя.

— Наверное, — согласился Алексей.

Река встретила их холодом. По ее свинцово-темной поверхности гулял порывистый ветер. На затопленные огороды, улочки и переулки волны выбрасывали грязную пену. Чаква предостерегающе шумела.

— Хочу тебя спросить кое-что…

Алексей замялся.

— Спрашивай.

— Ты извини… Говорят, жених у тебя в Долине есть…

Галя смутилась.

— Навязывается там один…

— А ты?

— А что я… Мне ты люб…

— Гляди, — отгоняя недобрые мысли, обронил Алексей. — Я делиться тобой ни с кем не буду.

— Точно?

Девушка смотрела прямо, испытующе.

— Я сказал, — отрезал Алексей.

Галя повеселела, довольно проронила:

— Хорошо…

Они хотели идти домой, как услышали шумные всплески воды: кто-то плыл в лодке. Когда они приблизились, Алексей узнал в ней Еремеева. Лодка свернула в ближайший переулок, уткнулась в песок. Илья матерно выругался. Спустя минут пять, сгибаясь под тяжестью лодочного мотора, который, по всей видимости, испортился в пути, Еремеев неуверенно протопал в сторону Каменки — улицы, вымощенной булыжниками.

Алексей с Галей переглянулись и пырснули со смеха.

Илья остановился, глянул в их сторону. Никого не увидев, побрел дальше.

— Пора и нам. — Галя взяла Алексея под руку. — Ночь, а мы гуляем…

— Пошли…

В спящем селе мерцали редкие огоньки. В густеющей тьме неба показалась на мгновение вечерняя звезда — Венера. Ее отражение золотой каплей упало на чернеющую воду, игриво качнулось и тут же исчезло.

IX

Евсей, несмотря на поздний час, еще не ложился. Сидел возле открытой грубки, грел свои старые кости. У ног его терся облезлый черный кот с оборванными ушами. Кот часто и надолго пропадал из дома, но всегда возвращался. Перед самым паводком, после недельной отлучки, он опять появился в доме. И теперь сидел с хозяином, скрашивая его одиночество.

Дрова уже догорали. Евсей тяжело поднялся, достал из шкафчика начатую банку кильки, дал коту.

— Ешь.

Кот лизнул и отвернулся.

— Паскуда, — обозвал кота старик.

Он взял банку, поставил обратно. Снова сев к грубке, тупо уставился на затухающий огонь. Тепла от него уже не было, но вот от углей исходил жар. Он впивался в кожу Евсея, проникал внутрь, до самых костей. Жар нагонял дремоту.

Со двора вдруг донеслось глухое рычание собаки, короткий лай. Евсей насторожился, неохотно поднялся, зашаркал к окну. Откинув занавеску, стал вглядываться в густую темень. Возле калитки кто-то стоял. Надо было идти, посмотреть, кто это. Суетливо потоптавшись, Евсей надел телогрейку, вышел на крыльцо. Тревожно спросил:

— Кто там?

— Собаку привяжи, — хрипло раздалось из темноты.

По голосу старик узнал Еремеева. «Принесло», — подумал зло.

Включив фонарь, что висел над дверью, прикрикнул на собаку:

— Ляг!

Овчарка зарычала и пошла в дальний угол двора. Шатаясь, Илья подошел к Евсею.

— Добрый вечер.

— Кому добрый, кому не совсем, — хмуро проворчал старик, невольно отворачиваясь и отступая от удушливого перегара гостя.

— Ты что ж, не рад? — недобро щуря припухшие глаза, спросил Еремеев. — Не рад?!

— Рад, рад…

Евсей, зная буйный характер пьяного Ильи, трухнул.

— Рад — угощай. — Еремеев подобрел. — Как-никак, а я гость.

— Чем же я угощу?

— Самогоном.

— Да откуда ж он у меня?.. Нет самогона.

— Не бреши. — Илья предупреждающе покрутил корявым пальцем перед прыщеватым, облезлым носом Евсея. — Я носом чую…

Пьяный Еремеев часто ходил по домам, где выпрашивал, а где требовал выпить. Бывал он и у Евсея.

— Я чувствую, — повышая голос, проговорил Илья. — Выпить у тебя есть!..

Старик, понимая, что от Ильи так просто не отделаешься, повернулся и молча поплелся в дом. За ним, спотыкнувшись на пороге, ввалился Еремеев. Расстегнув мокрый кожух, долго шарил глазами по комнате, служившей кухней и передней одновременно, примериваясь, куда бы его повесить. Наконец заметил на стене гвоздь. Повесил на него. Не снимая шапки, бухнулся за стол.

Евсей принес из кладовой полбутылки мутной сивухи. Подумав, достал из шкафчика недоеденную рыбную консерву, кусок сала, черствый хлеб.

Притихший Илья напряженно ждал. Его тяжелые водянистые мешки под глазами нервно вздрагивали, худой кадык то и дело уходил вверх, теряясь под небритой несколько дней щетиной.

Старик разлил самогонку. Гостю — полный стакан, себе — половину. Не дожидаясь приглашения, Еремеев осторожно взял стакан и, задирая голову вверх, надувая до красноты жилистое горло, медленно выпил. Евсей поднес свой стакан ко рту, но тут же поставил обратно: его тошнило.

— Прикуси сначала, — осоловело посоветовал Илья, доставая негнущимися пальцами кильку.

Евсей вздохнул:

— Меньше бы ты пил.

— Ты что ж, попрекаешь? — Илья, перестав жевать, набычился. — А-а?..

— За что же мне тебя попрекать. — Евсей пожал худыми плечами. — Жалею…

Илья вперил угрюмый взгляд в Евсея. Тяжело ворочая языком, медленно проговорил:

— Раньше надо было жалеть. А сейчас чего ж… Себя лучше пожалей. Желтый весь… Помрешь скоро…

— Ты что ж говоришь, — выдавил Евсей, — против ночи…

Разговоров о смерти он не терпел — боялся ее, хотя и понимал, что не вечный и никуда от смерти не денется, а все равно думал о ней со страхом. Даже не со страхом, а ужасом. Может, потому, что сам не раз сталкивался со смертью, а может, потому, что самому когда-то пришлось убивать…

— Помрешь, — упрямо повторил Еремеев. — Николая Стреху помнишь?.. Он тоже перед смертью пожелтел весь. Врачи его от желтухи лечили, а у него рак был.

Кровь хлынула в голову старика. Дышать стало трудно, в ушах отрывисто застучало. Евсей медленно поднялся, прошипел:

— Выйди из хаты…

Илья до хруста в пальцах сжал кулак, угрожающе выдохнул:

— Я тебе этого не забуду… Ты давно нарываешься, давно…

Старые счета были у Ильи Еремеева к Евсею. Старые, да крепкие.

Это случилось в середине шестидесятых годов, когда Илья учился в четвертом классе. После занятий он играл с ребятами на колхозном кукурузном поле в войну. Тихо пробираясь сквозь высоченные стебли, нос к носу столкнулся с Евсеем. Оба перепугались.

— Дядя Евсей, — удивился Илья, — ты чего тут?

— Кукурузу сторожу, — боком закрывая мешок с отборными початками, шепотом проговорил Евсей.

— Ты же не сторож, — тоже переходя на шепот, усомнился Илья.

— А тебе что?!

Евсей смерил паренька хмурым взглядом.

— Кукурузу воруешь, — пугаясь своей догадки, проговорил Илья.

— Я?.. — Евсей вытаращил свои рыбьи глаза. — Ах ты, щенок вшивый!

Он схватил парня за ухо и, выкручивая его, резко толкнул. Илья упал, от страха и боли ужом скользнул в гущу кукурузы и оттуда, убегая, крикнул:

— Все расскажу бригадиру.

— Поглядим, — с ехидной злостью обронил Евсей.

Он достал из кармана огрызок химического карандаша и, слюнявя его, вывел каракулями на своем мешке: «Еремеевы». С этим мешком направился прямо в школу, к директору, мол, смотрите, чем ваши ученики занимаются — колхозную кукурузу воруют. Скандал получился большой. Мало того, что Илью гневно отчитали на общем собрании школы, так еще вдобавок нехорошо прописали о нем в районной газете, где заодно мазнули грязью и его родителей, вспомнив, что они не хотели вступать в колхоз. С этого случая учеба и жизнь Ильи пошли наперекосяк. Постоянно ощущая на себе отчужденно-подозрительные взгляды учителей и одноклассников, он стал убегать с уроков, не приходить на занятия. Еле-еле окончив семь классов, начал выпивать, пытался ездить на заработки, но нигде не мог проработать больше двух-трех недель из-за своей излишней нервозности.

— Ты еще поплачешь, — угрожающе пообещал Евсею Илья.

Он плеснул себе в стакан остаток самогонки, выпил не закусывая. Поглядел стеклянными, невидящими глазами сквозь Евсея, тяжело поднялся, процедил:

— Гад…

С трудом оделся и, едва держась на ногах, поплелся к себе домой, где его ждали тихая покорная жена — рыжая фельдшерица Галя да четверо детей, мал мала меньше.

Проводив Еремеева ненавидящим взглядом, Евсей бессильно опустился на стул, уставился на ожившую от весеннего тепла муху. Муха сонно ползала по крошкам хлеба, пожелтевшему куску сала. Перед пустым граненым стаканом, из которого пил Илья, остановилась, застыла. Глядя на нее, старик вдруг с болезненной ясностью представил свою смерть. Он почувствовал ее физически. Она где-то рядом. Быть может, сидит за столом напротив и глядит своими страшными глазами на него, Евсея, так, как он глядел на муху: сонно и равнодушно.

«Помрешь скоро», — вспомнились слова Ильи.

«Помрешь, — точно обухом стукнуло в голове. — Вот он, мой сон…»

Евсей бессознательно уставился в окно. За его немытыми стеклами кружилась тьма. Тянуло холодом и одиночеством. Как в ту ночь…

Он, Евсей Друцкий, его дружки — Андрей Мозолевич и Тихон Стасюкевич, все — полицаи из Городка, ночью постучались в хату Марии Лемешевич — жены местного участкового, которого в начале войны призвали на службу — в армию. В окне мелькнуло что-то белое, потом послышался женский голос:

— Кто там?

— Свои, — ответил Тихон.

Когда дверь открылась, он грубо оттолкнул женщину, вошел в хату, осмотрелся. Никого. Лишь спящий годовалый ребенок. Стасюкевич уставился на него, ухмыльнулся:

— В батьку.

Мать, чувствуя беду, подошла к ребенку, загородила собой, с сердцем проговорила:

— Мы-то в чем виноваты?.. Война. Побойтесь Бога…

— Бога? — Переспросил Стасюкевич. — А ты веришь в Бога? Муженек твой верит в Бога? Не верит, раз Советам служит.

— Он не верит, правда. А я веру, веру…

— Евсей! — крикнул Стасюкевич. — Возьми дитя.

Женщина побелела, рванулась взять сына, но сильный удар свалил ее с ног.

— Кому говорю! — прикрикнул Тихон.

— Бери, — нервно теребя покалеченное партизанской пулей ухо, прорычал Мозолевич.

Евсей взял дитя. Грубо, неумело, не зная, что делать. Ребенок проснулся, закричал.

— Что ж ты своего муженька, своего защитничка задрипаного в армию отпустила? Что ж не придержала, а?

Стасюкевич, наступая на женщину, опять ударил ее.

— Сука!..

Он бил пока она не потеряла сознание. Бил Марию и Мозолевич. Бил жестоко, с остервенением.

А ребенок кричал, захлебывался в плаче, точно хотел выплакать всю боль этой ночи: свою и материнскую.

— Пошли, — коротко приказал Стасюкевич и вышел с Мозолевичем из хаты.

Евсей с ребенком поплелся за ними.

— Куда его? — спросил.

— Куда?! — Тихон нервно повел мутными, полупьяными глазами вокруг, остановил свой взгляд на реке. — В воду!

— Не могу я… — Евсей задрожал. — Дитя еще…

Мозолевич нервно хихикнул.

— А я могу, — угрожающе обронил Стасюкевич и взвел курок винтовки. — Считаю до трех. Раз…

Евсей попятился к реке. Что-то человеческое, забытое за то время, когда он пошел служить немцам, шевельнулось в его душе. В какое-то мгновение он хотел кинуться в реку вместе с ребенком, чтобы уйти из этой жизни, забыть свою слабость, страх, предательство, чтобы покончить со всем разом. Но когда глянул вниз на холодную бездну, на дуло винтовки, то понял, что не сможет покончить с собой, что боится смерти, что хочет жить, жить… И он бросил дитя, вскрикнув от ужаса и отвращения…

— Господи, не оставь меня одного, — прошептал старик.

Он весь дрожал. Внутри его что-то булькало, в глазах замелькала ожившая муха. Через мгновение мух стало больше. Они начали слетаться к глазам Евсея, застилая ему свет. Он чувствовал, что вот-вот ослепнет. Как чувствовал тогда, когда впервые встретил Марию Лемешевич, когда ездил в район. Она сразу не поняла, кто перед ней. А когда поняла, то мгновенно побелела, зашаталась, безумно заворочала глазами, точно выпила стакан спирта. Чтобы не упасть, несчастная женщина схватилась за железный забор и точно прилипла к нему. Было видно, что у нее еле заметно дергалась голова…

«Живая», — подумал Евсей и сам вдруг задергался, ощущая, что жизнь от него уходит.

Теперь это ощущение повторяется…

Сцепив от страха непослушные руки, Евсей нервно тут же разжал их, встал. «До Евы надо», — мелькнула мысль. Как утопающий хватается за соломинку, так и он, ухватившись за эту мысль, стал собираться: натянул длинные резиновые сапоги, надел телогрейку, шапку. «Вылечит, старая, — билось горячей волной в воспаленном мозгу старика. — Она всем помогает — безотказная… Вылечит, я заплачу…»

Подумав о плате, Евсей торопливо зажег свечу и полез в погреб. В нем резко отдавало гнилью, копошились, попискивая, мыши. Евсей, ничего не чувствуя и не замечая, поставил на пустую полку свечу и, нагнувшись над почерневшей от давности бочкой, достал из нее обмотанную порванной мешковиной ржавую металлическую коробку. Осторожно поставив ее на землю, стал открывать. Но она не открывалась. И без того взбудораженные нервы старика тяжело заворочались. Он матерно выругался, выдернул из трухлявой доски гвоздь и, всадив его под крышку, резко повернул. Гвоздь, выскочив, проскрежетал по металлу, полоснул по руке Евсея. В горячке он вцепился заскорузлыми пальцами в крышку и с силой рванул ее к себе. Коробка открылась. На землю, тускло поблескивая, посыпались золотые кольца, броши, кулоны, цепочки, монеты царской чеканки. В какой-то момент все эти драгоценности вдруг пропали и старику показался незнакомый, но где-то виденный им, улыбающийся мужчина неопределенного возраста с запухшим, заросшим черной щетиной лицом. В его грязных руках — дрожащий бубен с блестящими, переливающимися бубенцами. Видно, что они звенят. Но не слышно. Совсем не слышно. И уже не видно. Только блестят, отрываясь и падая вниз, бубенцы…

«Я заплачу», — вяло подумал Евсей.

Из последних сил он вцепился за лестницу и, чувствуя страшную тяжесть во всем теле, полез наверх, на воздух…

X

От Гали Алексей возвращался под утро. Шел не улицей, а вкруговую — по бывшему болоту. Это чтобы никто из односельчан не видел.

Село еще дремало. Только в нескольких домах горели огни. Их зыбкий свет расплывался в густом и темном тумане. С настывших деревьев падали капли росы в черную, жидкую грязь.

У забора Евсеевого дома Алексей неловко оступился. Нога его тут же поехала по мокрой, скользкой земле. Чтобы не упасть, парень схватился за штакетник. Старые доски затрещали. Одна из них переломалась, издав резкий, пугающий звук. Алексей, ожидая злой лай Евсеевой овчарки, внутренне напрягся, сжал в руке выломанную штакетину. Но лая не послышалось. Это удивило парня: в доме Евсея горел свет, дверь была открыта. Значит, он у себя, почему-то не спит. Собака должна быть во дворе или в огороде. Алексей вызывающе стукнул по забору — тихо. Ударил еще раз, громче — никого. Недоумевая, пошел вдоль забора к калитке. Она оказалась незакрытой. Парень пригляделся. На пороге, головой вниз, лежал старик. «Пьяный, что ли?» — подумал Алексей. Он оглянулся и осторожно, не выпуская из рук штакетины, приблизился к Евсею. Расхристанный, без шапки, он не двигался. Внутри парня кольнула недобрая догадка. Он потрогал старика штакетиной — не шевелится. Преодолевая страх, нагнулся, приложил руку к голове Евсея, но тут же отдернул назад, попятился — старик был холодный…

Потрясенный, Алексей бегом кинулся в больницу, но по дороге, немного успокоившись и рассудив, что Евсею уже ничем не поможешь, решил рассказать сначала об увиденном деду Федору.

В доме стариков было еще темно. Парень, бредя по воде, подошел к окну, резко постучал. В окне показалась голова деда Федора. Алексей приглушенно попросил:

— Выйди.

Скрипнула дверь. На порог, в полотняном белье, вышел старик, встревожено спросил:

— Что случилось?

— Евсей умер, — тяжело дыша, выдавил Алексей.

Дед Федор побледнел.

— Откуда ты знаешь?

— Я от Микулов шел. А он, Евсей, лежит на пороге. Холодный уже…

— Ты что ж, проверял его?

— Ага…

Алексей сбивчиво рассказал, как было.

— Кончился, значит, — проговорил старик, о чем-то думая. — Подожди…

Он пошел в дом, стал одеваться.

— Куда это ты? — спросила разбуженная бабка Вера.

— Надо тут, — неопределенно буркнул дед Федор. — Сейчас приду.

— Так завтра сходишь.

— Завтра поздно будет…

Говоря это, дед Федор и сам не предполагал, насколько окажется прав.

Одевшись, он торопливо подался в сторону бывшего болота. За стариком поспешил Алексей.

XI

Евсей лежал все в той же позе. На сбившихся волосах застыла роса. Дед Федор перевернул Евсея на спину, хмуро бросил внуку:

— Помоги.

Вдвоем они положили Евсея на лавку. Оскалившись, он зло глядел заледеневшими глазами в светлеющее небо.

— Все, — глухо проронил дед Федор. — Ты иди, Леша, за доктором, участкового позови, а я пока побуду тут…

Алексей ушел, а дед Федор, глядя на Евсея, невольно думал о его запутанной жизни, смешивая в себе к бывшему полицаю неприязнь и жалость.

Над селом уже поднималась заря. Встречая ее, неистово горланили петухи. Над печными трубами появились первые дымки. У ближайшего колодца загомонили бабы.

Село жило своей обычной жизнью. И никому не было дела до Евсея.

Дед Федор отвернулся от покойника, вздохнул. Хотел было закрыть дверь Евсеевого дома, но увидел, что погреб тоже открыт. Прошел в дом, глянул в чернеющую яму. На дне ее что-то блестело. Старик присмотрелся.

«Золото!..»

Он спустился по трухлявой лестнице вниз, провел дрожащей рукой по холодному металлу, поднял ржавую коробку и, осененный страшной догадкой, бессильно опустился на какой-то ящик, стал мучительно вспоминать…

Это было зимой 1943 года. Февральская ночь со свистом обдавала землю морозным ветром, поднимала и крутила в воздухе мелкий снег. Закутавшись в тучи, едва виднелась луна. На улицах было темно и пусто. Выли собаки.

Сквозь сон Федор услышал, как кто-то стучит в окно. Подумал, что немцы. Неторопливо поднялся, со страхом пошел к двери. Открыл. На пороге стоял его старший брат Роман. Позади его топтался Евсей. Вдвоем они были в партизанском отряде.

Роман приезжал редко. С Федором у него были сложные отношения. Покойный отец братьев, Григорий Иванович Жилевский, оставил им на двоих около двадцати гектаров земли. Роман, похозяйничав на ней с год, уехал с семьей в поисках лучшей доли в Америку и вскоре затерялся там: не приезжал, не писал. Федор стал обрабатывать и участок, который принадлежал брату. Так продолжалось лет десять. Но перед Второй мировой войной, когда Западную Белоруссию, которая была под Польшей, присоединили к Советскому Союзу, Роман неожиданно приехал в Рубеж. Без семьи, с небольшим чемоданчиком, в котором лежали две пары белья, поношенный костюм да старенькие настенные часы. Брат потребовал вернуть ему землю, оставленную отцом в наследство. Федор отдал Роману меньший и худший участок, считая, что имеет на это право. Роман кровно обиделся, стал враждовать. И неизвестно чем бы все это закончилось, если бы его вскоре не направили на партийную работу в соседнюю республику — в Украину. К тому же началась война СССР с Германией. Романа из Украины перевели на родину — в Западную Белоруссию, родной Долинский район, поручив создать партизанский отряд. Федору офицер из районного НКВД приказал жить в селе, сообщать брату все новости о передвижении врага, а заодно снабжать партизан продовольствием. Война на время примирила братьев, но, увы, не сблизила их.

— Проходите, — холодно поздоровавшись, пригласил Федор ночных гостей.

— Притомились мы, — Роман тяжело опустился на лавку. — Дай чего-нибудь перекусить, накорми коня.

Федор кивнул жене, чтобы накрывала на стол, а сам вышел во двор.

Конь, запряженный в сани, стоял разгоряченный, потный, понуро опустив голову. Сразу было видно, что прошел за день не один десяток километров. Федор выпряг его, отвел в хлев, дал сена. Едва управился, как вышел Роман, спросил, оглядываясь:

— Тихо тут у вас?

— Кто его знает, — уклончиво ответил Федор. — Сегодня тихо, а завтра одному Богу известно, что будет. Антон Охремчик хвастался, что побьют вас скоро немцы.

Роман подозрительно поглядел на Федора, проговорил:

— Мало нас в партизанах, мало…

— Ты откуда приехал? — перевел разговор на другую тему Федор.

Роман оживился.

— Из Городка. — Он постоял, о чем-то раздумывая, потом решительно направился к саням. Остановился, жестко спросил: — Не продашь?

Чувствуя, как внутри поднимается старая обида на брата, Федор зло выдохнул:

— Пошел ты!..

— Ладно. — Роман миролюбиво улыбнулся. — Кто старое помянет, тому глаз вон… Гляди.

Он разгреб сено на санях, проворно открыл крышку железной коробки из-под патронов. Федор оторопело застыл: в коробке поблескивали монеты царской чеканки, кольца, серьги, кулоны, цепочки, браслеты, часы… Все из золота. Посреди этого богатства отливал серебром увесистый портсигар.

— Откуда все это? — прошептал потрясенный Федор.

Роман, довольный, что произвел впечатление на брата, захлопнул крышку.

— Городокские полицаи забрали у местных евреев и цыган, а мы у них. Так-то. Пошли.

— Надо добро это в хату занести. — Федор кивнул на коробку с золотом. — Вдруг кто чужой во двор заявится.

— Пускай лежит. — Роман махнул рукой. — Никто ж не знает. — Помолчав, добавил: — Кроме Евсея и нас…

В полутемном доме уже был накрыт стол: холодная картошка, хлеб, сало, соленые огурцы, сушеная рыба. В грубке горел огонь, грелся чай. Рядом сидел Евсей. Его раскрасневшееся лицо было мрачным и чужим, точно он не местный.

— Не уснул? — поинтересовался Роман. — Садись к столу. Подкрепимся, выпьем малость. Мы сегодня с тобой заслужили.

Евсей молча сел к столу, ни на кого не глядя, стал есть.

«Партизан, — неприязненно подумал Федор, — вроде свой, а глаза прячет. Нашел себе дружка Роман, ничего не скажешь…»

Уехали гости под утро. Федор их не только накормил, но и дал выпить: самогонка, несмотря на войну, в селе у каждого была — мало ли для чего потребуется. Думая о золоте, он выгнал корову из хлева и погнал к реке. Неожиданно послышались выстрелы. Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе Федора. Он, оставив корову, выбежал за село. В километре от него, в направлении леса, гнал коня Евсей. Позади его сидел Роман и отстреливался из трофейного автомата: за ними гнались на конной подводе немцы. Сразу Федор и не сообразил, откуда они взялись. Потом понял: немцы ехали в Рубеж со стороны деревни Бережновка. В дороге и встретились.

До леса оставалось метров двести или триста, когда Роман покачнулся и неуклюже, медленно стал подниматься. «Попали», — мелькнула у Федора Страшная мысль. Ему хотелось закричать Евсею: «Поддержи его, поддержи Романа!». Но Евсей, не оборачиваясь, гнал коня. Роман еще какое-то время держался, потом тяжело рухнул в снег…

Не дожидаясь беды, в то же утро, Федор с семьей ушел в лес.

Евсея тогда он больше не видел. Слышал, что его вроде как поймали и теперь он служит в Городокской полиции. Встретился с ним после войны. Постояли они посреди улицы, ненавидяще глядя один на одного, и разошлись. Все тогда было им ясным без слов. Оказалось, что не все.

Сгорбившись над золотом и как-то еще больше постарев, дед Федор вспоминал прошлое, когда услышал голоса, доносившиеся с улицы. Он очнулся от мрачных дум и, не отдавая себе отчета в том, что делает, машинально схватил коробку, сгреб в нее вместе с землей драгоценности. Закрыв, сунул ее себе под телогрейку и вылез из погреба.

Во дворе над бывшим полицаем согнулись врач с участковым, они о чем-то тихо говорили. Евсей коварно щерился в небо. Казалось, он все видел и знал.

Дед Федор последний раз глянул на Евсея и, не оборачиваясь, торопливо пошел домой. Врач с участковым рассеянно поглядели ему вслед и опять склонились над покойником.

XII

За гробом, который одиноко лежал на возе, шли с десяток ветхих старушек, четверо мужчин с лопатами, да потерянно бежала в стороне овчарка, провожая в последний путь своего хозяина. Время от времени она останавливалась, принюхивалась и зло скалилась на редких встречных прохожих.

Из окон домов и из-за заборов на похоронную процессию глядели рубежцы. Они скупо бросали реплики. Кто осуждающе, а кто так, чтобы не молчать.

— Гляди ты, в церкви отпевали.

— Так не собака, а человек все-таки.

— Оно так, да не совсем.

— Ладно, он уже отжил свое.

— Один жил, один и умер.

— Все помрем.

— Что заслужил, то и получил.

— Теперь ему уже все равно.

— Не скажи: суд Евсея еще и на небе ожидает. Точно, ожидает.

— Этого никто не знает.

— Ты, может, и не знаешь, а я знаю.

— Упокой его грешную душу, Господи.

— О-хо-хо…

Молчаливо двигалась процессия. В ее малолюдности было что-то отталкивающее и зловещее. Быть может, поэтому конь, тянувший воз с покойником через глубокую выбоину, остановился, после чего долго не хотел идти дальше.

— Все не так, как у людей, — бросил кто-то.

Это была чистая правда: жил Евсей вроде бы и рядом, с людьми, а без них, боясь своего прошлого и опасаясь настоящего.

Жил дико, словно зверь…

Перед самым кладбищем овчарка Евсея остановилась, присела к земле, опустила голову, потом вдруг вскочила и зло залаяла на стоявшего у забора лысоватого небритого мужчину, который придерживал за уздечку большого черного коня, запряженного в старый воз. На возу лежала охапка соломы, а на ней сидела худая скуластая женщина. Возле нее мостился чернявый парень лет двадцати пяти. Женщина испуганно поглядывала то на покойника, то на собаку, то на парня, который поминутно шмыгал своим вислым носом.

— Пошел! — хлестнул по земле кнутом приезжий мужчина.

Овчарка зашлась еще большим лаем, но близко к возу не подходила — боялась. Успокоилась только на кладбище, смиренно присев возле свежевыкопанной могилы.

— Полюбуйтесь! — раздался чей-то голос. — Молчит, будто оплакивает своего хозяина. А он, когда живой был, не жалел ее, почти не кормил. Вот она, собачья верность.

Его поддержали.

— У собаки тоже сердце есть.

— Правда. Но откуда собаке знать о делах Евсея?

— Вот!..

Когда вырыли яму и стали опускать в нее гроб, пошел дождь: мелкий, колючий, зарядивший надолго. Мокрая земля потемнела, осунулась.

— Дьявол! — вырвалось у кого-то.

Почти все поглядели на покойника, лицо которого было серым, с желтизной, словно вылепленным из залежавшегося парафина, и каким-то уж очень отрешенным, холодным.

Кладбище вскоре опустело. Осталась только овчарка. К ней, словно неожиданная тень, присоединилась Мария Лемешевич. Хмурая, вся в черном, она молчала и ненавидяще смотрела какими-то сумасшедшими глазами на свежую могилу. Ни звука больше не издала и собака.

Бабка Вера, ходившая на похороны бывшего полицая, осуждающе заметила дома:

— Похоронили Евсея в старом костюме, нового он так себе и не купил… Прости Господи, грех переговаривать…

Старуха перекрестилась на образ.

— Тебе то что? — хмуро спросил дед Федор. — Как жил, так и помер.

— Оно так. — Бабка Вера вздохнула, скорбно глянула в окно на залитый рекой огород. — Все там будем. И святые, и грешники, как в Писании писано.

— Будем, — проворчал дед Федор. — Не накаркай, раньше срока.

— Так и есть, — словно не слыша супруга, продолжила свою мысль бабка Вера. — Но ничего, ничего: одни умирают, а другие приезжают.

— Ты это о ком? — не понял старик.

— О молодице с сыном, которых с Городка привезли в наше село, — объяснила бабка Вера. — Жить эта молодица со своим хлопцем тут будет.

— В Рубеже?

— Может быть.

— В Рубеже пустых домов нет.

— Нет… Вот только дом покойного Евсея.

— Побойся Бога.

Дед Федор укоризненно уставился на супругу.

Бабка Вера указательным и большим пальцами вытерла уголки глаз.

— А что?

— Это я у тебя спрашиваю.

— О чем ты спрашиваешь, о том я и рассказываю… Говорят, что мужчина, который привез молодицу с сыном, вроде как родственник Евсея. А молодица эта — родственница этому мужчине. Значит, она покойному Евсею тоже не чужая.

— Вот как ты рассудила.

— Как люди, так и я…

Бабка Вера сняла с вешалки платок, накинула на голову и вышла в сени.

Дед Федор, глядя в окно на широкую реку, задумался.

*****

В этот же день Алексей засобирался в Минск.

— В городе, конечно, лучше, — с обидой в голосе обронила Надежда Казимировна, укладывая в дорожную сумку домашние припасы.

Алексей ничего не ответил: ему было жалко мать.

— Может, останешься? — спросила она с надеждой в голосе.

— Нет, — пряча глаза, выдавил Алексей.

— Что ж, гляди сам, — проговорила мать.

Опустив голову, она вытерла краем платка мокрые глаза.

— Рубеж не забывай, семью нашу помни. — Степан Федорович обнял сына. — А если что понадобиться, пиши. Мы хоть и небогато живем, но зато все свое, не из магазина… И приезжай, приезжай почаще…

Алексей глянул на поваленный льдиной забор. На нем обозначилась ровная серая лента засохшей пены: блестевшая на солнце вода уже спадала. Она скатывалась в реку, обходя верхушку широкого обрыва, который с каждым паводком все ближе и ближе подходил к дому Жилевских.

Глава вторая

I

Целый день в Минске было холодно. И только вечером погода переменилась: ветер потеплел, рваная туча, космы которой спадали на крышу двадцатидвухэтажного Дома мод, самого высокого здания в Минске, разбухла и пролилась. Остатки ее, похожие на испуганных вороных жеребят, торопливо подались за горизонт. В темнеющей высоте неба показалась луна. Ее жидкий свет, смешиваясь с неоновыми огнями, погнал сумрак в парки и скверы, на старые улочки и переулки, в подворотни. Город, глянув на себя в зардевшиеся лужицы, повеселел, ожил. У билетных кинокасс и газетных киосков выросли шумные очереди. На Ленинском проспекте, где строилась первая линия метро, расхозяйничались воробьи. Гладя на них, прохожие замедляли шаг, останавливались и жадно вдыхали сырой, сладковатый запах размякшей, но еще холодной земли. Довольные, переговаривались:

— Потеплело.

— Весна в этом году ранняя.

— Ранняя и буйная. Вон на Полесье воды сколько. Что на море.

— Да, давно такого паводка не было.

— Машеров туда вылетел, по телевизору показывали.

— Понятное дело: Машеров — первый секретарь ЦК нашей партии, ему надо поглядеть, что и как, принять меры.

— Это какие такие меры?

— Пострадавшим от паводка людям помочь. Вот какие.

— Нам тоже не мешало бы помочь.

— Это чем же?

— Деньгами: зарплаты добавить, пенсии.

— Хватил… Тут о наводнении речь.

— Понятно. У нас в Минске тоже мокровато.

— И дожди обещают. По радио передавали.

— Сыро стало, правда, но свежее…

Постепенно городской гул и людской говор притих. Небо еще больше потемнело. К нему из поверхности шершавого асфальта медленно и почти незаметно поплыли струйки тумана — верный признак ухода холодов.

II

Электронные часы завода радио- и телевизионных футляров производственно-технического объединения «Горизонт» высвечивали время, которое уже близилось к полуночи. Заканчивалась вторая смена.

— В цехе №21 на слесарно-сборочном участке рабочие готовили к погрузке новый станок для обработки древесно-стружечных плит. Закончив сборку, его отправляли заказчику –мебельному объединению из России, представитель которого, крупный, жилистый мужчина с кривым носом, сидел в цехе с самого утра. Глядя, как рабочие неторопливо смазывают основные узлы станка, он нетерпеливо бросил:

— Я бы попросил — быстрее!

— Ты не гони, — недовольно заметил ему Андрей Максимович Захаревич, пожилой слесарь с одутловатым болезненным лицом. — И так досрочно сделали.

Его поддержали.

— Не пожар.

— Если приспичило, то езжай без станка.

— Действительно.

— Станок и нашему заводу сгодится — футляры для телевизоров делаем…

Рабочие зашумели, собрались идти на перекур.

— Ладно, не базар, — повысив голос, остановил их старший мастер цеха Сергей Борисович Прогудин, худощавый лысеющий мужик с маленькими глазками и злым хрипящим голосом. — Давайте заканчивайте и грузите, а то и вправду заказчик уедет.

— Уеду… — Мужчина, почесав нос, кивнул и внимательно осмотрел станок. На станине, где крепился вал пилы, несколько болтов были зажаты не до конца, а один из них и вовсе выступал на треть. — А это еще что?..

— Продолговатое лицо представителя заказчика станка стало наливаться краской.

— Что опять не так? — Олег Далидович сжал в своих длинных костлявых пальцах увесистый гаечный ключ. — Мы тут стараемся, а вы все недовольны.

— Болты не закрутили. — Мужчина показал рукой на станину станка. — Посмотрите.

— Сейчас закрутим. — Далидович нервно покрутил головой. — Еще ж работаем… Только вы выйдите из цеха и не мешайте.

Он пристукнул ключом по станине и стал заворачивать выступающий болт.

Прогудин, наблюдавший за этой сценой, сделал вид, что ничего не видит.

Когда все болты были закручены, как и должно быть, рабочие проворно зацепили станок тросами.

— Поднимай! — скомандовал старший мастер.

Статный рыжеусый богатырь Ленька Копыш включил кран-балку. Тросы натянулись и станок, поднявшись, мягко опустился в кузов грузовика.

— Вот и все, — не то с облегчением, не то с сожалением обронил Ленька.

МАЗ, осевший под тяжестью станка, медленно выехал из цеха. Рабочие между тем расходиться не торопились. Стояли, перекидывались незначительными фразами, поглядывали в настежь открытые железные ворота, за которыми гуляла разбавленная лунным светом сырая тьма. Некоторые уже собирались выйти на воздух, передохнуть, но тут появилась тучная фигура Настасьи Михайловны Забродиной, уборщицы цеха. Шла она неторопливо, переваливаясь с боку на бок, как гусыня. Еще издали, окинув хозяйским взглядом цех, проговорила:

— Конец смены, а они стоят… Стружку кто убирать будет?..

— Уберем, Михайловна, не ворчи. — Бригадир фрезеровщиков Сергей Иванович Кутько пригладил жидкие, совсем седые волосы, одел черный, замасленный берет. — Пошли за вениками.

Он направился в кладовую, но тут же вернулся: на дверях кладовой висел замок. В сердцах бросил:

— Опять кладовщицы нет…

— Ушла Залесская, — обронил Прогудин. — Отпустил я ее. Говорит, что заболела, температура.

— Вот девка! — воскликнула уборщица. — В парке она, на танцульках. Я через парк на автобусную остановку хожу, видела ее. — Настасья Михайловна покачала головой. — Воспитывать Марину надо.

— Надо, согласился старший мастер, вытирая красные, слезившиеся глаза. — Вот ты бы, Михайловна, с ней по-женски и потолковала, а?..

— Послушает она меня, — проворчала уборщица. — Старая я с Мариной по душам говорить, да и не умею. Пусть вон молодые поговорят, а лучше — домой к ней сходят, узнают, как живет. Ленька или Ваня.

Уборщица уставилась на Ивана Даниша, коренастого русоволосого фрезеровщика. Парень, заметно краснея, проворчал:

— Что я, воспитатель?..

Заметив внимательный взгляд бригадира, опустил глаза.

— Начальство у нас на что? Ему и надо побеседовать с Мариной, — подвел итог разговора о кладовщице Ленька Копыш.

— Побеседуем, — пообещал Прогудин и, обращаясь к Копышу, спросил: — Ты у нас кто?

— Слесарь, — растерявшись от такого вопроса, ответил Ленька. — А что?

— А то, что начальство у нас знает без тебя, чем заниматься. — Сергей Борисович нахмурился. — Понял?

— Понял, — буркнул Копыш. — Сказать уже ничего нельзя.

— На собрании будешь говорить.

— Ладно, Борисович, не горячись, — добродушно глянув на него, проронил Кутько. — Домой пора…

Рабочие стали расходиться. Смена вскоре закончилась.

III

За проходной Ивана Даниша нагнал Кутько. Некоторое время они шли молча. Потом, как бы между прочим, Сергей Иванович спросил:

— В общежитии у тебя все нормально?

Парень пожал плечами.

— Нормально.

— Алексей к родителям уехал?

— Да.

— Понятно… Невеста у него есть?

Даниш насторожился, глянул искоса на бригадира: лицо серьезное.

— А что?

— Просто так, спрашиваю.

— Есть.

— А у тебя?

Иван сделал вид, что не понял вопроса.

— Ты извини меня. — Кутько смущенно кашлянул в кулак. — Я вижу, нравится тебе наша кладовщица…

Даниш, внутренне напрягшись, молчал.

— Дурного не думай. Ты у меня в бригаде и мне, сам понимаешь, не все равно. Я, может, и не говорил бы тебе этого, да Михайловна правильно сказала: молодым с Мариной надо побеседовать. Вот ты и возьмись за это дело. В кино пригласи, а может, и вправду к ней домой сходи. Глядишь, и сойдетесь, поженитесь. Вам хорошо и производству польза: раньше времени Залесская со смены уходить не будет. Договорились?..

Кутько остановился, пытливо поглядел в глаза парню. Иван опустил голову и тихо, с затаенной болью, проговорил:

— Я бы, Сергей Иванович, женился на Марине, да только она со мной жить не будет.

— Это почему? — не понял бригадир.

— Не нравлюсь я ей, — совсем тихо и как-то обреченно сказал парень. — Да и где жить, если бы даже мы поженились… Квартиры у меня нет, а Марина в общежитие, думаю, не пойдет — городская.

— Ты не спеши с выводами? — Сергей Иванович покрутил головой. — Молодые вы еще, все впереди.

— Что впереди? — вскинув глаза, спросил Даниш.

— Квартира, все остальное, — уточнил Кутько.

— Не будем об этом, — оборвал неприятный разговор Иван.

— Ладно. — Сергей Иванович протянул руку. — Не будем, так не будем. До свидания, мне в другую сторону…

По-мужски, неумело, влез в душу парня бригадир. Растревожил чувства к Марине, сказал прямо, что знал. Значит, не секрет уже в цехе, что неравнодушен он, Иван Даниш, к кладовщице. Может, и она знает?..

Эти мысли совсем расстроили его. В общежитие с таким настроением ему идти расхотелось. Он сел в первый, пришедший на заводскую остановку автобус, и уехал в город. Долго бродил по улицам, со щемящей грустью поглядывал в светящиеся окна жилых зданий и думал о Марине.

IV

Город уже спал. По мокрому асфальту полз едва заметный туман. Равнодушно мигали светофоры. На них смело катили редкие в такой час автомобили.

Марина со своей подругой Ниной возвращались с танцплощадки. Все маршрутные автобусы давно ушли и девушки шли пешком.

— Скука. — Нина зевнула. — Целый вечер на танцплощадке пропрыгали, а домой без кавалеров идем.

— А ну их, — равнодушно отозвалась Марина. — У них всех одно в голове.

— Так уж.

— Так. — Марина привычным движением откинула назад спадавшие на глаза золотистые волосы, поправила шарф. — Без провожатых доберемся.

— А мне вот провожатого не хватает.

— Появится еще. Не торопись.

— Злая ты на парней. Может, свою школьную любовь забыть не можешь?

— Петьку, что ли?

— Его.

— Ну, ты даешь… Он же, кроме своей гитары, никого не видел и не видит. Одно слово — музыкант. Поцеловались пару раз, вот и вся любовь.

— А сейчас никто не нравится?

— Ты не поверишь, но никто.

— Точно?

— Зачем мне тебя обманывать.

— А Лешка из твоего цеха?.. Ты как-то говорила.

— Да я и сама не пойму.

— Значит, пока у тебя ничего ни с кем не клеится.

— Значит…

— Люську на танцах видела? — чтобы переменить разговор, спросила Нина.

— Видела.

— Опять во всем новом. И откуда у людей столько денег?

— Папа — заведующий магазином.

— Да-а?

— Да. А ты что думала?

— Везет же людям. Сама худющая, глядеть не на что, а разоденется — фирменная девочка, ничего не скажешь.

— Приоденемся и мы.

— Когда? — Нина невольно окинула взглядом поношенную болоньевую куртку подруги, глянула на свои застиранные до белых пятен джинсы. — До светлого будущего, о котором нам с тобой в школе талдычили все десять лет, мы не доживем, а в настоящем нас не жалуют. Только и знают, что призывают к скромности. Мол, при социализме все равны, все живут одинаково. Ты веришь в это?.. Молчишь — и правильно делаешь. Вот какая твоя зарплата?.. Сто двадцать рублей?.. Еще нормально. А моя — восемьдесят. Лаборантке больше не положено. Отца у меня нет — сбежал. Помощи ждать не от кого…

Это Марина слышала уже десятки раз: когда Нина была не в духе, она всегда жаловалась на свою судьбу.

— Все на своем горбу, все!

— Не прибедняйся.

Нина нервно усмехнулась, привычным движением пальцев растерла ямочку на своем выступающем вперед подбородке. Ее круглое, полное лицо начало покрываться красными пятнами.

— Я не прибедняюсь, я так… Тошно. По телевизору одно говорят, а в жизни совсем другое… Кто наглее, тот и живет. Вот время пошло.

— Всегда так было. Что при царизме, что при нашем социализме. Люди у нас такие.

— Какие?

— Завидущие.

— Да?

— Да.

— Наверное…

Они замолчали. Брели по тротуару не спеша, думали каждая о своем. На улице было тихо. Неоновые вывески, казалось, понимающе и насмешливо смотрели на них.

— Вот и пришли. — Нина остановилась. Она жила в трехэтажном старом доме рядом с площадью Октябрьская. — Зайдешь?

— Поздно уже.

— Ничего не поздно. Подождут тебя твои старики. Пошли. У меня дома никого нет, мать в третью смену работает. Ну?..

— Ладно, на минутку, — сдалась Марина.

Нина повеселела.

Они поднялись на третий этаж по крутой обшарпанной лестнице. Нина достала ключ, щелкнула замком.

— Проходи.

Марина хотела разуться, но Нина запротестовала:

— У нас не убрано. Проходи, проходи в зал, я сейчас.

Она ушла на кухню. Марина села на диван, взяла газету, пробежала глазами несколько строчек и положила обратно: читать не хотелось. Встала, прошлась по комнате. Все здесь было ей знакомо с первого класса, когда подружилась с Ниной. За эти годы в квартире почти ничего не изменилось: старенький телевизор «Рекорд-6», одежный шкаф, журнальный столик, два кресла, с десяток вазонов. Разве что новый палас появился, да светильник…

— Марина! — послышался Нинин голос из кухни. — Иди сюда.

На столе, застланном зеленой клеенкой, стояли овощной салат, яичница, открытая консервная банка со ставридой и полбутылки крепленого вина.

— Садись, поужинаем. — Нина пододвинула стул. — Гулять, так гулять. Ну…

Выпив, размякли.

— Слушай, — оживилась Нина, — а давай выйдем замуж. За людей серьезных, пусть немолодых, но с деньгами. Ну их, этих малолеток. Что с них толку, а?

Марина удивленно посмотрела на подругу.

— Шутишь?

— Нисколько. Я об этом давно думаю. Любви все равно нет. А если и есть, меня никто не полюбит. Толстая я, нестандартная. — Нина хлопнула себя своей крупной красной ладонью по щедро налитому колену. — Не тот сорт. Ты — другое дело…

— Не преувеличивай.

— Ладно, не будем.

Нина взяла пустую рюмку, отрешенно уставилась на нее.

— Тяжело нам с мамой: одни да одни. А я не хочу быть одной. И копейки до получки тоже считать не хочу. Я тебе об этом как-то говорила, но ты всерьез не восприняла. Вот найду себе хорошего человека и выйду за него замуж. Пускай он будет уже в годах. Ну и что. Главное, с достатком. Ну и, конечно, не жмот.

— Ты просто сегодня не в духе, вот и плетешь разную ерунду. — Марина встала. — И вообще, я думаю, все будет нормально. Люди живут, женятся, выходят замуж, получают жилье… Мы не исключение, все у нас еще впереди.

— Ага, надейся и жди. Как в песне. Но я не хочу ждать светлого будущего, надоело. Люська вон вся в заграничных шмотках ходит, и в институте учиться. Мы же с тобой работаем, а того не имеем, что эта мымра.

— Далась тебе эта Люська.

— Обидно просто. Ты не сердись.

— Да что уж. Я пойду.

— Осталась бы на ночь.

— Не-а.

Марина оделась.

— Пока.

— До свидания.

Проводив подругу, Нина села на кухне за стол и от нахлынувшей жалости к себе заплакала.

V

Среди ночи в квартире Залесских резко и протяжно зазвонил телефон. Павел Семенович осторожно, чтобы не потревожить жену, поднял с мягкой перины свое тучное, но еще крепкое, несмотря на пенсионный возраст, тело, вышел в коридор, снял трубку.

— Слушаю.

— Это Павел Семенович?

Далекий женский голос спрашивал вежливо и почтительно.

— Да.

— Сегодня утром скорый поезд «Варшава — Москва» прибывает в Минск. Встречайте своего друга. Встречайте.

В последнем слове, показалось Залесскому, были повелительные нотки.

Он хотел было спросить, кого именно встречать, но услышал короткие гудки. Повесив трубку, недоуменно подумал: «Кто бы это мог быть?..» Не находя ответа, поплелся в спальню. Заметив в приоткрытую дверь Марининой комнаты пустую кровать, раздраженно подумал: «Гуляет, паскуда… Третий час ночи…»

В спальне Павел Семенович помалу успокоился, но сна уже не было — из головы не выходил телефонный звонок и холодно-вежливый голос: «Встречайте…» Разболелась голова.

Залесский опять встал, рассеяно поглядел на жену. Раскинувшись на широкой кровати, она спала. Из-под расстегнутой ночной сорочки виднелась дряблая шея и расплывшаяся грудь.

— Черт бы все побрал, — прошипел зло Павел Семенович.

Выпив таблетку анальгина, он оделся и вышел на улицу. Не замечая сырости, долго стоял, пока поймал такси.

Ночь неторопливо таяла. Неоновая вывеска «Вокзал» призрачно глядела своими зелеными глазами на бледный восход солнца, слегка окрашивающий небо. На Привокзальной площади в несколько рядов стояли такси — ждали скорый поезд. Перрон дремал. Лишь в зале ожидания было многолюдно. У буфета выстроилась длинная очередь. Павел Семенович встал в нее. «Встречайте…» — не покидала его тревожная мысль.

Высокая румяная буфетчица то и дело отвлекалась. Это еще больше раздражало Залесского. В другой раз он бы не сдержался, но теперь вместе со всеми топтался, терпеливо ждал своей очереди. Наконец, она подошла.

— Какао, — буркнул Павел Семенович. — Со сливками.

Взял горячий стакан, пошел к столику.

— Сдачу возьмите, — услышал позади голос буфетчицы.

Вернулся, не считая, высыпал копейки в карман, отпил из горячего двухсотграммового стакана обжигающий напиток и тупо уставился в окно…

Неожиданно из громкоговорителя раздалось:

— Уважаемые пассажиры, скорый поезд «Варшава — Москва» прибывает на станцию «Минск».

Залесский торопливо допил оставшийся какао и с похолодевшим сердцем вышел на перрон.

«Кого встречать?.. Зачем?..»

Над железнодорожными путями висело застланное дымкой солнце. Его лучи падали на рельсы, желтозубо кривлялись и дрожали при приближении пассажирского состава. Спустя минуту они исчезли: скорый прибыл.

Перрон тут же оброс народом, наполнился людским говором, смехом. Шум помалу начал стихать, когда поезд стал отправляться. Вскоре перрон опять опустел. Вдоль железнодорожного полотна прохаживались лишь несколько человек. Из них выделялся тонконогий подтянутый старик в меховой куртке. Павел Семенович присмотрелся и облегченно вздохнул: он узнал Анджея Мозолевского, своего старого знакомого из Польши…

Приезжий, почувствовав на себе взгляд, повернулся. Глаза Залесского и гостя встретились. Какое-то мгновение они смотрели один на другого. Наконец, Павел Семенович суетливо поправил галстук и подался к приезжему.

— Анджей?

— Я.

Они резко и холодно обнялись.

— Не ждал тебя. Надолго?

— Нет, я проездом.

— Отойдем, поговорим…

Залесский взял из рук гостя чемодан, воровато зыркнул по сторонам и направился в сторону сквера.

VI

Когда-то у Павла Семеновича Залесского была другая жизнь. Отец его, Семен Демьянович Залесский, имел в своей собственности обширный хутор под Кобрином, что на Брестчине, держал большое хозяйство. Мужик расчетливый и скупой, он решил выгодно женить своего младшего сына. Остальные сыновья, а их всех было шестеро, поженились. В невестки Павлу Залесский-старший присмотрел дочь лавочника — девушку худосочную, простоватую, но с богатым приданым. Павел был не против этого брака, сулившего ему сытную жизнь. Однако женитьба не состоялась — 1 сентября 1939 гитлеровская Германия напала на Польшу, а уже 17 сентября на землю Западной Белоруссии, на территории которой был и хутор Семена Демьяновича Залесского, вступила Красная Армия. Спустя месяц большую часть земли, а также хозяйственные постройки и живность семьи Залесских оккупационная власть национализировала. Семен Демьянович попытался сопротивляться, даже выстрелил из охотничьего ружья в воздух, но тут же был схвачен, арестован и отправлен в местное НКВД. Его немедленно осудили и сослали в Сибирь. Мать Павла, женщина слабая, набожная, не перенесла этого и вскоре умерла. Лавочника вскоре тоже осудили, вроде бы за спекуляцию, а его дочка вышла замуж за местного учителя, который по идейным соображениям поддержал Советскую власть. Все, что задумывалось Залесским-младшим, и должно было осуществиться, как-то быстро рухнуло. Затаив зло на Советы, Павел стал тихо жить в отцовском доме, половину которого отдали под склад. От природы боязливый, слабовольный, он, наверное, прожил бы так всю жизнь, если бы не Отечественная война. Но его забрали в армию. Уже через неделю, в новеньком обмундировании, он ехал на полуторке с бойцами навстречу фронту.

Погода в тот день стояла душная. Трава по обочинам дороги никла, желтела и начинала скручиваться, хотя до осени было еще далеко. Лениво покачивались обсыпанные пылью листья на кустах и деревьях. В небе было ясно и необычно тихо. Хотелось спать. И тут неожиданно налетели немецкие самолеты. Посыпались бомбы. Небольшая колонна грузовиков с солдатами в беспорядке остановилась, задымила. Рядового Залесского кинуло взрывной волной через борт машины в сторону…

Когда он очнулся, то сначала ничего не понял: вокруг было тихо-тихо, и только откуда-то издалека доносился монотонный, приглушенный звон. Рядом лежала перевернутая полуторка. Возле покореженной кабины корчился в предсмертных судорогах шофер, его правая нога, прижатая колесом, обгорела. На ней виднелась красновато-желтая гноящаяся кожа…

Залесский поднялся, хотел было помочь шоферу, но из-за машины вышел рослый немец с автоматом на груди. Он молча взял за плечо Залесского, повернул и грубо толкнул в спину.

— Шнель!..

Не обращая внимания на умирающего шофера, повел на дорогу. Неподалеку толпились плененные красноармейцы. Всех их охранники с собаками погнали к ближайшей деревне, закрыли в сарае. Несколько суток держали без еды, почти не давали пить. Наверное, некоторые из пленных умерли бы или сошли с ума, если бы не пошел проливной дождь. Он лился сквозь дырявую крышу, а они, голодные и измученные, стояли с раскрытыми ртами и ловили живительные струйки. Красноармейцы немного ожили, но ненадолго. Их вывели из сарая и погнали к лесу. Возле глубокой канавы построили в две шеренги, направили пулеметы. Залесский сразу же обмяк, дышать ему стало трудно. Хотелось закричать, но он лишь просипел:

— За что?..

Стоявший рядом сержант прикрикнул:

— Молчи!..

Залесский с ненавистью глянул на него и, захлебываясь, закричал:

— Ты молчи, ты, ты!..

Он толкнул впереди стоящего красноармейца и пошел к немцам.

— Я не хочу, не хочу умирать!..

Вперед вышел немецкий офицер и на чистом русском языке спросил:

— Кто еще не хочет умирать?

Из передней шеренги пленных сделал боязливый шаг вперед невысокий худощавый боец с перебинтованной наспех рукой. Он ничего не говорил, только кривился в нервной усмешке. На его грязном испуганном лице застыли маленькие глаза, а с костистого носа обвисала большая капля пота…

— Хорошо, — удовлетворенно ухмыльнулся офицер. — Жить всем хочется. Еще есть?..

Пленные молчали.

— Фойе! — махнул рукой офицер, махнул так легко и спокойно, точно где-нибудь на людной улице увидел милое ему женское лицо.

Вздрогнув, взвыли пулеметы. Небо колыхнулось и, показалось Залесскому, стало падать…

По приказу офицера, Павел и второй вышедший боец присыпали трупы землей. Обоих после этого немцы посадили в грузовик и повезли с собой. Но по дороге случилось неожиданное: уцелевшая группа отступающих красноармейцев напала на фашистов. В затянувшейся перестрелке пленные — Павел Залесский и раненый в руку боец — сбежали.

Залесский подался за Пинск, прибился к затерянной в полесских болотах крохотной деревеньке, где отрастил усы, бороду и прожил у одинокой сердобольной старухи всю войну, прикидываясь убогим и больным. После победы над фашистской Германией, когда с фронтов начали возвращаться немногие уцелевшие мужики, и стало выясняться, кто и где был в лихие годы, как воевал и что делал, Залесский решил уходить с деревеньки и прописаться в каком-нибудь городе, где можно легко затеряться. Так Павел Семенович оказался в Минске. Он сменил несколько занятий, прежде чем нашел себе работу по душе — устроился кладовщиком на хлебозавод. Приворовывая, жил сытно и тихо. Женился поздно, лишь в конце 50-ых. Супругу взял себе под стать — женщину хозяйственную и прижимистую, работавшую в заводской столовой поваром. Молодые сняли угол в коммуналке. Детьми обзаводиться не торопились. «Успееться одеть это ярмо», — говорил Павел Семенович. Жена, Зинаида Григорьевна, молчаливо соглашалась. Только когда получили благоустроенную квартиру, решили заиметь ребенка. Родилась дочь. Воспитывали ее Павел Семенович и Зинаида Григорьевна строго — ничего лишнего. Ограничивали ребенка даже в самом необходимом — игрушках, одежде.

К старости Залесские стали еще скупее. Павел Семенович все чаще стал задумываться, где бы найти богатый источник дохода. Планам этим помог осуществиться случай.

В день пятидесятилетия жены Залесский против своего обыкновения решил сделать ей подарок. В магазинах ничего подходящего он не нашел и отправился на Сторожевский рынок.

На небольшом пятачке земли, окруженном ветхими постройками старого города, было людно, шумно и по-летнему, несмотря на начало осени, душно. Минчане и жители близлежащих деревень продавали собак и кошек, поросят и птицу. Тут же предлагали свой товар выходцы из других городов и союзных республик.

Деловитые черноусые горцы расхваливали кожаные пиджаки и туфли. Добродушные аксакалы в тюбетейках предлагали купить цветастые халаты и кофты. Северные соседи из Прибалтики озабоченно показывали прошитые молниями и заклепками модные куртки и брюки…

Меж торговых рядов суетились говорливые цыганки. Одни из них продавали шерстяные платки и игральные карты, другие гадали, третьи скупали различные товары, чтобы выгодно сбыть их где-нибудь в другом месте.

Были на рынке и зарубежные туристы, в основном поляки. Озираясь по сторонам, они предлагали помаду, солнцезащитные очки, бижутерию…

Залесский, ничего не купив, направился к выходу, когда его остановил за руку молодой поляк с модной бородкой и глазами показал на фен, лежащий на огромной сумке.

— Дешево продаю, бери…

Павел Семенович, примерившись к цене, купил.

— Возьми и это. — Поляк достал из внутреннего кармана пиджака губную помаду. — Дешево…

Залесский отказался. Тут же к торговцу подступила верткая рыжеволосая женщина.

— Сколько стоит? — быстро спросила она.

— Пять рублей, — ответил поляк.

— Еще есть?

— Есть.

— Беру по три рубля все.

Поляк, помявшись, извлек из сумки увесистую коробку и отдал рыжеволосой. Она, рассчитавшись, тут же растворилась в толпе.

— Для чего ей столько, — спросил Павел Семенович длинноногого прыщеватого парня, который тоже наблюдал за этой сделкой.

Парень смерил презрительным взглядом Залесского и небрежно ответил:

— Перепродаст по рублей семь. А может, и по большей цене…

Озадаченный Павел Семенович направился домой, прикидывая по дороге выручку спекулянтки. Выходило, что она заработает, по меньшей мере, половину его пенсии.

С того дня он зачастил на рынок. Вскоре начал скупать мелкие товары. Продавал их с помощью жены. На Сторожевке познакомился с Анджеем Мозолевским — парикмахером из Люблина, который регулярно привозил ходовые товары. Левое ухо поляка было обезображено какой-то давней раной.

— Что это у тебя? — спросил как-то Залесский у Анджея Мозолевского.

— Подстригался у одного молодого, неопытного парикмахера, а он мне ножницами по уху… Чуть голову не отрезал. Представляешь?..

Павел Семенович, представив, невольно вздрогнул.

— Это же членовредительство. За такое от работы отстранять надо, а то и убивать.

— А я и убил, — нахмурившись, выдавил поляк. — Потом.

— Шутишь?

— Шучу…

Любивший шутки, он был серьезен в торговле. Поэтому и приехал опять…

— Ты чего так внезапно, случилось что-нибудь? — спросил Залесский, подозрительно глядя на Мозолевкого.

— Нет, нет… Трудно вырваться сейчас. — Поляк виновато усмехнулся, нервно почесал несколько длинноватый, высыхающий нос. — Неспокойно у нас.

— Как неспокойно? — не понял Павел Семенович.

— Кризис. Поэтому люди недовольны, бастуют…

— Как бастуют?

— Не выходят на работу, требуют смены власти.

— Не пойму я.

— Не будем об этом. Наше дело — коммерция.

— Ладно. Что привез?

— Целлофановые пакеты.

— Много?

— Целый чемодан.

Сговорившись о цене, Залесский забрал чемодан и поехал домой. Марина уже была дома, спала. Жена чистила на кухне картошку.

— Ты где был? — зевая, спросила она.

Павел Семенович рассказал.

— Как же все продать? — Зинаида Григорьевна задумалась. — Это же столько пакетов!..

— Марина поможет, — высказал давно зревшую мысль Залесский.

— Ребенок еще, — возразила жена.

— А по ночам шляться не ребенок?! — вспылил Павел Семенович. — Двадцать лет сейчас исполниться. Пускай учиться жить!..

Зинаида Григорьевна замолчала. Залесский угрюмо выпил стакан молока и пошел досыпать. Раздеваясь, сухо заметил:

— Анджей поехал в Москву. Через неделю будет ехать обратно. Надо отдать ему за пакеты деньги…

VII

Иван с трудом разлепил сонные глаза. В комнате было тихо. Сквозь тонкие шелковые шторы заглядывала набухшая синь неба. В раскрытую форточку пробивался ветерок. Он лениво гонял едва видимые пылинки, поднимая их со стола, тумбочек, телевизора…

Отбросив одеяло, Иван сел на кровати. Ему вспомнилось вчерашнее. Чтобы не думать о нем, не мучить себя мыслями о Марине, он резко поднялся, сделал физическую зарядку и пошел в умывальник.

В коридоре было прохладно. В углу, на недомытом полу, блестела широкая лужа, рядом лежала мокрая тряпка. «Мишка Цыбульский дежурит», — сразу определил Иван. Он не любил этого парня, хотя знал его мало, больше по внешности. Невзрачный, болтливый, он одевался всегда вызывающе модно.

Мишка, стоя перед зеркалом в умывальнике, аккуратно подбривал свои холеные черные усики.

— Здоров, — буркнул Иван.

— Приветствую, — не поворачивая головы, ответил Мишка.

Он был в новеньких джинсах и в голубой майке с броской надписью «Адидас».

Иван умылся, побрился и пошел одеваться, а Мишка все еще стоял в умывальнике, внимательно всматриваясь в свое зеркальное отображение. Домывать пол он явно не торопился.

Часы уже пробили 10—00. По радио передавали последние новости. Диктор одинаково бесстрастным голосом говорил о подготовке трудовых коллективов к проведению Ленинского коммунистического субботника, продолжении космического полета Владимира Ляхова и Валерия Рюмина на борту орбитальной станции «Салют-6», всеобщей забастовке государственных служащих Великобритании, Китайской агрессии против Вьетнама, наводнении в Польше… И только когда заговорил о паводке на Полесье, немного оживился. В словах диктора зазвучали нотки сопереживания:

— При участии первого секретаря Центрального Комитета коммунистической партии Белоруссии Петра Мироновича Машерова правительственная комиссия и руководители пострадавших от наводнения областей с учетом создавшейся обстановки разработали дополнительные меры по борьбе со стихией и ликвидацией последствий затопления. Перед всеми партийными, советскими и хозяйственными организациями поставлены четкие и конкретные задачи: обеспечить доставку во все отрезанные населенные пункты продовольствия, уберечь от разрушения жилища и хозяйственные постройки, использовать все возможности для спасения сена и других кормов, вывозки картофеля, свеклы с буртов и кагатов…

Внимательно выслушав, Иван выключил радио, сел завтракать. Ел нехотя, через силу. Вместе с весенним теплом в тело, казалось, вливалась какая-то слабость, сонливость. Иван хотел было после завтрака прилечь, но в дверь постучали, и в комнату вошла воспитательница общежития Зоя Владимировна Чуйко, моложавая бойкая женщина.

— Сегодня уборка территории, — коротко сказала она. — Собирайся.

Делать было нечего. Иван оделся и пошел во двор. Там уже работали. Несколько человек, в основном ребята, вскапывали грядки. Девушки убирали мусор, подметали площадку. Иван взял лопату и направился к грядке. Его встретили довольно.

— Нашего полку прибыло.

— Подмога добрая.

— Выбирай себе делянку…

Иван очертил для себя сравнительно большой участок, по-хозяйски поплевал не руки и взялся за работу. Лопата в землю входила легко, черенок тут же почернел от жирной и липкой земли. Данишу вспомнилась Долинщина, родная деревня Заболотье, прибывная вода… И захотелось ему домой, подальше от этой городской суетливой жизни, от своего общежития, в котором жило несколько сотен человек, но не было среди них ни родственников, ни друзей, за исключением Алексея, ни просто хороших знакомых, с кем можно было бы просто посоветоваться, излить свою душу.

Соскучившись по сельской, привычной с детства работе, Иван копал умело, даже ожесточенно. Любовные чувства к Марине, роившиеся внутри его, помалу заглушались и, казалось, с испариной земли поднимались высоко-высоко в небо, чтобы там, то ли исчезнуть, то ли вернуться через какое-то время с новой силой.

VIII

Воспитательница общежития Чуйко устало присела за письменный стол в своей комнате на первом этаже, которая служила жилищем и кабинетом одновременно. «Старею, — подумала она, глянув по привычке в зеркальце. — Старею…» На ее худощавое, скуластое лицо, тронутое мелкими, но уже заметными морщинками, наползла тень старой подруги — грустной и неопределенной задумчивости.

Просидев неподвижно почти с полчаса, Зоя Владимировна равнодушно взяла из пришедшей почты лежавшее сверху письмо. Вскрыла его. На специальном бланке со штампом районного отдела внутренних дел на пишущей машинке было отпечатано:

Товарищ Чуйко З. В.

Вечером 16.04.79 г. доставлен в отделение милиции гражданин Цыбульский Михаил Яковлевич — жилец вашего общежития. Гражданин Цыбульский возле ресторана «Планета» приставал к иностранным гражданам с незаконными, порочащими честь и достоинство советской молодежи просьбами — продать ему джинсовую одежду. Просим разобраться и принять меры.

Младший лейтенант Захарченко В. П.

Зоя Владимировна еще раз перечитала письмо. Ее внутренняя неудовлетворенность тут же переросла в злость. Она с раздражением глянула в окно, выискивая глазами Цыбульского. Опершись на грабли, он спокойно курил.

— Мишка, — крикнула Чуйко в форточку, — зайди ко мне!

Цыбульский, не спеша, докурил сигарету, сплюнул и, под насмешливые взгляды работающих, гуляющим шагом пошел в общежитие.

— Ну? — строго встретила его воспитательница. — Рассказывай…

— Что рассказывать? — догадываясь, в чем дело, но, притворившись, что не понимает, спросил Мишка.

— А то ты не знаешь? — с ехидством проговорила Зоя Владимировна. — На вот, почитай…

Она сунула под нос парню письмо.

Цыбульский внимательно прочитал. Его короткие усики дрогнули. Казалось, он вот-вот заплачет.

— Ну? — смягчаясь, уже менее строго повторила Чуйко.

— Да не виноват я, Зоя Владимировна, — обиженным голосом проговорил Мишка. — Джинсы хотел купить, вот и все.

— В магазине не мог купить? — Чуйко деланно нахмурилась. — А?..

— Зоя Владимировна… — Цыбульский иронично и жалостливо улыбнулся. — Вы же знаете, что у нас в магазинах такие шмотки не продают.

— Не продают, и не носи такие, — посоветовала воспитательница.

— Так все же носят.

— Не все.

— У кого есть, те и носят, — поправился Мишка и тут же соврал: — Первый и последний раз я хотел купить не просто нормальные брюки в магазине, а эти проклятые штаны — джинсы… Извините…

Чуйко устало вздохнула.

— Ладно, иди, но чтобы больше такого не было.

— Зоя Владимировна, честное комсомольское, — приложив к сердцу руку, благодарно проговорил Цыбульский. — Все.

Что «все», он не сказал. Но Чуйко сделала вид, что поняла и поверила. Когда Цыбульский ушел, она положила письмо на стол и опять задумчиво уставилась в окно: день как всегда проходил в унылых и надоевших хлопотах. А хотелось, и этому способствовала весна, чего-то большого и хорошего.

IX

Уборку территории, прилегающей к общежитию, закончили поздно вечером. Иван, не переодеваясь, прилег в своей комнате отдохнуть. Едва закрыв глаза, сразу же уснул: сказались поздняя ночная прогулка, переживания, нелегкая работа на свежем весеннем воздухе. Приснился ему странный сон. Будто приехал он домой к родителям с Мариной и говорит: «Вот, жениться решил…» И только хотел вместе со своей невестой войти в дом, как соседская собака, шерсть у которой черная, короткая, сорвавшись с цепи, бросилась под ноги Марине и стала громко и злобно лаять, отгонять ее от Ивана. Как он ни просил собаку успокоиться, как ни грозил ей, ничего не помогло. Только когда схватился за жердь, что лежала у забора, и замахнулся на собаку, та убежала. Но вместе с ней вдруг пропала и Марина. Иван видит это, оглядывается, ищет глазами, а ее нигде нет. Родители между тем как будто ничего не замечают, приглашают его в дом. И тут опять появляется черная соседская собака. Уже ласковая, она становится на задние лапы, вроде как обнимает, пытается лизнуть в лицо. Иван отталкивает ее и… открывает глаза.

Проснувшись окончательно, парень провел рукой по вспотевшему лбу. Повернув голову, увидел на спинке стула куртку Алексея, а рядом — объемистую дорожную сумку. «Когда же он приехал? — недоуменно подумал, соображая. — Интересно…»

Иван поднялся, обул тапочки, и пошлепал в умывальник.

Алексей, раздевшись до пояса, умывался.

— С прибытием, — поздоровался Иван.

— Приветствую. — Алексей крепко пожал руку друга. — Что в общежитии?

— Что было… Ты чего не разбудил?

— Спал сладко.

— Так уж… — Ивану вспомнился сон, но он тут же отогнал мысли о нем, спросил: — Сам чего не отдыхаешь с дороги?

— Дай умоюсь.

— Давай.

Вытираясь, Алексей поинтересовался:

— А как дела на заводе?

Иван пожал плечами:

— Нормально. Станок сдали.

— Так быстро?

— План, сам знаешь. В начале месяца — раскачка, а в конце — аврал, все — бегом.

— Ясно…

— Ладно тебе. — Иван шутливо толкнул в начавший набирать жирок живот Алексея. — Поправился, гляжу… Расскажи лучше, что дома.

Алексей хмыкнул:

— Да все по-старому… Потом расскажу. Пошли, перекусим.

— Пошли, — охотно согласился Иван, соскучившийся по домашней пище.

Алексей вынул из сумки мясо, домашнюю тушенку, кусок сала, десяток яиц, каравай белого хлеба, варенье, мед — все, что мать заботливо положила ему, провожая в столицу. Сели за стол.

— Так что дома? — аппетитно откусывая приправленное луком запеченное мясо, переспросил Иван.

— Вода: ни пройти, ни проехать. Дамбу прорвало, еле засыпали.

— Родители как?

— Живут. Мать опять уговаривала, чтобы оставался.

— Тяжело им, конечно. Село — не город, с утра до вечера — работа. Сам это хорошо знаешь.

— Да, нелегко.

— Галю видел?

— Ага.

Они замолчали.

— Евсей умер, — прерывая паузу, обронил Алексей.

Иван перестал жевать.

— Как?

— Да кто его знает! — с неожиданным раздражением буркнул Алексей. — Умер и все.

— А ты чего нервничаешь?

— Я не нервничаю, это так.

Он встал, пошел к кровати. Разуваясь, извиняющимся голосом попросил:

— Убери стол сам, а я спать… Хорошо?

— Хорошо.

Иван принялся за уборку. Вынося в коридор остатки пищи, мусор, заметил:

— Тебе с университета звонили, забыл сказать…

Алексей уже не слышал. Проваливаясь в сладкое забытье, он засыпал.

X

Едва Сергей Иванович Кутько вышел из дома, как сердце застучало — тяжело, глухо.

«Опять…»

Сергей Иванович машинально достал валидол, положил таблетку под язык. Горьковатый холодок успокаивающе разлился во рту. Стало немного легче. Но все равно сердце ворочалось как-то неуклюже, рывками и Кутько тут же, у подъезда, сел на скамейку, внутренне напрягся…

Сердечные приступы были у него в последнее время часто. Временами схватывало сильно, уцеписто, хоть кричи. Об этом Сергей Иванович никому не говорил, даже жене: боль свою носил в себе.

На скамейке Кутько сидел долго, смотрел слезившимися глазами на детишек, шумно играющих во дворе, и невесело думал: «Старость. От пули на войне можно уйти, уходил не раз, а от старости не уйдешь, не спрячешься. Уцепилась — и все, баста…»

Боль все же отступала, сердце набирало привычный ритм. Сергей Иванович поднялся, застегнул на все пуговицы серое демисезонное пальто старого покроя и неторопливо пошел к заводу.

Жил Кутько в старом приземистом одноэтажном доме, застолбившем место в переулке Софьи Ковалевской, в десяти минутах ходьбы от завода радио- и телевизионных футляров. Переулок этот небольшой, дома на нем в основном частные, деревянные, построенные сразу после войны. Весной вокруг них кипят буйным цветом сады, поют птицы, пахнет дурманяще, сладко.

Шагая вдоль забора, над которым колыхались ветки вишен, глядя на набухшие почки, Сергей Иванович довольно отметил про себя: «Затяжелели, видно зацветут до срока. Быстрее бы…»

На завод Кутько пришел бодрый, точно и не было сердечного приступа. Первая смена уже заканчивалась. Сергей Иванович переоделся и пошел в цех. Сменщик, Геннадий Евсеевич Глиншин, мужик худой и высокий, убирал вокруг станка мусор.

— Оставь. — Кутько махнул рукой. — Сам уберу.

Глиншин положил щетку, вытер ветошью руки. Уходя, обронил:

— Начальник цеха просил тебя зайти к нему.

— По какому делу, — несколько удивленно спросил Сергей Иванович.

— Не знаю, — буркнул сменщик.

— Ладно…

Кутько убрал мусор, протер станок, проверил инструмент и только тогда пошел к начальнику цеха.

— А-а… — Михаил Антонович Демьянович поднял свое грузное тело. — Познакомься, — он указал на высокого молодого человека со светлыми пышными, неподатливыми расческе волосами, — корреспондент из газеты «Советская Белоруссия» Владимир Петрович Беляков… А это, — начальник цеха повернулся к Сергею Ивановичу, — наш лучший бригадир Сергей Иванович Кутько…

— Здравствуйте, — корреспондент, поднявшись, протянул руку.

— Добрый день.

— Ну, — начальник цеха поднялся, — я пошел, а вы тут поговорите.

Михаил Антонович тихо закрыл за собой дверь.

Сели к столу. Беляков помолчал, разглядывая старого бригадира, потом спросил:

— Здоровье не подводит?

Кутько вскинул брови, однако ответил:

— Бывает.

— Давно бригадой руководите?

— Да уже лет двадцать.

— Тяжело?

— По-всякому. Раньше, что скрывать, тяжелее было, а сейчас привык. Да и люди в бригаде хорошие, толковые.

— Вы назовите, пожалуйста. — Корреспондент вынул блокнот, ручку. — Я запишу.

— Записывайте. — Сергей Иванович перебрал в памяти фамилии. — Записывайте… Анатолий Андреевич Пожиток, Семен Денисович Шелягович — это наши, можно сказать, старые кадры… Молодые — Иван Даниш, Алексей Жилевский, мой ученик Саша Стасевич… Да почти все заслуживают похвалы.

— О тех, кого вы назвали, подробнее можно?

— Можно, чего же нельзя.

Бригадир стал рассказывать обстоятельно, неторопливо, выделяя сильные и не утаивая слабые стороны каждого.

— Хорошо. — Беляков положил ручку. — А вот в ком вы видите свою смену, вернее кто, если вы уйдете на отдых, станет на ваше место, будет бригадиром?

В груди Кутько неприятно кольнуло, к голове стало подниматься тепло. «Еще не написал, а уже на пенсию провожает», — неприязненно подумал Сергей Иванович и хмуро обронил:

— Поглядим.

Корреспондент, угадав мысли бригадира, улыбнулся.

— Да я не в этом смысле. Извините, если обидел вас.

— Чего уж там… — У Кутько немного отлегло. — Не молодой я, пора и о покое подумать.

— Давайте о проблемах поговорим, — чтобы сгладить неловкость предложил

Ермолов. — Что мешает работать?

Сергей Иванович ответил не сразу: было видно, что думал он об этом не раз.

— Первое — это частая неразбериха в организации труда, — начал бригадир. — Ведь что получается. В начале месяца мы ходим — руки в брюки, а в конце — аврал. Давай план — и все. Отсюда — брак, халтура. Да вы и сами об этом знаете, на многих предприятиях так. Второе — быстро стареют наши инженерные разработки. И это притом, что работаем мы в цехе новой техники. Дали нам чертежи, сделали мы станок, а он уже не той кондиции… Устарел, словом. И третье — не хватает хорошего, современного инструмента. Взять те же сверла, фрезы. Новые — дефицит. Что у нас, железа в стране нет, чтобы инструмент сделать? Есть, а не делаем.

— Дефицит у нас ощущается, что скрывать, — согласился корреспондент. — Это мы знаем, видим. Особенно когда в магазин заходим.

— Во-во, — поддержал Кутько. — А все потому, что мало думаем о завтрашнем дне. Я вот на заводе сразу после войны начал работать, а старые проблемы живут и по сегодняшний день. А ведь все знают, что плохое производство — это плохие товары. Телевизоры, к примеру, наши. Огромные, тяжелые ящики, не поднять. Показывают плохо, звук часто пропадает. Я в прошлом году с делегацией ездил в Финляндию, насмотрелся. Техника у них отменная. Научились капиталисты делать. Одно слово — рынок… Обидно. Что мы, хуже?

— Может, и хуже, — обронил корреспондент и хитро сузил глаза. — Вы-то как думаете?

— Нет, не хуже, — уверенно произнес Сергей Иванович. — Раз войну такую страшную выиграли, Гитлера победили, значит, даже лучше.

Кутько опять замолчал, задумался.

Беляков перевернул листок в блокноте, что-то записал в нем, после чего уверенно сказал:

— Все, думаю, и у нас будет хорошо.

Помолчав, неожиданно попросил:

— А расскажите, Сергей Иванович, о войне, раз о ней вспомнили. Вы ведь с первого по последний день были. Мне начальник цеха говорил.

Кутько провел ладонью по вспотевшему горячему лбу.

— Да что ж рассказывать. Воевали, думали о родных, близких, верили. По-настоящему верили, что победим, знаете…

Только через два часа приступил к работе Сергей Иванович. Кажется, все вроде рассказал он корреспонденту, а пришел к станку, подумал — нет, не все. Многое бы еще надо было сказать ему. Чтобы написал он, как оно было, как тяжело приходилось людям, особенно старикам, детям, как все ждали победу и надеялись на лучшую, счастливую жизнь…

XI

Ближе к вечеру Алексей засобирался в университет. Поутюжил брюки, выгладил рубашку, почистил туфли.

Иван, лежа на кровати и искоса поглядывая на друга, задумчиво проронил:

— Может, себе пойти куда-нибудь учиться?

— Почему бы и нет, — проронил Алексей. Вспомнив поэта Сергея Михалкова, продекламировал: — Все профессии важны, все профессии нужны…

— Выбирай на вкус, — с задумчивой грустью закончил Иван. — Ладно, дуй в свой храм науки, а я посплю.

Он отвернулся к стене, закрыл глаза.

— Не нравишься ты мне сегодня ты, — уходя, сказал Алексей. — Вернусь, поговорим.

Хлопнув дверью, сбежал по лестнице вниз. Вахтерша, круглолицая баба Настя, оторвав седую голову от вязанья, скорее из-за служебного этикета, чем из-за личного интереса, спросила:

— Куда это, на вечер глядя?

— В оперу, — шутливо поклонившись, ответил парень.

Баба Настя, глянув вслед на стрелки выутюженных брюк, покачала головой и не то с сомнением, не то с осуждением, проговорила:

— Молодо — зелено.

Факультет журналистики, где учился Алексей, расположился в пятиэтажном, пристроенном к жилому дому, здании по улице Московской, как раз напротив огромного Дома быта. Самое примечательное в этом современном учебном корпусе, не лишенном важности, было то, что здесь, на втором этаже, находилась столовая — самая обыкновенная, общепитовская, а значит, доступная всем. В ней всегда было людно, шумно и весело. Алексей здесь почти всегда встречал своих однокурсников, друзей по заводскому цеху, знакомых. Этот день не был исключением.

Едва Алексей вошел в фойе, как увидел спускающегося с лестницы Игоря Садовского, с которым вместе служили.

— О, какие люди! — блестя золотым зубом, расплылся в улыбке Игорь.

Кого-кого, а Игоря Алексей здесь встретить не ожидал. Игорь — коренной минчанин, сын директора научно-исследовательского института, парень, как шутили в армии, с приданым.

— Привет, — без особого энтузиазма поздоровался Алексей.

— Ты что, учишься здесь?

В глазах Игоря мелькнула, как показалось Алексею, насмешка.

— Учусь.

— Гм… Не зря, оказывается, ты заметки в нашу дивизионную газету строчил. Постой, как это она называлась?

— «Патриот Родины».

— Точно. — Игорь тряхнул своим беловатым чубом. — Ты, скажу тебе, молодец.

— Да ладно тебе. — Алексей смущенно улыбнулся. — Честно говоря, я вначале подал заявление на исторический факультет, а потом решил все же пойти на журналистику. Теперь вот учусь без отрыва, так сказать, от производства, на вечернем отделении… Ты-то где?

— На тракторном заводе. — Игорь с некоторой бравадой хлопнул себя в грудь. — Рабочий класс. Пока слесарем, а там видно будет.

Садовский хитро подмигнул.

— Платят у вас сколько? — поинтересовался Алексей.

— А у вас? — вопросом на вопрос ответил Игорь.

— Я сто шестьдесят рублей в месяц получаю.

— Ну, и я около этого. На столовую хватает, а на ресторан папаша добавляет.

— Понятно.

Алексей не знал о чем говорить дальше.

— Ладно, давай свой адрес. — Игорь вынул записную книжку. — Спешу, друг, извини. Встреча у меня рядом здесь. Понял? Женюсь.

— Да ну?

— Вот тебе и ну.

— И как зовут твою невесту?

— Люся… Между прочим, так называют друзья Людмилу Гурченко, нашу великую актрису.

— Поздравляю…

Записали адреса, телефоны.

— Пока.

Хлопнув бывшего сослуживца по плечу, Садовский побежал.

Когда Алексей вошел в аудиторию, она уже наполовину была заполнена. Стоял шум, гам, как в школьном классе.

— А-а, Лешка. — Первой увидела Алексея голубоглазая блондинка Лариса Филанович, которую однокурсники, успели окрестить куклой Белошвейкой. — Привет!

— Кто к нам пришел, — загудел басом Володя Захаревич, чем-то смахивающий на Владимира Маяковского. — Здорово!

— И вечный бой, покой нам только снится, — продекламировал известные стихотворные строки Александр Луцевич, чернявый симпатичный парень.

— Заходи, заходи, — заулыбавшись, пригласил в аудиторию Алексея Максим Андриевич, потирая острый кончик своего продолговатого орлиного носа.

— Привет, ребята! — поприветствовал всех Алексей.

Ему было приятно, что в этой, по сути дела еще малознакомой аудитории, однокурсники ему обрадовались.

XII

Марина сидела дома — смотрела телевизор. На экране мелькали кадры далеких афганских гор, перевалов, маленьких селений, в которых телеоператор то и дело выхватывал лица людей в халатах и чалмах. Эти люди были совсем непохожи на тех, кого Марине приходилось видеть каждый день на работе, или на улице. Разница состояла не в одеждах, не в расовой принадлежности, не в образе жизни. Нет. В лицах афганцев сквозило какое-то недоверие, настороженность. Казалось, они знают что-то страшное и ждут его. А оно, это страшное, уже приближается, вот-вот наступит…

Голос диктора был похож на голос Левитана, когда он передавал военные сводки, хотя в тексте все вроде звучало оптимистично:

— Афганистан готовится отметить годовщину апрельской революции. Страна, судьбу которой взял в свои руки народ, освобождается от пут вековой отсталости, строит, несмотря на вооруженное вмешательство, империалистических и реакционных кругов, фундамент нового общества. И это, прежде всего, видно по афганской деревне…

Недоверие и настороженность в лицах людей никак не соответствовали оптимизму диктора. Марина, посмотрев новости, выключила телевизор, прилегла на диване. Но тут зазвонил телефон. С неохотой поднявшись, взяла трубку.

— Алло…

На другом конце телефонного провода была Нина. Она звонила с автомата, просила выйти, погулять.

Марина подошла к окну, отодвинула штору. За стеклом уже сгущалась темень. Но на улице было людно и даже нарядно: блестя лакировкой, спешили в разные стороны автомобили, неторопливо шли, каждый по своим делам, люди. Выделялись молодые пары. Веселые и счастливые они о чем-то оживленно беседовали, смеялись. Марина, скучавшая перед телевизором, сразу повеселела.

— Иду, — коротко сказала она, кладя трубку.

Накинув легкую, из плащевой ткани куртку, щелкнула дверным замком.

— Ты куда? — выглянула из кухни мать.

— Погуляю немного. — Марина открыла дверь.

— Иди, — разрешила Зинаида Григорьевна. — Только ненадолго.

Нина уже стояла у подъезда. В сером плаще, завязанной на шее белой косынке, она выглядела стройнее, чем обычно, красивее.

— Ты сегодня — класс! — заметила Марина.

— А ты думала, — удовлетворенно ответила Нина. — Ну, куда идем?

— А куда ноги несут.

— Тогда пошли на Парковую.

Квартира Залесских располагалась в центре города возле кинотеатра «Победа». Как раз неподалеку от Парковой магистрали — широкой, застроенной современными зданиями улицы, куда по вечерам стекалась молодежь. На Парковой находились известные на весь Минск кафе «Реченька» и «Ромашка», которое прозвали «Рюмашкой». Здесь мостились гостиницы «Юбилейная» и «Планета» с одноименными барами и ресторанами, где можно было весело провести время.

Парковая магистраль славилась еще и тем, что по ней гуляли праздные иностранцы. Наиболее предприимчивые из них прямо на улице меняли свои доллары, франки, фунты на рубли и устремлялись по магазинам. Закупали матрешки, льняные скатерти, водку, естественно, антиквариат. Как и всегда, Парковая жила своей, особенной жизнью, в которой слово «интернационализм» было не холодным идеологическим штампом, а вполне одушевленным действом. На вид недоступные иностранцы на Парковой магистрали становились обыкновенными, простыми людьми, как и все, и нередко приглашали местных девушек на кофе, а то и на полноценный ужин с шампанским.

— Значит, гуляем? — Марина с вызовом посмотрела на подругу. — Я правильно понимаю?

— А почему бы и нет. — Нина расплылась в улыбке. — Не одной же Люське, этой вешалке, гулять…

В жизни и Марине, и Нине недоставало тепла. А его так им хотелось.

XIII

Занятия на вечернем факультете журналистики закончились раньше обычного: заболел и не пришел на последнюю лекцию преподаватель белорусской литературы Андрей Станиславович Ковалевич.

— Может, сами позанимаемся, — предложила Лариса Филанович.

— Да ты что, — недовольно нахмурив полувыщипанные, крашенные в черно-смоляной цвет брови, хмыкнула Марина Войтович. — Меня ждут.

Она сунула учебник в сумку и демонстративно, подняв к верху и без того вздернутый нос, вышла из аудитории.

— Очень правильное решение, — проводив блудливым взглядом миловидную однокурсницу, прокомментировал Семен Вильчинский и обнажил в широкой улыбке неровные, начинающие гнить зубы.

Его поддержали. Аудитория быстро опустела.

— Ты в общежитие? — на выходе из здания спросил у Алексея Володя Захаревич.

— Куда же еще, — неохотно отозвался Алексей, поправляя от ударившего в лицо сырого ветра шарф. — Домой.

— Давай заедем в студенческое кафе, — предложил Володя. — Недалеко тут. Посидим, поговорим за жизнь.

Алексею никуда ехать не хотелось. Тем более в кафе, в котором был за все время работы и учебы в Минске два или три раза.

— Поздно уже, — заметил он, глядя на часы.

— Поедем, чего ты, — настойчиво попросил Захаревич. — На трамвае одна остановка. Я угощаю.

— Ладно, только ненадолго, — согласился Алексей.

Кафе было забито молодой порослью, одетой кто во что горазд — от мини юбок и туфель на высоченных каблуках до старых кроссовок и вытертых, а вернее протертых до дыр джинсов. Над всем этим совершеннолетним, но еще безусым и роскошным в своем волосяном богатстве молодняком висел густой дым от дешевых папирос и редких дорогих сигарет. Кафе чем-то напоминало растревоженный пчелиный улей. Растревоженный до такой степени, что из-за шума и гама почти не было слышно очкастую симпатичную певицу, которая, приплясывая, исполняла веселую песенку о моряке и его девушке. Все это развеселило Алексея и он, сам себе улыбаясь, осторожно двигался за Володей, который искал свободные места. Наконец, найдя в уголке два незанятых стула, бухнулся на один из них.

— Садись, — кивнул Алексею. — Что пить будешь?

— Не знаю. — Алексей замялся. — Ты командуешь.

— Тогда пиво и по сто водки. Идет?

Алексей пожал плечами. Захаревич, привстав со стула и дружески хлопнув своей крупной ладонью по плечу однокурсника, подмигнул:

— Будь как дома. Тут все братья и сестры, как в монастыре.

— В монастыре не пьют, — заметил Алексей, сторонившийся выпивок и шумных компаний.

— И ты не пей, — пробасил Володя. — Выпей, но не упивайся. Впрочем, я бы напился.

— С чего это?

Алексей, подыгрывая однокурснику, с шутливой важностью сложил на груди руки и приготовился слушать.

— А с того, что я, наверное, ухожу с факультета журналистики.

— И куда?

— В Москву поеду, во ВГИК буду поступать. Слышал о таком?

— Расшифруй.

— Всесоюзный Государственный институт кинематографии.

— Ого! — Алексей положил руки на стол и внимательно посмотрел на Володю. — В кино, значит, хочешь сниматься?

— Может быть, — неопределенно ответил Захаревич.

— Серьезное дело. — Алесей улыбнулся. — Знаю.

— Откуда?

— Да сам снимался.

— Как? — не поверил Захаревич.

— Обыкновенно.

— Выкладывай.

Алексей почувствовал перед однокурсником некоторую свою значимость, и ему стало как-то неловко. Чтобы сгладить эту неловкость, он без всякого зазнайства коротко рассказал.

— В армии я снимался, когда служил. Приехали к нам как-то в батальон киношники, выбрали десять человек и целых полгода снимали. В массовке, конечно. Фильм снимали про войну. Называется «Я хочу вас видеть». Производство «ДЕФА», ГДР. Может, видел?

— Нет.

— Ладно, фильмов много, всех не увидишь.

— А кто в этом фильме снимался?

— Гойко Митич, Евгений Жариков, Петр Вельяминов, Светлана Суховей… Но мне больше всех запомнился Леонид Кмит. Это тот артист, который в фильме «Чапаев» сыграл Петьку.

— Интересно, чем он запомнился?

— Отношением к солдатам и офицерам. Кмит на всех нас глядел с каким-то недовольством, осуждением. Пару раз выговорил, как я понял, свое наболевшее. Мол, ничего в нашей армии за все годы ее существования не изменилось.

— В смысле?

— В смысле обмундирования, культуры… Как ходили в кирзовых сапогах, так и ходят. Как ругались матом, так и ругаются…

— Это мне знакомо — сам служил.

— В общем, такие у меня воспоминания о кино.

— Что ж, мир тесен, — философски изрек Володя. — Давай вместе во ВГИК рванем, а?.. За это и выпьем.

— Нет. — Алексей взялся за рюмку. — У тебя своя дорога, а у меня своя.

— Это так, — согласился Захаревич и поинтересовался: — А ты чего вообще в жизни хочешь?

— Даешь ты. — Алексей крутанул головой. — Это что, так просто: определил — и на всю жизнь? Мой дед говорит: человек думает, а Бог направляет. То есть руководит человеком.

— В смысле — управляет человеческой судьбой?

— Именно так.

— Значит, твой дед верующий?

— У нас в селе почти все верующие.

— А ты?

— Да я и сам не знаю. — Алексей опустил голову. — У нас в семье никто никого не принуждал и не принуждает верить. Внутри это должно быть. А у меня пока с этим пустовато.

— Не у тебя одного. Материалисты мы. По Марксу и Ленину живем.

— Наверное…

Они замолчали и также, молча, выпили. В это время чей-то пьяный голос, заглушая шум и гам, громко возвестил:

— Нех жые Жэчпосполита, Польша!

Голос подхватили, закричали.

— Нех жые!

— Жые!

— Добжэ!

— Вив!..

Алексей и Володя повернули головы на крики. У самой сцены, где исполняла свои нехитрые песенки очкастая, худенькая певица, за сдвинутыми столами сидела группа подвыпивших молодых людей. Среди них было несколько пожилых мужчин. Все вместе, выпив за очередную здравицу, затянули какую-то старую польскую народную песню.

— Смотри внимательно… — Захаревич пододвинул свой стул к Алексею. — Поляки опять буйствуют.

— Чего это? — Алексей ничего не понимал.

— Жизнью своей недовольны. — Захаревич перешел на шепот. — Я сюда часто хожу. Уже два или три раза их в таком состоянии видел. Трезвые — ничего, а выпьют — ругают и свою партийную власть и нашу.

— И все молчат? — Алексей удивился. — Не видят, что ли?..

Захаревич кисло усмехнулся, но ответил не сразу. Отпил из бокала пиво, облизал мокрые губы и только потом проговорил:

— Делают вид, что ничего не видят. Кому охота связываться. Иностранцы все же.

— Они это всерьез? — Алексей тоже перешел на шепот. — У нас тоже жизнь не мед, но мы же живем как-то.

— Вот именно — как-то. — Захаревич пододвинулся к Алексею еще ближе. — Я недавно радио «Свобода» слушал. Так ведущий программы так прямо и сказал: «Польша выйдет из социалистического лагеря и из Варшавского Договора».

— Не может быть, — не поверил Алексей.

— Все может быть, — выдохнул Захаревич. — Все. Это тебе не кино, а жизнь. Ну, допиваем. За все хорошее…

— За все.

Алексей выпил с непонятными, смешанными чувствами, в которых наружу прорывался вдруг откуда-то взявшийся страх.

«Пора домой…»

XIV

В общежитие Алексей возвращался ночью. Пешком.

Пустынный город отдыхал от людской суеты и шума. Меж каменных громадин хозяйничал холодный ветер: колыхал набрякшие ветви одиноких деревьев, безответно стучался в потухшие окна домов, зализывал на асфальте полузамерзшие лужицы.

Алексей, кутаясь в шарф, то и дело закрывал рукой лицо от ветра и не заметил, как его нагнали четверо парней. Один из них, длинноносый, усатый, с короткими черными волосами, обходя Алексея, поприветствовал:

— Здорово.

Алексей замедлил шаг.

— Привет.

— Один гуляешь?

Парень остановился. Стал и Алексей. Какое-то мгновение они молчали. Чувствуя, что сейчас что-то должно произойти, Алексей внутренне напрягся.

— Один, значит, — повторил парень, хмуро сдвинув густые брови.

«Вроде не городской, деревенский», — мелькнуло в мозгу Алексея.

Между тем парень нервно тряхнул головой, провел ладонью по вспотевшему лбу, оставляя на угреватой темной коже белый, неровный след.

— Что надо? — стараясь быть спокойным, спросил Алексей.

— Сейчас узнаешь, — жестко отрезал парень, оглядываясь по сторонам.

Его друзья, стоявшие сзади, подошли ближе, задышали в затылок. И прежде чем Алексей сообразил что происходит, получил резкие удары в спину, в плечо, под дых. Согнувшись — в голову, потом в лицо. С носа тут же потекла кровь. Алексей, тяжело хватая воздух, с трудом выпрямился и со всей силы ударил одного из нападавших в грудь. Но тут же получил несколько прямых и жестких ответных ударов. Готовясь к худшему, Алексей резко качнулся в сторону и стал отступать спиной к зданию. Но его больше не били, решив, видимо, что хватит. С его головы усатый парень сорвал новую ондатровую шапку, после чего он и его друзья быстрым шагом скрылись за углом дома.

— Сволочи! — бросил им вслед Алексей, вытирая кровь.

Придя в себя, он понуро побрел в общежитие.

Иван не спал: лежа на кровати, читал «Тихий Дон». Увидев Алексея, сразу понял, в чем дело. Сочувственно спросил:

— Сильно болит?

— Да так, — неопределенно проговорил Алексей.

Он с трудом переоделся, — боли в голове и, особенно, в спине действительно были сильными, — взял полотенце и пошел в ванную. Глядя на себя в зеркало, увидел, что нижняя губа рассечена, на подбородке синяк. «Сволочи», — мысленно опять обозвал он бивших его парней. Чувствуя слабость, поплелся в комнату, прилег на кровать. Заметив сердобольный взгляд Ивана, раздраженно бросил:

— Пройдет, не впервой.

Чтобы не говорить больше об этом, спросил Ивана:

— Ты что ж, раньше не читал Шолохова?

— Читал. — Иван взял роман. Открыв его, с минуту смотрел на какой-то рисунок. — Читал, а теперь вроде как изучаю.

— Зачем? — Алексей медленно повернулся на бок. — Ты же не критик какой.

— Просто интересно. О жизни написано интересно. Читаю и будто все вижу. Вот село ихнее, хаты, огороды, река… Почти все как у нас, на Полесье… И люди такие же, характеры ихние, хоть и столько лет прошло. Гришка, батько его, Аксинья… — Иван опустил голову. — Знаешь, уеду я отсюда, уеду.

— Куда это?

Алексей, не ожидая такого поворота в разговоре, даже привстал. Но тут же, почувствовав резкую боль в спине, опять прилег.

— В деревню свою уеду, — вздохнул Иван.

— Гляди сам, — неодобрительно проговорил Алексей. — Только тебе в твоей деревне тяжело будет.

— Чего это ты так решил?

Иван уставился на Алексея.

— Того, что у вас в деревне жизнь бедная, однообразная и какая-то бесперспективная, что ли. Словом, колхоз.

— У вас в Рубеже тоже колхоз, — напомнил Иван.

— Колхоз колхозу рознь, — рассудительно промолвил Алексей. — Да и не держатся у нас люди колхоза. Каждый год на заработки выезжают. В Сибирь, а то и дальше. А некоторые теплицы строят, огурцы, помидоры выращивают. Потом продают. Выгодное это дело. Женщины семенами занимаются. Прилично зарабатывают. Ты же сам знаешь.

— Знаю. — Иван кивнул. — Из Заболотья нашего тоже начинают выезжать на заработки. Может, и я поеду.

— Может, — передразнил Алексей. — Ты сначала определись, чем будешь заниматься, а потом увольняйся.

— Когда уеду, тогда и определюсь, — отрезал Иван.

— Из-за Марины все?

В голосе Алексея была жалость.

— Из-за нее, — признался Иван. — Обидно, знаешь.

— На обиженных воду возят, — буркнул Алексей.

— Может, и возят. — Иван надулся. — Особенно, если этого не замечает друг.

— Ты это о чем?

Алексей уставился на Ивана.

— О том, — выдавил он, — что Марина на тебя поглядывает.

— Ты что? — удивился Алексей.

— Я сказал, а ты думай, — выдохнул Иван.

— Этого еще не хватало…

Алексей осторожно лег на спину, закрыл глаза. Хотелось спать, но сон не приходил: внутри все болело. Вдобавок мучили обида и бессилие наказать ни за что избивших его и укравших шапку парней.

— Ты-то когда домой поедешь? — спросил Иван.

— Не знаю, — слабым и каким-то чужим голосом ответил Алексей. — Работа, учеба, да и денег, сам знаешь, в обрез. Не могу я часто ездить.

— Ладно. — Иван выключил настольную лампу. — Давай спать. Завтра рано подниматься. А что касается Марины, то может я в ней не разобрался. Не знаю…

*****

Дней через десять Иван уволился и уехал в Заболотье. Алексей же смог поехать в Рубеж только через два с половиной месяца.

Глава третья

I

С утра выглянуло солнце. Но воздух оставался прохладным. Дул ветерок.

К обеду небо потемнело: с запада на Рубеж двигались огромные, в полнеба, темно-металлические тучи. Поднялся сильный ветер. Он гнул деревья, рвал молодую листву, зло кружил ее в воздухе. Вскоре полетели крупные капли дождя. Прогрохотал гром, замысловато и грозно засверкала молния.

Село опустело, притихло. С мокрых, заблестевших соломенных, шиферных и черепичных крыш полилась капель. Глядя на нее, стали подвывать собаки. Сбившись под навесами, нахохлились куры.

Дождь усилился. Над самым селом мощно и раскатисто — хоть уши затыкай — громыхнуло, потом еще. Дома, хлевы, пристройки осветило ярчайшим небесным светом и тут же, на миг, все затихло и как будто провалилось в темень.

Тишину и оцепенение всполошил неожиданный и истошный крик:

— Пожар!

Молния ударила в хлев, стоявший над самой рекой, подожгла старые, сухие бревна.

Село сразу же ожило. Люди, в основном мужчины, повыскакивали из домов. На колхозном дворе, точно испугавшись, одиноко взвыл трактор. Захрапел, а потом рванулся привязанный к забору детского садика конь. Завхоз, Николай Поликарпович Филанович, больше известный по прозвищу Микула, резво перебирая толстыми ногами, выбежал из стоящей рядом котельной и бросился к коню. Отвязав его, быстро погнал подальше от огня, после чего тут же вернулся, уже без коня, и заспешил на кухню садика за ведрами…

Деревянный хлев полыхал во всю мощь. Внутри его отчаянно и страшно визжали свиньи, хрипела корова. Хозяин, долговязый Андрей Васильевич Маманович, колхозный ездовой, накинув на голову телогрейку, бросился к горящему хлеву, лихорадочно открыл засов и резко распахнул широкую дверь. Испуганно, точно от чужого, шарахнулась от него корова. Андрей схватил из кормушки клок сена, замахал на нее. Корова выбежала из хлева. Шерсть на ее спине уже дымилась. Маманович бросился открывать дверцы отсеков, где были свиньи. Открыл одну, другую. Третью не успел: огонь, плясавший на вышках, где лежало сено, гулко скатился вниз. Андрей, сбросив горячую, забивающую дыхание телогрейку, выбежал из сарая. За ним рванулся, расходясь вокруг, удушливый запах горелого мяса…

К хлеву, через огороды, уже бежали с ведрами воды и баграми соседи. С ними — Николай Поликарпович.

Ворота двора Мамановича заскрипели и распахнулись настежь. В них отчаянной гурьбой ввалились мужики и женщины из близко стоящих и дальних домов. Неподалеку послышался рев мотора пожарной машины.

Отовсюду неслись крики, вопли, команды.

— Отгони корову!

— Свинья в дверях… Тяни ее!

— Как?

— Веревкой цепляй.

— Обходи сзади!

— Ой, что ж это творится?

— Ломай забор…

Дождь между тем усилился. Но продолжался он недолго. На западе полоса неба начала светлеть. Когда она стала совсем светлой, дождь перестал, хотя гром продолжал еще будоражить окрестности. Вскоре все стихло. И только возле догорающего хлева Мамановича продолжали гомонливо суетиться люди, поливая водой деревянные стены подступающего к огню дома, спасая все то, что можно было спасти, да причитала, вытирая подолом горючие слезы, дородная, мужиковатая хозяйка — Серафима, жена погорельца.

Последний весенний день, уходя, оставлял о себе в Рубеже недобрую память.

II

Беда, чужая ли, своя, сплачивает людей

Мужики, бабы, даже дети, помогавшие тушить пожар, возвращались к своим домам молчаливо, переживая чужое горе, как свое. Если и перебрасывались фразами, то по необходимости.

Надежда Казимировна уже подходила к своему дому, когда ее нагнала Павлина Антоновна — мать Ивана Даниша.

— За тобой, Надя, не поспеешь, — тяжело дыша, проговорила Павлина Антоновна.

— Привыкла я бегом. — Надежда Казимировна замедлила шаг. — Спросить чего хотела или что?

— Спросить, спросить. — Павлина Антоновна, скинув с головы платок, обнажила пышную, цвета пшеницы, копну волос, провела ладонями по покрасневшим, пухлым щекам. — Хотела спросить, когда твой Алексей приедет.

— А для чего он тебе?

— Да он-то мне не нужен. — Даниш махнула рукой. — Я о своем Иване хочу спросить, посоветоваться. Вроде как испортили моего хлопца в Минске.

— А что такое?

Надежда Казимировна насторожилась, остановилась. Синяя жилка на ее худощавой шее дрогнула.

— А то ты не знаешь?

— Не знаю.

— Пьет… — Павлина Антоновна поджала свои пухлые губы. — Как бросил работу в Минске, так почти что ни день, то пьяный. Хочу поговорить с твоим сыном. Может, он знает, в чем дело.

Надежда Казимировна нахмурилась.

— Я с Алексеем разговаривала недавно по телефону, но он мне ничего об Иване не говорил. Даже не знаю, что и сказать… Ты, Павлина, заходи к нам, когда Лешка приедет, заходи.

— Хорошо.

Собираясь уходить, Павлина Антоновна спросила:

— Твой еще учится?

Надежда Казимировна посветлела лицом.

— И работает, и учится.

— Значит, в городе останется?

— Не знаю. — Надежда Казимировна пожала плечами. — Хочется мне, конечно, чтобы Лешка в наше село вернулся.

— Вот это правильно, — вздохнув, одобрила мысли Городчанки Павлина Антоновна. — Лучше бы того города никому не знать.

— Это почему? — удивляясь таким словам, спросила Надежда Казимировна.

— У нас земля, а там асфальт — ничего не растет, — смахнув слезу, просто, но со смыслом, ответила Даниш. — Значит, на земле лучше, надежнее.

— Может, ты и права, — озабоченно проговорила Надежда Казимировна. — Город есть город. Не каждому он для жизни годится…

— Вот-вот… Мой уже наработался там. Теперь мало того, что пьет, так еще к Тамаре Рукавчук начал ходить. За добавкой.

— Да ты что? — не поверила Надежда Казимировна. — Это к той молодице, что с хлопцем к нам из Городка приехали?

— К ней.

— А ты что?

— А что я?.. Иван мой давно уже вырос, меня не слушает.

— Мой Алексей тоже родительские советы не очень любит, — озабоченно обронила Надежда Казимировна. — Молодежь… Ты заходи, когда Лешка приедет, заходи. Он на днях должен быть.

— Зайду.

— Ну, договорились…

Женщины, выдавив для вежливости улыбки, расстались.

Дед Федор, сидевший на лавочке у забора и наблюдавший за разговором невестки с Заголотной, — в Рубеже и Заболотье называли Павлину Антоновну и ее мужа, Василия Захаровича, Заголотными, — поинтересовался:

— О чем это вы там балагурили?

— Да так, по-бабьи. — Надежда Казимировна не стала ничего рассказывать старику. — Это вам не интересно.

Она прошла в свою хату, присела на лаву, чувствуя в душе неожиданную тревогу за Алексея.

«Что там у него?..»

Дед Федор, подозрительно поглядев невестке вслед, сутуло поковылял к реке.

Чаква неспешно и, казалось, осторожно несла свои похудевшие воды в Горынь и по ней — в Припять. Вдоль реки, по берегам, то там, то здесь, громоздились кучи бревен, которые почти всю весну на лодках возили в деревню мужики. В основном бревна предназначались для дров. И потому забирать их не спешили: до осени, а тем более до зимы было далеко.

Вода за последнюю неделю заметно спала. На оголившихся берегах зазеленела трава, упрямо полез наверх, к свету и теплу, молодой лозняк, успокоилась после нереста, застыла под корягами крупная рыба — щуки, судаки, язи. Гладь Чаквы беспокоили только редкий ветер, да домашняя птица — гуси и утки, а еще снующие от берега к берегу на самой поверхности воды стаи мелких рыбешек.

Дед Федор, глядя слезящимися глазами на воду, у берега пенистую, а посередине, до которой было метров сорок, не меньше, темно-синюю, удовлетворенно проговорил про себя:

— Вот она, жизнь, течет. Радость, горе у людей, а она течет и течет, не остановишь. Все от Бога, все от Его промысла…

III

Пожар вызвал в памяти Николая Поликарповича воспоминания о войне. Она оставила его в живых, но забрала детство. Навсегда…

Огонь в крематории Освенцима, казалось его обитателям, не потухнет никогда. Он и не потухал. Двенадцатилетний Николай Филанович ждал, когда его поведут в печь. Именно так заключенные и говорили: «В печь…»

«Пусть бы меня сразу, — думал Николай, — а маму потом…»

В Освенцим он попал вместе с матерью. После прохождения санпропускника их разлучили сразу и больше они не виделись.

Николая определили на нары третьего этажа. Вокруг барака возвышался забор из проволоки, стояли вышки, на них дежурили солдаты с пулеметами. Внизу ходили постовые с автоматами и собаками.

Было страшно и одиноко. Болели нервы. Когда становилось невмоготу, Николаю хотелось кричать, выть. Но он боялся — могли убить. А умирать не хотелось. Тем более, внутри Николая, глубоко-глубоко, ворочалась надежда — вдруг освободят?.. Призрачная надежда…

Каждое утро, часов в пять, по бараку шел немец-офицер, а с ним еще три солдата с овчаркой. Они внимательно оглядывали нары, по ходу выбирали двадцать пять-тридцать заключенных. Подходили к полуспящему человеку, грубо толкали:

— Ты…

Если кто отворачивался или, не дай Бог, морщился, тут же стаскивали с нар и пинками, палками, прикладами гнали на выход из барака. Если же улыбался, то еще разрешали пожить еще какое-то время.

Когда пришла очередь идти в печь Николаю, он испугался и как будто онемел. Стоял в группе обреченных, молчал. Но тут к нему подошел какой-то человек в черном шерстяном костюме и строго сказал: «Ты пойдешь со мной. Будешь работать».

Этот человек поставил Николая возле печи и приказал: «Вместе с золой выгребай все, что блестит. Складывай это блестящее в ведро, а потом будешь отдавать мне».

— Хорошо. — Николай покорно кивнул, понимая, что судьба ему дарит еще несколько дней жизни. — Буду делать все, что скажете…

Обреченных на смерть увели. Их уводили постоянно, а потому печь топилась беспрерывно. Едкий тошнотворный дым свободно и устрашающе разносился вокруг бараков.

Николай внимательно вглядывался в золу. Вместе с ней попадалось что-то блестящее, металлическое… Целые пригоршни. Его Николай собирал в ведро, а потом нес человеку в черном костюме. Это были кольца, зубные коронки, различные золотые украшения — все, что оставалось от сжигаемых людей.

«Скоро и я сгорю, — готовился к худшему Николай. — И меня больше не будет. Никогда…»

Разгребая золу, Николай вдруг увидел обручальное кольцо своей матери. Сознание его тут же помутилось, и он упал. Очнулся уже в бараке. А назавтра, опухший от плача, опять пошел на свою черную работу. Его жизнь поддерживала все та же надежда — а может, это не мамино кольцо, может, она жива?..

Никто не мог ответить на этот вопрос. Только время. Но и оно было равнодушно к малолетнему узнику.

На седьмой или восьмой день Николая подозвал к себе человек в черном костюме, протянул бутерброд с маргарином.

— На, подкрепись… Сегодня ночью тебе надо попытаться уйти отсюда. Поползешь под проволоку. Все обойдется — останешься жив. Заметит охрана — убьет сразу. А вместе с тобой и меня могут прикончить.

— А если я убегу, то что вы скажете охране? — спросил Николай.

— Скажу, что бросил тебя в печь — надоел…

Он перекрестил Николая: «Матка Боска, сохрани».

Николай, дождавшись ночи, прополз под проволокой, мысленно прося прощения и одновременно помощи у своей матери, судьба которой для него была и осталась неизвестной. Содрал коленки, ногти, наелся земли, но сумел убежать. Из самого настоящего ада. Уже потом, случайно, узнал, что человек в черном костюме был по национальности поляк. Он помог освободиться нескольким малолетним узникам, но потом сам был сожжен немцами. Заживо.

От Освенцима Николай отходил долго. Так долго, что его сиротское детство закончилось раньше, чем он это осознал…

«Матка Боска, сохрани», — привычно проговорил про себя Николай Поликарпович, правя конем, который тянул воз с хозяином к его дому. Тянул по Рубежу.

Завхоз был партийным, но в Бога верил, как верили — кто больше, кто меньше –практически все жители Рубежа.

IV

Среди ночи Надежда Казимировна выглянула в окно и застыла в недоумении: там, где был берег, шел по воде мальчик, одетый в длинную полотняную сорочку. Полотно сорочки было белым, что снег. Из головы мальчика исходил неяркий, но ровный и плотный свет.

Страх сковал Надежду Казимировну. Слышала она о подобных чудесах, а вот сама их никогда не видела. И вот — видит…

Чудный мальчик шел по воде неторопливо, беспечно, не глядя себе под ноги, словно и не видел воды, не чувствовал ее холода. А может, так оно и есть: паводок мальчику нипочем, он сам себе хозяин.

«Господи!..» — призвала Надежда Казимировна Спасителя, но ничего не попросила — не знала о чем просить и просить ли. Когда она мысленно обратилась к Господу, то необычный мальчик повернул голову и добродушно улыбнулся ей.

Надежда Казимировна тут же почувствовала, как внутри ее потеплело, захотелось спать. Она на мгновение закрыла глаза, а когда открыла их, то мальчика уже не было. Он как будто растаял, испарился, превратившись в едва заметное облачко тумана.

«Что ж это? — забеспокоилась Надежда Казимировна. — Если ангел, то к чему он приходил, что хотел сказать?..»

Оконное стекло прохладным языком лизала тьма. Было тихо. Только слышалось тиканье настенных часов. Они отсчитывали время, отведенное для короткой ночи, за которым обязательно должен наступить день.

«Быстрее бы утро», — пожелала Надежда Казимировна.

За окном начало светлеть. Надежда Казимировна осторожно, чтобы не разбудить мужа, улеглась с ним рядом. Прочитав про себя молитву, задремала.

Чудный мальчик опять явился Надежде Казимировне. Но уже во сне, который она, проснувшись, забыла. Потом весь день ходила, вспоминала…

К вечеру Соня Широчук, местная почтальонка, привезла на велосипеде газеты: районную — «Полесское слово» и областную — «Заря». С газетами протянула письмо. Добродушно улыбаясь, сообщила:

— Вам весточка от сына.

— Спасибо, — обрадовалась Надежда Казимировна. — Дай тебе Бог здоровья.

— Здоровье есть, — погрустнела Соня. — Жениха нет.

Белое, круглое лицо девушки с ямочками на щеках пошло пятнами.

— Чего ж так? — Надежда Казимировна сочувственно вгляделась в почтальонку. — Рассказывай, если не секрет.

— Не знаю, что и рассказывать. — Соня пожала своими покатыми, широковатыми плечами. — Наверное, невезучая я.

— Невезучая?

— Так и есть.

Надежда Казимировна усмехнулась.

— Зря ты на себя наговариваешь. У каждого свой срок: родится, под венец идти, детей рожать.

— Тоже скажете: детей рожать. — Девушка смутилась. — До этого, думаю, мне еще далеко.

— Я тоже так думала. — Надежда Казимировна втянула в себя воздух, протяжно выдохнула. — А все произошло намного быстрее. Главное, сильно захотеть того, чего желаешь. Оно и придет. Дети тоже появятся, как же без них.

Почтальонка мечтательно уставилась на гладь реки, потом проронила:

— Хотелось бы, чтобы дети были послушными, а когда вырастут, то чтобы родителей своих уважали, ценили.

— А ты, когда родишь, такими их и воспитай, — посоветовала Надежда Казимировна. — Какими воспитаешь, такими и вырастут.

— Есть разные дети, — возразила Соня. — Одних вроде и не воспитывают, а они и учатся хорошо, и потом в жизни приличными людьми становятся, а другие, как к ним не относись, добра не помнят и живут только для себя. Потом даже родителей не хотят видеть.

— Ты не права, — терпеливо и мягко проговорила Надежда Казимировна. — Все дети ласки и любви хотят. Понимание, конечно, тоже должно быть. Если будет это, все сложится хорошо. А не будет, тогда ничего доброго не жди.

— Вы говорите так, как говорила моя классная руководительница.

— Что ж тут удивительного?.. Люди слеплены из одного теста. Поэтому ничего нового я тебе не скажу.

— Спасибо и за это. — Почтальонка, несмотря на полноту, проворно перекинула ногу через раму велосипеда и уселась на его сиденье. — Ну, я поеду.

Счастливо, — пожелала ей Надежда Казимировна и вдруг вспомнила свой сон.

Вспомнив, подумала: «А оно действительно так: дети разные. Одни, что ангелы, а другие неизвестно в кого пошли. Хотя чего тут неизвестного: яблоко от яблони далеко не катится — чистая правда…»

V

С самого утра в вымытое дождем окно постучалась ветка вишни. Отдернув штору, Галя приложила ладонь к влажному стеклу. Ветка прильнула к ладони, шутливо отпрянула и опять уткнулась в руку. Девушка улыбнулась, накинула кофту. Еще раз глянув на ветку, вышла на улицу, присела на скамейку. На ней уже сидела бабка Фрося — скуластая, рыхлая старуха с редкими, зачесанными назад и неровно обрезанными на уровне ушных мочек, прямыми волосами. У бабки Фроси Галя квартировала второй год. Они хоть и не сходились иногда во мнениях, но между собой ладили.

Дом старухи стоял почти в центре районного городка Долин среди старых, одноэтажных застроек — еще довоенных. Вокруг их повсеместно кучились плодовые деревья, тянулись вверх на простор липы и тополя. В огородах, вдоль заборов, росли крыжовник, малина, смородина. Здесь было по-городскому чисто, аккуратно и по-сельски свежо, уютно, тихо.

— Ну, что, вечером сегодня пойдешь на танцы? — спросила бабка Фрося. — Сидишь все, сидишь… Слышишь, вон музыка уже гремит в парке. Сейчас потянется туда молодежь… Или ты не пойдешь, ждешь кого?

— Жду. — Галя замялась. — Письмо жду.

— Э-э… — Старуха махнула рукой. — Письмо ждет. Сколько же ждать можно. Любишь что ли так своего кавалера?

— Люблю.

Девушка покраснела.

— Да не смущайся ты, — заметила бабка Фрося. — Дело молодое, сама такой была. Да-а… Только смотри, не обожгись. Что-то, я замечаю, не торопится к тебе твой суженный. Смотри.

— Приедет.

— Скоро лето закончится.

— Ну и что?

Щеки Гали еще больше покраснели, и стали по цвету похожи на половинки перезревшего помидора.

— Приедет, конечно. — Старуха уставилась на свою квартирантку. — Приедет и опять уедет. — Помолчав, заворчала: — Тебе постоянный кавалер нужен. Постоянный, чтобы возле тебя был, а ты возле него. А порознь — это не дело. Маета только, да дурные мысли. Эхе-хе… Смотри, не прогадай…

Галя промолчала. В душе она была согласна с бабкой, хотя и понимала, что Алексей не может все бросить, учебу и работу, и приехать к ней, в районный город. Лучше ей поехать к нему, в Минск. Она готова поехать, пусть только скажет, позовет…

Уже вечером, глядя на пустынную улицу, на зажигающиеся окна высотных зданий, что стояли ближе к центру городка, Галя со щемящей душой думала о встрече с Алексеем.

Целый день она была без настроения. Вечером, когда совсем стемнело, девушка пошла спать. Едва она разделась, легла в кровать, как в окно ее комнаты упал яркий луч света, загулял по стене, потолку. «Кто это светит?» — подхватилась Галя. Сердце ее вздрогнуло: «Может, Алексей?» Девушка, чуть-чуть отодвинув штору, вгляделась в слабо разбавленную светом темень. Напротив окна, за забором, виднелась приземистая, полная фигура Валерия. «Принесло его ночью, — недовольно подумала Галя. — Дня мало…»

Валерий был старше ее на шесть лет. Год назад закончил в Горках сельскохозяйственную академию, работал в Долинской районной «Сельхозтехнике» механиком. Познакомившись на танцплощадке с Галей, пытался за нею ухаживать. Она относилась к этим ухаживаниям равнодушно, иногда посмеивалась: «Шустрый кавалер. Только я таких шустрых не люблю…»

— Галя! — позвал Валерий.

Девушка приоткрыла форточку, зашептала:

— Иди домой, чего ты светишь?

— Ну, выйди, — попросил Валерий.

— Нет, — отрезала Галя.

Она закрыла форточку, задернула штору, но от окна не отошла: интересно было — уйдет Валерий или нет. Парень, потоптавшись, повернулся и медленно пошел. Через десяток метров остановился, поглядел в окно. Гале показалось, что он увидел ее. Она отпрянула от окна, прыгнула в постель. «Нахал», — обозвала про себя, находя, однако, что ей стало приятно, когда Валерий обернулся. «Вот выйду за него замуж, раз Алексей не приезжает», — вдруг подумала Галя и сама испугалась этой мысли.

Расстроенная, она уснула нескоро.

VI

Гулкий вагонный перестук, вперемежку с тяжелым, переливающимся храпом, не давал спать Алексею. Осторожно, чтобы не потревожить попутчиков, он слез в верхней полки, прошел в тамбур. Здесь было свежо и прохладно. Прислонившись плечом к стенке, стал вглядываться сквозь грязное стекло дверей в проносящиеся мимо полустанки, далекие огоньки поселков, сел и деревень. Огоньки, словно маяки, постоянно были поблизости. Они притягивали к себе, но, в то же время, не давали приблизиться: то убегали, теряясь среди полей, то снова появлялись, чтобы вести поезд за собой.

Алексею вспомнилась армия, ночные стрельбы. Во время их, он, лежа за бруствером, ловил в прицел автомата цель — деревянную мишень. Она двигалась вместе с подсветкой плавно и бесшумно, параллельно брустверу. Поймав ее, Алексей нажимал на курок.

Бывало, уставая от напряжения, Алексей не видел мишеней. Они как будто исчезали, а в прицеле мерцала лишь подсветка, чем-то напоминающая ночные огоньки в окнах далеких и родных домов. Эти огоньки манили и звали к себе. Хотелось бросить автомат и бежать к ним. Бежать туда, где живут мать, батько, Юля, Люба, дед Федор, бабка Вера, Галя…

Алексею в какой-то момент показалось, что поезд, то удаляясь, то приближаясь, провожают старые знакомые — огоньки. Те самые, что светили еще в армии. Алексей смотрел на них долго, до тех пор, пока они не стали сливаться в единую мерцающую полосу. Эта полоса начала сужаться и вдруг пропала совсем: он задремал. Несколько минут, точно загипнотизированный, Алексей стоял неподвижно. Из этого состояния его вывел резкий, свистящий звук встречного поезда. Алексей протер глаза, растер лоб, виски и пошел на свое место.

В вагоне начиналось оживление: поезд подходил к станции «Горынь». За ней уже лежала Украина.

Попутчики Алексея, занимавшие места на нижних полках, проснулись. Один из них, краснощекий, широкий в кости мужик, лет под сорок, кряхтя, обувался. Второй, помоложе и помельче, зевая в черные роскошные усы, что-то искал в своей сумке. Алексей поздоровался, присел с краю.

— Студент, что ли? — спросил краснощекий, продолжая завязывать шнурки на побитых, давно не видевших крема ботинках.

Алексей промолчал.

— Мы тоже были студентами, — не дожидаясь ответа, проговорил краснощекий. — Закончили сельхозяйственную академию в Горках. Слышал о такой?.. Вот. Теперь на земле работаем. Ты сам из деревни?

— Из села, — отозвался Алексей.

— Это хорошо, — отметил краснощекий попутчик. — Из сельской местности все вышли. И умные, и сам понимаешь, дураки.

— Ясное дело, — выдохнул черноусый, подмигнув Алексею.

— Балобол, — беззлобно проговорил краснощекий и, обращаясь к Алексею, спросил: — Тебя как зовут?

— Алексей.

— Леха, значит. — Краснощекий на минуту задумался. — Сына у меня тоже Лехой зовут. А меня — Николай, Николай Степанович. А это мой друг и коллега. — Он кивнул на своего попутчика. — Александр. Мы с ним вместе в одном колхозе агрономим. Я — главный агроном, а он просто агроном.

— Хорошо, — чтобы не молчать проговорил Алексей.

— Что же тут хорошего? — задал вопрос черноусый, в который раз зевая. — Горбатимся на земле целый год. Летом почти без выходных. К тому же получаем совсем немного.

— Вот новость, — хмыкнул слушавший разговор рябоватый, заметно согнутый годами дедок. Сидел он у окна на боковом сидении. — Это мы горбатились. За копейки. А теперь что?.. Техника везде: тракторы, комбайны, грузовые машины. Сегодня работать в колхозе можно, время другое.

— Вы не совсем правы, — осторожно возразил Александр.

— Прав я, — загорячился дедок. — Раньше за прогул в Сибирь могли сослать, а теперь беседы ведут воспитательные. Тьфу ты!..

Николай Степанович и Александр переглянулись. Алексей, с интересом поглядев на дедка, заметил:

— Сегодня не сталинское время.

— Не сталинское, — согласился дедок. — И не дай Бог жить при сталинском времени. Но так как сегодня хозяйничают на земле — не дело, хотя вроде по науке даже работаем. И что в итоге?.. Страна — за день самолетом не облетишь, а зерно у Америки закупаем. Позор!..

— А причем тут Америка? — начал заводится Николай Степанович.

— Америка тут, конечно, ни при чем, — заключил дедок. — Просто работать надо лучше, с умом. А главное, хозяевами на земле быть. Хозяевами!..

— Интересно девки пляшут, — сморщив лоб, проговорил главный агроном. — Вы-то сами, извиняюсь, кем работали?

— Бухгалтером. — Дедок ощерился, показывая всем вставленные желтовато-коричневые зубы. — И тоже в колхозе. У вас, скажите, сколько рабочей силы в хозяйстве?

— Ну-у, — задумавшись, затянул Николай Степанович.

— Вот, — не дал ему договорить дедок. — Простой вопрос, а ответить затрудняемся. А почему?.. Потому что этой рабочей силы сегодня в колхозе хватает. И особенно много стало управленцев. — Дедок почему-то обратился к Алексею. — Вот я тебе расскажу. Раньше, как было?.. Один председатель, он же и агроном. Один бухгалтер и два бригадира. Остальные — это полеводы, механизаторы, доярки, птичницы, строители, кладовщик, сторож… На этом все. Командуют пять-шесть человек, а другие, как минимум две сотни, работают в поле, на фермах, в птичниках… А теперь?.. Треть — начальство. Треть!.. Обязанности, которые я в свое время один выполнял, сегодня четыре человека выполняют: главный бухгалтер, заместитель главного бухгалтера, просто бухгалтер и еще кассир. Кассир-то зачем?.. Они что, бухгалтера эти, сами деньги не выдадут?.. Выдадут, но оказывается, такой штат по инструкции положен…

Выговорившись вволю, дедок обиженно отвернулся к окну и замолчал. На следующей остановке он вышел.

— Ты женат? — спросил Николай Степанович у Алексея.

— Нет, — ответил Алексей. — Думаю.

— Пока не женись, — посоветовал Александр. — Рано еще. Лично я считаю, что жениться надо после тридцати. Ну, когда все будет: деньги, свой угол, желательно машина. «Жигули» или хотя бы «Москвич»…

— Не слушай ты его, — перебил Александра Николай Степанович. — Жениться надо. А когда, во сколько лет, так это как у кого получается. Главное, чтобы понимание между молодыми мужем и женой было и любовь, конечно. А еще, правильно, Саша сказал, свой угол. Особенно в деревне. Сам ты из деревни, говоришь, а из какой?

— Из села, — напомнил Алексей. — Рубеж называется. Знаете такое?

— Знаем. — Александр кивнул. — Богато у вас живут.

Алексей пожал плечами, обронил:

— Кто как.

На него внимательно посмотрел Николай Степанович, поинтересовался:

— Что-то в семье не так?

— Все так, — неохотно ответил Алексей. — Только у батьки со здоровьем не важно: он шофер, в аварию на своей машине попал, а теперь медленно выздоравливает… Очень медленно…

— Все ясно.

Николай Степанович кашлянул и выразительно посмотрел на своего младшего коллегу. Мол, ничего больше не спрашивай. Александр виновато улыбнулся, проронил:

— Бывает.

Алексей опустил голову. Говорить ему на тему болезни не хотелось.

— Надо, значит, самому стараться свою жизнь наладить, — серьезно и назидательно проговорил Николай Степанович. — В деревне или в селе, конечно, жизнь проще, хотя и тяжелее. Правда, более, я бы сказал, совестливее. В городе все сложнее, да и бессовестнее.

— Как сказать, — обронил Алексей.

— Как ни скажи, а сложнее и бессовестнее, — продолжил свою мысль главный агроном. — Ты вот возьмешь в городе девку, и если нет жилья, пойдешь к ней жить. К ее, конечно, родителям. И вроде все так и должно быть. А в твоем селе, женившись, строится надо, или на худой конец у своих родителей кучковаться. К невесте в хату не пойдешь, потому что засмеют — примак, скажут. Так что думай.

— Это точно, думай, — уже серьезно и наставительно проронил Александр. — Надумаешь, действуй. В городе, в селе, в деревне — разница сегодня не очень велика. Люди теперь все грамотные, при работе. А если есть работа, то и жить можно. Не роскошно, конечно, но в целом и неплохо. А что касается жилья, то без него не будешь. Получишь комнату в семейном общежитии, а потом и квартиру или даже дом, если осядешь в сельской местности…

— Хорошо, — только и сказал Алексей, понимая, что в словах его попутчиков заложен выработанный веками смысл.

Вскоре за окном вагона показалась окраина городского поселка Речица. До станции «Горынь» езды оставалось несколько минут. А за ней — Долин.

Через полчаса с автовокзала Алексей уже звонил Гале:

— Привет, Галочка!

— Это ты?

В Галином голосе была радость.

— Кто же еще, — успокоил Галю Алексей. — Приезжай, если можешь, в Рубеж. Я завтра после обеда на мотоцикле подъеду на окраину села, куда выходит улица от вашего дома. Жди там…

VII

Надежда Казимировна встретила сына со слезами.

— Ты чего? — Алексей обнял мать.

— Да так, — Надежда Казимировна вытерла мокрые глаза. — Ждем-ждем, а ты все не едешь. Думаем, может, что случилось?..

— Да что может случиться. — Алексей улыбнулся. — Все одно и то же: работа, учеба, общежитие. Жизнь идет.

— Идет, — вздыхая, согласилась, мать.

— Батько где?

— Возле реки, сейчас придет.

Степан Федорович как будто услышал это — тут же явился: крупное мясистое лицо обветрено, в водянисто-зеленоватом взгляде припухших очей теплится радость.

— Ну, здравствуй, — крепко пожал он руку сыну. — Надолго?

— На пару дней.

— Скоро.

— Так получается.

— А когда у тебя отпуск? — с материнской любовью спросила Надежда Казимировна.

— Еще не скоро.

— Замучился ты в этом городе… Раздевайся, мой руки и садись к столу.

С улицы прибежала Юля. Повзрослевшая, но с теми же ямочками на щеках, как в раннем детстве, она белозубо улыбалась и в ее широко раскрытых глазах светилась радость.

— Привет. — Она бросилась обнимать брата. — Колючий ты.

От Юли отдавало парным молоком и каким-то родным, но уже забытым запахом — то ли сирени, то ли цветущей груши дички, что росла на краю огорода у деда Федора.

— А ты не колючих знаешь? — мягко поддел Алексей сестру, отстраняясь от нее.

Юля зарделась.

— Фу-у, невоспитанный.

— У нас Юля уже невеста, — подала свой голос Люба, вышедшая из соседней комнаты.

— Здравствуй, — обнял ее Алексей. — Ты что, спала?

— Да нет, просто лежала.

— Ну, если просто, тогда не считается…

Уже за столом, на котором были расставлены чуть ли не все домашние деликатесы, Надежда Казимировна как бы ненароком проговорила:

— Девки у нас, сам знаешь, рано спеют и замуж выходят. Хлопцы тоже в холостяках долго не ходят, женятся. Так что тебе, Лешка, уже пора о своей семье подумать. Дом у нас не малый, места всем хватит.

— Да уж хватит, — подтвердил Степан Федорович. — А не хватит, так новый дом построим. Сила пока есть. — Он разжал свои широкие ладони, глянул на них, точно убеждался, что говорит правду. — А что касается материала, то привезем — лес рядом, а кирпич тоже недалеко — заводы в Ольпенске и Горыни пока работают.

Алексей, перестав жевать, уставился на мать, отца, потом на сестру.

— Женить решили?

— А что ж тут дурного? — Надежда Казимировна долгим и жалеющим взглядом обвела Алексея. — Как у людей, так и у нас.

— Женитьба — дело житейское, — заметил Степан Федорович. — Но ты это должен сам решить. Это, как говорят, личное.

В это время на пороге появился дед Федор. Как всегда с виду бодрый, но уже больше прежнего сгорбленный и какой-то осунувшийся или похудевший — не поймешь. Алексей встал, подошел к деду, пожал сухую, но еще крепкую, жилистую руку.

— Здравствуй.

— Здорово, внучек.

Надежда Казимировна принесла из кладовой бутылку самогонки. Налила сыну, мужу и свекру по полстограмовки.

— Больше на дам, — предупредила.

Мужчины, чокнувшись, выпили. Дед повеселел, спросил:

— О чем тут у вас беседа?

— Алексей жениться хочет, — задиристо сказала Юля.

Глаза ее смеялись.

Алексей неодобрительно глянул на сестру.

— Никакой женитьбы пока не намечается, — проговорил Степан Федорович. — Так, разговор только…

— А что, дело молодое, доброе, — одобрительно проговорил дед. — Я вот женился, когда мне всего двадцать стукнуло, прямо на Мясоед.

Алексей хмыкнул. Ему начинал надоедать этот разговор.

— Мороз в ту зиму был, — продолжал дед, — лютый. А нам, молодым, тепло… Надя, добавь…

Надежда Казимировна плеснула на дно стаканчика грамм двадцать сивухи. Дед тут же выпил.

— Вот это самогонка — крепкая, зараза. И кто ее придумал?.. Словом, Алексею надо жениться на Мясоед, как и я.

— Думаю, что жениться надо не с бухты-барахты, а с толком, — не совсем уверенно, вспоминая своего попутчика Николая Степановича, вымолвил Алексей. — В нашем селе я вряд ли жить буду, а в городе нужны и образование, и квартира, и деньги. Особенно в Минске — столице.

— А что ж мы, без денег, — дед Федор вызывающе оглядел всех. — Поможем.

Надежда Казимировна и Степан Федорович подозрительно, а Юля с Любой с интересом, уставились на деда Федора.

Поняв, что сказал лишнее, старик уже строго подытожил разговор:

— Будешь жениться, подумаем, что и как. Мы в селе люди не последние.

— С Иваном Данишем неважно, — заметила Надежда Казимировна. — Люди говорят, что он сильно запил, когда из Минска вернулся. Да и мать Ивана я недавно видела, она о том же говорила. Хотела с тобой, Лешка, встретится, выяснить, что с Иваном…

— Да-а?.. — Алексея это новость озадачила. — Зря это Иван, зря…

«А все Марина…»

Алексей встал.

— Спасибо. Пройдусь я лучше по селу.

За ним вышел дед Федор.

VIII

На улице Алексей услышал песню. Это пел пьяный Илья Еремеев. Шел он по улице в расстегнутой рубахе, грязный, растрепанный.

— Проводила меня мать у солдаты! — неслась его песня вдоль улицы нестройно и тяжело.

— Что это он в будний день пьяный? — спросил Алексей.

— А он каждый день пьяный, тьфу ты! — дед Федор плюнул, протер слезившиеся от старости и нелегкой жизни глаза. — Было у него, говорят, на сберегательной книжке рублей триста, так он уже все снял и пропил. Что тут скажешь — Дуромей, он и есть Дуромей.

Проходя мимо двора Жилевских, Илья остановился и стал мрачно глядеть на Алексея.

— Здравствуйте, — поздоровался парень.

Еремеев ничего не ответил и только пьяно шатаясь, щерил свои щербатые, гниющие зубы. Алексей отвел взгляд, пошел во двор.

— Не нравится?

Илья зло покрутил головой и поплелся дальше.

— Проводила меня мать у солдаты! — гудел он одно и тоже.

Дойдя до своей хаты, Илья медленно вошел к себе во двор и прямиком направился к собаке — рослой и худой дворняге с побитым боком — на нем виднелась запекшаяся кровь. Хотел погладить ее, но собака, отступив, ощерилась, зарычала.

— Ах ты, гадина, — прошипел Еремеев.

В его голове мелькнула страшная, дикая мысль: «Повешу».

Он снял конец цепи от столба, привязал к ней валявшуюся у забора грязную, потемневшую, но еще крепкую веревку, и потянул собаку за хлев, к разлапистому вязу. Почуяв недоброе, дворняга зашлась лаем, рванулась в сторону.

— Не удерешь, — захрипел Илья.

Его всегда набрякшие водянистые мешки под глазами еще больше посинели, кадык на худой, красно-багровой шее нервно дернулся.

— Не удерешь, — повторил Еремеев.

Он перекинул сцепку цепа с веревкой через толстый сук вяза и стал тянуть, наваливаясь на конец веревки всем своим худым, но все же нелегким мужским телом. Собака уже стояла на задних лапах. Илья предпринял последнее усилие, и дворняга повисла в воздухе. В ее круглых, желтоватых глазах застыл ужас и страх. Высунув язык, она еще дышала. Еремеев привязал конец веревки к забору, уставился на собаку и нервно, точно в лихорадке захихикал.

Соседка, добрая и тихая доярка Люся, наблюдая со своего огорода за Ильей, присела от не меньшего, чем у повешенной собаки, страха. Тело женщины била дрожь. Она хотела закричать, но не смогла.

Илья, постояв, неуверенно, но зло направился в свой дом. В окне его виднелись лица его детей с глазами полными слез и такого же собачьего страха. На крыльце, заламывая руки, беззвучно голосила его жена-фельдшерица.

Алексей, проходивший мимо и видевший эту картину, не выдержал.

— Подожди! — крикнул он Еремееву.

Перемахнув через забор, пошел на Илью.

— Защитник, — сквозь зубы проговорил Еремеев. — Ну, давай.

Ничего больше не говоря, Алексей схватил за грудки Илью, притянул к себе.

— Ты что, сволочь, творишь?

— А тебе что?! — закричал Еремеев. — Что?!

Едкий перегар ударил в нос Алексея, пробрался в его внутренности.

Он, от отвращения, отпустил Илью, глянул в окно его дома. Детей в нем уже не было.

— Бить меня решил? — угрожающе понизил голос Еремеев. — Сейчас поглядим. Сейчас…

Пошарив вокруг набрякшими кровью глазами, он схватил валявшуюся на земле толстую палку, замахнулся на Алексея.

— На-а!

Алексей успел закрыться правой рукой. Удар пришелся по локтевому суставу. При этом палка скользнула по височной части головы с левой стороны, ободрав кожу. Этого Алексей простить Еремееву не мог. Он выхватил палку, отбросил ее в сторону и ударил ногой в пах Илье. Он согнулся, медленно опустился на колени и бессильно завыл:

— У-у-у…

Сплюнув, Алексей повернулся и пошел через огород к забору. Но перелезать его не стал, нашел в нем отбитую штакетину и просунулся через узкую щель.

IX

Над селом Рубеж садился теплый и тихий августовский вечер. Садился уверенно, неспешно, с достоинством. Что ему людские дела или заботы, смех или слезы. Он сам по себе. Если же кто хочет приобщиться к его красоте и простору — пожалуйста, не жалко.

Алексей, вдыхая прелый весенний воздух, прошел по длинной песчаной улице к центру села и уже оттуда прямиком к колхозному клубу — старому, но большому, ошалеванному деревянному зданию, окрашенному в веселый желтый цвет. Дорога шла параллельно старому стадиону, который походил теперь на большую строительную площадку. На нем стояло несколько новых домов, универмаг и даже кафе. На оставшемся клочке стадиона, у небольших ворот, играли в футбол школьники. Алексей вспомнил, как сам в детстве гонял здесь мяч. Это было хорошее время — конец шестидесятых, начало семидесятых годов. Он и его друзья, соседские мальчишки, просто знакомые ребята, приходили на стадион сразу же после уроков, разбивались на команды и, если не было никакой работы дома, играли долго, порой до темноты, сбивая ноги, набивая шишки. Они, мальчишки тех лет, знали имена и фамилии десятков великих спортсменов, смотрели по черно-белому экрану телевизора все матчи ведущих команд Советского Союза и мира. Сельские ребята были фанатами футбола, мечтали походить на великих спортсменов. Увы, жизнь изменила эти планы: дал о себе знать возраст, да и футбол становился с каждым годом все менее популярным.

Алексей, наблюдая боковым зрением за игрой мальчишек, подходил к клубу, когда его окликнули. Повернувшись, увидел Кольку Машлякевича, жившего рядом с универмагом.

— Привет, Леха! — Колька усмехнулся в свои стоящие торчком усы. — Опять в гости приехал?

— Как видишь.

— Что это у тебя на виске?

— Да так. — Алексей махнул рукой. — Ударился.

— Ну-ну. — Колька понимающе ухмыльнулся. — Я помню, как на этом стадионе ты мне чуть голову не разбил.

— Это когда в футбол играли?

— Да.

— Так я же падал, вот и столкнулся с тобой. Тоже, между прочим, головой.

Алексей протянул руку своему бывшему однокласснику, с теплотой пожал.

— Играли мы хорошо, почти профессионально. Да… — Колька прищурил веселые глаза. — Сейчас, наверное, так уже не получиться. Даже если бы сильно захотели.

— Все меняется.

— Все. Но у нас в Рубеже не совсем все. Давай присядем на скамейку, поговорим о сем-том…

Сев под отцветшей высокой вишней, они с минуту молчали, вспоминали. Колька достал папиросы, предложил Алексею.

— Не курю, — отказался он.

— А я курю. — Колька глубоко затянулся, выдохнул пепельный едкий дым. — Слушай, а ты прав — все-таки меняется и у нас, в селе, жизнь. Что-то такое творится, скажу тебе, что сразу и не понять.

— Ты это о чем? — спросил Алексей, с некоторым удивлением для себя отмечая, что его бывший одноклассник не такой простой парень, как кажется на первый взгляд.

— Я о том, — продолжил Колька, — что люди стали злее, нахальнее. От школьника до пенсионера. Я чего вспомнил, как ты мне в нос саданул, а?.. Есть причина. Стою вчера в нашем универмаге в очереди за ленинградскими лезвиями для бритья, — ты же знаешь, их сейчас дефицит, — и тут вперед пробирается старый Максим, по-уличному — Кривуля. Его хата сразу за кладбищем. Показывает свою ветеранскую книжку — дай, мол, ему первому. Я не против. Но за ним лезет его внук, Андрей. Он за нас на года два-три младше. В городе проживает, кажется, в Пинске. И ему давай первому. Видно, считает, что он достойнее других. Но я ему спокойно говорю: «Отойди». А он тут же надулся и, ни слова не говоря, тык мне кулаком в нос. Сразу кровь пошла. Ну, я ему тоже саданул…

— Нашел о чем рассказывать.

Алексей скривился.

— Понимаешь ты… — Колька нахмурился. — Я говорю о неуважении. Сегодня ко мне, а завтра к тебе. О том, что все недоброе из-за неуважения к людям начинается. От зла. Попомни мое слово.

— Хорошего все равно больше. — Алексей стал нервничать. — Погляди вокруг, сколько людей: трудяг, честных, добрых. Это ж на них все держится.

— Не спору. — Колька смял окурок, растер его в своих толстых, неуклюжих пальцах, привыкших к рычагам тяжелого гусеничного трактора, бросил под скамейку. — Но злость — сила дурная, пример свой подает быстрее, чем хорошая.

— Ну и что? У кого голова на плечах есть, тот разберется.

— Кто разберется, а кто и за злом пойдет. Не понимаешь ты.

— Чего?

— Того, что в селе нашем раньше жили тихо, мирно, а теперь чужие порядки и у нас появляются: я городской, значит умнее, выше, а ты из села, как говорится, деревенщина, посторонись… А еще говорим о сближении города и деревни. Если это такое сближение, то я против него, не надо оно.

— Да я тоже не совсем «за», — вздохнул Алексей. — Городские всегда считали себя выше сельчан. Знаешь, как они называют тех, кто в город переехал жить?

— Ну?

— Лимита.

— Это что ж такое?

— А вроде по лимиту сельчанам отводится столько-то мест.

— Сволота. — Колька сплюнул. — Разве не так?

— Да не сволота, — не согласился Алексей, — хотя такие тоже есть, а обыкновенная неприязнь к нам, сельским жителям. Особенно со стороны коренных горожан.

— Из-за чего? Не пойму я.

— Да все просто. Одни нас не любят, а другие боятся, что мы их места займем. На работе, службе, в жилых домах, мало ли еще где.

— Да-а? — осуждающе затянул Колька.

— Да.

— Скажи, пускай не боятся.

— Скажу. — Алексей встал. — Мы тоже, если уже говорить об этом, к городским относимся по-разному. Так что неприязнь у нас общая.

— Значит, у тебя тоже неприязнь эта есть? — удивился Колька. — Ты же уже сам горожанин.

— Бывает.

— И в нос можешь дать, если что?

— Могу.

— Вот как. А я тебе про доброту, справедливость толкую. Выходит, напрасно.

— Не волнуйся, не напрасно, — серьезно проговорил Алексей. — Ладно, поздно уже, темнеет. Пойду я домой, а то что-то сегодня все о жизни заговорили, проблемах. То жениться предлагают, то о добре и зле рассуждают. Даже непонятно: нет старых, привычных разговоров о соседях, грядках, сенокосах, погоде.

— В последнее время в нашем селе другие разговоры.

— Это какие?

— Все о том же: добре и зле. И о том, что зла становиться больше.

— А конкретнее.

— Евсей умер, так теперь в его доме живет Тамара Рукавчук. Вместе с сыном. Он, как и ты, в Минске учится. Вроде на учителя.

— Не пойму что к чему.

— Ты спросил конкретно ответить о добре и зле. Я сказал.

— А причем тут к добру и злу эта Рукавчук?

— А притом, что эта Тамара поселилась в доме Евсея самовольно. Вернее, Тамару поселил ее родственник из Городка.

— Как это, самовольно?

— А вот так.

— Ну, а власть куда смотрит?

— А никуда. Дом Евсея, оказывается, ни в Рубеже, ни в Заболотье не зарегистрирован. Но даже если так, самоуправством заниматься никому непозволительно.

— Ничего, разберутся, — уверенно сказал Алексей. — С Евсеем же разобрались: посадили, за то, что в полиции служил… Всему свое время. Да и жить этой Тамаре где-то надо. Думаю, не от хорошей жизни она поселилась в хате Евсея.

— Наверное. Только я чувствую, что ее сын, если будет работать у нас в селе, свой характер покажет. А знаешь почему?

— Почему?

— Заметил я, что он в Заболотскую церковь, которую разрушили в шестидесятых годах, пить ходит. Там же и гадит.

— Не в духе ты сегодня… Ладно, я пойду.

— Ну, раз спешишь, то бывай. — Колька протянул руку. — Не забывай наше село и если жениться предлагают, то женись, свадьба будет.

Алексей невольно засмеялся.

— Ладно, не обижайся. Я думаю, не все так страшно, как кажется. А что касается перемен, то они всегда были и будут. Воспринимай их спокойно.

— Перемены переменам рознь.

— Переживем.

— Вот так всегда. — Колькаплюнул себе под ноги. — Переживем… А когда по-человечески жить будем?

— Будем, — улыбнулся Алексей.

Что-то похожее на улыбку появилось и на лице Кольки, которое вдруг застыло и стало каким-то недовольным, даже злым.

— Да брось ты о дурном думать, — попытался подбодрить его Алексей.

— Я не думаю, я просто смотрю. — Колька опять сплюнул. — Вон он… Легок на помине…

Бывший одноклассник Жилевского указал на шедшего по улице в их сторону плечистого парня. На него с интересом уставился и Алексей.

— Ну?

— Гну. Это, кажется, сын Тамары. Романом зовут.

Когда он приблизился, Алексей чуть не остолбенел: на него шел то самый парень, который сорвал с него ондатровую шапку. Покосившись на Алексея, парень поспешно прошел мимо. Алексей ничего не сказал: не пойман, не вор.

— Видал? — спросил Колька.

— Видал, — процедил Алексей, сжимая кулак правой руки. — Кажется, я с ним не так давно знакомился.

— Да ну? — не поверил Колька.

— Вот тебе и ну, — тихо обронил Алексей. — Ладно, я пойду…

В этот вечер он лег раньше обычного и проспал почти до обеда следующего дня.

X

Легко и быстро, что воздушный шар, взлетело в небо полуденное солнце. Потрескивала под его жаром высохшая земля. Дышать было тяжело. И лишь в поле прохладный ветерок колыхал лен, приглаживал на пастбище высокую траву, набирался ароматов от обильно росших вдоль канав цветов.

У края льна шла пыльная дорога, дугой извиваясь у края села. На пике дуги остановил тяжелый, отцовский мотоцикл «Днепр» Алексей. Чтобы чего дурного не подумали люди, склонился над двигателем, будто что-то ремонтировал, а сам поглядывал исподлобья на улицу: вот-вот должна была идти Галя. Она действительно вскоре появилась. Увидев Алексея, ускорила шаг. Алексей, оторвавшись от мотора, глядел на нее: легкую, в коротком платьице, в босоножках. Как будто в первый раз открывал для себя ее густые темные волосы, высокую грудь, белые, стройные ноги.

— Привет, — просто и мило улыбнулась девушка.

— Здравствуй, — с подступившей внутренней благодарностью за доброту и откровение поприветствовал Алексей.

— Куда поедем? — спросила Галя.

— А куда хочешь? — вопросом на вопрос ответил Алексей.

— Не знаю. — Девушка замялась. — Предлагай.

— Может, купаться?.. К лесу, на озеро.

Алексей и сам не знал, куда бы поехать. Предложил купание так, без всякой задней мысли — лишь бы ехать.

Галя согласилась:

— Поехали.

Она села в коляску. Алексей резко дернул ногой заводную ручку. Мотоцикл тут же взревел. Парень включил скорость, добавил газ и поспешно отпустил сцепление. Мотоцикл рванулся и понесся к лесу, оставляя за собой клубы пыли.

Ближе к озеру тянулось пшеничное поле. По нему, оставляя за собой широкие темные полосы, казалось, плыли комбайны. За ними ехали грузовики, принимая в кузова спелое золотистое зерно.

Вдоль поля глазели на мир васильки. Можно было подумать, что они впервые видят его, а в нем несущийся на большой скорости мотоцикл.

— Не боишься? — прокричал Алексей.

— Не-а! — счастливо захлебываясь ветром, ответила Галя.

Они остановились возле леса у небольшого, но чистого и глубокого озера. Девушка вышла из коляски, сняла босоножки и босая пошла к воде. Прорезав пальцами ноги небольшую волну, вскрикнула:

— Холодная!

Алексей засмеялся.

— Боишься?

— Не-а, — в этот раз уже с вызовом ответила Галя.

Она решительно сняла платье, и смело вошла в воду, поплыла. Алексей, любуясь ей, разделся и тоже пошел купаться. Вода была холодной: со дна озера бил источник.

Они купались долго, не уступая друг другу в азартности, умении легко и свободно держаться на воде. Алексей и Галя как будто играли и соревновались одновременно. Но в этой игре уже рождался великий смысл единения их сердец и тел.

Из озера они вышли уставшие, но бодрые. Какое-то время парень и девушка глядели друг на друга и молчали, не зная, что сказать. Наконец, Алексей предложил:

— Давай загорать.

— Давай, — согласилась Галя.

На высоком месте, окруженном кустарником, легли на теплую траву. От близости тел, приятного и дурманящего запаха трав, цветов, кустарников, они как будто слились воедино с окружающим миром и воедино друг с другом.

Алексей придвинулся к Гале, положил руку на ее теплое, бархатистое тело. Ощущая ее дрожь, и сам внутренне дрожа, придвинулся к ней ближе…

Сколько раз он думал о такой близости, представлял ее. И вот она наступила. Как будто во сне, Алексей осторожно провел ладонью по упругому Галиному животу, груди, взъерошил ее жесткие волосы. Стал целовать в щеки, губы, шею, желая слиться с ней, стать одним дыханием, поцелуем, телом. Отозвавшись на ласку Алексея, Галя нерешительно потянула его к себе и вдруг, точно боясь потерять своего любимого, прижалась к его груди, задышала часто и горячо…

Когда Алексей отпустил обмякшее тело Гали, она отвернулась и заплакала. Когда успокоилась, стыдливо спросила:

— Ты не разлюбишь меня?.. После этого… Сегодняшнего…

Алексей, нагнувшись, сорвал травинку, прикусил — горькая. Глядя на Галю, выдавил:

— Не думай об этом. Так, значит, надо.

XI

Летний день плавно перетек в ночь. Ветер погнал к берегам Чаквы небольшие волны. Гребни на них поблескивали, словно чешуя рыбы.

Роман Рукавчук и Иван Даниш в старых свитерах и брюках, длинных рыбацких сапогах, с трудом удерживая велосипед, через раму которого свешивался большой мешок с неводом, а к сидению и рулю были привязаны весла, подошли к берегу Чаквы. Огляделись.

— Вроде никого, — обронил Роман. — Давай к бане…

Колхозная баня стояла у самой реки, на правом берегу. Он был обрывистый. Каждый год вешние воды бились в него и отрывали большие куски. Чаква их тут же жадно пожирала и растворяла в себе, требуя очередную порцию. Еще год-другой, и баня может уйти под воду. Рубежцы это понимали и старались укрепить берег посадками лозы. Но летом она, к удивлению всех, сохла. К тому же ее часто ломали дети, которые любили купаться у бани. Посиневшие от холодной воды, которую часто не прогревала даже июньская жара, они прижимались спинами к кирпичной стене, что стояла весь день к солнцу, и грелись — как возле печки.

— Ну, снимаем невод, — скомандовал Роман.

Иван сначала отвязал весла, потом приподнял один конец мешка и резко сбросил его на землю. Велосипед остался в руках у Романа.

— Куда его? — спросил он.

— Под котельную.

— А если увидят?

— Скоро стемнеет. — Иван занервничал. — Подождем.

— Ладно…

Когда на землю опустилась ночная тьма, мешок загрузили в небольшую лодку. Она угрожающе заколыхалась, нос ее стал съезжать с берега.

— Держи! — крикнул Роман.

Иван уперся веслом в берег и придержал плоскодонку.

— Давай спокойнее.

— Я спокоен. Главное, чтобы рыбнадзор нас не сцапал.

— Не сцапают. Поплыли…

Лодка отчалила от берега. Иван, стоя на корме и тихо работая веслом, повернулся к Роману, который сидел в носу плоскодонки и подозрительно вглядывался в очертания ближайших домов, хлевов, заборов.

— Держим на пляж?

— Как договаривались.

— Тогда доставай невод и веревки. А я буду гребти.

Роман развязал мешок и стал доставать из него пятидесятиметровый невод, который принадлежал отцу Ивана — известному в округе рыбаку. Потом извлек веревки. Когда лодка стукнулась в песчаный берег пляжа, Иван выскочил из нее, нашел метровую толстую палку, резко воткнул ее в грунт и привязал к ней веревку. Вторым концом веревки зацепил крыло невода.

— Будем выкидывать?

Иван как будто спрашивал разрешения. Он злился на себя за это, но по-другому поступить не мог — Роман не терпел, когда кто-то, тем более, младший и слабый, проявлял самостоятельность. Чтобы показать, кто здесь хозяин, он буркнул:

— Отъедем подальше.

— Подальше не надо, — осторожно возразил Иван. — Невод большой.

— А если за что зацепится?… У берега мелко, мусора полно.

— Не зацепится, я тут, возле пляжа, ловил уже, знаю.

— Точно?

— Точно. Давай я невод буду выбрасывать, а ты греби.

— Давай.

Роман взялся за весло, а Иван, едва лодка отъехала от берега, стал умело выкидывать невод — научился этому ремеслу с детства. Не прошло и десяти минут, как весь невод был в воде. Его поплавы полукругом опоясывали мель пляжа и выходили на середину реки.

— Теперь греби метров двадцать-тридцать прямо, а потом сворачивай к берегу.

Иван показал рукой, куда именно. Этот жест не понравился Роману. Он недовольно подумал: «Командир хренов…» Но послушался: направил плоскодонку на самый край пляжа — противоположный тому, на котором вбили палку.

Греб Роман неумело. От этого лодку водило со стороны в сторону, а веревка, которая была привязана к другой боковине невода, и которую старался плавно отпускать Иван, то резко натягивалась, то слабела и плескалась об воду, распугивая рыбу.

«Баран», — злился Иван, но молчал.

Наконец лодка пристала к берегу.

— Будем вытягивать невод, — засуетился Роман, с жадностью глядя на рыбацкую снасть.

— Не торопись, — чувствуя, что будет хороший улов, выдохнул Иван. — Пускай течение натянет невод. Больше рыбы будет.

— Смотри, отвечаешь, — предупредил Роман. — Это тебе не водку пить.

Иван сглотнул горькую слюну: выпить ему не помешало бы. К тому же хотелось закурить. Но и этого на рыбалке делать нельзя: отвлечешься на минуту, не заметишь, как рыба уйдет. Да и зажженная папироса издалека видна. Если увидит рыбнадзор — не сдобровать.

Осторожно, без резких движений, Иван натянул веревку. Невод, ощущалось, надулся под водой, что парус на ветру. Поплавы посередине ушли под воду. Крылья невода, наоборот, приподнялись, затяжелели.

— Помоги мне, — позвал компаньона Иван.

Роман зажал в своих здоровенных ладонях веревку и потащил на себя. Вода тут же запузырилась. Две или три рыбины ловко перемахнули через поплавы — на свободу.

— Суки! — ругнулся он.

— Хватит нам рыбы, — успокоил его Иван. — Ты только не отпускай веревку и не дергай.

Невод тяжело и медленно шел к берегу. Чем меньше оставалось пространства между ним и поплавами, плывущими к суше, тем больше бурлила вода, выскакивала на ее поверхность рыба и опять уходила в глубину, пытаясь найти в ней спасение. Но спасения не было — огромный невод, как прожорливая пасть неизвестного зверя, заглатывала в себя щук, язей, карасей, плотву и даже раков, которые отрывались от речного дна. Иван немного отпустил невод — чтобы его грузила шли как можно ниже.

— Я тут сам справлюсь, — бросил он Роману. — А ты иди на другой конец невода, отвяжи его крыло от палки и тяни на берег. Медленно тяни…

— Опутанный водорослями невод пополз на пляж. Рыба отчаянно забилась. Во все стороны полетели брызги воды, смешанные с илом и грязью. Они, точно плевки, липли к одежде, рукам, лицу.

— Давай быстрее! — не выдержал Роман.

Он с силой дернул крыло невода. Рыба тут же бросилась в открывшееся свободное пространство между дном и грузилами, но на свободе оказалась далеко не вся.

— Ты что? — глухо упрекнул Иван.

— Молчи!.. — Роман зло зыркнул на своего напарника. — Не последний раз закидываем.

— Как скажешь.

— Я и говорю…

Рыбу складывали в мешок. В какой-то момент Ивану показалось, что она, задыхаясь и отчаянно хватая воздух, кого-то беззвучно зовет. Ему стало не по себе: вспомнилась Марина, ее глаза — все понимающие и холодные, как речная вода в эту ночь. Иван внутренне сжался, точно ждал удара. Он хотел закричать, но только открыл рот, как умирающая в мешке рыба, и мысленно попросил: «Уйди…»

Попросил Марину, а вместе с ней и рыбу…

— Ну, теперь можно и выпить. — Роман смахнул со своего носа тяжелеющую каплю пота. — Будешь?

— Буду.

Иван облизал сухие губы.

XII

Павлина Антоновна поднялась ни свет, ни заря.

— Чего встала в такую рань? — проворчал разбуженный Василий Захарович.

— Ивана дома до сих пор нет, — озабоченно глянула на мужа Павлина Антоновна. — Ты бы тоже вставал. Может, пойти поискать?

— Не маленький, придет.

— Придет?

— А куда он денется?

«Спит где-нибудь пьяный или опять заночевал у Тамары?», — жалостливо подумала о сыне Павлина Антоновна.

К одной беде приклеилась другая: все чаще стал Иван наведываться к Тамаре Рукавчук. Действительно это была какая-то привязанность или просто безысходность, неизвестно. Только пропадал иногда Иван у Тамары по целым суткам. Не только пьяный, а и, бывало, трезвый. Павлина Антоновна поначалу выговаривала сыну за его связь с этой чужой для Заболотья женщины, но потом смирилась: она хоть и немолодая, некрасивая, но в душе женщина добрая, покорная. Правда, поговаривают, что колдует Тамара, с нечистой силой знается, как бабка Ева. Но в это Павлина Антоновна не верила — до мужиков Тамара сильно падкая, вот и не любят ее за это. Ну, да что должно быть, то и будет. Хочет ее Иван, пусть женится. Может, забудет свою минскую красавицу.

— Не хочешь сына искать, так я сама пойду, — с укором бросила мужу Павлина Антоновна.

Василий Захарович поднялся с постели, зачерпнул кружкой в ведре холодной воды, выпил.

— И куда ты пойдешь?

— К Тамаре Рукавчук. К ней, бессовестной… Иван говорил, что с ее Романом рыбу ловить пойдет. Ну, а если не будет у Рукавчуков, то неизвестно у кого наш сын.

— Не позорься, — хмыкнул Василий Захарович. — Дело молодое, чего в него лезть.

— Мы родители, значит, должны все знать.

— Ты и так знаешь.

— Что?

— А то, что Иван не дитя малое, за руку водить не надо.

— Тебе до сына, дела, вижу, нет.

— Есть у меня дело. Ко всем есть дело. И до тебя, и до Ивана, и до нашего младшего — Антошки.

— А чего ж ты не поговоришь с Иваном. По-мужски. Чтобы почувствовал, что есть батько. И рука, если что, у него тяжелая.

Рука у меня и вправду тяжелая. — Василий Захарович машинально сжал кулак, потряс им в воздухе. — Только Иван уже не маленький, сам должен понять, что делает не так, как оно должно быть. Что зря раскидывает свое здоровье. Да и потом я знаю: всему есть предел. Значит, и пьянству Ивана наступит конец. Одумается он, возьмется за ум. А пока надо терпеть. Терпеть и ждать. И пьет, и ходит до этой Тамары Иван от того, что у него на душе неспокойно — залезла в сердце городская краля. Молодой он еще. Перебесится.

— Затянулось это все, — плаксиво промолвила Павлина Антоновна. — Боюсь я, чтобы чего страшного не было.

— Не должно.

— Дай-то Бог, чтобы все сложилось благополучно. — Павлина Антоновна перекрестилась на образ. — Только моему терпению уже конец пришел. Не могу больше, хоть руки на себя накладывай. Понимаю, что грех об этом даже думать, а не могу больше терпеть.

— Ну-ну! — повысил голос Василий Захарович. — Потерпеть надо. Одумается наш сын, возьмется за ум. Поглядишь.

— Было б на что глядеть.

— Будет… Ты надейся и верь… Верь…

XIII

Иван Даниш проснулся под старой высохшей ольхой, что росла за огородом родительского дома. Куртка и брюки на нем были мокрыми — Иван спал на сырой, холодной земле, из-под которой, поверх старой, прошлогодней, уже лезла свежая трава. В вечерней густой мгле она отливала блестящей чернотой.

— Вот сука! — беззлобно ругнулся Иван. — Вымок весь…

В сущности, ему было все равно. Холода он не чувствовал — остатки хмеля еще сидели в его теле. Правда, сырость уже начинала забираться под одежду Ивана, норовя пролезть под кожу, к самым костям. Наверное, оттого их и крутило, точно кто-то посторонний в теле натягивал на них сухожилия, завязывал и тянул к себе.

— Сука! — опять ругнулся Иван.

Губы его распухли и потрескались. Во рту язык ходил тяжело, точно большая деревянная ложка, обмотанная наждачной бумагой. Болели скулы.

«Выпить бы еще», — подумалось Ивану.

Выпивка для него сейчас была спасением, и он стал перебирать в памяти своих односельчан, которые могли бы поставить ему бутылку: водки, вина, самогонки, спирта. Хоть бы чего-нибудь, чтобы прошли боль, слабость, тоска и сырость в душе.

«К кому пойти?..»

Таковых, близких и понимающих его, Ивана, как назло, не было.

— Гады, — сквозь зубы обозвал он своих односельчан.

Идти домой у него желания не было: выпить там ничего не осталось, а ругаться с родителями не хотелось.

Иван поднялся, обошел огород, вышел на узкую улочку и побрел за деревню, в сторону Рубежа. По дороге обратил внимание на свет в окне дома покойного Евсея, где хозяйничала теперь Тамара Рукавчук.

«Зайду, — решил Иван. — Роман уехал в Долин…»

Громко постучал в окно. Никто не отозвался. Опять начал стучать. Наконец, в окне показалось лицо хозяйки. Она открыла форточку, сунула в нее голову.

— Давай выпьем, а? — без лишних слов предложил Иван.

— Давай, — хмуро согласилась Тамара и спросила: — Тошно?

Иван кивнул.

— И мне, — глухо обронила женщина. — Не спится что-то. Сижу одна, думаю…

— Думать не надо? — обронил Иван. — От дум одно расстройство.

— Это точно, — согласилась Тамара. — Ты заходи, не стой.

— Спасибо.

— Потом благодарить будешь, потом…

Женщина закрыла форточку и торопливо пошла открывать ночному гостю входную дверь.