Оглавление

1. Дом на водопаде
2. Часть первая
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
3. Часть вторая
   1. 8
   2. 9
   3. 10
   4. 11
   5. 12
   6. 13
   7. 14
   8. 15
   9. 16
   10. 17
   11. 18
   12. 19
   13. 20
4. Часть третья
   1. 21
   2. 22
   3. 23
   4. 24
   5. 25

Посвящается моей маме

и ее неудержимой тяге к прекрасному

Часть первая

— Вот и всё. Просто пишите картины. Мой вам совет. А заумь всякую оставьте несчастным импотентам, которые их писать не могут.

Дж. Фаулз. Башня из черного дерева

1

— Ты только погляди, Алекс, что они тут пишут. Заголовок, значит, такой: «Река Айеройоки — приманка для самоубийц?».

Вонючка Билл подцепил уголок газеты толстым, испачканным в майонезном соусе пальцем и, тщательно расправив помятый серый лист, принялся декламировать:

— «Администрация Выборгского района выражает серьезную озабоченность проблемой участившихся самоубийств на реке…»

Он выдержал паузу, дабы убедиться, что его коллега, хоть и нехотя, обратил на него внимание, и продолжил:

— «Только за последний месяц текущего года было зафиксировано 12 случаев суицида. По официальным данным, общее число утонувших с начала летнего сезона — 54 человека — выросло в два раза по сравнению с прошлым годом. Как сообщили в пресс-службе УМВД Ленинградской области, признаков насильственной смерти на телах не обнаружено…» — Вонючка Билл сощурился, пытаясь разобрать текст под жирным соусным пятном. — «В беседе с нашим корреспондентом доцент кафедры психиатрии Северо-западного медицинского… так… высказал мнение о неблагоприятном влиянии сезонного расстройства на самочувствие населения. „Согласно мировой статистике, жители северных широт в период короткого светового дня расстаются с жизнью чаще“, — пояснил он».

— Да, где-то я читал, что в темное время суток человек более креативен… — негромко пробормотал из-за соседнего стола тот, к кому была обращена речь.

Вонючка Билл, видимо, не расслышал шутки или не понял ее.

— Так, что тут еще любопытного? А, вот: «Напомним читателям, что первые позиции в списке популярных мест для сведения счетов с жизнью занимают мост Золотые Ворота в Сан-Франциско, США, и лес Аокигахара на острове Хонсю, Япония».

С наигранным изумлением он свел глаза к переносице и даже тихонько присвистнул:

— Не станет ли река Айеройоки третьей в этом списке, намекают нам газетчики, а? Что скажешь?

Доктор Алекс Джонс неглубоко втянул носом воздух, в очередной раз находя подтверждение, что Билл неспроста носит свое прозвище, и медленно повернулся на крутящемся стуле в его сторону, не без усилий изображая заинтересованность на скучающем лице.

— Это вчерашние «Ведомости»[1]? — спросил он.

— Какие «Ведомости»? — возмутился его невнимательности Билл. — Река еще во льду! Разве могли во вчерашней газете написать об утопленниках?

Он замолчал, крайне довольный собой, ожидая следующего вопроса. Когда секундная стрелка на больших настенных часах, служивших единственным скупым украшением лаборатории, сделала пять шажков, а вопроса не последовало, Вонючка Билл ответил на него сам.

— У меня в руках номер «ЛенинградЛайф» от двадцать третьего сентября, — важно сказал он. — Очевидно ведь, что газета не вчерашняя, иначе стала бы супруга заворачивать в нее сэндвичи.

Доктор Алекс Джонс не сдержал ухмылки при упоминании о сэндвичах, а точнее, обыкновенных промасленных бутербродах, которые «супруга» каждое утро неизменно клала Вонючке Биллу в портфель.

Настоящее имя Вонючки было Игорь Альбертович Рубин, но в студенческие годы, когда он еще не был таким лысым и обрюзгшим и, возможно, пользовался бы куда большим успехом у девушек, если бы не исходивший от него терпкий душок, никто и не думал называть его Игорем Альбертовичем. К его фамилии как нельзя лучше подходило иностранное имечко Билли, получалась презабавная кличка — Билли Рубин, и остроумные сокурсники подметили это даже раньше, чем один американский писатель — «отец» знаменитого книжного маньяка-психопата[2].

Созрев с возрастом, словно французский сыр, Билли Рубин с полным правом превратился в Вонючку Билли и в заспинных разговорах оставался им по сей день, хотя недавно разменял уже пятый десяток. Весь коллектив научно-исследовательского института с энтузиазмом подхватил неблагозвучную кличку, и доктор Алекс Джонс не стал исключением, хотя никаких личных претензий к Игорю Альбертовичу как к научному сотруднику и напарнику не имел. Он даже мог бы назвать его вполне сносным соседом по кабинету, если бы жена Игоря не имела привычки приправлять его бутерброды каким-то едким соусом, который, судя по способности жирными пятнами расползаться по столам, стульям и важным бумагам, представлял собой своего рода биологическое оружие.

— Ну и чего ты за нее ухватился? — кисло поинтересовался Алекс Джонс. — Никому не интересно, о чем написано в старых газетах.

— Да? — Пухлые щеки Вонючки разочарованно повисли. — Но как же так, Алекс?! Полгода назад эти «ныряльщики» были на первых полосах всех газет.

— Не знаю, ничего подобного не слышал.

— А знаешь, что обо всем этом думаю я?

Доктор Алекс Джонс, разумеется, не знал. В сущности, ему было наплевать; мысли его в этот момент были далеко, и все, чего он хотел, это мчаться за ними вслед, по витку раскручивая тугую спираль текущих забот, желательно в полной тишине и с распахнутыми настежь окнами. От спертого воздуха лаборатории у него начиналась мигрень, наступление которой Алекс Джонс предвидел; он принял две таблетки ибупрофена, но тревожное ожидание боли лишило его всяческих сил сопротивляться навязчивому собеседнику. Вот почему он лишь неопределенно махнул ладонью — мол, продолжай.

— «В связи с этим на заседании совета депутатов было принято решение об установке защитных экранов и ограждений у наиболее опасных участков берега». Вот, значит, на что расходуются средства местного бюджета! — Вонючка Билл в возмущении щелкнул по газете пальцем и воскликнул: — Ей-богу, устроили из этих утопленников целый спектакль! Ну кому какое дело? Хотят они бросаться в воду — так пусть! Честно говоря, я их даже не осуждаю. Как глянешь по телевизору новости, так и самому жить не хочется.

Вонючка Билл отложил газету и обтер влажные ладони о засаленный, густо покрытый разномастными пятнами халат.

— Позволь мне, — попросил Алекс Джонс, протягивая руку.

Он подкатился на своем крутящемся стуле, смял газету в комок и швырнул ее в стену; отскочив, комок угодил точно в переполненную мусорную корзину.

— Вот и правильно, туда ее! — одобрительно кивнул Вонючка Билл и, хлопнув коллегу по плечу, направился к двери. — Пойдем, может, перекурим?

Доктор Алекс Джонс поежился от неприятного прикосновения и последовал за ним.

В курительной комнате он с удовольствием затянулся горьковатым дымом и протянул пачку Биллу. Последний, памятуя о сердечно-сосудистом риске для курильщиков с избыточной массой тела, в который раз бросал пагубную привычку и своих сигарет принципиально не покупал, поэтому Алексу Джонсу пришлось, по обыкновению, одолжить ему пару штук.

— Так что, ты всерьез веришь тому, что написано в газете? — спросил Алекс Джонс без особого интереса, только для разговора. — Откуда им знать, что это самоубийства? Мало ли пьяных купается в реке — может, это просто банальная неосторожность?

Билл прицокнул и покачал головой.

— Говорю же тебе, об этом много где писали.

— Подумаешь, много где. Если бы происшествие было серьезным, его бы наверняка освещали серьезные издания, а не «ЛенинградЛайф», эта желтая газета, которая годится только на то, чтобы заворачивать в нее твои бифштексы.

— Кто его теперь разберет! А интересно все-таки, как с этим обстоят дела у наших финских соседей?

Вонючка Билл затушил скуренную до фильтра сигарету и сложил на животе пухлые ладошки.

— Бывал ты там, на реке?

Алекс Джонс кивнул, стряхнув пепел в банку.

— Несколько раз с семьей. Арише, кажется, было лет пять или шесть.

— Ну и как там?

— Красиво, как еще. Это было давно, тогда меня многое впечатляло.

Доктор Алекс Джонс ответил так не из высокомерия. Просто ему казалось, что только самый ленивый житель Ленинградской области не посетил еще эту жемчужину внутреннего туризма, которая одинаково хорошо годилась и для рафтинга (третья категория сложности с элементами шестой), и для рыбалки (клевали судак, лещ и окунь, а при удачном раскладе — и деликатесная форель!). Он бывал и на Айеройоки, южном рукаве российско-финской реки Вуоксы, и на самой Вуоксе, в Финляндии, где они с женой наблюдали знаменитый водоскат Иматранкоски, и в Иматре. Игорь Альбертович же не посещал ни одного из перечисленных мест, для него лучшим местом отдыха на протяжении многих лет являлась комфортабельная дача в Лампово. Оттого, не имея возможности поддержать тему, он принялся нетерпеливо барабанить пальцами по подоконнику, приговаривая: «Ну да, ну да…» — и под этот мерный цокот Алекс Джонс погрузился в воспоминания.

По непонятной причине память отбросила его на двадцать лет назад, в то переломное лето, когда, приехав в Москву из маленького северного городка, он сдал вступительные экзамены в Сеченовку[3] и не без гордости обнаружил свое имя в списке рекомендованных к зачислению. Через пять лет, окончив университет с отличием, он не раздумывая поступил в аспирантуру на кафедру фармакологии, успешно защитился, женился, стал отцом. Дальнейшая его жизнь в целом протекала довольно однообразно: он трудился в НИИ молекулярной медицины рядовым научным сотрудником, сочетая практическую работу в лаборатории с посещением научных конференций, симпозиумов и презентаций.

Оригинальными идеями в те времена Алекс Джонс не блистал. Он проводил рутинные исследования, которые представляли личный интерес для руководства лаборатории, но едва ли обещали сенсационные результаты. Научная деятельность разочаровала его так же быстро, как однажды пленила, и он всерьез засомневался в правильности выбранного пути. Тесть неустанно давал ему понять, что зарплаты молодого ученого не хватает, чтобы обеспечивать нужды семьи с маленьким ребенком, жена Катерина требовала уделять больше внимания ей и дочери. Сам Алекс Джонс ходил угрюмый, много курил и бросал мечтательные взоры на зарубежные фармфирмы, обдумывая, как пополнить собой ряды желающих изобретать новый вид «Упсы» или «Колдрекса» за долларовую зарплату. Он был близок к тому, чтобы признать себя неудачником, растратившим лучшие годы на бездарную имитацию научного процесса, но потом в его жизни случилось то, что надолго отвлекло его от самобичевания.

2

В начале 2000-х годов научный институт, в котором коротал свою молодость Алекс Джонс, неожиданно получил крупный американский грант на исследования в области нейродегенеративных заболеваний[4]. Это событие повлекло за собой необходимость создания новой научно-исследовательской лаборатории, которую решено было разместить в городе Воглино под Санкт-Петербургом. Согласно условиям гранта, в своей деятельности лаборатория должна была сосредоточиться исключительно на изучении молекулярно-генетических аспектов как распространенных, так и малоисследованных неврологических заболеваний. Предполагалось, что такой узконаправленный подход позволит быстрее ликвидировать недостаток научных знаний в этой области и, как следствие, ускорит процесс создания принципиально новых лекарственных препаратов.

Но почему лабораторию нужно было организовать именно в Воглине, а не в Москве или, например, в самом Санкт-Петербурге?

Во избежание ненужных вопросов руководство института постаралось привести исчерпывающие доводы, и одним из них была экономическая целесообразность расположения лаборатории в небольшом, удаленном от обеих столиц городе, а также возможность наладить дружественно-партнерские контакты с петербургскими коллегами. Мнения работников по этому поводу разделились: одним переезд казался сумасбродной и неоправданной затеей, другим же — хорошо продуманным планом по «освоению» денежных средств, способным принести выгоду исключительно сидящим при кормушке чиновникам и директорам.

Открытие воглинского филиала НИИ молекулярной медицины состоялось менее чем через год после официального объявления и прошло скромно, без лишней помпы. На несколько лет Алекс Джонс, тогда еще никакой не доктор, а лишь один из небольшой группы заинтересованных и мотивированных исследователей, погрузился в работу над основной темой гранта и, на удивление, вновь почувствовал в себе вдохновение.

Временами, конечно, на него нападала прежняя тоска, вызванная скверной привычкой задаваться вопросами, правильно ли он поступил. Не лучше ли было остаться в Москве, где рано или поздно он, вероятно, получил бы возможность возглавить свое собственное исследование? Не ошибся ли он, потянув за собой в Воглино маленького ребенка и жену, которой больше нравилась жизнь в шумном, подвижном мегаполисе? Все эти мысли, беспокойные и сумбурные, периодически крутились у него в голове, добавляя нервозности и еще более усугубляя семейные проблемы.

Больше всего на свете Алекс Джонс хотел добиться научного успеха, чтобы доказать старшим коллегам, жене, тестю и прежде всего самому себе, что он тоже чего-то стоит. Он чувствовал, что его терпение на исходе, ему хотелось получить все, и как можно скорее. Но он не забывал и о том, что значимые результаты в прикладной науке достигаются лишь непрерывным и кропотливым трудом, на который могут потребоваться долгие годы, и одно только это обстоятельство служило постоянным источником раздражения, нарушавшего его спокойный сон.

Но все равно, словно утешая самого себя, Алекс Джонс раз за разом повторял, что, несмотря на кажущуюся безысходность, у него еще есть шанс совершить открытие немалой важности. Неожиданное озарение может настигнуть его в любой момент. Сегодня или завтра, а может быть, через месяц или два, в процессе экспериментов откроется новый факт или возникнет новая идея, на основе которой можно будет с той или иной степенью везения попытаться создать крепкую, конкурентоспособную теорию.

В числе заболеваний, ставших предметом научного интереса Алекса Джонса, значился боковой амиотрофический склероз (БАС), иначе называемый болезнью моторного нейрона. Относительно широкую известность среди общественности БАС получил в связи с именем знаменитого английского физика Стивена Хокинга[5], но в научном отношении все еще оставался малоизученным недугом. Ученые обратили на него свои пристальные взоры лишь недавно, в начале 90-х годов, и до сих пор не сумели добраться до сути: не был точно установлен первичный биохимический дефект, отсутствовали специфические методы диагностики заболевания.

Исследования, которые проводили Алекс Джонс и его коллеги, как раз были направлены на изучение механизмов клеточной гибели и поиск путей ее предотвращения. И вот в ходе размышлений над полученными результатами Алекс Джонс заметил, что некоторые молекулярные процессы, первоначально интересовавшие его только в качестве звеньев патогенеза[6] БАС, трансформировались в конкретную практическую задачу. Особой надежды на моментальный успех Алекс Джонс не питал, но все же загорелся идеей отыскать подтверждение своим догадкам.

Истории фармацевтической науки известно немало случайных открытий, когда лекарственные свойства химических веществ были обнаружены неожиданно, как в случае с пенициллином, аспирином или опием. Но это осталось далеко в прошлом, а нынешним ученым-фармакологам обычно приходится идти путем методичного поиска и отбора подходящего субстрата: изучаются десятки химических соединений, среди которых выделяется и синтезируется самое активное в интересующем их плане. Как правило, молекула этого вещества либо замещает собой другую, отсутствующую в организме, либо взаимодействует с рецептором клетки, которая повреждена и на дисфункции которой основывается патогенез заболевания.

Прежде чем заняться нейродегенеративными заболеваниями, Алекс Джонс имел лишь самые общие представления о боковом амиотрофическом склерозе. Он знал, что болезнь эта очень редкая и встречается лишь у 2–15 человек на сто тысяч. Примерно в 10% случаев она носит наследственный характер и связана с мутацией некоторых генов в 21-й хромосоме, а в 90% случаев и вовсе возникает спонтанно. Но что хуже всего, БАС прогрессирует с неумолимой быстротой. Нейроны передних рогов спинного мозга — клетки, участвующие в передаче нервного импульса от коры головного мозга к мышцам туловища и конечностей, — постепенно гибнут без возможности регенерации. Начавшись с судорог, мышечных подергиваний и слабости в руках и ногах, болезнь приводит к полной утрате способности передвигаться и обслуживать себя; очень скоро возникает потребность в искусственной вентиляции легких, а потом, в промежутке от двух до восьми лет с момента появления первых симптомов, неизбежно наступает смерть.

Несмотря на столь скудные и совсем не обнадеживающие сведения, Алекс Джонс был полон энтузиазма, он чувствовал, что цель его научных изысканий, а может быть, и всей жизни заключается в создании лекарственного препарата, пожизненный прием которого позволил бы остановить или хотя бы замедлить прогрессирование болезни. Задача была крайне непростой, и к поиску ее решения в разное время уже подступались многие ученые и исследователи. Настоящими пионерами в фармакотерапии БАС были французы из «Рон-Пуленк Рорер», которые в 1995 году разработали лекарство рилузол. Двумя годами позже оно вышло на рынок под торговым названием рилутек, однако никаких существенных перемен в жизни пациентов, страдающих боковым амиотрофическим склерозом, это не принесло.

Дело в том, что на момент изобретения рилузола предполагалось, что ведущую роль в гибели нейронов спинного мозга играет так называемая эксайтотоксичность, или, иными словами, чрезмерная стимуляция глутаматных рецепторов высокими концентрациями глутаминовой кислоты, которую наблюдали у большинства пациентов с БАС. Рилузол ограничивал высвобождение кислоты из синапсов, а также блокировал рецепторы, с которыми она связывалась, но на этом его терапевтические возможности заканчивались.

Уже в ходе первых клинических испытаний рилузола выяснилось, что 18-месячный курс терапии препаратом в стандартных дозах продлевал срок жизни пациентов лишь на 2–4 месяца по сравнению с контрольной группой, при этом крайне важно было начать лечение как можно раньше. В России ситуация осложнялась еще и тем, что рилузол не был зарегистрирован на внутреннем рынке, и это означало, что пациенты, чье материальное положение не позволяло приобретать дорогостоящее лекарство за границей, и вовсе не имели шанса хотя бы немного продлить свою жизнь.

Новый препарат, над разработкой которого бился Алекс Джонс, просто обязан был получиться более эффективным, а также более надежным, доступным и безопасным при длительном применении. И это было возможно, он чувствовал это своим профессиональным чутьем и не жалел ради этого ни сил, ни времени, ни даже собственного здоровья. Несколько месяцев подряд он проводил все свои выходные за изучением отечественной и зарубежной научной литературы, нередко задерживался на работе и почти не спал по ночам, что не могло не сказаться на его взаимоотношениях с женой.

И вот наконец настал момент, когда ценой всех этих усилий из кучи нескладных и противоречивых научных гипотез была добыта драгоценная жемчужина: в уме Алекса Джонса во всех подробностях обрисовался состав нового препарата, способного, как он надеялся, стать смелым шагом в терапии бокового амиотрофического склероза.

Обнаружение у больных ряда мутаций в гене антиоксидантного фермента супероксиддисмутазы (СОД) могло свидетельствовать о том, что по крайней мере одним из механизмов повреждения нейронов служит оксидативный стресс. Без поддержки фермента клетка не может самостоятельно бороться с натиском свободных радикалов и подвергается деструкции. Стало быть, если из-за генетической поломки организм не способен сам синтезировать жизненно важный фермент, необходимо обеспечить его поступление извне, чтобы защитить нейроны от гибели.

Сама по себе эта идея была не нова. В качестве лекарственного средства супероксиддисмутазу использовали уже давно: в частности, в офтальмологической практике в виде глазных капель и в хирургии для профилактики развития интраоперационных осложнений. Но вот оригинальный способ доставки фермента к поврежденным нейронам, разработанный лично Алексом Джонсом, стал безусловным новшеством.

Основная трудность заключалась в том, что в норме между центральной нервной системой и кровеносным руслом в организме человека существует физиологическая преграда. Это так называемый гематоэнцефалический барьер, призванный защищать ткань мозга от циркулирующих в крови микроорганизмов, токсинов и прочих чужеродных субстанций, к которым относится и большая часть известных лекарственных веществ.

Чтобы помочь ферменту преодолеть это биологическое препятствие, Алекс Джонс разработал компьютерную модель белка-«доставщика», взяв за основу производное аполипопротеина Е, сложной белковой молекулы, которая связывается с рецепторами на клетках эндотелия капилляров гематоэнцефалического барьера. В ходе своих изысканий Алексу Джонсу удалось установить, что присоединение к молекуле белка фермента супероксиддисмутазы позволяет модифицировать белок, наделяя его способностью проникать сквозь эндотелиальные клетки в ткани мозга и, что самое главное, проводить вслед за собой фермент.

В октябре 2011 года в лаборатории воглинского филиала НИИ молекулярной медицины было синтезировано уникальное вещество, получившее рабочее название IDAJ1703 — по первым буквам фамилий четырех исследователей, трудившихся над ним, и дате рождения дочери Алекса Джонса, которой из-за работы он уделял непростительно мало внимания.

Полученное вещество было протестировано сперва на клеточной культуре, а затем на лабораторных крысах с моделью окислительного стресса в нейронах и в обоих случаях продемонстрировало хороший результат. Эксперименты показали, что комбинация «модифицированный белок — фермент» успешно преодолевает гематоэнцефалический барьер и, попадая в нейроны, обеспечивает удовлетворительный антиоксидантный и антигипоксический эффект. В ходе дальнейших наблюдений за лабораторными животными было установлено, что уровень токсичных липидных пероксидов, а также естественного антиоксиданта глутатиона в клетках мозга крыс, длительно получавших новый препарат, полностью нормализовался.

Это была победа, которую можно было праздновать!

3

Но праздновать было рано.

Работы предстояло еще очень много. Требовалось несколько лет на проведение различных исследований, в том числе испытаний на здоровых добровольцах. И хотя предварительные результаты казались очень обнадеживающими, препятствие в виде нехватки финансирования не позволяло Алексу Джонсу и его коллегам продвинуться дальше.

Казалось бы, логично предположить, что создание перспективного лекарственного вещества непременно должно было привлечь желающих поучаствовать в его разработке. Но это лишь весьма поверхностное суждение, далекое от реальной жизни. На деле орфанные[7] препараты окупаются довольно долго и не приносят большой прибыли, в то время как их продвижение обходится разработчикам в десятки миллионов долларов. Фармацевтические компании идут на большой риск, покупая у исследовательских коллективов «сырую заготовку», которая, вполне вероятно, провалится уже на начальных этапах испытаний. Но никто не станет рисковать понапрасну, и потому многие инновационные препараты, создателям которых не удалось заинтересовать инвесторов, обречены на бесславное забвение.

Подобная участь постигла бы и IDAJ1703, если бы Алекс Джонс всеми силами не воспрепятствовал этому. Он и так пожертвовал слишком многим ради его создания: позабыл об отдыхе и встречах с семьей, подсел на крепкие сигареты и заработал бессонницу, — и это было еще не самое главное. Все последние годы он игнорировал насмешки коллег, стойко сносил грозные взгляды начальства, считавшего, что он впустую растрачивает время и средства, и даже стерпел тот факт, что патент на препарат пришлось разделить с людьми, которые не имели к его созданию никакого отношения. Но он не был готов смириться с тем, что IDAJ1703 — его мечта, его детище — никогда не увидит свет!

На тот момент грантовые деньги уже давно закончились, а сам Алекс Джонс не располагал суммой, даже в сотни раз меньшей, чем ему требовалась. Однако, твердо уверенный в успехе нового препарата, он подготовил подробный исследовательский отчет, после чего обзвонил всех знакомых ему научных сотрудников, преподавателей профильных кафедр, а также старых университетских приятелей с просьбой посодействовать в поиске компании-спонсора. И относительно скоро по рекомендации одного из них он свел знакомство с Александром Александровичем К., медицинским директором российской инновационной биотехнологической компании «Биохрон».

Александр Александрович, или просто А. А., как обозначал его на страницах своего ежедневника Алекс Джонс, в свое время тоже закончил аспирантуру по фармакологии и начинал карьеру в качестве младшего научного сотрудника, поэтому между ними почти сразу установилось взаимопонимание по многим вопросам.

Пролистав исследовательский отчет красивыми крупными пальцами, А. А. спокойно заявил:

— Рассказы разработчика — это блестящая облатка. И совсем другое дело — что под ней.

— Я вас понимаю, — закивал в ответ Алекс Джонс. — И я готов поручиться за каждое слово, каждую цифру, представленную в этом отчете!

В ответ на это А. А. лишь снисходительно улыбнулся и покачал головой.

— Ручаться не нужно. Дайте нам препарат, и мы попробуем.

Именно с этих слов и началось их многолетнее плодотворное сотрудничество. При финансовой поддержке «Биохрона» клинические испытания IDAJ1703, которыми руководил единолично Алекс Джонс, были доведены до конца: препарат подтвердил свою эффективность в исследовании с участием людей и прошел государственную регистрацию, получив торговое название нейросод. В 2013 году на заводе в Рязанской области его начала производить компания «Цертус-Фарма», еще через год производство переместилось в Эстонию, а некоторое время спустя, после серии бюрократических проволочек и всевозможных уловок со стороны руководства института, препарат получил одобрение FDA[8], а вместе с этим и возможность быть представленным на зарубежном рынке.

В истории с нейросодом несбыточный сон любого фармацевта-исследователя стал явью: оригинальный препарат появился на аптечных полках. Невероятное, если не сказать фантастическое, событие для российской фармацевтики и огромный шаг вперед в карьере Алекса Джонса, к тридцати шести годам достигшего того уровня успеха, о котором многие могут только мечтать: почетная степень доктора наук, регулярные публикации в научных изданиях, признание и слава в профессиональных кругах и, помимо прочего, неплохие денежные вознаграждения.

Однако главный вопрос, который по-прежнему терзал Алекса Джонса и не давал ему покоя, заключался в следующем: сделался ли он от всего этого счастливее? Он давно уже не ощущал гордости за проделанный труд, а вот чувство неудовлетворенности, напротив, посещало его регулярно. И все потому, что, невзирая на успешно завершенные испытания и одобрение научного сообщества, несовершенство его изобретения было очевидным: нейросод не восстанавливал поврежденные нейроны и не избавлял от неврологического дефицита[9], а только помогал сдерживать развитие болезни.

Такое положение вещей категорически не устраивало Алекса Джонса. Будучи по сути своей неутомимым искателем и одновременно самым безжалостным критиком собственной работы, он не желал останавливаться на середине пути и удовлетворяться достигнутым. У него уже были задумки относительно нового, гораздо более прогрессивного препарата, и он надеялся в скором времени начать претворять их в жизнь.

Примерно за два года до этого, как раз накануне окончания доклинических испытаний нейросода, брак Алекса Джонса тоже подошел к своему логическому завершению, о чем жена Катерина малодушно предпочла сообщить ему по телефону. Вместе с их дочерью она тогда гостила у своих родителей в Москве и, как обычно позвонив вечером, призналась, что больше не может притворяться, будто у них все хорошо, и что им лучше расстаться.

Это признание оказалось как нельзя более некстати. Алекс Джонс и без того был утомлен и морально измотан и с нетерпением ждал момента, когда все его дела закончатся и он сможет взять небольшую передышку, во время которой, как он надеялся, их с Катериной отношения немного восстановятся. Но в тоне ее голоса звучала такая непоколебимая решимость, что Алекс Джонс сразу понял: переубедить ее не удастся. Да и сам он уже не был уверен, что хочет этого.

После того как они с Катериной официально оформили развод в Москве, Алекс Джонс сразу же вернулся в Воглино. Когда он впервые вошел в опустевшую, непривычно тихую квартиру, где не пахло горячим ужином, а под ногами не валялись детские игрушки, ему сделалось не по себе. Но прошла неделя его холостяцкой жизни, а за ней вторая и третья, и ему это стало даже нравиться. Он не слишком тяготился одиночеством и уж точно не скучал по семейным скандалам с хлопаньем дверями и криками. Стало так спокойно, словно он переселился на необитаемый остров, только с приятным бонусом в виде возможности иногда выбираться в люди.

Распаковывая чемодан, Алекс Джонс удивлялся, как это все-таки просто: вот так взять и разрушить то, что многие годы казалось незыблемым. Он всего лишь скатался на «Сапсане» в Москву, забрал свои вещи, которых оказалось немного, и сухо попрощался с родителями теперь уже бывшей жены, после чего сел в такси и уехал обратно на вокзал, стараясь по дороге не вспоминать, как заплаканная Ариша цеплялась своими маленькими ручками за воротник его пальто.

Если бы Алекс Джонс действительно хотел, разлуки с дочерью можно было бы избежать: его, вообще-то, звали обратно в Москву, но он не поехал. Квартира, в которой он жил с семьей до переезда, принадлежала родителям Катерины, и после развода он уже не мог туда вернуться, а приобретать жилье в столице было на тот момент слишком накладно, да и незачем, ведь вся его жизнь теперь сосредоточилась в Воглине.

Спустя примерно год после того, как нейросод был официально запущен в производство, между руководством НИИ и представителями «Биохрона» была достигнута договоренность о дальнейшем взаимодействии. Все имущество воглинского филиала оставалось собственностью института, который, как и прежде, продолжал курировать деятельность лаборатории, а ее спонсирование и, соответственно, право распоряжаться изобретениями закреплялось за «Биохроном». Заведующим лабораторией вполне предсказуемо был назначен доктор Алекс Джонс, впервые за долгое время почувствовавший себя полноправным хозяином своей судьбы и навсегда оставивший мысли о возвращении в головной институт.

За девять лет, прожитых в Воглине, он накрепко привязался к своему месту обитания и теперь с большей уверенностью мог называть себя воглинцем, нежели когда-то москвичом. Близость к Санкт-Петербургу позволяла ему сосредоточиться на работе и при этом не чувствовать себя оторванным от столичной жизни, а неспешность маленького городка с населением в сотню тысяч человек ежедневно проливалась бальзамом на его расшатанные нервы.

Нравилось Алексу Джонсу и то, что у Воглина была своя интересная история. За пять веков существования он успел побывать «деревней при речке безымянной», по Столбовскому договору[10] отойти к шведам, которые переселили в него финноязычных лютеран — савакотов и эвремейсов