Ольга Ерёменко

Нормальная заботливая мать

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Ольга Ерёменко, 2018

Рассказы напомнят читателю о событиях недалекого прошлого, в котором персонажи рассказов, от детей до стариков, испытывают глубокие эмоции, связанные с важными событиями их жизни.

16+

ISBN 978-5-4493-5190-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Нормальная заботливая мать
2. ШУТКА

— Ну, уж нет! — решительно произнесла Светлана после минутного раздумья. — Я не допущу, чтоб моя дочка погрязла в долгах.

— Что поделаешь! Такие цены, — грустную эту констатацию сопроводил такой глубокий вздох, что моль, углубившаяся в недра Светланиной шали, на миг вылетела, вызвав несколько беспокойных хлопков близоруких приятельниц.

— Это за что платить? Ты чего? Ну-ка, посчитаемся…

— Первое — это водка. Как без неё? — привычным жестом стряхнула с ладони невидимые останки ненароком прибитого насекомого подруга.

— С запасом, бутылок так десять. Ну! Останется еще. Нечего упиваться в стельку. Не свадьба.

Светлана наморщила лоб, вспоминая самое впечатляющее меню, имеющее уложиться в полбюджета. «Два десятка яиц, овощи — чепуха, картошка своя, ветчинка, рыбка…» — так она бормотала, колдуя над списком

Другая половина месячного её бюджета предназначалась на нечто более значимое, чем ненасытимый «брюшной интерес». У Светланы была более высокая цель, нежели удовлетворение бесконечных внутренних потребностей близких родственников. Число приглашенных Светлана несколько раз ревизовала: надо было каким-то образом включить нового соседа. В каком качестве? Неудобно, не родственник. Но в планах на будущее — таковым должен был сделаться. Именно в этот вечер.

Потому что не мог же он, как человек порядочный, оставить одну в опустевшей квартире, прелестную одинокую женщину в красивом черном платье с узким глубоким вырезом на груди. Светлана это платье для Леночки присмотрела не так давно — в последнюю поездку на рынок, с сестрой, на ее машине. Светлана-то ходить уже не ходила давно, а предусмотрительность ее не покидала никогда. И любую ситуацию она раскручивала на полную катушку, извлекая наибольший эффект из сложившихся обстоятельств. Это последнее планировавшееся ею застолье она намеревалась превратить в триумф дочери, после развода угасшей для интимных отношений. А с этой ночи все должно круто измениться!

Приятельница, из давних, из верных, из покорных, не прерывала процесса умственной работы, вперив взгляд в лоб сосредоточенной подруги. Она тщетно пыталась понять, откуда сила берется и это терпение считать и пересчитывать. Потому что умение считать всегда ею ценилось превыше любых достоинств. Что же касается её самой, страдавшей от одного только вида цифр, она давно и бесповоротно капитулировала перед теми, несомненно, великими людьми, для кого прожиточный минимум, предопределенный свыше, был делом вполне доступным и не связывался с периодами стоического лечебного голодания.

— Ну, вот, почти все сходится, — закончила свои вычисления Светлана. Она подняла лицо от стола, к которому склонялась, несмотря на толстые очки, увеличивавшие до неправдоподобия ее и без того огромные черные глаза. Создавалось впечатление, что очки предназначены не объекты наблюдения увеличивать, а, наоборот, наблюдателя делать заметнее для окружающих.

Конечно, не мешало оставить в заначке бы парочку рубликов (так между собой подруги любую валюту называли, под рубликами подразумевая долларовый эквивалент).

— Надо отказаться от кого-то из гостей. На одну порцию меньше, а экономия в целом — дай Бог!

— Неужели же не позвать соседа! Можно сказать все поминки ради него устраиваются. Ведь такой случай! А иначе ни он, ни Леночка не додумаются ни до чего путного. А вот дядя Феликс вполне может прислать Леночке соболезнования по почте. И красиво, и выгодно. Надо предупредить заранее, он меня поймет. — Светлана поправила прическу, убрав за ухо свисающую прядь густых седых кудрей, и победно взглянула вокруг.

Все сходилось. Теперь оставалось пригласить, как бы только поделикатнее, соседа, намеченного Светланой в зятья… Да сделать все закупки, может, и приготовить кое-что: Леночка не справится сама… Да и в бюро ритуальных услуг обо всем договориться самой — Леночку ведь обязательно проведут, по обыкновению. У нас же порядочному человеку никуда нельзя соваться — сожрут с потрохами.

Да, все самой надо сделать.

Главное же — правильно распорядиться средствами.

Легче всего, конечно, отказаться от обычного закапывания в пользу кремирования. Но Светлане страшно даже и думать о кремировании. Сгореть синим пламенем — нет, это не для нее. Нет, только лечь в землю, спокойно, как все порядочные люди. Рядом с отцом, к примеру.

— Да ну тебя, — осмелилась возразить подруга. Она очки надевала только для чтения, потому щурилась на собеседника и кому-нибудь незнакомому могла показаться взыскательной и даже высокомерной особой. — Тебе не все равно? Кремировать, говорят, намного дешевле… А дочке в результате все же перепадет чуток побольше…

— Нет! — решительно возразила Светлана. — В этом отношении ничего другого не будет. Я сказала. — Она опять наморщила лоб, соображая.

— Ладно, договорюсь с дядей Феликсом, чтоб и сам не приходил, и Сему после кладбища сразу домой вызвал. Зачем мобильники в конце концов придуманы, если мы не станем их использовать в своих благородных целях.- Светлана счастливо засмеялась: меньше мужчин за столом — обильнее стол.

— Так! Теперь все готово. На следующую пятницу не намечай выезда на дачу. Я к этому времени все сделаю и спокойно умру. Только же смотрите у меня, чтоб никакого кремирования!

Постцаревна-лягушка

…И превратилась лягушка в прекрасную царевну…

Русская народная сказка

О-хо-хонюшки, хо-хо. Такие превращения добром не кончаются. И не спорьте.

Сказывать ли, детушки, что дале было?

Сказывай, бабушка, ночка долгая…

Тогда слушайте.

Жили себе молодые супруги в любви и согласии и жили бы еще. Да нарожались у них детки. И в детках этих нет-нет да и обнаружится лягушкин ген. А кто виной? Наука виновата: не открыла бы генов этих, все и шло бы себе ладком. Может, и принц на себя какую бы ответственность принял. А грамоту постигши, человек высоко взлетает. Все видно ему делается. И увидел он ясно, что его жена из прекрасной царевны опять в лягушку-то и оборачивается. К лесному озеру деток на прогулки водит, со всякой тварью болотной знакомит. Где родился, там и пригодился, как на роду написано. А деткам что? Им и невдомек, что другой сказки персонажами они становятся. А жена-лягушка еще и аквариум в доме завела и головастика в нем поселила.

Покручинился-покручинился муж, да и успокоился. В соседнем царстве-государстве присмотрел себе молодку. Может, и не так она прекрасна, как поначалу его царевна была, зато не лягушка, это точно.

Делать нечего. Не стала докучать ему лягушка упреками, а только делалась все меньше да молчаливей, а как детки повырастали и свои пути-дороги нашли, так и вовсе к земле приклоняться начала. В саду, в цветах, в травах все больше времени проводила. Пока однажды навовсе в них и пропала.

Хватились люди, где царевна-то, лягушка-то? Нету.

Только из сада жаба выпрыгнула, уж не зеленая, а вся побуревшая, как заржавленная, бородавчатая, лапы в раскорячку. Тьфу, одним словом.

Поскакала она, чтоб добрых людей не пугать, куда подальше, к ближнему озеру и поселилась там в камышах. На закате слышно кваканье, когда ветра нет. Привыкли люди и, хоть не соловей это, а простая лягушка, а тоже прислушиваться на вечерней зорьке начали. Один случайный прохожий, романтик небось, из соседних садов экзотических, так даже заслушался раз, как соловья какого. Даже стих на квакушкину мелодию сочинил. Только квакушка не ответила на стихи-то. Тоже сообразила, что ее переливы с соловьиными перепутали. Да только соловьи-то, они лишь весной бывают.

А дальше, бабушка, дальше…

А дальше — тишина, с озера ни звука, ни шороха.

— Чегой-то лягушки нашей не слыхать сегодня?

— К дождю это.

— Ну уж пора-пора. Сад совсем засыхать стал…

А ночью вместо ливня, град прошел. Побил цветы, травки примял, осенний ветер и последние листики с дерев посрывал. Заснуло все, зиму поджидая. Вот и вам спать пора.

— А дальше с лягушкой-то что, стало, бабушка?

— А стала она Лягушка-путешественница.

Теперь спите.

Брат умирал. Это было ясно по тому, что говорили вокруг него о нем и особенно по тому, что не говорили о нем. «Исключительный работник. Без него совершенно невозможно. Когда его можно будет ждать? Жаль, искренне жаль… Ну, что же, пусть подлечится как нужно». Мать поджимала губы и покачивала головой.

Сестры не хотели верить. Это, однако, ничего не меняло.

— Может, ты первая? — ни одна не решалась покуситься на принятый в доме брата распорядок, который был чужд их прежнему быту, их полузабытым отношениям.

— Так что, значит, ты считаешь, что мы не должны ничего сделать? — старшую из сестер никто не мог упрекнуть в бездействии. Рассуждать она предоставляла другим. Сама она при этом ничего не выигрывала, но перед людьми и совестью — была права.

— Ну, не зовет нас он. Так он и не позовет: не в его правилах просить внимания или помощи, — Мария не любила долго объяснять понятные вещи, — я звоню Анжеле сейчас же. И мы обе отправляемся к ним. А там видно будет.

Младшая, Эля, с детских лет привыкшая к полному повиновению старшим брату и сестре, согласно кивала. Она не была в доме брата с того дня, когда там отпраздновали новоселье. Нет, не ссорился никто. Но не принято у них в семье было без приглашения ходить по гостям. А со времен женитьбы Алексея пойти к нему значило « пойти в гости». Это к Эле можно было «заскочить на минутку» и выйти от нее к концу дня. Или к Марии «заехать по дороге». А вот Анжела, жена брата, хотя была всего-навсего ровесницей Эльки, а порядок навела будь здоров!

По телефону Мария говорила недолго: «Анжела? Мы едем. Что привезти? Хорошо, зайдем на рынок. Да, прямо сейчас».

Они пришли. Сначала неумело завели разговоры о погоде, о последних выходках примадонны. О ценах. Об инфляции. Об экономических сложностях. Эля перед Анжелой всегда робела, даже и сейчас, несмотря на то что в вопросах политики могла поддержать беседу не только с невесткой. Мария ждала момента, когда можно будет, наконец, прояснить обстановку относительно брата. К нему в комнату Анжела не допустила: «Он только что заснул». Пришлось уйти, не повидавшись. Зато Мария все же выведала, что невестка говорила с лечащим врачом и он ей сказал то, что скрыл ото всех, даже от матери: опухоль обнаружили на такой стадии, когда излечить ее практически невозможно.

Брат до болезни служил в Министерстве труда. Был персоной значительной. «Мой папа — министр» — с гордостью заявляла его старшая дочь, будучи еще студенткой того же факультета, который в свое время заканчивал отец и где его хорошо помнили как комсомольского лидера. Странно было ощущение того, что в его доме именно это — социальное положение — определяло отношения между членами семьи. Для обеих сестер не было ничего удивительного в том, что человек принадлежит к кругам власти: они выросли в семье, где отец прошел через разные уровни командных вершин. В доме, где они жили в юности, все соседи принадлежали к этому кругу. Однако не социальная иерархия диктовала привязанности или неприязнь между людьми. Потому теперь они были в замешательстве, не умея соответствовать запросам домочадцев. Жена брата, в комсомольской юности черноглазая девушка из районного центра, ездила в качестве поварихи в свое время со студенческим стройотрядом, которому предводительствовал Алексей,. То, что выбор брата остановился на ней, было непонятно ни старшей, ни младшей из сестер. Но раз брат так решил…

Теперь жизнь привела к своему итогу: смотрите, как я все устроила! «Жизнь не волшебная сказка и не детская игра», — кому не знакома эта сентенция! Как любая сентенция, она может быть опровергнута при небольшом усилии интеллекта. Но опровергать неизбежность конца?

Невестка, делая скорбное лицо, поила чаем. Она смирилась с регулярным приходом родственников. Но в комнату к мужу вход был ею лимитирован.

— Сейчас не надо его беспокоить. Помочь ты ему не можешь, — доверительным полушепотом убеждала Анжела, — а расстраиваться ему ни к чему. Сама понимаешь.

На младшую сестру слова всегда действовали гипнотически. Особенно, когда ей смотрели в глаза. «Глаза — зеркало души» — это о ней. И если ей заглядывают в распахнутую душу, она не может возразить. Пытается понять, да. И оправдать того, кто препятствует ей в осуществлении её намерения, наверное, слишком ничтожного. Ведь ей сказали: «сама понимаешь». Что именно? Что она сама понимает? Да, да, надо соответствовать ожиданиям. Каким? Ужасно неловко она себя чувствовала.

Если брат выходил из своей комнаты, она не сразу узнавала его, так он был бледен, до синевы. Смотрел на нее из своего инобытия, как будто делая усилие, чтобы узнать. Эля боялась сказать что-то не то, не так. Невестка озабоченно подхватывалась со своего места и, не давая им времени на взаимное узнавание, уводила мужа обратно в постель. Эля, наконец, ясно почувствовав себя лишней, тихо прощалась.

На улице, проглотив слезы, стояла некоторое время у подъезда дома, в который она так и не осмеливалась ходить без повода. Всякий раз звонила и спрашивала, что нужно. Если Анжела ни в чем не нуждалась, Эля понимала это как запрет посещения. Если же что-то было нужно, она выполняла все необходимое, а затем опять испытывала замешательство, как быть дальше: она здорова, как сорок тысяч сестер, и это никому не нужно, а брат болен, и она бессильна его вылечить. Она хотела бы просто обнять брата и помолчать с ним наедине, как в детстве. Но Анжела, ее строгий взгляд, взгляд жены, лучше всех понимающей, в чем нуждается ее муж… Эля убиралась восвояси.

Шла, не видя под собой дороги, вспоминала не ко времени дни далекого детства, когда выдумщик-брат организовывал необыкновенные всякие игры. И прятки это были не такие, как у всех. И казаки-разбойники особенные. А партизаны!!! Господи, как это получалось, что все, кто хотел стать героями, становились ими? Враг всегда бывал разбит наголову, но Эля не помнит, чтобы кто-то был бы этим врагом. Никто не чувствовал себя побежденным! Тут уж Алексей знал и использовал какое-то волшебство!

Она всхлипывала и замирала в опасении быть застигнутой в проявлении слабости. Алексей никогда не допускал слабости: «Слабаков нам не надо. Кто не хочет играть, пусть выходит с самого начала». Таковых не находилось. Как можно? С ним всегда был гарантирован успех. А рыбалка!!! На дальние озера отправлялись всей улицей — всегда возвращались с добычей. А его спортивная команда обязательно становилась обладательницей кубка!

Отчего его настигло поражение? Когда это произошло?

Эля, пряча лицо от двигавшихся в разных направлениях людей, спешила, и медлила, и все-таки спешила уйти подальше от дома, в котором больно ощущала разрыв отношений с братом, с которым никогда не была в ссоре.

Со старшей из сестер Анжеле было сложнее. Мария была не из тех, кто поддается гипнозу. Особенно гипнозу со стороны женщины. Особенно со стороны женщины, которая имела только одно-единственное преимущество: была матерью детей брата. Особенно если Мария ставила перед собой цель. Поняв, что ждать милостей от окружающей обстановки нет смысла, она легко отбрасывала ношу условностей. Совершив ритуал взаимных приветствий, Мария чутко прислушивалась к тому, что происходит за пределами кухни. Чуть заслышав движение в другом конце квартиры, она начинала действовать.

Она отстраняла невестку размашистым движением руки, как делала это в детстве, когда они втроем, она сама, маленькая Элька и Алексей, вместе пробирались по лесу, и она отодвигала склонившуюся над тропой ветку разросшегося кустарника; Мария не дослушивала запретов, вставала от кухонного стола: «Спасибо! Чай очень вкусный. Давай я такой же брату отнесу. Или ты потом принесешь. Я — к нему». И быстрые её шаги уже были у самой двери в комнату, которую она решительно распахивала, а потом не менее решительно захлопывала перед удивленной Анжелой: «Подожди, мне надо с братом говорить…»

Она присаживалась у постели, а то и на постели, обнимала его — и они говорили

«А помнишь?..» Конечно, он помнил. Сейчас особенно тщательно извлекал из памяти все детали событий юных лет, которые Мария сама упустила из виду.

«А знаешь?..» Нет, он не знал, что с подобным недугом главный инженер одного из ведущих минских заводов совладал. Операция так же, как у Алексея, не давала стопроцентной гарантии. Но у того получилось! Он выздоровел и преспокойно живет себе в Соединенных Штатах. Уехал, как только вышел на пенсию.

Она брала его за руку и говорила о том, как они вместе поедут отдыхать. Хоть в Болгарию. Там не так уж жарко. Или в Прибалтику — там вода подходящая, можно будет попить под наблюдением специалистов.

Брат еще больше бледнел. Губы его морщились. Мария сильнее сжимала его ладонь.

«Давай, я тебе поглажу спинку, как в детстве, когда ты болел, — она сильной и ловкой рукой профессионального дирижера делала ему массаж, интуитивно находя нужные точки воздействия. Он прикрывал глаза, тело его расслаблялось — ему делалось лучше.

«А хочешь, — спрашивала Мария, — я тебе принесу книжку…» Брат кивал не совсем убежденно: глаза быстро устают от чтения.

«Я тебе почитаю», — предлагала Мария. Она читала то, что он просил. Выбор его был непредсказуем: то немцев хотел с их туманной философией, которых не жаловала Мария, то коротенькие рассказы Шукшина. А то вдруг Якуба Коласа заказывал. А потом, глядя сквозь, едва произнес: «Давай сказки…»

Под звуки ее знакомого с детства голоса он успокоенно затихал. Она думала, что засыпал, переставала читать. А он открывал глаза: «Утомилась?»

Мария читала вновь. В двери время от времени появлялось окруженное пышно взбитыми кудрями лицо Анжелы: черные глаза округлены, брови над ними приподняты, вздернутый нос над яркими губами сердито раздут. На Марию это не производило впечатления: она отмахивала дирижерским жестом, мол, молчи и лучше исчезни. Анжела подчинялась. С Марией спорить опасно: если что-то начала, обязательно пойдет до конца, чего бы это ей ни стоило.

«Ну, зачем, зачем эта комедия? — возмущалась Анжела на кухне, накладывая ужин дочери, вернувшейся из банка, где она работала. — Дайте человеку спокойно умереть!» Дочь согласно кивала. Они с матерью уже заказали себе черные платья и кружевные накидки купили. Теперь предстояло еще пережить все хлопоты по ритуальным услугам. Хорошо — Министерство основные заботы брало на себя. Помещение для прощания обещали выделить, церемонию оплатить. Единственно, с родственниками семье надо было решать все вопросы самостоятельно. А этих родственников со стороны Алексея набиралось чуть ли не столько же, сколько бывших и нынешних коллег по комсомольской, партийной и министерской работе. Придется для обслуживания поминок приглашать целую смену официантов. Анжела не имела большого опыта по организации крупных приемов: все обычно делал Алексей.

Из кухни время от времени возносились резкие отзвуки диалога, когда собеседницы, найдя поддержку друг в дружке, спешили запечатлеть в слове свою правоту. Но брат с сестрой, окунувшись в ощущения теплого детства, сцепившись ладонями, слышали совсем другие звуки.

— Помнишь, Элька в детстве сочиняла, про то, что «мы живем недалеко — в одной с тобой Галактике…» — растягивал губы в улыбке брат. А Мария тут же подхватывала:

— «Без тебя мне нелегко. Время мчится: так-тик-тик…» Маленькая была, а как большая чувствовала. — Мария не хотела, чтобы брат вспомнил все стихотворение до конца. Оно заканчивалось словами о том, как «смерть свои прервала козни — и не слышно тик-тик-так».

— Да, а теперь она, наоборот, чувствует себя, как маленькая. Так и не научилась за всю жизнь себя отстаивать. А все из-за того, что своей излишней заботой мы губили её инициативу, — Алексей замолкал и закрывал глаза. Слеза выкатывалась из-под смеженных век. А может, это был холодный пот, который сестра мягким платком стирала с лица брата. Мария сжимала его ладонь, поглаживала пальцы. В прошлой жизни, полной здоровья и энергии, когда он винил себя, она жарко спорила с ним, а сейчас в словах брата ей слышалось раскаяние не только относительно Эльки.

Не решаясь нарушить тишину, Мария задумывалась. И не об Эльке, и не о брате. Вернее, и о брате, и об Эльке, и о себе. О том, что никто из них не сумел организовать свою жизнь в соответствии с собственными устремлениями. Они все не умели себя отстаивать. Их интересами они, как многие их близкие, считали интересы общества, ожидая от общества взаимного интереса.

«Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел, кто постепенно жизни холод с годами вытерпеть умел…». Пушкин чуть не в два раза моложе был, чем они с братом, когда написал эти строки. А сколько спокойного сарказма! Не обязательно было долго жить, приобретая свой маленький опыт, чтобы понять о жизни все — надо было просто получить глубокое знание. А сколько у них с Алексеем осталось недочитанных книг! Это Элька все книги на свете читала и перечитывала! Правда, если поняла что-то о жизни, то все равно на практике применять не умеет!

И пока мы в своих галактиках бултыхаемся, «не чуждаясь светской черни», как метко Пушкин определил этот круг успешных людей, время одинаково для всех тикает.

Когда приходила мать, то прежде всего проверялся весь процесс лечения. Алексей покорно что-то глотал, подставлял исколотое тело под новые уколы, принимал пищу, которую ему, согласно прописанной диете, готовила жена. В минуты, когда боль покидала его, говорил о том, как поедет с сыном открывать сезон на рыбу. Спрашивал, в каком состоянии машина. Неизменно интересовался состоянием самой матери. Похоже, он, действительно, вовлекаясь в ритмы движения вокруг него, избавлялся от той боли, которая пряталась в нем самом.

Хуже было оставаться одному на всю ночь.

Жене надо было высыпаться — она не покидала работу. Потому у мужа на тумбочке возле кровати наготове были обезболивающие таблетки, с каждым днем все более сильные. Под утро он засыпал. Днем приходила сиделка, прибирала, подавала, так до возвращения из института сына. Артем внешне был похож скорее на Анжелу, чем на Алексея. Когда рос Артем, Алексею приходилось все чаще выезжать в командировки за пределы города, а то и за границу. Часто на длительный срок. Но, несмотря на редкие контакты, близость между сыном и отцом установилась тесная. Особенно в эти дни болезни, когда отец постоянно находился дома.

Отец с сыном почти не говорили. Зачем им были нужны слова? О чем? О том, что зачет успешно сдан? О том, кто поедет на соревнования в Москву? Или что на обед приготовлен замечательный украинский борщ под тети Марииным руководством?

В конце концов на что тогда в доме женщины?

Слова, конечно же, никакие не мешали. Потому что никакие не могли помочь. Что-то произносила дочь Ксения. О чем-то заботливо говорила жена. Алексей не возражал. Отзвучали смыслы давно. Так давно, что воспоминания о них возникали только в разговоре о детстве. Это был перевод на другой язык? Забытый? Запрятанный в тайники сознания?

Сладостный перевод: с языка супружеского общения на родной язык, в нем само имя Анжелы звучало как неизвестное иностранное. Или оно онемело относительно воскресшего к близости с сестрой сердца. Ах, какой это был перевод! Перевод на язык Марии и их, их детством сохраненных ощущений, вечного пребывания в мире. Всегда были. Есьмы. Будемы.

Ах, какой сладостный перевод.

Алексей, слушая Марию, снова осознавал ясно: жизнь вокруг кипит. Сказки делать былью предстоит… Это не квартиру обставлять или автомобилям менять запчасти. Это требовало активного участия. И язык детской мечты, язык неистощимой энергии, придавал сил. Рядом с активной натурой сестры оставаться пассивным было просто нереально. Ах, причем тут состояние здоровья!

Мария, правду сказать, не была сторонницей самопожертвования, в недавнем прошлом еще спорила с братом до ожесточения, сетовала на то, что сама она не имеет, из-за вечной занятости на работе, времени на нормальный ремонт в квартире. «Вот к чему твое служение ведет!» — восклицала она в запальчивости. «Не мое служение, а твое, — возражал он тогда, — научись, наконец, сочетать эти сферы бытия. Нельзя отрывать одно от другого». Алексей сам лично помогал ей разгребать её бытовые сложности. Он в семье — так уж получилось — остался чуть ли не единственным дееспособным мужчиной. Всем был нужен — и не отказывал. Времени всегда было в обрез. Правда, Анжела восставала и требовала вернуться в лоно их семьи. Время супругов должно течь в одном направлении. Что тут возразить?

Анжела любила принимать в своем доме гостей. Конечно, не этих назойливых родственников, которым Алексей постоянно что-то устраивал, какие-то переезды, перевозки. Они вечно в дороге, что ли? Ремонты мелкие и крупные. Не умеют вещи беречь, что ли? Нет, нет. Они смолоду успели ее пресытить своим присутствием в ее жизни. Этих так называемых интеллигентов — все врачи или учителя, — господи прости, с их жалкими запросами, можно было терпеть, пока муж не получил возможность, наконец, отделиться и жить своим домом. Она любила, чтобы в дом приходили значительные фигуры. Те, кто может оценить ее по достоинству. Её вкус, её развитость, её светскость, в конце концов. Не говоря о привлекательной внешности. Анжела умела найти общий язык с влиятельными людьми.

Алексей неуклонно делал карьеру. Анжела гордилась собой и своим домом. А Марии, которая никак не оставляла в покое, она однажды прямо заявила: «Отстань от своего брата. Он не бог всемогущий. И без меня он ничто». — «Странно, — возразила Мария, — я всегда была уверена, что это ты ничто». — «Я могла бы сделать более выгодную партию, если бы не настойчивость твоего брата», — не сдавалась невестка. — «Ты?» — искренне удивилась Мария, помнившая, как мать когда-то давно-давно отчитывала брата, «намеревавшегося обмануть надежды доверчивой девушки». Таких «доверчивых» охотниц на столичных женихов Мария знала по своему литературно-музыкальному факультету, где юношей было раз-два и обчелся. Но мать, придерживавшаяся старых правил, ничего слушать не хотела: «У нас в роду не было обманщиков». И Алексей остановил свой поиск спутницы жизни на Анжеле. Девушка разумная, трудолюбивая, привлекательная. Чего еще? То, что Мария или Эля её невзлюбили, не есть важно. Сестры всегда своего брата ревнуют к невестке. «Не мешай нам жить!» — завершила прения Анжела.

С этого времени между Алексеем и его сестрами возник холодок и казался все более устойчивым.

Алексей погружался в общественную деятельность и государственную службу. На бессмысленные нежности не просто не хватало, но уже и жалко было времени. С родственниками встречались исключительно по юбилейным торжественным датам.

По-настоящему расслабиться получалось только на рыбалке. Собирался народ свой, давний, опытный рыбак, надежный друг. Выезжали без всяких женщин. Брали из посторонних только подросших сыновей. Да и то, те в скором времени переставали быть посторонними. Постепенно вся радость жизни сосредоточилась в этих нечастых поездках прочь из города.

Когда у него начались проблемы с кишечником? Мать связывает это с неправильным питанием. Она врач, ей виднее. Сестры, особенно младшая, увлекшаяся эзотерикой, говорят, что это — от неудовлетворенности образом жизни. Эля виновато опускает глаза, не договаривает чего-то. А Мария прямо говорит: «Алексей, ты не перевариваешь кого-то и что-то, что постоянно присутствует в твоей жизни. Брось все — живи так, как тебе подходит!» Легко сказать. Тем более, после обследования врачи потребовали срочно ложиться на операцию.

Лучшая клиника. Новейшее оборудование. Старейшие заслуженные специалисты. Запущенная язва. (Матери сказали: опухоль). Последствия могут быть любые — надо быть готовыми ко всему. Многое зависит от организма. Все как обычно.

И вот операция позади. И врачи избегают подробностей. И медсестра из поликлиники приходит с регулярными уколами. И Анжела не возражает против родственных визитов. Если ненадолго.

— Маша, — бесцветно произносит брат, — передай Людмиле эту карточку.

Он вынимает из книги, лежащей на тумбочке у кровати, пожелтевший черно-белый любительский снимок. Мария узнает мгновенно: это сделано на выпускном вечере. Смеющаяся девушка рядом с братом — их общая приятельница. В школе много было друзей, Людмила была одной из самых интересных и ярких. Она вышла замуж почти тогда же, когда брат женился. Они время от времени встречались на традиционных вечерах в школе. Потом была какая-то романтическая встреча в парижском аэропорту. Несколько раз Мария наталкивалась на Людмилу в сутолоке центральных улиц: та работала, как и брат, в одном из министерств. Говорили, что она преуспевает. Потом доносились слухи о ее разводе, о лечении ее сына от наркомании. Вот и все. Зачем бы хранить эту фотографию?

Брат устал. Он вытянул руки вдоль тела и закрыл глаза. Мария увидела, как запали глазницы, как между провалами щек обострился прямой тонкий нос над бледной прорезью рта.

Она поспешила спрятать фото, на которое сегодня больно было смотреть.

На следующий день ни одна из сестер не приходили: начался период экзаменов, и преподаватели часто подолгу вынуждены были засиживаться на работе.

Через день мать сообщила, что Алексей два раза просил включить телевизор и смотрел «Новости» по разным каналам. Это был, по ее мнению, хороший знак!

Мария забежала на полчасика, с первой клубникой. Анжела убрала в холодильник:

— Мы уже несколько дней покупаем. Он попробовал — и больше не хочет.

— Как он вообще? — Мария сбросила туфли в прихожей и не находила свободных шлепанцев. Анжела проследила за ее взглядом и ничего не предложила.

— Врач ничего не обещает, — вздохнула она.

Мария босиком бросилась в комнату брата, отстраняя невестку, пытавшуюся ее остановить.

Брат лежал посреди постели так неподвижно, как будто спал. Мария у двери замерла, не решаясь двигаться дальше. Из комнаты сильно пахнуло лекарствами.

Анжела приблизилась:

— Видишь? Дай ему отдохнуть. Мы только недавно пообедали…

Брат, не открывая глаз, тихо позвал:

— Маша, входи, я не сплю.

Мария плотно затворила за собой, пересекла расстояние до кровати и села рядом с братом. Она наклонилась, поцеловала его холодный лоб, рассердилась на себя за этот неуклюжий поцелуй, расцеловала брата в обе щеки и поразилась ощущению, что целует ничто. Она принялась рукой поглаживать эти знакомые черты, но ощущение отсутствия живого лица не оставляло её. Она прижалась легонько к его груди — и буквально наткнулась на ребра: «Как он исхудал, как он ослаб…» Она чуть было не разрыдалась, но тут же взяла себя в руки:

— Откроем форточку? Ненадолго?

Пока была у окна, смахнула слезы и вернулась с улыбкой:

— Видишь: солнце, воздух, и воды только недостает…

— Да, правда, солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья, — согласился брат. — Я тоже так всегда говорил. Но это так, если больше ничего нет. А лучшие друзья — это все-таки друзья, — он замолк, по-видимому, устав говорить. Мария вновь молча обняла его и стала ждать, когда он очнется.

— Как там Эля? Боится, бедная, беспокоить Анжелу, — после короткого перерыва он опять тихо, но уверенно заговорил, — она тут принесла книжки по эзотерическому подходу к лечению разных болезней. Я посмотрел. По-моему, что-то в этом есть. По крайней мере, главный источник всех болезней определен точно: он находится не в физическом теле, а в ментальном.

Он опять умолк. Может, ждал возражений? Мария не возражала. Она не продолжала этой темы, потому что они с Элькой согласно приняли основную версию заболеваний тела: это, конечно же, неумение существовать при отсутствии любви. А брату слышать это сейчас было совсем ни к чему.

— Я и сам давно заметил, что физическое состояние зависит от состояния наших мыслей, — он опять сделал перерыв, — Маша, не увлекайся политикой. Не впутывайся в эту грязь. — Маша сомкнула веки, словно соглашаясь с братом, втайне раздумывая, а стоит ли в самом деле ходить на митинги, ничем не заканчивающиеся, кроме необходимости ремонтировать сбившиеся каблуки.

Он кивком указал на телевизор:

— Сплошной негатив.

Он умолк. Но через мгновение начал опять, сделав глубокий вздох:

— Элькины книги меня привели к выводу о недопустимости уклоняться от своего предназначения.

Он посмотрел в лицо сестры, как будто проверяя ее восприятие. Мария ответила нежным пожатием руки. Алексей медленно продолжал:

— Я всегда думал, что рожденные, чтобы отдавать, только в том и обретают счастье, что отдают. А теперь понял также и то, что, начиная, как большинство, брать, они себя обрекают на уничтожение: болезни, отчуждение от радостей жизни, от дружбы — от всех удовольствий, вытекающих из естественного образа жизни. Эти, рожденные брать, отдавая, хиреют и страдают. В свою очередь, те, кто отдавать призван, черпают силы в производимой собственным сердцем энергии. Каждому свое. Бери, если только тебе назначено брать. Дающий же, отдавай щедро. Главное — не надо путать ролей. Сценарий нарушать опасно. Недаром в средствах коммуникации стало часто звучать напоминание, обращенное ко всем представителям народонаселения: «Внимательно читайте договор!» — Брат устало усмехнулся и добавил:

— Особенно договор, подписываемый собственной кровью.

Мария не согласилась:

— Не перегибай! И отдавать, и брать призван каждый. Тут важно понять, что брать и что отдавать. Мы в этих вопросах профаны. Хронический идиотизм русской интеллигенции — в том, что она привыкла отдавать все без остатка. А еще не дай Бог захотеть благодарности! Русская интеллигенция, видите ли, выше этого.

Заметив углубившуюся морщину у рта брата, Мария спохватилась, что своей горячностью только ухудшает положение. Она улыбнулась и погладила высохшую руку брата, которую все время держала в своей руке. Рука дрогнула ей в ответ.

Вернувшись домой, Мария, как обычно, позвонила Эльке. Та тихоня набросилась на сестру:

— Ты почему Людмиле ничего до сих пор не передала? Умничает: «что брать, что отдавать»… А сама не отдала фото, как брат просил. Какой адрес? По справке телефон узнай и свяжись! Может, это ему необходимее всего сейчас! Сколько ему осталось, — безжалостно произносила младшая сестра, — а мы его поучаем вместо облегчения! — она положила трубку и через несколько минут уже связалась с сестрой сама:

— Записывай. Если не сразу откликнется, попозже звони. Раз в справочнике записана, значит, доступна. Пока.

На следующий день, освободившись пораньше, Мария бросилась к брату: поскорее обрадовать тем, что поручение выполнила, что Людмила и плакала, и смеялась, и просила узнать, можно ли ей Алексея посетить… Ну и вообще, рассказать, как с Людмилой встретились, говорили, как Людмила сейчас выглядит, как живет. Много чего надо обсудить.

Дверь в подъезд была распахнута. Странно. Здесь не только домофон обычный установлен, но еще дополнительная наружная защита с кодовым замком. С чего бы?

Мария не стала дожидаться лифта, ринулась на лестницу, еще не позволяя себе дурных догадок. А в мозгу стучало с каждым шагом: «поздно… поздно… поздно…»

На площадке, перед квартирой брата стояли курильщики. Мария не сразу узнала в них бывших сослуживцев Алексея. В прихожей плакала в уголке Эля. Невидяще посмотрела на сестру и принялась вытирать красные от непрекращающихся потоков слез глаза. Через открытый проем кухонной двери было видно за столом бледное неподвижное лицо матери. Кто-то, сидящий спиной, в чем-то ее убеждал.

В комнате брата находились незнакомые люди. Анжела о чем-то с ними говорила вполголоса. Подошла Ксения:

— Тетя Мария, мы к Вам не могли дозвониться. Вот и конец. Папу увезли. Прощание — завтра. Вот визитка. Здесь все напечатано. Да, и адрес. Вот, видите, время. Все расписано. Успокойтесь! — племянница держала себя в руках. Она помогла тете Марии вернуться в коридор и оставила ее с тетей Элей. Сестры застыли в горестных объятьях.

— Все, Маша, все, — первой сквозь подавляемые слезы заговорила Эля. — Пора уходить.

— Где Артем? Я не вижу его, — спросила Мария.

— Уехал с отцом, — новый поток прорвавшихся слез затопил возможное продолжение.

Но Мария уже и так поняла: им сейчас здесь делать нечего.

Ритуал похорон проходил в соответствии с официальной традицией. Для родственников у гроба был поставлен ряд стульев. Места оказалось мало: Эльку невозможно было увести, она неотступно смотрела в лицо брата, — а другие, приехавшие из Гродно, из Полтавы, из Москвы, сменяли постоянно друг друга. На противоположной от родственников стороне сидели в траурном убранстве жена и дочь покойного. В противоположность покрытому красными пятнами бледному облику Эли, они обе выглядели достойно и величественно. Время от времени они доставали пудреницы и кружевные платочки, чтобы привести себя в соответствующее состояние. Мать отводила глаза и не произносила ни звука. Артем приходил, уходил, помогал двоюродному деду, потом другому, усесться, подняться, приносил воды, уносил стакан — словом, следил за всем и вовремя оказывался там, где был необходим. «Как Алексей», — подумала Мария. Кажется, даже черты племянника, заострившись, изменились и стали отражением черт лица брата. Она проследила за его передвижением. Он замешкался в затруднении, куда усадить стройную темноволосую женщину в темном деловом костюме и черной косынке. Мария не сразу в ней узнала Людмилу — такая перемена произошла за один день. Мария встала и уступила стул Людмиле. «Это наша одноклассница», — объяснила она. Артем понимающе кивнул.

Людмила сидела в оцепенении, пока всех присутствующих не попросили попрощаться и занять места в автобусах. Она встала и послушно проследовала до указанного ей места.

На кладбище Эля, Мария и Людмила держались рядом, словно боясь разлучиться в многолюдном окружении. Мария удивлялась, глядя на Эльку, откуда у одного человека столько слез. Людмила так и не проронила ни слова.

Заговорила она только за поминальным столом, когда уже отзвучали официальные речи и когда уже хорошо принявшая и, с непривычки к водке, осмелевшая Элька произнесла длинную речь о брате и братстве. Мария видела, что собравшиеся в огромном зале не вслушиваются, но Эльку не прерывала: пусть у нее отболит. Людмила же, когда Элька закончила, тихонько поблагодарила её:

— Спасибо. Вы именно то сказали, что я испытываю… Это о нас — «братство». Ужасно то, что мы не ценили этого. Да, да, именно Алексей был средоточием этого братства, вы абсолютно правы. А мы все предали его, — после паузы жестко произнесла она. — И я первая.

Людмила, наконец, расплакалась. Слезы текли из ее полуприкрытых глаз, но она говорила:

— Я никого так не любила в жизни. И все ждала случая, когда мы с ним сможем быть вместе. Все ждала. А сама — ничего не предпринимала. Наоборот, избегала всякой возможности, которую предлагала судьба. Гордость сохраняла.

В ответ на вопросительный взгляд Марии, Людмила пояснила:

— Помнишь, к нам новенькая прибыла перед самым выпуском? Любой звали. Алексей с ней занимался физикой пару раз? Помнишь? Так вот, эта Люба ему письма в армию писала. А он ей отвечал. Вот и все. Я как узнала, так голову и потеряла. Вот и все, — повторила Людмила и залилась слезами.

Элька уже не плакала, она смотрела в лицо Людмилы и как будто ждала чего-то еще.

— Простите, девочки, глупо все, я не могу сдержаться… Сейчас пройдет… Вы понимаете, я ему тогда сказала: «Я к тебе больше никогда не приду. Разве что на похороны».

Новые слезы не дали ей договорить. Теперь плакали все три собеседницы. За длинными столами банкетного зала никто не обращал внимания на чужие слезы. Каждый горевал на свой лад.

Подошел Артем, спросил, что он может сделать для тетушек. Мария сказала: «Посиди с нами минутку». Людмила глубоко вздохнула и попыталась улыбнуться юноше. «У тебя есть девушка?», — спросила она. — «Да, она учится со мной в одной группе», — охотно поддержал разговор Артем. «Ух, ты! Может ее зовут Анжелой?», — не сумела скрыть недовольства Мария. «Не угадали. Её зовут Людмилой». Артем не понял, отчего женщины переглянулись. А тетя Эля заплакала снова.

Мария взяла руку племянника в свою и очень строго произнесла:

— Артем, если любишь, держи свою любимую за руку, чтоб она не потерялась. И чтобы твоей свободной рукой не завладела чужая.

Мария бросила взгляд на огромный зал, полный людей:

— Смотри, как много народу и все причисляют себя к людям, близким для твоего папы. А на самом деле, как наша Эля сказала, нет близости ближе братства — и это не столько кровное, сколько духовное понятие. И возникает оно, как полагается братству, во время становления как тела, так и духа. В общем, так красиво, как Элька, я не скажу! Помни, близких людей терять не дай Бог. С их утратой и жизнь утрачивается. Никакие силиконовые заменители не в состоянии создать здоровых отношений.

Артем вежливо слушал. Как он устал за последние несколько дней от прописных истин! Когда его позвали от другого конца стола, он не замедлил откланяться.

Подали чай, кофе. Подсел дед Иван со своими неизменными полтавскими конфетами «Вишня в шоколаде»:

— Берите, дивчата! Может, последний раз угощаю. И почему это случается, что молодые уходят туда раньше старых? Мы с моей Марьей все держимся друг за дружку, а лет нам уже сколько! Ох, горе, горе! Тайна и жизни и смерти — все в руках Божьих!

Ему никто не возразил.

Я не понимаю, чего она взъелась на меня. Эта отжившая свое, безумная старуха, цепляется за каждый шанс удержаться на виду. Уж постеснялась бы своих костей и морщин. А эта поджарость, этот ненавязчивый намек на грудную клетку! Её еще в школе, несмотря на весь трепет перед училкой, сообразительные двоечники называли «фигурой речи». Измучила с поисками фигур речи в нормальных текстах для чтения! А сама! Чуть не заикалась, когда по Пушкину начинала уроки да слезки глотала.

А эти высохшие волосенки! Эта неряшливая смолоду до глубокой пенсии головенка! Она всерьез убеждена, что ее умственные достижения она должна оставить в наследство потомкам. Черт бы с ней — но она меня избрала своей преемницей, что ли? И всего лишь на том основании, что русский язык у меня преподавала с пятого класса… Что от матери моей на подпитии — меня под крыло прятала? Трогательно, конечно. Но не она, так другая бы то же самое делала. Зануда!

Со стороны бы на себя хоть раз взглянула. Ведь, кроме жалости, других добрых чувств не вызывает — остальные все другие отношения, и демонстрируемые и добрыми людьми тщательно скрываемые, она к себе не примеряет, хотя, признаться, довольно критично смотрит на мир. А по отношению к себе, как водится, критичности не допускает. Ну как же! Единственная, неповторимая! Во всем. В каждом движении. Как внешнем, так и внутреннем. Кстати, кишечник у нее как работает, любопытно? Спросить, так ведь тоже раскроет тайны — у нее нет тайн, ее же, как вы понимаете, каждое слово — откровение, без которого мир благополучно не просуществует и мгновения.

Вчера. Прихожу на кафедру, сажусь к столу, разворачиваю собойку. Слышу:

— Обратите внимание, Мария в отличной форме! — это комплимент должен был быть. Главное, уместный! Срочно в номер! А то ведь иначе некогда! Она на занятие спешила. Так у меня кусок в горло после этого не пошел. Приятно, конечно, что люди видят, как твои старания по снижению лишнего веса дают заметный результат. После родов у кого не было этих проблем! Но при моем росте еще килограммов пять-десять можно было бы опрокинуть, конечно. Только то и бодрит, что мужу нравится. А ей что ни предложи, один ответ:

— Спасибо. У меня фЕгура, вы же знаете. — Так и произносит, с выделением «е».

Знаем, знаем. «Фигура речи», за которой тривиальная жадность скрыта. Ни себе ни людям. А точнее, чтоб не людям, так уж и не себе. Ну, вы таких тоже видывали…

Позавчера. Идет заседание кафедры. Все, как люди, голосуют за утверждение моих материалов. Все аккуратно, все требования учтены. Правда, по славянским языкам специалистов всего только я да она, моя драгоценная. Так что вы думаете? Она против: в чем смысл сделанного? Где авторская работа? Скачанное из интернета без признаков обработки со стороны автора… И всякая такая муть. Никто ничего не понял. Хотя ясное дело: старая откровенно завидует возможностям молодых. Она свои практические и лабораторки по старинке из пальца высасывает. И гордится творческими достижениями. А кому надо? Компьютер для того и существует, чтоб сделать нашу работу эффективнее.

А главный, если всерьез, критерий ее несостоятельности: неумение применить к собственной жизни пушкинские, так высоко ею чтимые сентенции. Она, к примеру, любит повторять из «Бориса Годунова» мысль о том, что власть- де «сильна мнением, да, мнением народным»… А по отношению к себе самой это мнение народное не учитывает.

О горюшко! Так до сих пор и считает себя властительницей дум. Покажите, чьих дум? Тех бомжеподобных, кто не преуспел в сегодняшнем дне? Ну, как же, как же, нельзя одновременно служить Богу и Мамоне. Только что-то не видно желающих разбиваться в доску в том давно разоблаченном служении, которое не дает реальной прибыли. Так что пускай Богу служат те, кто за это служение имеет материальное обеспечение. А у остальных людей — свои цели.

Нет, она меня доведет, кроме шуток, до применения наступательных мер. Даже и не понимает, что мы с завкафедрой — чуть не с начала работы — подруги, что это кое-чего стоит. Она искренне верит, что ее примитивные учебные пособия создали ей незыблемый авторитет среди преподавателей. Чудо! Все представления — перевернуты. Совковые, да еще и приправленные книжной моралью. Правду сказать, жизнь сама её учит, без моей помощи, да только доходят ли до её сознания высокоразвитого эти общедоступные сигналы?

Раз как-то, еще до того, как я ушла в декрет и ее — меня заменять — взяли на кафедру, мы с ней ездили на ее дачу за очередной дозой урожая. Тогда уродило у неё все: и сад, и огород, и цветник пышно расцветал. Я, конечно, по-быстрому собралась за один день — да и домой. Муж забрал на своем авто. Все как у людей: соседи со своих участков только глазами хлопали, что у неё под окнами такая машинка постояла и поехала. Она осталась ещё поковырять землю. Совершенства достигать.

А чем кончилось? Еле успела на предпоследнюю электричку. Хоть и лето, уже смеркаться начало. Народу набилось через края. На нашей станции — это за две остановки перед вокзалом — чуть не вся электричка разгружается. Толпа, как полагается, завидев автобус, ринулась места занимать. Ну, её и смели с пути, как неспособную двигаться в общем темпе. Так даже и упасть как следует не сумела — так и рухнула оземь во весь рост, мордой об асфальт. Что злит больше всего, так это одна дичайшая деталь поведения: нет бы выпустить из рук ношу и опереться руками, защититься хоть как-то! Нет! Это чудо, как раб на галерах, навсегда прикованный к своей скамье, ничего не предпринимает для облегчения своей участи. Вечная жертва!

Так и провалялась до полной темноты, вцепившись в свои ведра с остатками яблок. Яблоки, конечно, раскатились. Народ распределился по автобусам — и в разные стороны. На остановке никого не осталось. Если б в темноте об неё какой-то мальчишка не споткнулся, неизвестно, когда пришла бы в себя.

— Тетенька, кто на вас напал? — Мальчишка стал оглядываться во все стороны, сам не зная, откуда беды ждать, неизвестно, что за такая тетенька. Морда окровавленная, куртка в грязи — а любила она тогда в светлое наряжаться, это сейчас постоянно в черном, может, как раз из-за того случая — можно себе представить состояние мальчишки.

— Никто не напал, я сама упала, — говорит, а сама себя еле слышит. Он ей яблоки собрал, какие нашлись, да и ходу. А она кое-как носовым платком обтерлась, автобуса дождалась, домой доковыляла под брезгливыми взглядами нормального народонаселения — и утром, едва на ногах передвигалась, в поликлинику отправилась. Конечно, ожидала, что там её под белы ручки возьмут, за её мужество Знак почета вместе с рецептом выдадут. А там, пока её один за другим врачи отфутболивали, под разными предлогами, (а главный предлог — что без талона хочет, пьянчужка синюшная, на прием попасть) — глядишь, первая смена окончилась. Только тогда до неё дошло, наконец, что делать надо в той жизни, которая не в книжке нарисована, а вокруг нее происходит. Догадалась потребовать в регистратуре, чтоб ей дали книгу предложений о работе поликлиники и к главврачу допустили. Упоминание главврача привело персонал в движение, наконец. Отвели больную к травматологу — она уже и видеть почти не видела: глаза окончательно затекли.

Выписал он ей больничный — на этом лечение и кончилось. С сотрясением ей бы к невропатологу — невропатолог работу закончил. Пошла восвояси наша жертва, как её любимые крестьяне некрасовские, «солнцем палимы, повторяя: «Суди его Бог!..» И ведь что характерно: ни муж, ни одна из дочек и не подумали из-за неё ломать свое размеренное функционирование. У всех дела! А она, кажется, в первый раз в жизни после декретных отпусков, на работу не вышла. И то порывалась успеть до начала уроков — к открытию поликлиники ведь приползла. Как хотите, такие блаженные у меня не вызывают положительных эмоций. А она никаких выводов не сделала. Ничего вокруг себя не видит в том свете, как нормальные, здоровые, приличные люди. Что выдумала, начитавшись своей бесконечной классики, то и считает жизнью.

И сейчас — туда же. Ей надо войти в положение каждого: все двоечники имеют свои причины для неуспеваемости. Один, видите ли, недавно женился, жена на сохранении. Другой отродясь законов языка не воспринимал — по её выходит, что ему по-русски сначала надо дать с годик поучиться, потом знание иностранного от него ожидать. Послушать ее, так никто не виноват в убожестве своем. Нет, у меня подход другой. Если ты взялся за что-то, то и делай дело. Давай результат. А как ты его добьешься, это твои проблемы. Каждый — за себя. А входить в положение, брать на себя чужую ношу, прибавлять себе головной боли, увольте.