он сидел перед раскрытым окном, за большой книгой. Он сидел и долго думал о неразгаданных тайнах, о будущем счастье людей. И вдруг!.. Да, это ясно все видели в окно, – какой-то особенный свет блеснул перед ним, но что увидал он в этом свете, – того никто не узнал, потому что, когда пришли его слуги, его уже не было в живых. Он спокойно сидел и как будто улыбался во сне улыбкой глубокого счастья.
Я сделал немного, – говорил он, – на этом долгом пути, но все-таки я хоть немного подвину людей туда, в этот таинственный мир, к вечным звездам, которые так недосягаемо мерцают над нашими головами в недоступной красе!..
, – отвечал Жак, – я не буду счастлив, как ты, никогда, никогда! Много людей живет такой жизнью, как ты, и они счастливы так же, как счастливы Мими, Биби и Фанни. Но если бы все остановились на этом счастье, то весь мир давно бы превратился в Мими, Биби и Фанни. Только этого никогда не бывало и никогда не будет, потому что у каждого человека бывают минуты, когда его влечет куда-то вдаль, на новую жизнь, и благо тому, кто идет за этим могучим голосом, кто не заглушит его в себе и не заснет на мелочах жизни. И он уходил в глухой лес; там вокруг него росли и шумели густыми листьями старые столетние дубы. – О чем шумят они, – думал Жак, – и что за сила в них? Срубит дерево человек, убьет его, а никогда не узнает, чем и как оно жило! Он ложился на мягкую, сочную траву и смотрел кругом. – Кто же когда узнает, – думал Жак, – как растет вся эта трава из матери сырой земли? Куда идти, где найти ответ? И кругом была тишина, только высокие дубы шумели густыми вершинами, да сердце его билось, и слышалось ему, как будто оно выговаривало все одно и то же слово: вперед, вперед, вперед! А мысли у него бежали и струились в голове, как тени по траве, а на траву и на лес давно уже сошла темная ночь. – Потемки, вечные потемки! – шептал Жак, и слезы у него выступали на глазах, слезы бессилия. – Боже, – говорил он, – где же свет! И по временам ему казалось, что вдруг там, на далекой поляне, сквозь ветви вспыхивал яркий белый свет и освещал всю поляну и деревья. Весь перепуганный, обрадованный,
И вот, когда все расцвело и зазеленело, когда солнце просто прыгало от радости по всем лужайкам, цветам и деревьям, когда все птицы, большие и маленькие, запели и засвистали на все лады, тогда у нашего клестика сердце чуть не выпрыгнуло из груди.
севере они ничем не пахнут – из скромности. Они думают, что пахнуть на весь свет, чтобы все нюхали, кто хочет и кто не хочет, неприлично. Затем расцвели всякие весенние цветочки; разумеется, все расцветали по старшинству. Ведь у цветов строго соблюдается, чтобы ни один, который ниже по чину, не мог расцвести раньше другого, который старше его. И вот, когда все расцвело и зазеленело, когда солнце просто прыгало от радости по всем лужайкам, цветам и деревьям, когда все птицы, большие и маленькие, запели и засвистали на все лады, тогда у нашего клестика сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Он, как жар-птица, блестел
… – Что тебе за дело? Ты его не любишь, а без любви нельзя жить… Пусть же он будет счастлив! А Жан стоял тут же, опустив голову и сложив руки. Он смотрел на Розхен такими грустными, растерянными глазами, как будто хотел сказать: что мне за дело до всех старых горшков, пусть их всех черт перебьет, только бы цела и крепка была наша любовь. И Розхен вдруг стало совестно перед Жаном и досадно на себя, и жаль его, этого доброго
сказала, наконец бабушка, – теперь будет. Поплакала, и будет. Послушай, что я тебе скажу. Ведь ты была счастлива целых шесть лет? – Да, была, благодаря твоему гадкому горшку! – Ну! благодаря моему гадкому горшку и всей дряни, которая в нем была. Но если этот горшок разбился, разве что-нибудь изменилось от этого? – Жить в таком тесном, дрянном домишке!.. – говорила сквозь слезы Розхен. – Да! Но ведь ты жила в нем вместе с твоим милым Жаном. – Хорош милый! Нечего сказать. Глупый увалень! – А! а! Но ведь ты вышла за этого глупого увальня. Ты любила его?.. А теперь больше не любишь, потому что старый горшок
