Оглавление

Жизнь прекрасна и удивительна. Но порою, она выбрасывает такие фортеля, что, спустя много лет, поневоле задумываешься: «А было ли всё это на самом деле?»

Возможно не всё, что вы здесь прочтёте было именно таким, но я думаю, что оно вполне могло иметь место в нашей жизни, порою такой дурацкой, что невольно приходишь к выводу — жизнь каждого из нас намного разнообразнее и богаче, чем фантазия любого писателя.

Ваш В. Д.

Пролог

Золотисто-багряная осень. Тёплый солнечный день. Небольшой особняк. На просторной веранде, кутаясь в плед, в кресле-качалке сидит старик 80-85 лет. По его одежде, внешнему виду и обстановке его можно отнести к среднему, небогатому сословию. По корешкам в стопке авторских книг на столе — он скорее всего труженик науки. В руке у него бокал красного вина, с любовью приготовленного им самим, — его хобби.

Покачиваясь и отпивая маленькими глотками вино, он день за днём, словно в кино, кадр за кадром прокручивает, промелькнувшую как один день, свою долгую жизнь, насыщенную яркими, иногда до смешного драматическими, событиями.

Иногда старик усмехается, вспоминая тот или иной эпизод из своей жизни, жизни своего старшего брата, отца и близких ему друзей и коллег. А иногда хмурит брови вспоминая смутные 90-е, когда кто-то из его друзей ушёл в «челноки» или другой сомнительный бизнес. Не все смогли удержаться на плаву. Некоторые, покружившись в этом смертельном водовороте, ушли на дно, исковеркав свою жизнь и судьбу своих близких, а кто-то на девятом этаже стал разводить кур, коз, свиней или кроликов. Все выживали, как могли.

Книга воспоминаний построена в виде сборника из более чем 150 коротких рассказов, написанных с лёгким юмором, где повествование воспоминаний в прозе гармонично чередуется со стихами автора в жанре лирики и элегий.

Каждый рассказ — это своего рода флешбэк (вспышка прошлого) или ретроспективная сцена, которую при желании можно легко развить в самостоятельный полномасштабный ролик. И хотя рассказы представлены в виде отдельных эпизодов, вместе они складываются в одну цельную сюжетную линию о том поколении и о той социальной нише, к которым принадлежал автор.

Вступление

Вашему вниманию представляется сборник коротких рассказов, в большинстве из которых основным участником или очевидцем событий был автор. Это своего рода запоздалое откровение, которое, к сожалению, многие мои друзья и сверстники уже не услышат. Некоторые имена участников событий либо изменены по этическим соображениям, либо близки к реальным героям рассказов, либо точно соответствуют им, но для большинства читателей они ни о чём не говорят.

Я не хотел никому и ни в чём подражать. Просто решил описать некоторые моменты жизни моего поколения и той ниши, которой я принадлежал: это описание моей жизни, жизни моей семьи, моего старшего брата, отца и других близких мне людей такими, какими они были на самом деле, облачив всё в литературную форму. Насколько мне это удалось — судить вам. Многие рассказы, касающиеся меня, я выстроил в хронологическом порядке. Так что эту часть можно считать почти автобиографической.

В начале сборника я поместил главу «Истоки», которую хочу продолжить отдельно. Она будет написана исключительно для наших потомков, чтобы они знали, кто их предки и откуда они пришли. Все упомянутые в ней лица или забытые, но имеющие отношение к нашей семье люди, с любой стороны, могут дополнять эту главу или вносить изменения, но только относительно себя. В идеале она задумана для того, чтобы кто-то из наших потомков создал наше «Древо Жизни». К написанию этой главы меня подвигла история моего друга — Александра Волкова. Только в 65 лет он узнал истинную правду о деталях своего рождения и раннего детства: кто он и откуда, что он совсем не русский, как считал до этого, а на четверть — турок, на четверть — француз, на четверть — поляк, на четверть — украинец. Но это — именно его удивительная история, которую, я надеюсь, он когда-нибудь напишет.

До встречи на последней странице. Ваш В. Д.

Истоки

Немного хочу рассказать о становлении нашей семьи.

Вдовиченко — отцовская линия

Нашего прадеда по отцовской линии звали Ефим (Иохим) Спиридонович Вдовиченко. Значит прапрадеда звали Спиридон Вдовиченко. Это единственные сведения, которые у нас сохранились.

Наш дед по отцовской линии — Иван Ефимович Вдовиченко, 8-го мая 1881 года рождения, родом из села Лебединка Уманьской области на Украине был выходцем из крестьянской семьи.

Занимался он скорняжным делом. Однажды, уже уходя от соседа, столкнулся в сенях с его младшей 17-летней дочкой Елизаветой (1890 г рождения). Девушка была стройная, невысокого роста, едва доставала Ивану до плеча, но что-то в ней было такого, что в темноте и после выпитой четверти самогона она показалась ему такой гарной, что, стиснув её в объятьях и дыша перегаром, он выпалил ей прямо в лицо: «Согласна ли ты стать моей женой?»

Что говорить, парень он был складный, многие девки на него заглядывались, и Елизавете он нравился, потому она сразу и согласилась. Вернулись в избу, всё объяснили отцу, позвали родителей Ивана, ещё одну четверть выпили, ну, а дальше всё как полагается в деревне.

16 августа 1909 года у Ивана и Елизаветы Вдовиченко родился первенец — Дементий, которого попросту звали Митька — наш будущий отец. Митька рос смышлёным, хитрым и изворотливым парнем.

Яйца сырые, яйца крутые

Иван Ефимович был хорошо сложен и обладал крепким здоровьем. Он мог свободно перемахнуть через плетень с человеческий рост, а уж если сядут иногда с соседом пить самогон, то, бывало, приговаривали за вечер целую четверть. Любил он и поспорить. Но спорил он наверняка и почти всегда выигрывал. Был у него в этом свой секрет. Однажды, в один из вечеров, сидели они с соседом Кузьмой в доме деда Ивана и обсуждали свои дела. На столе стояла четверть самогона, уже выпитая на половину, варёная картошка да квашеная капуста. В углу за другим небольшим столом сидел сын Митрий и делал уроки. В хату вошла Елизавета — жена деда Ивана. Она поставила на скамью корзинку свежих яиц и стала хлопотать у печи. Уже изрядно выпивший Кузьма решил поддеть деда Ивана и, кивая головой в сторону яиц, произнёс: «А мои яйца, пожалуй, покрупнее будут».

— А ну покаж, зараз и сравним, — с усмешкой усомнился дед Иван.

— Дак, они у меня дома, — весело ответил Кузьма.

— А шо ж ты их с собой не носишь? Иль боишься побить? — весело спросил его дед Иван.

— Та чего мне бояться. За ними моя бабка следит. В чулане их держит, чтобы всегда свежие были. Она ими иногда приторговывает. То Нюрке даст, то Клавдии напротив. Мужиков-то у них нет, так она им подешевле даёт, а нам всё прибыль, какая ни на есть.

Дед Иван усмехнулся в бороду и говорит: «А вот мы с Елизаветой используем яйца для других целей».

— Это каких же? — спросил Кузьма, разливая самогон и засовывая щепотку капусты в рот.

— По ним Елизавета проверяет, пьян я или нет.

— Это как же? — спросил Кузьма.

— А вот давай ещё выпьем, и я покажу как. И меня проверим, и тебя. Посмотрим, кто из нас пьянее. Только давай договоримся: кто окажется пьянее, ставит завтра четверть самогона.

Кузьма был тоже не из хилых мужиков и горазд выпить, потому сразу же и согласился.

Выпив и закусив, дед Иван кликнул сына:

— Митька, а ну погодь со своими уроками и поди сюда. Будешь нам с Кузьмой пособлять. Поставь вон там тазик, а в него вон ту крынку. А теперь встань возле лавки. Будешь нам яйца подавать, — и он подмигнул сыну.

— Значит так, — стал он объяснять Кузьме, — бросаем по очереди яйца в крынку. Попал — плюс, не попал — минус. У кого с трёх раз больше минусов наберётся, тот и пьянее. Смотри, Кузьма, показываю. Митька, а ну дай-ка мне одно яйцо, сынок.

Дед Иван взял яйцо, прищурился, кинул и точно уложил его в горлышко крынки.

— Теперь ты, Кузьма. А ну-ка, Митька, дай Кузьме яйцо.

Кузьма долго целился, наконец, метнул яйцо. Оно описало непонятную дугу, упало в тазик и растеклось жёлтой лужей.

Елизавета, было, хотела их остановить, приговаривая: «Вы ж мне вси яйца побьете», — но дед Иван строго на неё крикнул:

— Не мешай, баба. Тут сурьёзный спор меж двух мужиков идёт, — и, подмигнув Кузьме, тихо добавил:

— С ними надо построже.

Три раза кидали дед Иван и Кузьма яйца. Три раза дед Иван попал в крынку, потому что кинутые им яйца летели ровно, кувыркаясь, прямо в горловину крынки, а у Кузьмы яйца описывали непонятную траекторию и попадали в тазик.

— Вот тебе и результат, — усмехаясь в усы, сказал дед Иван. И чтобы не обидеть Кузьму, добавил: «Может мы с тобой и одинаково трезвы, — тут он поднял указательный палец вверх, — обрати внимание, не пьяны, а трезвы, но ты проспорил, и четверть за тобой. А дома потренируйся, — и, усмехнувшись, добавил, — со своими яйцами.

Кузьма развёл руками. То, что они одинаково трезвы, его вполне устраивало. Ну, а то, что проиграл — то проиграл. Что ж тут поделаешь.

Когда Кузьма ушёл, Митька подошёл к отцу и сказал:

— Бать, хорошо, что ты всего по три яйца бросать договорился. У нас всего три варёных яйца и было, которые я тебе давал. А Кузьме и невдомёк, что его сырые яйца летят не так, как варёные. Тут большая сноровка нужна.

— Верно гутаришь, сынок, — погладил дед Иван сына по голове. — Собери разбитые сырые яйца и отдай матери на тесто, а варёные из крынки оставь мне на завтрак.

На следующий день жена Кузьмы жаловалась Елизавете.

— Мой-то вчера совсем из ума выжил. Пришёл от вас, что-то бормочет, меня обругал, чуть не побил. Потом сел посередь хаты, поставил перед собой тазик с крынкой и давай в них бросать яйца. Так уси три десятка и побив.

На край света

Однако после гражданской войны жизнь многих бедных крестьян на Украине не сложилась.

В 1927 году семья нашего деда Ивана Ефимовича Вдовиченко и Елизаветы Алексеевны Ярошенко вместе с детьми, продав «глиняну хату 18 на 8 аршин и хлев 23 на 7 аршин за 275 карбованцев», двинулась в Поволжье.

Столкнувшись там с разрухой и голодом, они подались дальше — на край света (по тем временам) — в Среднюю Азию, в Казахстан и, наконец, в 1936 году приехали в Алма-Ату. Здесь, недалеко от городского кладбища, на улице Гончарной, они купили небольшой каркасно-камышитовый дом с амбаром и, примыкавшим к ним в логу, участком примерно 10—12 соток.

Семья в то время состояла из шести человек. Из тринадцати (!) детей выжили четверо: наш будущий отец — Дементий Иванович, 16 августа 1909 года рождения, Прасковья Ивановна 16 октября 1915 года рождения, Григорий Иванович, 16 мая 1922 года рождения и Полина Ивановна 17 ноября 1929 года рождения.

Дед Иван устроился работать каменотёсом. Рука у него была крепкая, и уже к концу дня он увозил целую бричку аккуратно обтёсанного камня для мощения улиц. Иногда по ночам он долго ворочался, но на вопросы жены: «Что сильно утомился за день?» — отвечал с тяжёлым вздохом:

— Внуков хочу, Елизавета. Очень сильно хочу внуков. Хочу их нянчить на коленях, баловать, любить, — и снова с тяжёлым вздохом отворачивался к стене и затихал.

Дед Иван не дожил до первого внука два года. В один из вечеров кобыла, запряжённая в гружённую камнем телегу, вдруг возле самого дома внезапно понесла. Телега, налетев на камень, подпрыгнула и перевернулась. Дед Иван ударился грудью об оглоблю и надолго слёг. Затем вроде бы пошёл на поправку, но появилась новая боль в животе. Через полгода он умер. Спустя много лет нам говорили, что он умер от рака желудка. Только я никак не пойму, о каком раке желудка можно было говорить в 1937 году в глухой тогда провинции. Лишившись основного кормильца, перед семьёй встал вопрос: «Как жить дальше?»

Старший сын Дементий, окончив курсы, уже работал счетоводом. Пана, окончив медицинские курсы, работала медсестрой. Полина была ещё школьницей. Чтобы как-то поддержать семью, дело отца продолжил младший сын Григорий. В семью каменотёсов его приняли с пониманием. Научили правильно находить ту самую слабую жилку в камне, по которой он колется с одного удара.

Крепкий 15-летний парубок чем-то был похож на своего отца и быстро завоевал уважение среди каменщиков.

Сектименко — материнская линия

Наш дед по материнской линии — Сектименко Ефрем — потомственный уральский казак, командовал кавалерийским отрядом, умер от сердечного приступа, случившегося во время загородного пикника на лесистом берегу Урала.

У Сектименко Ефрема было двое детей: Николай и Ольга — наша будущая мама.

Наша мама — Сектименко Ольга Ефремовна родилась 12 июля 1914 года в селе Бурлин (ныне Аксай) Уральской области республики Казахстан. С 1925 по 1932 год училась в семилетней школе. После окончания проработала год учительницей в областной школе 1-ой ступени. С 1934 по 1937 год училась в г. Уральске в 23-м Западно-Казахстанском зубоврачебном училище и получила специальность зубного врача. Затем она была направлена в г. Чимкент в спецполиклинику, а в 1938 году перевелась в г. Алма-Ату и проработала в 1-й детской поликлинике до 1945 года.

С 14 августа 1945 года по 1 сентября 1977 года работала в 1-ой совминовской больнице 4-го Главного Управления Казминздрава. Прошла специальные курсы повышения квалификации в г. Тбилиси и Москве и в 1965 году получила первую квалификационную категорию зубного врача. Член КПСС с 1959 года. Награждена четырьмя медалями.

В 1938 году Пана была на стажировке в г. Чимкенте, познакомилась с нашей будущей мамой и пригласила её погостить в Алма-Ату. Тут мама и познакомилась с Дмитрием, а 7 октября 1938 года они вступили в брак.

Мой старший брат Геннадий — озорник и проказник с малых лет — родился 17 августа 1939 года.

Однажды, собираясь окучивать картошку, наша бабушка, которую мы все почему-то звали бабуськой, взяла мальца с собой в огород. Гуляя по саду, тот оборвал все цветы на помидорных кустах, собрал их в два букета и со словами: «Баба, на!», — преподнёс один из них бабуське, пряча за спиной второй. Та не сразу поняла, что это за цветы и, приласкав внучка, с благодарностью поцеловала его в лобик. Но, вытерев пот со лба и рассмотрев цветы, она оглядела помидорные грядки и заголосила: «О-о-й! Шо ж ты наробил, биссово дитя? Слава богу, хоть не вси цветы оборвал».

А брат, решив, что его подарок очень пришёлся бабуське по вкусу, ещё немного постоял перед осевшей наземь и причитающей бабуськой, и, достав из-за спины второй букет, с невинной улыбкой повторил: «Баба, на!», — затем повернулся и, по-детски неуклюже, переступая с кочки на кочку, направился собирать следующий букет.

Алма-Ата 50-х

Что собой представлял тогда наш город? В сороковых-пятидесятых годах 20-го века это был тихий южный городок Казахстана. Несмотря на то, что он уже являлся столицей республики, население его едва достигало 350 тысяч жителей. Город условно делился на три части.

Малая станица — основа города-форта Верный, в 1921 году переименованного в Алма-Ату. До сих пор ещё местами сохранились участки глинобитного крепостного вала бывшей казачьей станицы.

Алма-Ата 1 — северная часть города, на 80% состоящая из частного сектора, утопающего в садах, с железнодорожной станцией, через которую проходила линия Турксиба, связывающая европейскую, среднеазиатскую, восточносибирскую и дальневосточную части Советского Союза (интересно, кто сейчас в 2022 году о нём ещё помнит?).

Алма-Ата 2 — южная часть города, расположенная в небольшой котловине у самого подножья предгорий Заилийского Алатау (Пёстрые горы), являющихся отрогами большой горной системы Тянь-Шань. Улицы этой части города, благодаря знаменитым для нашего города архитекторам Павлу Матвеевичу Зенкову и его сыну Андрею Павловичу, были расположены в прямоугольном порядке и ориентированы строго с запада на восток и с юга на север. Вдоль южной окраины города с востока на запад проходил Головной Арык, который питался водами горной реки Малая Алма-атинка. От Головного Арыка шли ответвления в два ряда вдоль каждой из улиц, расположенных с юга на север. Они питали фруктовые и декоративные деревья, посаженные в два, а то и в четыре ряда с каждой стороны от проезжей части улицы. За распределением воды вдоль Головного Арыка следил специальный человек — мираб. Центральными или основными улицами города, пожалуй, можно было назвать не так уж много. Во-первых, это магистральная улица Ташкентская, пожалуй, самая длинная, проходящая по северной части города с востока на запад в сторону города Фрунзе (240 км, ныне Бишкек) — столицы соседней республики Киргизии, и далее в сторону Ташкента. Следующая улица — Максима Горького, бывшая Торговая. На ней или вблизи неё были расположены основные торговые рынки: Пеший (ныне Зелёный) базар, Сенной базар, конный и скотский базар, Малый (Мясной) базар. Тут же располагались торговые дома бывших знаменитых купцов Пугасова, Курганова, Кузнецова и др. Вокруг них ютились постоялые дворы, караван-сараи, склады, лавки, харчевни, мастерские ремесленников, чайханы.

Некоторые из этих домов в виде исторических памятников города сохранились и до сих пор (2016г.). Следующие основные улицы в направлении с востока на запад — улицы Гоголя, Комсомольская, Калинина. Улица Комсомольская связывала восточную и западную окраины города трамвайным сообщением. Пожалуй, она была самой длиной улицей города, проезжая часть которой была вымощена каменной плиткой. И хотя сегодня от плитки остались только маленькие островки, всё же каждый раз, когда они попадают в моё поле зрения, мне приятно сознавать, что, в мощении многих улиц принимали участие мой дед Иван Ефимович, а после его смерти и мой дядя Григорий Иванович Вдовиченко. Улица Калинина в то время славилась тем, что на этой улице был расположен знаменитый Театр Оперы и Балета имени Абая. Напротив входа в театр величественно красовался памятник Сталину (с 1949 по 1957 год). В радиусе 200 метров от театра не было никаких насаждений, а площадь была сначала вымощена камнем, а затем заасфальтирована, что для нас было в большую диковину. Всё это хорошо бросалось в глаза, когда мы ещё подростками уходили в горы, откуда открывался великолепный вид на город, утопающий в море зелени, в котором как маленький островок единственным и безошибочным ориентиром служила красная крыша Оперного театра.

Со временем район Оперного театра стал местом массового гуляния молодёжи и получил даже прозвище местного Невского или Бродвей. Ещё одной знаменательной и, пожалуй, центральной улицей, пересекающей город с юга на север до самого железнодорожного вокзала Алма-Ата 2, был проспект Сталина (впоследствии проспект Коммунистический, а ныне проспект Абылай Хана). Прямая как стрела, он просматривался почти насквозь. С каждой стороны от проезжей части были расположены два ряда фруктовых (в основном яблоневых) и за ними два ряда лиственных деревьев (чаще всего берёзы и дубы).

Можно было долго всматриваться в длинную зелёную ленту этой улицы, прежде чем заметишь вдали неожиданно вынырнувшую из-за угла и снова скрывшуюся за поворотом случайную легковую машину типа «Победа».

Надо отметить, что неофициальной визитной карточкой нашего города в то время был знаменитый алма-атинский апорт, вкусные и душистые плоды которого, прямо на уличных деревьях с первых шагов бросались в глаза любого приезжего, посетившего наш город в сентябре — октябре месяце.

В то время было даже в моде фотографироваться с этими душистыми и крупными, величиной почти с голову годовалого ребёнка, плодами.

И ещё перед изумлённым взором нашего гостя неизбежно вставали величественные хребты и заснеженные пики, окаймляющие наш город с юга в виде гигантской подковы.

Со временем город разрастался в основном вдоль предгорья — с востока на запад, пока не превратился в огромный мегаполис с 2 миллионным населением. Бывшие центральные улицы расширились преимущественно за счёт двойных с каждой стороны рядов фруктовых деревьев. Появились новые широкие автомагистрали и авторазвязки, а 1 декабря 2011 года вступила в очередь долгожданная первая линия Метро (строительство которой начали 20 лет (!) назад ещё в 1991 году). Сегодня движение на центральных улицах не прекращается ни днём, ни ночью. Иногда, проснувшись из-за уличного шума и выйдя на балкон в три часа ночи, наблюдая за непрерывно бегущими огнями автомобилей туда и обратно, невольно задаёшься вопросом: «И куда они все едут в это время?», и не находишь ответа. Жизнь наша превратилась в многослойный пирог. Каждый из нас занимает в нём свою скромную нишу, о которой ещё что-то может сказать, но ни хрена не понимает и не догадывается, а что же творится там, чуть ниже, или чуть выше, не говоря уже о…, ну, вы поняли, о чём я хотел сказать.

Сегодня в интернете можно найти историю Алма-Аты, начиная с эпохи бронзового века и по сей день.

Скупое детство и озорная юность

(1942—1962гг.)

Рождение

Я родился в 2 часа ночи 18 апреля 1942 года в городе Алма-Ате. По рассказам матери, накануне вечером была сильная гроза, и они со свекровью — моей бабушкой, под проливным дождём пешком шли до роддома примерно 2 км. Это сейчас все улицы современных городов одеты в асфальт. А тогда в нашем городе ещё и не знали этого слова вообще. Не было в нашем районе телефонов, чтобы вызвать «Скорую», не было и своего транспорта, даже простой телеги. Шла война. Женщинам идти пришлось в гору, в кромешной темноте, преодолевая при вспышках молний потоки вешних вод, скользя и оступаясь чуть ли не на каждом шагу. Позже мама сама удивлялась, как это она не разродилась по дороге. Так или иначе, родился я, хоть и под громовые раскаты, но в сухом и чистом помещении.

Первые воспоминания

Когда нас спрашивают: «Что ты помнишь из детства?» — очень трудно выстроить свои воспоминания в хронологическом порядке. Вот и мне кажется, что первое моё воспоминание относится к возрасту между двумя и тремя годами. Так как я родился в апреле 1942 года, значит, ещё шла война и всё, что происходило с нами, так или иначе, связывалось с этим событием. Скорее всего, это был канун Нового 1945 года или 23 февраля — день Красной Армии. Я в младшей садиковой группе хороводил с детьми, разучивая какую-то песню. В руках у меня была маленькая жестяная баночка, граммов на сто, не больше, вся разрисованная, и с чем-то очень вкусным вроде печёночного паштета (возможно американская). Кто-то, идущий за мной, наступил мне на пятку, и я упал, вытянув вперёд руки, прямо лбом на эту банку. Рана оказалась довольно глубокой. Шрам сохранился на всю жизнь. Мне наложили три шва, перевязали, но кровь всё равно просочилась сквозь бинты. А на следующий день был детский утренник, на который пригласили и родителей. И я, стоя на табуретке, рассказывал стихотворение о раненом танкисте. Аплодировали всем выступающим детям, в том числе и мне. Но когда я услышал от кого-то из родителей: «Надо же, даже кровь нарисовали на бинтах», — я закричал:

— Это моя кровь, моя! — и расплакался.

Второе событие, которое мне запомнилось, произошло летом, спустя примерно полгода. Дети играли во дворе частного дома, в котором наша мама снимала комнату для себя и нас с братом. Во дворе была колонка, из которой тоненькой струйкой всегда текла вода. Дети, что постарше, натягивали красные резиновые соски и заполняли их водой. Иногда эти соски под давлением растягивались до внушительных размеров. На конце сосок прокалывались маленькие дырочки, и дети бегали с ними по двору, обливая друг друга. Я возился на земле около колонки, пытаясь сделать «залипахи» — это что-то вроде беляшей, только из мокрой глины. Когда её переворачивали отверстием вниз и со словами «Вот тебе, фашист» резко ударяли об землю, она с громким хлопком разрывалась, что доставляло нам большое удовольствие.

Внезапно моё внимание привлекла красивая крупная оса с жёлтым туловищем и большим чёрным брюшком, прилетевшая, видимо, на водопой. Она низко кружила вокруг маленькой лужицы, жужжала своими прозрачными крыльями, садилась на миг и вновь тут же взлетала. Не подозревая ничего о последствиях, я потянулся и накрыл осу рукой. Сколько ж было слёз и крика после того, как оскорблённая таким бесцеремонным поведением оса, ужалила меня в руку.

Бабуськин дом

Когда в середине 1945-го вернулся с восточного фронта отец, наша семья переехала жить к бабушке.

Это была низенького роста полная женщина, совершенно безграмотная и очень набожная. По двору она ходила, немного переваливаясь с боку на бок.

Как я уже упоминал, почему-то с первых же дней мы стали называть её бабуськой. Может оттого, что она с семьёй приехала из Украины. Я ещё не понимал, в какой тесноте жила наша семья.

Всё для меня казалось очень большим и, главное, доступным. Это и небольшая зелёная веранда с чуланом в конце, где, закрывшись украдкой, можно было порыться среди взрослых вещей; и просторный двор с собакой на цепи, которая вечно вычёсывала задней лапой своих блох то слева, то справа; и амбар с таинственным полумраком, разнообразной утварью и свисающими с балок остатками упряжи, сеновалом и каким-то особым букетом запахов скотины, зерна, сена и плесени… Небольшой навес с летней русской печью.

Ещё один навес с туалетом, поленницами дров и погребом. Пустующее стойло для коровы. Большой куст сирени в палисаднике прямо под окном с гроздями душистых цветов. А главное, примыкающий к дому сад в небольшом логу, с протекающим посередине арыком, который делил сад на две половины. Та, что ближе к хате, была засажена яблонями и кое-где вишней и сливой. Между деревьями были грядки с картошкой, огурцами, помидорами и другой зеленью. Вдоль узкой дорожки от хаты к ручью в два ряда густыми зарослями росли петушки с оранжевыми цветами. Пробегая ранним утром босяком по этой дорожке, мы охали и ахали от обжигающей свежести росы, искрящейся всеми цветами радуги на их длинных остроконечных листьях.

Вторая, дальняя, половина сада была в основном засажена клевером, который, благодаря хорошему поливу, буйствовал, и его косили два раза в год. Были на второй половине ещё два замечательных места. Это второй большой куст сирени, под которым иногда взрослые любили отдыхать, попивая бабуськину сливянку, и большой куст терновника, из плодов которого бабуська делала эту самую сливянку.

В первые тяжёлые послевоенные годы, когда хлеб выдавали по карточкам, очередь в хлебный магазин занимали с ночи. Ещё затемно взрослые поднимали детей, вели их к магазину, там кто-то химическим карандашом писал им на ладони двух или даже трёхзначный номер и после этого полусонных детей снова вели домой досыпать, а один из взрослых оставался следить, чтобы очередь не прерывалась, и не путались номера. По весне мы со старшим братом собирали большие букеты сирени и носили продавать их за копейки на трамвайную остановку. Основными покупателями были офицеры в красивой форме с начищенными до блеска сапогами. Летом мы с братом руками рвали траву в логу, набивали её в мешок и волоком тащили квартала два к тётке Чечелевой, у которой была корова, за что получали от неё пол-литра молока. От соседей слева через забор свисали ветки большой урючины, а также красного и белого тутовника. Мы с нетерпением ждали, когда на них наконец-то созреют плоды. Мы набивали ими карманы, складывали за пазуху и носились по саду за бабочками. По соседству справа проживала одинокая тётя Нюра. Первая, верхняя, часть нашего сада отделялась от её участка глиняным дувалом примерно метровой высоты. А границей для нижней части служили просто частые колючие заросли вишняка и терновника. За этой колючей живой изгородью росла огромная груша, и мы любили тайком лазить за её плодами, сняв с себя одежду, чтобы не порвать её, обдирая при этом в кровь живот, спину и руки.

Летом, в знойный полдень окна в доме закрывались ставнями и нас с братом укладывали спать. На пол, устланный полосатой дерюгой, бросали пару старых матрацев или пальто и две огромные подушки. Узкий солнечный луч, пробивавшийся в полумрак комнаты через крохотное отверстие в ставнях, как длинная спица искрился крохотными пылинками и упирался в противоположную стену. Изредка на ней появлялось перевёрнутое изображение редкого прохожего или проезжающей по улице телеги с лошадью, вызывая каждый раз у нас с братом любопытство и детское недоумение. В комнате стоял аромат душистых трав, в основном чабреца, душицы и мяты, разбросанных бабуськой по углам. Всё замирало в эти часы, и во дворе, и в доме. Тишину нарушало только несмолкаемое жужжание большой мухи, без устали носившейся по комнате из угла в угол. Глаза слипались, и мы засыпали безмятежным детским сном.

Из всех детских развлечений и игр в основном запомнились «чижик», «асыки», «лянга». Лянгу мастерски готовил мой старший брат. Он находил какую-нибудь небольшую гайку, старую монету или брал кусочек свинца, аккуратно плющил его и гвоздём пробивал в нём дырку. Затем брал ножницы и направлялся к нашей дворовой собаке, которую звали Пальма. Та, ещё издалека заметив его, уже начинала весело скулить, крутиться и прыгать. Трудно сказать, понимала ли она, с каким намерением шёл к ней брат. Самым большим достоинством Пальмы был её хвост, вернее кончик хвоста. При полном чёрном окрасе всего тела собаки он выделялся ослепительной белизной и мелькал по двору как солнечный зайчик. Брат осторожно, чтобы не поранить хвост собаке, отрезал большой клок шерсти, продевал его сквозь отверстие в гайке или кусочке свинца, туго затягивал и обрезал остатки. А чтобы тыльная часть лянги ещё и выглядела ровной и красивой, он её слегка подпаливал спичками. Иногда, для большей крепости, он с тыльной части забивал маленький клин из спички. Лянги брата были лучшими и самыми красивыми в округе. Недаром некоторые из соседских мальчишек, например, Шилов, не раз хотели тайком обрезать хвост нашей Пальме. На лянгу брата можно было выменять с десяток асыков или даже хорошую саку — ровный крупный асык с подшливованными боками и отверстиями, залитыми свинцом. Сакой юрились и разбивали кон. От неё многое зависело в игре в асыки. Отец замечал обрезанный хвост Пальмы и сердито ворчал: «Опять собакам хвосты крутили. Лучше бы по дому помогли».

В свободное время самым любимым местом отдыха был наш сад, где не только мы с братом любили проводить время, но и вся наша семья.

Улица Гончарная

(Моему старшему брату Геннадию с любовью.

Воспоминание о послевоенном детстве)

Улица Гончарная: домик за углом,

Большой куст сирени прямо под окном,

Узкая веранда, бабуська на крыльце,

Добрая улыбка на её лице.

Босоногий хлопчик с видом знатока

Учит уму-разуму младшего щегла:

— Вот нарвём сирени, сделаем букет,

Продадим штук десять — купим себе хлеб.

За мешок люцерны — крынку молока,

Поровну поделим — будет нам еда.

Шилова не бойся — я ему вчера

Голову с рогатки подстрелил слегка.

К Юрке Наливайко не ходи — он плох,

Там из-за тарзанки был переполох.

Он с неё сорвался и мордой об забор,

А потом свалился на соседский двор.

Тут ему досталось, кое-как удрал,

Задницу в лохмотья пёс ему порвал.

Асыки не трогай — батька отберёт.

В лянгу поиграешь — спрячешь под порог.

Слушайся бабуську, а иначе я

Буду Дед Мороза* делать из тебя.

...Годы пролетели, словно день прошёл.

Вырос уже хлопчик, вырос и щегол.

Дети, внуки ходят, с ними за столом

Братья вспоминают родительский свой дом:

Улицу Гончарную, домик за углом,

Большой куст сирени прямо под окном,

Узкую веранду, бабуську на крыльце,

Добрую улыбку на её лице…

*Делать Деда Мороза — окунать лицом в манную кашу.

«Жестокая» порка

Однажды брат, повздорив с соседским пацаном — Валькой Шиловым, из рогатки пробил ему голову. Вечером отец Шилова пришёл разбираться с нашим отцом и стал его учить, как надо правильно воспитывать детей. Отец только что вернулся из бани, где по традиции пропустил стаканчик портвейна и был в хорошем настроении. Он успокоил отца Шилова и обещал разобраться с сыном. Пока отец Шилова продолжал во дворе обсуждать с бабуськой проблемы воспитания, наш отец заперся с моим братом в комнате, вытащил из шифоньера широкий офицерский ремень и, приказав сыну кричать во всё горло и просить пощады, стал изо всех сил «лупить» табурет. Мой брат, подыгрывая отцу, орал что есть сил: «Ой, папочка, прости. Ой, больше не буду». А в ответ ему отец, лупцуя табурет, тоже довольно громко приговаривал: «Я тебя научу, щенок, как надо вести себя на улице. Ты у меня попляшешь сейчас, чтоб я за тебя больше не краснел».

Со двора через окно виднелась поднимающаяся и опускающаяся с ремнём рука отца. Отец Шилова бросился к хате, но его остановила бабуська:

— Не вмешивайся, божий чиловик, а то потом ещё хуже будет. Сам же пришёл жаловаться. Так что иди себе с миром.

Бабуська по звукам поняла, что отец достал широкий ремень. От него проку никакого, звук, да и только. Для серьёзной порки у отца был узенький ремень от портупеи, который, со свистом рассекая воздух, действительно порой оставлял на наших задницах вспухшие красные следы.

Муми-тролли

Взрослые говорили, что я рос любознательным малым. По их рассказам моей фантазии не было предела. Бывало, заберусь на стул возле окна и, глядя на улицу, что-то бормочу, ахаю, восклицаю. Взрослые подойдут, посмотрят, ничего не увидят, покачают головой и отходят. Что я видел в окне — в памяти не сохранилось. Но один сон, который я увидел года в четыре, врезался мне в память на всю жизнь своей удивительной необычностью. Приснилось мне, что я, играя в саду, вдруг услышал за дувалом у тёти Нюры чьи-то писклявые голоса. Я осторожно подошёл к дувалу, встал на цыпочки и с любопытством выглянул. Картина, которую я увидел, просто поразила меня. Сначала каким-то посторонним взором чуть сверху и со стороны я увидел своё большое лицо, с любопытством выглядывающее из-за дувала. Затем плоскость картины сменилась, и я уже отчётливо увидел, что никакого сада за дувалом нет. Прямо передо мной простиралась, уходя вдаль, небольшая узкая улочка, с обеих сторон которой, словно шатром, смыкались пышные кроны деревьев. Вот только деревья были крошечные, не выше моего колена. И улочка крошечная, и дом крошечный, похожий на барак с тремя отдельными входами, каждый с крохотным крыльцом и крохотными оконцами. Возле дома на верёвке колыхалось от ветра развешенное крошечное бельё. Тут же толпились крохотные люди — взрослые и дети — ростом не больше указательного пальца, но не худые, а плотного телосложения. Мужчины носили шляпы. У всех людишек, даже у детей, были широкие и крупные носы, занимающие примерно пол лица. Дети, как и положено, резвились и играли. Взрослые оживлённо что-то обсуждали. Голоса были писклявые, слов не разобрать. Вдруг подъехал крошечный грузовик, похожий на хлебный фургон, и затормозил возле людей, обдав их облаком пыли. Все загалдели ещё сильнее. Водитель вышел из машины, открыл боковую дверь фургона и стал доставать ящики с бутылками молока. Люди разбирали молоко и уносили к себе домой. Я обратил внимание, что никто не предлагал водителю денег. Вскоре грузовик развернулся и уехал, оставив после себя медленно оседающее облако пыли. Улочка опустела. Все эти разворачивающиеся события я видел каким-то двойным зрением. Одно — это моими собственными глазами и второе — взглядом кого-то откуда-то чуть сверху и сбоку, так что одновременно были видны и крохотная улочка с её жителями и грузовиком, и большой, по сравнению с улочкой, глинобитный дувал с большим удивлённым лицом четырёхлетнего мальчика над этим дувалом. Когда я попытался рассказать этот сон взрослым, мне никто не поверил, считая меня большим фантазёром и выдумщиком. Потом, много лет спустя, когда по телевизору стали показывать мультфильмы про муми троллей, я понял, что именно их я ясно видел в своём удивительном детском сне. Но тогда в 1946 году, во времена керосиновых ламп и гужевого транспорта — волов, лошадей, ишаков — не было телевидения в Алма-Ате.

Для справки. Только 8 марта 1958 года диктор Нелли Омарова, очаровательная любимица того поколения, объявила о начале первой телепередачи и с ней — эпохи телевидения в Алма-Ате.

И вообще, самая первая книга «Маленькие тролли и большое наводнение» — финско-шведской писательницы и художницы Туве Марика Янссон, была впервые опубликована в 1945 году.

Все остальные книги: «Муми-тролль и комета», «Шляпа волшебника» и ещё целых двенадцать великолепных книг, снабжённых тонкими, оригинальными рисунками, вышли гораздо позже.

Даже радио в дома на окраинах Алма-Аты только-только начали проводить. Как-то днём, когда в доме были только бабуська да мы с братом, к нам пришёл молодой парень. Он протянул пару проводов от столба, завёл их в хату и повесил в красном углу комнаты прямо над иконой, прикрытой вышитым рушником, большую чёрную тарелку с двумя винтиками посередине, к которым и присоединил два провода. Уходя, предупредил:

— Это радио. Не пугайтесь, когда оно заговорит.

Мы с братом сели у стола и, глядя на эту чёрную тарелку, стали рассуждать — как это она вдруг может заговорить. Прошло примерно полчаса. Нас стало клонить ко сну. Бабуська, забыв про тарелку, хлопотала около плиты. Вдруг со стороны красного угла раздался громкий мужской голос. Мы с братом испуганно встрепенулись, а бабуська, выронив сковороду и осеняя себя крестным знамением, медленно направилась к красному углу со словами:

— Это ещё што за чёртовы бисы? — и подойдя ближе, с опаской стала заглядывать за чёрную тарелку, продолжая креститься и бормоча под нос: «Кто ж это там балакает?»

В конце декабря 1947 года отец спросил нас с братом, какой подарок мы хотели бы получить на Новый год. Мы хором ответили — коньки. До сих пор мы катались с горы на самодельных деревянных коньках с тонкими жестяными полозьями. А тут Хамит — сосед через три дома — предлагал стальные обрубыши, правда аж за 11 рублей. Отец поцокал языком, покачал головой, но согласился. До полуночи оставалось 2 часа, и мы с братом, зажав в кулаке деньги, бросились к Хамиту. Он долго не соглашался, просил прийти на следующий день, но старший брат всё же настоял на своём, и вскоре счастливые, мы вернулись домой с коньками. Каково же было наше удивление и, наверное, разочарование Хамита, когда рано утром следующего дня объявили о денежной реформе, и наши 11 рублей вчера безвозвратно превратились в 1рубль 10 копеек сегодня при сохранившихся ценах. Это была денежная реформа, которая была проведена с целью изъятия у населения избыточного количества старых денег, подвергшихся в период войны обесценению, и замены их новыми полноценными деньгами.

О том, как я хотел вырезать аппендикс у кота

С раннего детства я страдал от зубной боли. Помню, часами я прикладывал тёплую грелку к щеке и ходил по комнате, издавая стонущие звуки. И хотя наша мама сама была зубным врачом, она ничего не могла поделать со слабой, разрушающейся от плохого питания, моей зубной эмалью. Она часто брала меня с собой в поликлинику, сверлила мне зубы, накладывала очередную пломбу и отпускала гулять под присмотром медсестёр или нянечек. Меня знала вся поликлиника. Медсёстры передавали меня из рук в руки. Я ходил с ними по кабинетам и этажам, рассматривал красочные медицинские плакаты, слушал их объяснения, спускался даже в тёмный и сырой подвал, где хранилось всякое старое оборудование.

Не помню уж, как и от кого, но в шесть — семь лет я уже прекрасно понимал, что аппендикс — это орган, а аппендицит — болезнь, и чем эта болезнь грозит в случае обострения. Я знал, с какой стороны и где располагается аппендикс. Перед глазами были какие-то цветные плакаты с разрезами брюшины и с растяжкой мышц. Я знал, что такое местная анестезия и наркоз. Не могу точно назвать свой возраст в это время, но хорошо знаю, что мне ещё не исполнилось 8 лет, а в моей голове стал зреть грандиозный план — вырезать аппендикс у моего любимого кота, дабы он случайно не заболел аппендицитом и не умер. Я постепенно стал готовиться к осуществлению моего плана. Первое, что я сделал, это уложил кота на спину и, по очереди раздвигая лапы, обрисовал на доске его контур. В намеченных местах я вбил гвозди, к которым планировал привязать лапы кота на тот случай, если он будет сильно дёргаться. Постепенно в моём тайнике под большим навесом стали появляться шприц, пинцет, скальпель, фиксирующие зажимы, старый бритвенный станок отца, чтобы побрить перед операцией коту брюшко, ну и, конечно же, йод, вата и бинты. Не хватало только эфира для наркоза. Я тогда ещё не умел читать, но прекрасно уже знал в каких флаконах с притёртой пробкой, и в каких закрытых стеклянных шкафах хранится эта жидкость со столь специфическим запахом.

А время шло. Я обнимал и ласкал своего кота, уговаривая его ещё немного подождать. Не помню уж как обнаружили мой тайник, но, когда взрослые увидели его содержимое, они сразу же поняли, что это моих рук дело. Отец, крепко держа меня за шкирку, и крутя перед моим носом уже изрядно заржавевшим его бритвенным станком, предложил выбор:

— Или ты немедленно рассказываешь, зачем ты это всё собирал, или получаешь хорошую порку, а потом во всём признаешься.

Если уж всё равно признаваться, так лучше без порки. И я, глотая слёзы, стал объяснять, как сильно я люблю нашего кота, и как хотел спасти его от аппендицита, чтобы он прожил вместе с нами ещё много-много лет. Отец крепко выругался и со словами, брошенными в сторону матери, «Это всё твоё воспитание», вышел во двор, прихватив коробку со всеми моими запасами. Больше я их никогда не видел. А мать обняла меня и стала успокаивать. Она в двух словах указала мне на мою самую большую ошибку, объяснив, что у животных не бывает аппендицита, потому что их строение отличается от строения человека, по крайней мере, именно в этой части тела.

Как мы с бабуськой выводили блох у кота

Однажды в конце весны в нашем доме появился ещё один кот. Его подарила нашей маме известная артистка, вернувшись с гастролей по Сибири. Кот был огромный, пушистый и дымчато-полосатый. Но мне он не понравился, так как постоянно беспричинно жалобно мяукал и задирал моего любимца. С первого дня он вёл себя во дворе как хозяин, даже прогонял Пальму от её миски. Видимо поэтому у него и завелись от неё блохи. Смешно было на них смотреть, когда Пальма, сидя на хвосте и высунув красный язык, чешет задней лапой то один, то другой бок, искоса поглядывая на нового кота, который невдалеке также часами мог чесать себя то за одним, то за другим ухом, при этом жалобно мяукая. Видимо Пальму это раздражало, потому что она иногда вдруг с громким лаем бросалась на кота, а тот, отпрыгнув на безопасное расстояние, продолжал заниматься своим делом, теперь уже не обращая никакого внимания на крутящуюся на цепи всего в нескольких сантиметрах от него Пальму. Наконец Пальма уставала и снова садилась чесать блох рядом с котом.

К Пальме мы уже привыкли, а вот кота от блох мы решили избавить. Вопрос — кто мы? Конечно же — я и бабуська. Старый да малый. Бабуська обошла всех соседей в поисках рецепта от блох и в первую очередь, конечно, навестила тётю Нюру. К обеду план созрел. Зная, что кот норовистый, мы первым делом связали ему лапы. Затем налили в тазик керосина. Держа кота за лапы, обмакнули его всего в керосин. При этом кот орал так, что даже Пальма с испуга забилась в конуру и жалобно скулила оттуда. Затем мы плотно завернули кота в какую-то дерюгу, оставив свободными только глаза и кончик носа, и уложили греться на солнышке, чтобы он случайно не простыл. Кот успокоился и тихо пролежал примерно с час.

— О! Видишь, — сказала бабуська, — спит себе, и блохи больше не тревожат. Видимо задохлись.

Через час мы развернули кота. Он был ещё мокрый от керосина. Кот отряхнулся, подёргал лапками и направился греться дальше на солнцепёк. В тот день он вёл себя смирно, и мы