это формируется заранее и специально. Ненависть не вспыхивает внезапно на пустом месте, ее взращивают и культивируют. Все, кто считают ненависть спонтанной или индивидуальной, невольно подпитывают ее
Но прежде всего необходимо встать на защиту «нечистоты» и «инаковости», потому что именно это больше всего раздражает ненавистников и фанатиков и дискредитирует их фетиш чистоты. Нужна культура просвещенного сомнения и иронии. Потому что именно эти способы мышления противоречат яростным фанатикам и расистским догматикам
никакой это не прогресс, когда кто-то выплескивает наружу внутреннее убожество и ущербность, затаенные давнишние обиды, потому что якобы теперь этот душевный эксгибиционизм в обществе, а то и в политике считается достижением.
Но это также призыв для всех: оглядитесь, посмотрите, кто-то рядом с вами тонет в трясине унижения и презрения, кого-то смывает поток оскорблений и ненависти, и достаточно одного жеста, одного возражения или оправдания, чтобы человек снова мог обрести под ногами твердую, надежную почву.
Так или иначе, им отравляют жизнь. До какой степени отравляют, зависит от того, помогают ли отверженным другие люди. Ярость обрушивается на того, кто кажется самым беззащитным, говорят Хоркхаймер и Адорно. Это призыв к государственным учреждениям, полиции и следственным органам — действуйте против тех, кто своей ненавистью и насилием занимает общественное пространство и превращает его в зону страха.
В Клаузнице это был автобус с беженцами. В других городах, в других регионах ненависть обрушивается на людей с другим цветом кожи, другой сексуальностью, другой верой, телесными недостатками, на молодых или старых женщин, людей с кипой или платком на голове, людей без крова или паспорта. Их запугивают, как в данном случае, или принимают за преступников, за опасно больных, их выдавливают из общества, на них нападают, их калечат.
все больше людей выстраиваются перед беженцами и с ненавистью орут и скандируют, Даниэла не видит никаких «специалистов по грабежам и кражам», никаких «захватчиков», «чужаков», которые угрожают «нашим женщинам». Она видит людей, которым угрожают. «Я видела страх на лицах. Мне было так жаль беженцев».
Даниэла видит, как на улице собирается протестующая толпа. Она не присоединяется к ним, хотя и знает их. Она остается на расстоянии. Это соседи из Клаузница. Отцы семейств. Некоторые привели детей, как будто запугиванию беженцев надо учить с детства.
Это не ненависть. Это не физическое насилие. И тот, кто так поступает, вряд ли думает, что с орущими толпами на улице его что-либо объединяет. Но из-за тихого терпения или молчаливого одобрения ширится пространство, в котором люди, не соответствующие общепринятой норме, не чувствуют себя в безопасности, вообще не чувствуют себя людьми. Так в обществе формируются пространства, непригодные для существования, нежелательные для многих. Там перестают замечать тех, кто верит иначе, или любит иначе, или выглядит иначе. Они становятся невидимыми, как будто они не люди из плоти и крови, как будто не отбрасывают тени. И везде, где несоответствующих норме втаптывают в грязь, где никто им не помогает, где перед ними никто не извиняется, где их превращают в чудовищ, — везде возникает соучастие в ненависти.
