Оглавление

Глава 1. Детство и юность

Мой отец Мерлинов Михаил Федорович 1909 года рождения был уверен, что в его жилах течет благородная кровь его предков Мерлинов. Его дед Мерлин был из обедневших англичан, приехавших в Россию на заработки и работал управляющим поместья у русского барина, который постоянно жил за границей. И крестьяне, которые были в подчинении Мерлина, все были Мерлиновы. Поэтому в Поволжье такая фамилия не редкость. Но мой дед утверждал, что он сын того самого Мерлина и крепостной крестьянки. Мерлин отправил его на обучение садоводству в Екатеринбург. Он там и остался и всю жизнь проработал садоводом. У него было трое сыновей, мой отец — самый младший.

Он был стройный, красивый, с черными вьющимися волосами, но сильно заикался и был инвалидом детства, руками работать не мог, поэтому ему родители дали образование экономиста.

Моя мама Харитонова Прасковья Ивановна была дочерью ивановского ткач Ивана Харитонова и крестьянки Авдотьи. У них было 18 детей, выжили до взрослого состояния только шестеро. Их история тоже непростая.

Отец Авдотьи был зажиточным крестьянином, а она его младшей дочерью. Она была некрасивой, с сильно выступающей нижней челюстью. Отец искал ей такого жениха, которому бы он мог без риска передать свое хозяйство. Свой выбор он остановил на безродном, но старательном батраке Иване, который наверняка сохранит хозяйство. И, чувствуя свою близкую смерть, поспешил их поженить, когда невесте едва исполнилось 14 лет. Ни о какой любви тут речи не было, каждый выполнял свою роль. Иван был родом из Астрахани, рано остался сиротой и батрачил за кусок хлеба, где придется. Но очень скучал о потерянной родине. Однажды он попал в больницу, а после больницы исчез. Авдотья осталась беременная с кучей детей без кормильца. Со слезами она обратилась к деревенскому колдуну с просьбой найти ее мужа. И он ей помог: «Жалко мне тебя, Авдотья. Собирайся и поезжай в город Астрахань». Он рассказал, как найти там маленький белый домик, обвитый виноградом, в котором живет вдова Мария. «Расскажи ей свою историю, она тебе поможет». Авдотья поверила ему, оставила хозяйство на старших детей и поехала в Астрахань. Она легко нашла там домик, описанный колдуном. Мария ее встретила приветливо, выслушала, накормила и призналась, что Иван живет с ней, но он уверил ее, что он одинок, потерял всех родных. Перед приходом Ивана с работы, она спрятала Авдотью за штору, сначала спокойно накормила его, а потом, как бы между прочим, спросила: «Ваня, ты говорил, что у тебя никого на свете нет из родных. Так ли это?» Иван подтвердил. Тогда она отдернула штору: «А это кто же?» Иван засмущался и вынужден был признаться в обмане. Мария не устраивала скандалов. Она спокойно собрала их, дала еды на дорогу и проводила.

Когда они вернулись домой, Иван обнаружил лишнего ребенка, которого Авдотья родила, пока он отсутствовал. Он не помнил, что оставил ее беременной и возненавидел и этого ребенка, и жену, которую никогда и не любил. Жизнь семьи превратилась в сплошной кошмар. Страдали все, и дети тоже. И Авдотья решила убить этого ребенка. Положила его головкой в прихлоп и собиралась уже хлопнуть дверью, но старшая девочка Соня, которая нянчила этого ребенка, бросилась ей в ноги: «Мама, не делай этого. А если сделаешь, то убей и меня». Этим ребенком была моя мама. И она осталась жить нелюбимой дочерью. В 7 лет ее отправили в няньки к ее старшей сестре Екатерине, у которой родился первый ребенок. Там она и выросла. Потом ушла работать санитаркой в больницу, потом выучилась и стала медсестрой.

У нее был жених, которого призвали в армию. И, закончив училище, она решила сделать ему приятный сюрприз — навестить его, не предупредив об этом письмом.

В расположение части она приехала рано утром. Дежурный часовой ей ответил: «Жалко мне тебя, девушка, но я обязан сказать правду. Его в части нет, ему разрешено ночевать у своей невесты в поселке. Скоро он придет. Если хочешь, дожидайся». Дожидаться она не стала. И больше никогда в жизни с ним не встречалась.

А с моим отцом они встретились в городе Южа, куда обоих прислали на работу после обучения. Сын хозяйки, у которой мама снимала комнату, дружил с моим будущим отцом, и хозяйка его очень уважала. Михаил увидев квартирантку, влюбился в нее. А мама после предательства жениха вообще на мужчин смотреть не хотела. Но хозяйка не переставала расписывать, какой Михаил умный и образованный, какой он честный и справедливый, как он сохнет от любви к ней. «Надо замуж идти за того, кто тебя любит, с таким будет жить спокойно и комфортно». И уговорила. Мама согласилась поехать знакомиться с его родителями. И тут ее ждал очередной жизненный сюрприз.

В поселке, где жили родители Михаила, была богатая вдова Уварова, с которой они мечтали породниться. Но сын на их уговоры не обращал внимания. И, когда он привез свою избранницу, его мать, даже не поздоровавшись с ней, начала причитать: «Миша, кого ты привез, зачем тебе эта нищенка? Если бы ты на Уваровой-то женился…» Мама оторопела от такого приема, но деваться было некуда — поздний вечер, незнакомый город, куда убежишь? Она поднялась утром рано и сказала Михаилу: «Я ухожу, если ты со мной, то вставай, одевайся и поехали, а если нет, больше мы не встретимся». И они уехали.

Вскоре отца перевели на работу в город Клин, там им дали крошечную комнатку в общежитии, где комнаты отделялись одна от другой дощатыми перегородками с прекрасной слышимостью того, что происходило у соседей. И там мама обнаружила, что не у всех представление о семье одинаковое. Их соседи жили как муж и жена, но у каждого были и другие отношения. И, приходя с очередного свидания, они делились впечатлениями, как две подружки. И мама стала как-то больше ценить любовь и преданность Михаила.

Я была их вторим ребенком. Первый умер в роддоме через несколько дней после рождения. У меня нет воспоминаний о Клине, потому что, когда мне исполнилось 2 года, отца перевели на завод имени Цурюпы (не помню название поселка). Там он получил отдельную двухкомнатную квартиру. Оба родителя работали, а для меня наняли старушку няньку. Она не разрешала мне бегать, выходить из комнаты, и пугала Бабаем. Мне она не нравилась, я радовалась, когда она уходила. Отец каждый месяц ездил в Москву с отчетом и оттуда всегда привозил гостинцы. Особенно мне нравилось шоколадное масло, которое мне разрешали есть ложкой. А однажды он привез мне большую куклу с закрывающимися глазами. Я была в восторге и не расставалась с ней. Но через пару дней, когда я бежала с ней в обнимку, я споткнулась о порог и упала вместе с куклой. Ее головка разбилась, а глазки покатились по полу. Я рыдала несколько дней.

Когда мне исполнилось 2,5 года, у меня появился маленький братик. И все пошло по-другому. Мама теперь не работала, няньку уволили. Мама больше занималась братом и пеленками, и я была предоставлена сама себе. Детей тогда пускали гулять без присмотра, и меня стали выпускать во двор.

В то время у мальчишек любимой игрой была игра в Чапаева. Они носились с палками в атаку, кричали «ура!», а девчонки лепили куличики в песочнице. Но однажды ко мне подошел мальчик и сказал: «У Чапаева была Анка. Пошли, ты будешь Анкой». Взял меня за руку и потащил «в бой». Я едва успевала перебирать ногами и боялась упасть, но он крепко держал меня за руку, а другой рукой орудовал «саблей». Мне было весело, и я гордилась, что мальчишки взяли меня в игру, хотя не понимала еще, кто такой Чапаев, кто такая Анка.

Шел 40- й предвоенный год. Было много арестов, люди не доверяли друг другу, боялись оговоров. Как-то зимой, когда брату было года полтора, он только учился говорить, родители в выходной день решили пойти всей семьей в кино. Для меня это было впервые. Перед фильмом показывали киножурнал. Отец объяснял: «Вот это Сталин». Я тихонько спрашивала, откуда на экране появляются эти люди. Он ответил: «Посмотри назад, видишь дырку в стене, а из нее идет луч света, он посылает на экран картинки». Мой братец услышал два новых для него слова и тут же громко повторил их: «Сталин! Дырка!» Родители в ужасе замерли и зашептались: «Уходим». Встали, и извиняясь стали пробираться к проходу, поясняя: «Ребенку срочно в туалет надо». Вышли на улицу и быстрым шагом поспешили домой, на ходу наставляя меня: «Кто бы тебя не спрашивал, о чем дома разговаривают, отвечай „я не знаю“, а то нас могут в тюрьму посадить, и останешься без родителей». Впрочем, дома ни о чем таком, за что могут посадить, не говорили. Но люди из страха за себя, клеветали и писали доносы на других. И все друг друга боялись.

Вскоре с нашей семьей произошел еще один неприятный случай, который заставил нас поменять место жительства.

Самый старший брат отца рано умер, и я его не видела. А второй брат, узнав, что Михаил хорошо устроился, попросил и его устроить на этот завод. Михаил помог, но свободных квартир в это время у завода не было, и ему сказали: «Пригласил брата, так потеснись, поживите вместе, пока следующий дом не достроим». И в маленькой двушке оказались две семьи по 4 человека в каждой. К тому же жена брата оказалась такой наглой, что просто выжила из кухни мою маму. А когда отец сказал брату: «Я тебе помог устроиться, а теперь ищи себе съемную квартиру и освободи мою», брат ему ответил: «Квартира не твоя, а заводская и мы с тобой имеем на нее одинаковые права». Отец не стал скандалить, снял комнату для своей семьи и обратился в Главк с просьбой перевести его на работу в другое место. Вскоре его перевели в Раменское и дали 2 маленьких комнаты с общей кухней в бараке. Нас с братом взяли в детский сад, а мама стала работать в клубе.

Раменское раньше выглядело совсем не так, как теперь. Перед вокзалом была чистая зеленая поляна, а метров 100 от него стояли два двухэтажных барака. За ними еще через 200 метров начинался красивый парк на берегу большого чистого озера. По выходным люди семьями выходили в парк, купались в озере. За озером были промышленные здания. Сегодня прямо от вокзала все застроено и перегорожено. От парка ничего не осталось, озеро сильно обмелело и выглядит большой лужей.

Между бараками была зеленая лужайка. Все жители знали друг друга, так как работали вместе. Выходной был один, и к нему относились как к празднику. Мужчины выходили на эту лужайку пообщаться — играли в шахматы, шашки, карты, читали и обсуждали газеты. А женщины готовили праздничный обед, и из всех окон доносились вкусные запахи.

Таким же, как все, выходным днем начиналось и утро 22 июня 1941 года. Было тепло и солнечно. Мама нарядила меня в красивое платье. Отец привязал качели к пожарной лестнице напротив нашего окна, посадил меня туда и вернулся домой помогать маме. Я сидела и наблюдала мужчин, радуясь теплу и солнышку.

Вдруг окно на втором этаже барака напротив открылось, женщина выставила на вытянутой руке большой черный круг репродуктора и громко закричала: «Слушайте все!» Мужчины замолчали, повернув головы к репродуктору, и мы все услышали тревожный голос диктора: «Говорит Москва. Сегодня, в четыре часа утра…»

Мужчины вскочили на ноги, быстро собрали свои вещи и стали расходиться, тихо переговариваясь. Я услышала обрывки фраз «завтра на призывной пункт», «надо собраться сегодня», «это должно было случиться». Отец вышел, отвязал качели и увел меня домой.

Мне никто ничего не объяснял, но я все поняла: наша спокойная размеренная жизнь кончилась, завтра начнется другая, страшная и неизвестная.

И она началась. Почти каждый день воздушные тревоги. Спать ложились одетыми, чтоб вскочить и бежать в бомбоубежище. Пока было тепло, бежали в лес.

Очереди за хлебом, карточки, и постоянное чувство голода. Каким вкусным казался довесок — кусочек хлеба, который мама отдавала сразу в магазине. Люди стали угрюмыми и молчаливыми.

На новый 1942 год папе на работе дали билет на детский утренник в Колонном зале Дома Союзов. И мы с ним туда поехали. Мои впечатления были ужасными. На входе нас встречали взрослые люди в масках животных. Не смотря на то, что они нас приветствовали, эти огромные «звери» вызывали у меня страх. Я прижалась к папе и выдохнула: «Папа, пошли домой». Видя такую реакцию, «звери» отошли, и папа повел меня дальше. В зале стояла огромная елка, а под ней сидел огромный Дед Мороз в красной шубе и разговаривал громким басом. А юркая тетя Снегурочка, увидев меня, стала отрывать мою руку от папы и тащить в круг, где было много детей, которые ходили вокруг елки. Я ухватилась за папу покрепче и громко заплакала. Папа сказал: «Ладно, оставьте ее, пусть привыкнет», — и она ушла к детям. Я думала только о том, чтоб не потерять здесь папу, и крепко за него держалась, уговаривая скорее уехать домой. На выходе нам сунули кулек с конфетами, но даже это меня не порадовало, мне хотелось поскорее отсюда уехать.

Женщин с детьми призвали эвакуироваться. Мои родители решили, что это правильно. Поезд формировался в Москве. Папа нас не провожал, работу пропускать не разрешалось. Пока мы добрались из Раменского, пока нашли поезд, до отправления остались минуты. У мамы на руках ребенок и сумка с вещами, а я держусь за ее юбку и стараюсь не отстать. Вагон набит битком, присесть негде, вещи поставить негде. Нашлись сердобольные, освободили одно место с краю, мама почти упала на него, расслабив затекшие руки. Ей не до меня. А у меня и ноги не стоят, и глаза закрываются. На полках лежат дети, мамы сидят внизу, вещи стоят на полу. Женщина, заметив мое состояние, говорит: «На верхней полке лежит только одна девочка, давайте эту к ней положим». Меня подняли и положили головой к окну в ноги той девочки. Я отключилась сразу. А очнувшись, увидела людей в белых халатах, склонившихся над моей головой. И тут же они исчезли, а я ощутила, что лечу с большой скоростью вверх по какому-то тоннелю, а вверху свет. Вдруг мое движение затормозилось, я услышала «рано», и опять все пропало.

Оказывается, мы доехали только до Люберец. То ли поезд тормознул, то ли девочка во сне меня столкнула, только я упала вниз головой на вагонный столик. Поезд задержали, вызвали скорую, маму высадили, а меня отправили в Склифосовского. Сильное сотрясение мозга, долго была без сознания. Как очутилась дома не помню.

Мама решила ехать с детьми к своим родителям в деревню Кокошкино Ивановской области. К этому времени с ними оставалась жить только их младшая дочь Клавдия. Поэтому к ним привезли и других внуков дошкольного возраста — человек 6—7.

Это была патриархальная деревенская семья. Дедушка работал в Иваново, и мы его видели редко. Но, когда он бывал дома, его все боялись и старались на глаза не попадаться. Вообще, закон был такой — дети не должны мешать взрослым. Летом мы были на улице, а зимой — на полатях. Шуметь тоже не разрешалась, поэтому мы тихонько играли, рассказывали сказки и спали там же. На полатях. Была какая-то подстилка, а одеял не было, спали одетыми. Еду получали один раз в день.

Однажды летом я проснулась поздно, дома была только одна двоюродная сестра Вера, на год старше меня. Она сказала: «Ешь, вот тебе блин оставили». К моему несчастью в этот блин попал бабушкин волос, когда она делала тесто. Я откусила, чувствую волос — выплюнула в детский горшок. Кусаю еще — опять волос. И так я выплюнула кусочка 3—4, остальное съела. Вскоре бабушка вернулась с поля и, увидав в горшке блин, страшно рассердилась, схватила свой резиновый бандаж и отстегала меня, приговаривая: «Будешь знать, как хлеб бросать». Я ничего не поняла. Как же я могу проглотить волос? Потом мне объяснили: все пищевые отходы — это не мусор, а корм для животных. Я должна была отнести курам то, что не могу есть сама.

Однажды я проснулась, когда остальные дети уже были на улице, а в доме была только бабушка, которая что-то делала на кухне. К ней зашла соседка, и бабушка стала ей жаловаться на своих детей, которые привезли ей внуков. «Прокорми-ка такую ораву». И соседка ей сочувствовала.

Моя мама не жила с нами, она работала в детском саду в районном центре в часе ходьбы от деревни, там снимала маленькую комнатку, чтобы не тратить силы и время на дорогу. Приходила к нам редко. И, когда она пришла в очередной раз, я рассказала ей о жалобах бабушки. Она тут же собрала нас с братом, и мы пошли к ней в Шорыгино. Комнатка была такая маленькая, что поперек помещалась только койка, а перед ней пара метров до двери. Поэтому мы с братом спали на полу перед маминой койкой, и мама перешагивала через нас, когда мы спали, а ей надо было выйти. Из мебели был только чемодан под кроватью. Никаких продуктов никогда в этой комнате не было. Ели мы один раз в детском саду, куда мы с братом стали ходить вместе с мамой.

Кормили нас перед дневным сном, и