Оглавление

1. Проблема свободного мышления в юридической науке
2. ISBN
3. §2. Технологии отчуждения живой мысли в опыте (Ф. Бэкон)
   1. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
4. Литература
5. Литература
6. Литература
7. Литература
   1. ПРИМЕРНАЯ СХЕМА
   2. ОРГАНОНА ЮРИДИЧЕСКОЙ НАУКИ
8. Литература
9. Литература
10. РАЗДЕЛ III. О СТАНОВЛЕНИИ РАЗУМНОГО МЫШЛЕНИЯ
    1. В ЮРИДИЧЕСКОЙ НАУКЕ
    2. ВВЕДЕНИЕ
    3. Глава 3. Предварительные итоги и отдельные проблемы
    4. Литература
    5. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
       1. НА ОБЛОЖКУ (4 СТОРОНА)

Д. Ю. Шапсугов

Ш… Проблема свободного мышления в юридической науке. Москва, 2020.

В книге анализируется проблема свободного мышления, его истоки и предпосылки, возможность его применения в юридической науке, с опорой на историю политических и правовых учений и естественно-научные источники.

Автор обосновывает основной исторический тренд в истории человеческого мышления, характеризуемый как становление свободного мышления, позволяющего, как учил Г. Гегель, человеку найти в праве свой разум.

Книга предназначена ученым, аспирантам, студентам, всем, кто интересуется проблемами правового мышления.

Автор считает своим долгом выразить признательность коллегам «по цеху», с которыми плодотворно обсуждались основные идеи, изложенные в книге, искренне поблагодарить Мадина и Игоря Чачух, Тамару, Мариетту, Мадина Шапсуговых, П. Саркел за постоянную поддержку в процессе ее написания и подготовки к изданию.

ББК 67.0

ISBN

© Шапсугов Д. Ю., 2019

Юрию Андреевичу Жданову,

неутомимому труженику в науке

и выдающемуся мыслителю, посвящается

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Настоящее издание является результатом исследований правового мышления, проводившихся автором в последние годы. Нельзя сказать, чтобы эти проблемы не привлекали внимание ученых-юристов, более того, это внимание резко усилилось в постсоветские годы, но в основном концентрировалось на критике концепций права, разрабатывавшихся в советское время и, по большому счету, не имело должной опоры в истории политической и правовой мысли. Проблемы мышления, активно разрабатывавшиеся в трудах выдающихся мыслителей прошлого, хотя и назывались в постсоветских работах, но «не преодолевали их», в ряде случаев просто даже не достигая того уровня мышления, который был достигнут ими. Современное юридическое мышление «застыло» на позитивизме и серьезно отстало от их уровня, оказалось в тупике, к которому ее привела строгая приверженность односторонним подходам, не нашло путей, по которым юридическая наука могла бы оказать серьезную поддержку эффективному развитию общества, государства и личности, удовлетворившись созданным множеством типов правопонимания.

Свободное мышление, о необходимости которого говорили все выдающиеся мыслители прошлого, так и не стало элементом общей социальной культуры, способом духовного развития нашего общества. Можно сказать, что мышление о праве никогда не было свободным, иногда, очень редко, более или менее свободным. Основной тренд в развитии юридической науки состоял в становлении ее как служанки богословия и переходе к роли служанки государства. Служить гражданину, человеку она еще только начинает учиться.

Исторически юриспруденция и не могла выйти на осуществление других социальных ролей еще и потому, что, следуя такого рода внешнему воздействию, она была ориентирована на развитие технологий отчуждения живой мысли о праве во внешние знаки, призванные символизировать ее существование в бытии человека. Судебные решения, религиозные догматы, законодательство, в которых стало господствовать слово, как главный знак, способный, как казалось, представить право во всей его полноте, приобрело самостоятельную жизнь, позволившую ему определять, что есть право, свобода, справедливость, принимая по этим вопросам окончательное решение. Слово не просто приобрело собственное бытие, но стало тождественным бытию права как таковому.

На такой основе сформировались основные парадигмы правового мышления, определившие его содержание и направления развития. Одним из проявлений такого подхода стало игнорирование различия непосредственного и опосредованного знания, необходимость перехода от первого ко второму, фактическая абсолютизация рассудочных обобщений, означающая лишь предпочтение одного мнения перед другим, и не нахождение сущности познаваемого.

Действующая по этим парадигмам юридическая наука оказалась не способной познать сущность права, но её представители убеждены, что знают её, зная лишь некую непосредственную данность, которая, возможно, имеет к ней какое-то отношение. Её предметом ещё не стала реальность права как его возможность, переходящая в действительность, как постоянный процесс становления права. А его видимость, с которой мы сталкиваемся постоянно, не означает чего-то несуществующего, она существует и является действительным предметом изучения юристов.

Нам представляется в этой связи совершенно не случайным возникновение в XX веке концепции «живого права», как яркое выражение глубокой неудовлетворенности юридической наукой исследованиями видимости права, обобщенно содержащимися в существующих типах непонимания права. И хотя в этих концепциях нет никакого живого права, кроме самого термина «живое», все же за этим можно усмотреть идею живой мыли[1], которая даже в философии, не говоря уже о специальных науках, не стала предметом особенного внимания.

По М. Мамардашвили, мысль может состояться как состояние живого сознания, не представленного знаками. Мы философствуем в той мере, в какой пытаемся выяснить условия, при которых она может состояться как живое сознание. Ее нельзя понять «из имеющихся слов», в которых можно найти все ответы на все вопросы, не связанные с необходимостью опираться на личный опыт, т. е. из философии уже существующих понятий[2].

Живая мысль представляет собой мысль в действии, выражающую единство физической и социальной природы человека. предшествующую формам своей внешней фиксации, обладающую собственным «энергетически полем».

Для нее характерен постоянный процесс становления. Она может возникать, жить и действовать при наличии определенных условий. Компонентом такой определенности являются: свободная личность субъект живой мысли; система институтов, обеспечивающих ее свободное развитие в их постоянном производстве и воспроизводстве. К ним обобщенно можно отнести то, что сейчас называют гражданским обществом, правовым государством, за неимением других слов, очень грубо указывающим на тот самый порядок, в котором может развиваться и действовать живая жизнь, творимая самим свободным человеком. Ее выражением выступают права, свободы, обязанности человека в их возникновении и развитии, взаимопроникновении, понимаемом как развивающаяся система производства и воспроизводства ценностей цивилизованного общества. Источником такого развития может быть не омертвевшая, а живущая мысль, для внешнего существования которой необходима почва, на которой она может возрасти, внешняя среда, в которой она хотя бы «не умрет», все, что может питать ее внутреннюю энергию, составлять «каркас единства физической и социальной природы человека». Порождаясь живой природой, являясь ее неотъемлемой частью, как разновидность бытия человека в мысли, она «задает» команды физической природе, прежде всего, человеку, «заставляя» ее эволюционно приобретать все более новые и эффективные свойства, составляющие моменты его развития.

Жизнь в «омертвевших», т. е. застывших, формах, обслуживаемых рассудком, обобщенно может быть выражена понятием видимости, обозначенной в истории человеческой мысли тенью в пещере Платона, изображением в зеркале Д. Локка, формальной логикой Аристотеля, практическим и чистым разумом И. Канта, его взглядом на приподнятость моря в середине, на радугу и т. п.

В обобщенном понимании видимости нет живой мысли, а господствует логика, следование которой претендует на получение достоверного знания посредством индукции и дедукции, рассудочного понятия, выражающего законсервированные стандарты поведения свидетельства застывшей, т. е. неживой, мысли.

Действительная жизнь, которой движет живая мысль, подменяется в сознании человека существующей ее видимостью. Таким образом, человек существует как бы в двух сменяющихся циклах: действительной жизни и жизни видимой, которые и сосуществуют, и составляют особые миры, постоянно переходящие друг в друга. В одном из них, в случае их различения, мы находим право, а в другом его видимость, которые сознание чаще всего воспринимает как одно и то же.

Значение этой идеи для познания права и мышления о праве совершенно не оценено современной юридической наукой, хотя она представляет фундаментальное основание, точку отсчета исследований в области философии и теории права, опирающихся на богатейший материал истории политических и правовых учений.

Учитывая изложенное, цель настоящей работы видится в том, чтобы показать, что представляют собой созданные технологии мышления, дает ли их изучение основание рассматривать их в контексте проблемы отчуждения ими живой мысли в разнообразные внешние знаки, становящиеся самостоятельными источниками многообразных форм существования видимых миров человека.

Публикация данной работы для автора выступает как некое подведение итогов проделанной работы на новом этапе ее разработки, в целом как обоснование предпосылок для предстоящих исследований. Данное издание рассматривается как первый том как минимум двухтомного издания, в котором второй том будет посвящен истории правового мышления и анализу его структуры.

Автор также надеется на то, что знакомство с данной работой позволит расширить круг исследователей этой проблемы и создаст новые возможности для их взаимодействия, развития научной критики и благотворно скажется на исторических судьбах юридической науки.

Автор осознает, что исследование правового мышления невозможно в отрыве от истории человеческого мышления, сущностным выражением которого стало классическое учение об уме.

К этому выводу приводит изучение отдельных разрозненных исследований ученых-юристов, а также собственные исследования автором некоторых важных аспектов правового мышления.

Сказанным обусловлена общая структура исследования. Первый раздел посвящен краткому анализу учений об уме, созданных выдающимися мыслителями прошлого, что позволяет выявить основные предпосылки для анализа правового мышления. Второй раздел содержит результаты исследований отдельных проблем правового мышления. Третий раздел представлен учением о рассудке и разуме, как составной части учения об уме в его применении к отечественной юридической науке.

Принято считать точкой отсчёта учения об уме взгляды Анаксагора на мироустройство, выразившиеся во введении в человеческое знание и познание термина «нус», означающего в переводе с греческого ум, положившего начало многочисленным исследованиям, авторы которых пытались детально изучить его, разработали ряд концепций, свидетельствующих как о сложности, так и возможности его познания.

Сложившееся на этой основе классическое учение об уме сегодня нуждается в реконструкции, которая, как нам представляется, должна опираться на анализ, насколько нам известно, первого в истории человеческой мысли целостного произведения, специально посвящённого этой теме — труда Аристотеля «О душе», а также последующих, специально посвященных исследованию ума, научных трудов представителей разных эпох в развитии человеческой мысли.

Такой вывод основан на том, что, во-первых, именно в нём наиболее полно выражено представление о ней за всю доаристотелевскую эпоху. Во-вторых, в данном произведении проблема души последовательно излагается в форме, свидетельствующей о высокой исследовательской культуре автора.

Подвергнув убедительному критическому анализу воззрения древних, систематизировав их разрозненные представления, Аристотель обоснованно и достаточно чётко выделил свойственные им недостатки, предлагая одновременно и способы их устранения и преодоления.

Сама структура целостности произведения на все последующие века определила общий план классического научного исследования, ставшего образцом научного произведения. Начав, как уже отмечалось, с критического анализа взглядов предшественников, он изложил учение о душе во всех его составных частях: понятие души в её соотношении с телом, структура души, раскрываемая через её части, с выделением и подробным анализом ощущений (книга II), и мышление (книга III).

По существу структура этой работы, план её построения до сих пор признаётся образцом научного исследования. Чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить современные требования к автореферату диссертации со структурой аристотелевской теории познания, представляющей собой вращение в кругу известного знания, которое классифицируется, рассудочно обобщается путём высказывания собственной точки зрения, представляющей собой ни что иное, как мнение автора, выводимое на основе того, что ему кажется очевидным, логически очевидным, а иногда и на отдельных примерах из опыта. Здесь важно отметить определение цели, как достигаемой сущности, в начале исследования, с учетом структуры материального субстрата, на который обращена цель. Эта основная парадигма исследования сложилась у Аристотеля и нашла свое отражение, например, в двух, данных им, определениях дома: как укрытия (сущность дома) и как того, из чего он состоит кирпича, бревен. По прошествии тысячелетия Гегель уже доказывал, что нельзя начинать исследование с сущности вещи, ибо она может быть найдена только в конце исследования. Но здесь уже идет речь о другом понимании сущности, еще неизвестной Аристотелю.

Усилиями ряда выдающихся мыслителей, посвятивших свои специальные труды человеческому мышлению (Анаксагор, Сократ, Платон, Аристотель, Ф. Бэкон, М. Монтень, Д. Рикардо, Джон Локк, Г. В. Лейбниц, А. К. Гельвеций, Ф.В.Г. фон Шеллинг, И. Г. Фихте, Г. В. Гегель и др.), было создано целостное учение об уме, которое уже в XIX веке стало «расползаться» по своим разным направлениям, утратив свою, казалось бы, уже устоявшуюся прежнюю целостность, но зато заполняя образовавшиеся в нём пробелы, устраняя неясности и заблуждения, свойственные общей концепции, тем самым поставляя необходимый материал, обеспечивающий большую, чем раньше, достоверность общей концепции. Но этот последний материал до сих пор предстаёт в своей разобщённости, в фактическом отрыве от исторически развивающегося учения об уме, обособленности от него, которая становится источником многочисленных «мелких» концепций, осознающих себя как единственно истинное учение, дающее достоверное знание. Каждая такая концепция, например, в сфере юриспруденции, как бы она не называлась: естественно-правовая, историческая школа права, позитивистская, либеральная, либертарно-юридическая, интегративная, буржуазная, социалистическая, материалистическая, идеалистическая и т. д., с их многочисленными разновидностями, возникает, развивается в критической борьбе, приводя аргументы своей исключительности, не считаясь с тем, что содержащаяся в ней небольшая частица истины является элементом целостного учения об уме, открытого для «приёма» всех «долей» истины, содержащихся в каждой концепции познания и мышления.

Сказанное, пожалуй, более всего относится к юридической науке, выделяющейся из многих других наук отсутствием какой-либо заметной тяги к этому целостному учению, постоянно ищущей уединения и успокоения в своей обособленности, а иногда набирающей столько инонаучного материала в свой состав, что оказывается на грани утраты своей независимости и полного поглощения другими науками, утрачивая свой специфический предмет, не приобретая способов его познания.

Сложившееся состояние юридической науки часто называют кризисным. Признавая известную обоснованность такого утверждения, как нам представляется, нельзя не видеть того, что за этим громким, уничтожающим термином на самом деле стоит «зачаточный» этап в становлении этой науки.

В самом деле, если кризис понимать как перепроизводство доброкачественных товаров, то в современной юридической науке, опутанной плагиатом и многообразными типами правопонимания, не так легко найти достойную научную продукцию. Убедительная взаимная критика представителей разных типов правопонимания является лучшим доказательством того, что мы, скорее, имеем дело с типами непонимания права, чем с его пониманием.

По большому счету, юриспруденция еще не сделала серьезным и осознанным предметом своего исследования право, ограничившись выявлением его многообразных видимостей, став, таким образом, на путь непонимания права.

При таком подходе выход из кризиса все же выглядит достаточно оптимистично, поскольку речь идёт об определении этапа развития человеческого ума, на котором находится юридическая наука, и возможности определения путей ее развития.

Для ответа на данный вопрос необходимо реконструировать исторически развивающееся учение об уме. Решив эту задачу и зная современное состояние юридической науки, можно с достаточной достоверностью установить точку отсчёта в её развитии, с учётом уже разведанных путей движения человеческого ума.

Уже давно ощущаемый недостаток в психологических исследованиях ума в наше время весьма существенно преодолевается широкими обобщениями данных психологической науки, опирающимися на серьезную опытную базу. К числу такого рода исследований, бесспорно, относится исследовательская деятельность нашего современника А. Курпатова[3], продолжающего осуществлять «психологическую вспашку» всего поля знаний об уме и мышлении. Она позволяет критически осмыслить весь исторический опыт познания человеком самого себя, сделать новый шаг и перейти к новому уровню самопознания, многие особенности которого уже достаточно четко зафиксированы в его концепции.

Вместе с тем нельзя не заметить, что семена, «высаживаемые» в рамках этого направления, являются, по преимуществу, психологическими, и сбор урожая будет проходить по старому принципу «подобное познается подобным», который, как отмечал еще Аристотель, был свойственен его предшественникам в сфере познания. Неподобное (в нашем случае непсихологическое) не войдет в достаточной мере в сферу интересов психологических исследований, так же, как раньше обходились без продвинутого психологического знания процесса познания. Поэтому, с благодарностью отмечая заслуги современной психологической науки в познании процессов познания и мышления, все же не следует забывать о его недостаточности для полноценного познания мышления, как это имело место прежде в отношении философского, логического, опытного, рационального научно-отраслевого понимания мышления.

Психологическая наука, нейрофизиология, психофизиология сегодня позволяют выйти на новый уровень общенаучного осмысления кажущегося бесконечно актуальным тезиса «познай самого себя». Сказанным, разумеется, никак не может быть принижена значимость того, что делает современная психология, которая, возможно, и опережает сегодня инонаучные подходы к исследованию мышления, но исчерпывающе не закрывает всю его проблематику, особенно в частно-научной сфере.

Психология дает, по преимуществу, непосредственное знание о предмете, создаваемые в ее рамках теоретические конструкции в основном необходимы для ее развития и полезны при формулировании общих определений о мысли, мышлении и знаках, в которых они выражаются. Сведение воедино психологии, философии и конкретной науки (например, юриспруденции) это уже задача эпистемологии, которая, как нам представляется, сегодня к этому не готова.

Психологи обоснованно уделяют большое внимание влиянию социальности на формирование нейрофизиологических схем, моделей, алгоритмов в мозгу человека, в который социальность естественным образом и необходимо проникает. И здесь важно не забывать, что социальность первобытного, античного и средневекового обществ, а также нового и новейшего времен так же, как и современная социальность имеют разное содержание, много разновидностей, и задаваемые этими многообразными социальностями программы постоянно изменяются.

Свободное мышление и свободное поведение человека не носят врожденного характера, возникают и развиваются как выражение свойств социальностей, находящихся на высоких ступенях развития, постепенно вытесняя алгоритмы и программы старого мышления, свойственного несвободным социальностям. Эти проблемы не решаются одномоментным актом, каким бы мощным ни было бы его воздействие на общество.

Для решения этой задачи необходимо, как это вытекает из психологического подхода к проблеме, создание нейрофизиологических возможностей для гарантированного утверждения в мозгу каждого человека требований нового этапа в развитии социальности. Революционеры и реформаторы, не знавшие этой проблемы, либо игнорировавшие ее, как правило, обрекали на неудачу дело преобразования общества.

И, наконец, необходимо сделать еще одно пояснение. Греческий термин «нус», с которого исторически началось понимание ума и мышления, как нам представляется, оказался необоснованно «задвинут» на периферию процессов исследования мышления и, можно сказать, фактически вытеснен из исследовательской практики в области мышления, превратившись в формальную, несущественную точку отсчета, для которой вполне достаточно простого упоминания о ней как о простом историческом факте, число которых даже не надо пытаться счесть.

Между тем, внимательное изучение источников убедительно свидетельствуют о том, что речь идет не просто о термине, а о гениальном открытии Анаксагора, осмысление, осознание, усвоение и развертывание богатейшего содержания которого мы находим во всей последующей познавательной деятельности человека.

Исходя из этого, представляется необходимым восстановить высочайший статус данного понятия путем определения его в качестве первого, начального звена всех процессов мышления, которое в наших предыдущих исследованиях, за неимением других терминов, обозначалось термином «живая мысль», подчеркивавшим ее отличие от знаков (слов, образом, фигур, чисел и т. п.), в которые происходило ее отчуждение и закрепление, часто с утратой тех качеств, которые давали основание называть ее живой.

С этой точки зрения в данном исследовании нус рассматривается как протознак, живая мысль, порождаемая начальной рефлексией организма на получаемые сигналы, с которой начинается процесс мышления (отсюда и название соответствующего вида деятельности) в непосредственной интуитивной, беззнаковой форме, когда реакция на сигнал является прямой и немедленной, и опосредованной, знаковой, дискурсивно-рассудочной, когда сигнал закрепляется в особых знаках (слове, образе, фигуре, числе и т. п.), рассматриваемых как полный или весьма приблизительный аналог самой живой мысли, способный, утрачивая свою производность, превращаться в самостоятельного и самодостаточного агента мыслительной деятельности.

Это отождествление настолько глубоко укоренилось в мышлении человека, стало источником опасных заблуждений, несмотря на то, что практически в каждую эпоху отдельные выдающиеся мыслители прямо и убедительно доказывали его (отождествления) недопустимость, о чем говорится в отдельных случаях в этой работе.

Восстановление ключевого значения «нус» в познавательной деятельности человека имеет и важное методологическое значение, обеспечивая последовательный, целостный и бесконечный характер мышления, овладевающего существующим, видимым, единичным (рассудок) и несуществующим, существующим невидимым и всеобщим (разум).

Проблема не в вещах, а в разумении.

Аристотель

Чтобы составить ясное понятие об истине,

абсолютно необходимо рассмотреть

истину мысли отдельно от истины слов…

Если бы они были бы взвешены отдельно и рассмотрены

как следует, они, быть может, дали бы нам логику и критику,

отличную от той, с которой мы были знакомы до сих пор.

Джон Локк

Без истории мышления нет науки о мышлении.

Только живая мысль порождает новое знание.

Знаки в лучшем случае ее воспроизводят и транслируют,

обеспечивая свой собственный транзит через все эпохи.

Дамир Шапсугов

Держать время и мысль

это и есть быть свободным.

М. Мамардашвили

РАЗДЕЛ I. Учение об уме: НУС ПРОТОЗНАК ПРАВА.

живая мысль и технологии её отчуждения

§1. Технология отчуждения живой мысли

через формальную логику

Применительно к античному периоду развития учения об уме концептуальные основания его были сформулированы Платоном и Аристотелем, опиравшимися на весь предшествующий им опыт его формирования.

Аристотель чётко фиксирует позицию древних мыслителей, соглашаясь с Анаксагором, утверждавшим, что гомеомерий (начал) бесконечно много, но все они возникают и уничтожаются через соединения и разъединения и поэтому не обладают качеством вечности, не являются первоначалами, а, следовательно, их поиск необходимо продолжить… Сама суть дела указала им путь и заставила их искать дальше. Не сам же субстрат, пишет Аристотель, вызывает собственную перемену: например, не дерево и не медь — причина изменения самих себя, и не дерево делает ложе, и не медь — изваяние, а нечто другое есть причина изменения. А искать эту причину значит искать некое иное начало, [а именно], как бы мы сказали, то, откуда начало движения.

«… после этих философов с их началами, продолжает Аристотель, так как эти начала были недостаточными, чтобы вывести из них природу существующего, сама истина высшая суть (выделено нами. Д. Ш.), как мы сказали, вынудила искать дальнейшее начало, что одни вещи бывают, а другие становятся хорошими и прекрасными, причиной этого не может, естественно, быть ни огонь, ни земля, ни что-либо другое в этом роде, да так они и не думали (выделено нами. Д. Ш.); но столь же неверно было бы представлять такое дело случаю и простому стечению обстоятельств. Поэтому тот, кто сказал, что ум находится, так же, как в живых существах, и в природе и что он причина миропорядка и всего мироустройства, оказался рассудительным по сравнению с необдуманными рассуждениями его предшественников. Мы знаем, что Анаксагор высказал такие мысли, но имеется основание считать, что до него об это сказал Гермотим из Клазомен. Те, кто придерживаются такого взгляда, в то же время признали причину совершенства [в вещах] первоначалом существующего, и при том таким, от которого существующее получает движение»[4].

Несомненно, Аристотель разделяет позицию Анаксагора об уме, как о первоначале — движении, но далее следует утверждение, что Анаксагор не высказал ничего конкретного об уме. Отсюда во второй раз «сама суть дела» указала путь и «заставила искать дальше» ответ на вопрос о том, что есть ум.

Этот ответ даётся в трактате Аристотеля «О душе».

Для решения вопроса о том, что представляет собой ум, Аристотель пытается выяснить место ума в природе и душе, а также его содержание, формы, существование.

Аристотель исходит из наполненности всего существующего пространства телами — единичными предметами, составляющими субстрат существующего. Это положение можно считать обоснованным предшествующими мыслителями и не нуждающимися в специальных доказательствах.

Эти тела имеют разные свойства и качества, отражаемые в их определениях человеком в меру их доступности его сознанию. Существующее становится предметом изучения в силу его воздействия на человека через имеющиеся у него органы чувств. Отсюда первостепенное значение приобретает необходимость познания процесса внешнего воздействия существующего на человека и внутренняя (в человеке) трансформация этого воздействия, вызывающая ту или иную его реакцию на это воздействие.

Пользуясь в основном лишь методом наблюдения, имеющим весьма ограниченные возможности, опираясь на определённые знания в области медицины и медицинской практики, а также на критический анализ сложившихся у его предшественников (особенно Сократа и Платона) представлений, Аристотель продолжил традицию формулирования определений элементов предметного мира и его проявлений и превращения их в систематизированное (логически стройное) рациональное знание.

Реализуя этот подход к получению знания, он последовательно анализирует понятия души и тела, выделяет определение ума и обосновывает его понятийную конкретизацию.

По мнению Аристотеля следующими четырьмя значениями слова причина: 1) сущность и форма; 2) материал и субстанция; 3) начало движения; 4) цель и благо, исчерпывается смысл слова причина с точки зрения содержания мысли прежних философов о первых основах (первоосновах) существующего. При этом причина по преимуществу понимается всеми как субстрат в вечном покое при происходящих в нем изменениях, а расходятся они в ответе на вопрос — что считать субстратом.

Аристотеля не удовлетворяет этот результат, и он делает вывод о необходимости разработки знания науки о сущем.

Центральным вопросом концепции Аристотеля является вопрос о том, как формируется знание, какие понятия его выражают, каковы основания знания и как обеспечить его достоверность.

Источником знаний по Аристотелю является влечение к чувственным восприятиям, являющимся естественными и не зависящими от их полезности. Это влечение проявляется через органы чувств (зрение, слух обоняние, осязание). Память возникает в результате повторяющихся чувственных восприятий как накопленные представления и воспоминания. Опыт появляется благодаря памяти как многие воспоминания об одном и том же предмете, связанном с единичным.

На основании опыта возникают искусство и наука. Искусство — когда на основе приобретенных из опыта мыслей образуется общий взгляд на сходные предметы.

Различие опыта в искусстве и науке Аристотель иллюстрирует на примере врачевания. Врач всегда лечит конкретного человека. Опыт складывается тогда, когда конкретным людям, например, Сократу, при определенной болезни устанавливается определенное лечение, а в том случае, когда таким-то людям одного такого-то склада (например, вялым, желчным, при снятии лихорадки) оказывается полезным такое лечение это уже искусство[5].

Таким образом, опыт выступает как знание единичного, а искусство — как знание общего. Общее, не содержащее в себе в себе единичного, является отвлеченным знанием, которое может быть ошибочным.

Во избежание этого общее должно содержать обобщение свойств предметов, вещей одного рода, присущих всем единичностям, входящим в него. Этим преодолевается возможность существования полностью отвлеченного знания.

Наука, отмечает Аристотель, также возникает на основе опыта, воплощая в себе мудрость как знание всеобщего, труднее всего достижимого и точного, совершенно «свободно от влияния нужд». Она как бы возвышается над человеческой природой, которая во многом, по мнению Аристотеля, является рабской и носит в себе божественные черты. «Будучи менее нужна, чем все остальные знания, она стоит выше всех их».

Мудрость, наука начинаются с чувства удивления и заканчиваются его уничтожением с обнаружением естественной необходимости того, что прежде казалось странным и удивительным[6].

Мудрость по Аристотелю — это то, что не является собственно физикой. Оно есть учение о причинах и началах существующего, отличающееся этим от физики, изучающей непосредственно существующее. Поэтому представляется неосновательным господствующее объяснение появления термина «метафизика» техническим актом помещения отдельных произведений Аристотеля, не относящихся к физике, издателем, в отдел, предшествующий физике.

В «Метафизике» Аристотель критикует учение о первоначалах, сложившееся у его предшественников, и разрабатывает систему основных понятий метафизики:

Метафизика Аристотеля — учение о причинах и началах существующего вытекает из критики учений предшественников о первоначалах — субстратах единичных существующих первоначалах во всем: а) пифогорийцы в качестве такого субстрата впервые назвали число, уже не являющееся собственно субстратом в прежнем смысле слова, но являющееся субстратом в новом смысле слова; в) Анаксагор (как и Гермотим из Клазомен), по информации Аристотеля, высказал, что мысль (нус) является первоначалом существующим, в развитии которого Аристотель использовал ум, который находится как в природе, так и в живых существах, являющийся причиной миропорядка, от которого существующее получает движение. Таким образом, статус мысли переходит в статус ума, приобретающего статус логики, разума. Конкретизация этого тезиса, являющегося выводом из анализа Аристотелем предшествующих учений о первоначалах существующего, не ставших и поэтому не отвечавших на вопрос о движении существующего, получает свою четкую формулировку в трех основных понятиях созданной им метафизики: Материя, Идея, Движение.

Таким образом, Аристотель осуществляет критику всего предшествующего знания, ставит и решает задачу создания новой науки — науки о сущем, в отличие от знания о существующем, сложившегося до Аристотеля, в которой уже проглядывали и прорастали зародыши нового знания, новых методов познания, сформированных как Аристотелем, так и в последующие периоды развития человеческого мышления.

Кризис, в котором оказалась античная наука, был весьма успешно преодолен Аристотелем на основе примененного им метода критики существующего знания, не способного пока еще исследовать процесс обнаружения сущности вещей, и вынужденного ограничиваться возможностями непосредственного наблюдения, сопровождаемого гениальными интуитивными догадками, сверкающий след от которых оплодотворял всю последующую историю науки.

В этой связи представляется чрезвычайно важным выделить хотя бы и в самых общих чертах, возможно, основные содержательные компоненты критического метода, разработанного Аристотелем, с указанием на основные результаты этой критики, составившие фундамент для последующего получения новых знаний.

Во-первых, Аристотель выработал критерии для классификации сложившегося знания и дал исторически первую классификацию наук. К ним можно отнести:

— рассмотрение мироздания и миропорядка в их статичном состоянии, «легкомысленное» игнорирование движения, без которого нельзя получить достоверного знания о них;

— сведение сущности вещей к единично существующим вещам, «невидение» общего и всеобщего, сведенных к единичному.

— общее не как единичные вещи, а как совокупности свойств, имеющихся в вещах, предметах одного рода.

Тем самым был преодолен взгляд, согласно которому существование нерасчлененного знания о многообразном мире переставало быть нормальным. Возникло представление о необходимости познавать установленное многообразие мира многообразными способами, а не только с помощью наблюдения и интуиции.

При этом была четко зафиксирована проблема достоверного, истинного знания, связанная с выявлением и преодолением причин и условий, при наличии которых человеческое мышление впадает в заблуждение.

Решение такой задачи потребовало пристального изучения самого мышления, обеспечения надлежащих условий его функционирования. Критика сложившегося по этому вопросу знания привела к созданию Логики. Было обосновано положение, согласно которому незнание или нарушение правил и процедур этой логики едва ли не главная причина заблуждений, в которые впадают мыслители.

Можно сказать, что с тех пор именно логика была провозглашена в качестве основания достоверного знания.

Критика Аристотеля завершила процесс формулирования категорий познания на данном этапе обоснованием их системного характера, в основу которого были положены категории материи и идеи.

Тем самым, была обоснована новая наука, названная метафизикой, определяемая как наука о причинах и началах вещей, чем было положено основание для развития системного теоретического знания о единстве мира и его познания.

Поскольку в выдающемся комментарии к рассматриваемой работе Аристотеля, созданном проф. В. Ф. Асмусом[7], весьма талантливо и чётко обозначены достоинства этого произведения и развёрнуто показано его значение для развития всемирной человеческой мысли, мы не считаем необходимым в данном случае подробно останавливаться на этой, считавшейся вполне бесспорной, стороне проблемы.

Признавая выдающийся вклад Аристотеля в формирование теории познания, сегодня всё же нельзя относиться только как к курьёзам к некоторым негативным оценкам творческого наследия великого философа, высказанным также выдающимися мыслителями человечества.

Аристотель, сведя мышление к формально-логическим операциям и процедурам, резко ограничил возможность сохранения в нём содержания предметов природы, понимаемой в широком смысле слова. В связи с этим он вынужден был сделать вывод об истине как о знании, получаемом непосредственно от ощущений. К такому выводу о знании было приспособлено и его понимание значения формально-логического мышления, призванного лишь «причесать» через определения чувственное знание, в результате чего оно приобретало вид доказанного (логически), либо подтверждаемого и логически достоверного непосредственного знания.

Тем самым, живая мысль, существовавшая в более древних представлениях о мире природы, и рассматривавшая слово в его единстве с этим миром, была сведена к слову, утратив самостоятельное основополагающее для мышления значение, туманно и нечётко выражавшееся в терминах огня, воды, атома, нус, до Аристотеля. И здесь не спасли даже практические знания по медицине и доступный ему опыт изучения бытия человека, так талантливо использовавшийся Аристотелем для обоснованной критики предшествующих воззрений и формулирования собственных выводов.

Поэтому, в силу указанной выше привязанности Аристотеля к непосредственному знанию, поиск новой науки о сущем привёл его к выводу о нахождении этого сущего в единичном, непосредственном в виде общих свойств разных единичных предметов, ибо в противоположность Платону он не мог придать статус существования идеям истинам самим по себе, являющимся таковыми, поскольку они не причастны страстям, чувственным ощущениям, представляющим для Платона «темницу» души.

Разумеется, то, что сейчас называют живой мыслью (М. Мамардашвили), нельзя было познать не только в эпоху Аристотеля, но и в гораздо более поздние века вплоть до конца XIX — XX вв., поэтому этот исходный предмет не учитывался и не мог учитываться ни Платоном, ни Аристотелем, ни их последователями и критиками.

В этих условиях мыслители абсолютизировали доступные им предметы и явления как источники и способы познания и знания ощущения, опыт, память, индукцию, дедукцию и т. п.

Разрабатывая свой критический подход к существующему знанию, Аристотель учитывал опыт создания критического подхода к знанию, примененного Платоном.

В критике Платона можно выделить несколько важных моментов.

С точки зрения ее формы она характеризуется как диалог оппонентов, придерживающихся разных точек зрения, но готовых искать истину и, в случае её нахождения, согласиться с ней.

С точки зрения метода характеризуется названным «сократовским» методом доказательства, познания или недостаточности, ограниченности знания обсуждаемого предмета спорящими сторонами.

С точки зрения социально-нравственного содержания она исходит из общепризнанной основной идеи и определения соответствия этой идее взглядов участников диалога. Но соответствие этой идее выступает как доказательство истинности соответствующей точки зрения.

При этом основная идея рассматривается как нравственная идея о должном, рассматриваемом как идеал, являющийся выражением истины.

Таким образом, поиск и нахождение истины как постоянной, неизменной основы существующего выступает ведущей содержательной характеристикой разработанной Платоном критики, как формы поиска научной истины.

По Аристотелю, его предшественники исследовали субстрат, материю и идею, но не объясняли движение.

Для них вопрос о том, существует ли движение до материи и формы (идеи) или возникли позднее, оставался без ответа как неразрешимое противоречие. Усмотреть противоречие можно, только предположив, допустив, что движение не имеет ни начала, ни конца, существует вечно, значит, есть вечная причина, вечный двигатель.

Таким образом, эмпирический вопрос решается логическим путем, только в сознании. Решение оказывается основанным на неизбежности предположения, допущения, опирающегося на закон причинности, а не на опыт. Противоречие разрешается не практически на основе опыта, а чисто логически, что подтверждает аристотелевский тезис «проблема не в вещах, а в нашем разумении».

«Метафизика» и «О душе» Аристотеля по большому счёту являлись обоснованием и осуществлением формально-логического рационального мышления в формате рассудка. Это был просто гигантский шаг в познании мышления, которым был обеспечен переход от принципа «подобное познаётся подобным» (земля видится землёю, вода водою т. д.), свойственного, как это доказывает Аристотель, древним мудрецам, включая Платона, к пониманию самостоятельности мышления, которое уже Платоном рассматривалось как способ непосредственного познания истины в формате «припоминания», находящегося в вечном, истинном и постоянном мире идей.

Особенности формально-логического мышления в названных работах Аристотеля проявляют себя в самой структуре этих произведений, в чёткой постановке вопросов, подлежащих рассмотрению, перечень которых предварительно составлялся перед началом исследования, а само исследование представляет собой последовательный переход от одного вопроса к другому, опирающийся сначала на мнения предшествующих мыслителей, затем следовало обоснование рассудочных определений, как обобщение представлений, получаемых душой посредством ощущений, становящихся затем основой для составления суждений и умозаключений, в конечном итоге составляющих формально-логическое мышление, в котором истина связывается с непосредственностью единичного, выступающей уже в новом виде — не как единичности сами по себе, как она понималась до Аристотеля, а как реальные общие, но тоже, наличные, свойства единичностей, становящиеся основой для их классификации по родам и видам.

Таким образом, общая схема мышления здесь выглядит следующим образом: предмет — материя ощущение — представление — определение сущности как формы, каждый элемент которой исследуется конкретно и в отдельности. В качестве связующих элементов в этой схеме часто употребляются термины «очевидно», «само собой разумеется», «ясно», а в качестве оснований для доказывания общепринятые истины, аксиомы. Знание по преимуществу получается методом непосредственного наблюдения, восприятия, что рассматривается как условие его истинности.

Разделив учение об уме на учение о теле и душе, преимущественно в их разделении, Аристотель не ставит в центр внимания непосредственного предмета исследование человека как выражение единства души и тела. О нём он говорит преимущественно косвенно, при рассмотрении отдельных аспектов взаимодействия души и тела, что делает само присутствие человека в его формальной логике достаточно иллюзорным. Тем самым формализуется и мышление, рассматриваемое вне его единства с телом, ибо мыслит и действует именно человек, а не тело или душа, отдельно взятые, либо формально-логически соединённые. Поэтому мы получаем не живое мышление, а совокупность правил, соблюдение которых уже не является собственно мышлением, а скорее обособленной от него технологией, имеющей собственные законы функционирования.

Это находит своё выражение в понимании им сущности вещей как нахождении ими своей формы, фиксируемой в их определении как цель (выше уже говорилось об определении им дома как укрытия для спасения человека от дождя, холода и жары, что, понятно, может быть лишь одной из сторон, характеризующих целевое назначение дома). Своей внешней стороной в таком её истолковании она выступает логикой нахождения сущности вещи, как видим, далеко не исчерпывающей, не вбирающей в себя всей полноты проявлений дома. Ведь когда дом построен, строительство прекращается, а именно строительство здесь выражает живую мысль, её движение. Описание строительства не есть мышление как таковое. Так обстоит дело и с описанием мышления и самим мышлением. Получатся, что Аристотель не знает живого мышления, которое исчезает в разработанной им технологии представления, суждения, умозаключения и т.п., формально-логического мышления, продолжая отождествлять себя с ней. Тем самым, между изучаемой вещью, проблемой и познанием возникает вторая серьёзная пропасть, иллюзорно, а не фактически преодолеваемая. Создаётся видимость вещи вместо действительной вещи. При этом формальная логика оказывается виновной в подмене подлинной вещи её видимостью.

Рассматривая Аристотеля как автора формальной логики, необходимо учитывать важное замечание А. Ф. Лосева о туманности самого термина «формальная логика» в его применении к Аристотелю. По мнению А. Ф. Лосева, сам Аристотель не настолько очистил её от онтологии, чтобы можно было бы отнести к её характеристике современные представления о формальной логике[8].

Тем не менее, то, что стало называться формально-логическим методом мышления и познания, сплошь и рядом подтверждается в таких его работах, как «Метафизика» и «О душе».

В связи с этим можно привести несколько примеров, характеризующих отделение мышления от вещей: «Ложное и истинное не в вещах, а в рассуждающей мысли», «связывание и разъединение находится в мысли, а не в вещах».

Подчиняясь формальной логике, Аристотелю приходится вводить различение сущего как истинного сущего и сущего самого по себе. Сущность, по его мнению, не может существовать отдельно от единичного и их множеств, подобно тому как мы не можем признавать существование дома, помимо отдельных домов, что было бы нелепо.

Поэтому он в соответствии с этим различением, как уже отмечалось, даёт два определения дома: первое как выражение общего свойства всех домов — определение как укрытие человека от холода, жары и дождя; второе как кирпич, брёвна и т. д., то есть то, из чего он состоит. Это означает, что если нелепо существование вещей с точки зрения формальной логики, то они не могут существовать, или признавать их существование точно также нелепо, но необходимо оставить поле деятельности для формальной логики. В связи с этим приходится обосновывать недостаточность чувственных восприятий в познании. Различение чувственного восприятия и ума подтверждается следующей цитатой «Если помимо единичных вещей ничего не существует, то надо полагать, нет ничего, что постигалось бы умом, а всё воспринимаемо чувствами, и нет знания ни о чём, если только не подразумевать под знанием чувственное восприятие».

Но может ли существовать сущность отдельно от единичностей и их множеств. Ведь мы не можем признать существование дома, помимо отдельных домов.

Таким образом, законы формальной логики, «приводя в порядок», «рационализируя» мышление, оказывают «медвежью услугу» познанию и качеству получаемого при его посредстве знания, ограничиваемого его непосредственным характером, но, безусловно, рассматриваемом как точное знание сущего, сущности, общего.

Но надо понимать, что Аристотель оказал великую услугу человечеству, сделав, безусловно, гигантский шаг вперёд в осмыслении важнейшей способности человека, и, разумеется, не его вина, что человечество так дружно воспользовалось и до сих пор пользуется его открытием формальной логики, часто не зная меры. Открыв проблему видимости вещей, он не дал рецептов их осмысления и преодоления. Этим уже серьёзно занялись следующие поколения мыслителей, которые упорно продолжая поиск достоверного знания, открывали новые пути его достижения.

Таким образом, через учение Аристотеля власть над мышлением перешла к формальной логике, которая, собственно, и была по существу названа мышлением и представлена как специфический способ познания, требующий соблюдения правил составления суждений и умозаключений, но и представленный системой категорий, означавших новый исторический шаг в познании мира.

[1] См. об этом: Мамардашвили М. Как я понимаю философию // https: studfiles.net/previev/5993345/

[2] Мамардашвили М. Там же.

[3] Курпатов А. Мышление. М., 2019; его же. Чертоги разума; его же. Красная таблетка; его же. Троица.

[4] Аристотель. Метафизика. Гл. 3 //http //www.libok.net/writer/4021/kniga/11604/aristotel/metafizika/read/2

[5] Аристотель. Метафизика. Кн. 1. Гл. 2.

[6] Аристотель. Там же.

[7] В. Ф. Асмус. Трактат Аристотеля «О душе».

[8] См. А. Ф. Лосев. Средневековая диалектика.

§2. Технологии отчуждения живой мысли в опыте
(Ф. Бэкон)

В истории человеческой мысли поистине на каждого критика всегда находится свой критик, и это является условием развития научного знания и, оказывается, происходит так, что чем глубже и обоснованнее очередная критика, тем успешнее развивается и эффективнее становится научное знание.

Долгое время казалось, что все-таки есть выдающиеся мыслители, много веков оказывавшие огромное влияние на развитие человеческой мысли и во многих отношениях фактическое влияние и до настоящего времени. В результате их огромный вклад в развитие человеческой мысли в определенный период становления становится авторитетным тормозом, оковами ее развития в последующие эпохи. Учитывая это обстоятельство, Ф. Бэкон очень тонко подметил, что задача мудрых мыслителей состоит в том, чтобы показать, что не все считающееся великим, на самом деле является таковым. Эту мысль можно считать ключевой, исходной идеей, составляющей фундамент научной критики Ф. Бэконом учения Аристотеля о познании.

Среди мыслителей человечества нелегко найти таких, которые посмели бы посягнуть на ученый авторитет Аристотеля, который и до сих пор остается авторитетом, ссылка на которого продолжает служить доказательством истинности предлагаемых сегодня решений современных проблем.

Подтверждением тому являются сформировавшиеся стереотипы, стандартные термины типа «еще Аристотель доказал, или высказал», а также деятельность католической церкви по приспособлению, подгонке учения Аристотеля, а не его ниспровержения, которая была ею проделана еще в XIII веке.

Однако Ф. Бэкон, Р. Декарт и Г. Лейбниц совсем не вписываются в эту традиционную схему своей в целом уважительной, но весьма жесткой критикой аристотелевского подхода к познанию мира.

Разумеется, у Ф. Бэкона, явно, меньше поклонников, чем у Аристотеля, но означает ли это, что он совсем неправ или не совсем прав?

Учитывая выдающееся значение учения Аристотеля о познании, представляется тем более значимым и необходимым проанализировать содержание критики его учения со стороны также выдающегося ученого в истории человечества Ф. Бэкона.

Ф. Бэкон выделяет два пути для отыскания и открытия истины: один воспаряет от ощущений и частностей к наиболее общим аксиомам и, идя от этих оснований и их неколебимой истинности, обсуждает и открывает средние аксиомы. Этим путем пользуются ныне. Другой же путь выводит аксиомы из ощущений и частностей, поднимаясь непрерывно и постепенно, пока, наконец, не приходит к наиболее общим аксиомам. Это путь истинный, но не испытанный[1].

Первый путь путь разума, предоставленного самому себе, и действующий по правилам диалектики, ибо дух стремится подняться к наиболее общему, чтобы там успокоиться, и слишком скоро начинает пренебрегать опытом. Но это зло еще увеличила диалектика своими пышными диспутами, подчеркивает Ф. Бэкон.

В правиле XXII Бэкон подчеркивает: «Оба эти пути исходят из ощущений и частностей и завершаются в высших общностях. Но различие их неизмеримо. Ибо один лишь бегло касается опыта и частностей, другой надлежащим образом задерживается на них. Один сразу же устанавливает некие общности, абстрактные и бесполезные, другой постепенно поднимается к тому, что действительно сообразно природе…

Тому, что открыто на первом пути, люди обязаны больше случаю и опыту, чем наукам… Науки, которыми мы теперь обладаем, суть не что иное, как некое сочетание уже известного, а не способы открытия и указание новых дел». Поэтому… имеющиеся науки бесполезны для новых открытий, и логика, которая теперь имеется, бесполезна для открытия знаний, а, скорее, служит укреплению и сохранению заблуждений, имеющих свое основание в общепринятых понятиях, чем отыскание истины. Поэтому она более вредна, чем полезна. Силлогизм подчиняет себе мнения, а не предметы, не соответствует тонкости природы.

Силлогизмы состоят из предложений, предложения из слов, а слова суть знаки понятий. Поэтому, если сами понятия, составляя основу всего, спутаны и необдуманно отвлечены от вещей, то нет ничего прочного в том, что построено на них. Поэтому единственная надежда в истинной индукции»[2].

Чувство, подчеркивает Ф. Бэкон, само по себе слабо и заблуждается, и немного стоят орудия, предназначенные для усиления и обострения чувств.

Что касается аксиом, то они никоим образом не могут быть установлены рассуждением, имеющим силу для открытия новых дел, ибо тонкость природы во много раз превосходит тонкость рассуждений. Аксиомы же, должным образом извлеченные из частностей, в свою очередь, легко указывают и определяют новые частности и таким путем делают науки действительными[3].

Ф. Бэкон настаивает на безусловной необходимости опытного решения проблемы, то есть «опереть сознание на опыт, а не логическое предположение и допущения, призванные заменить собой объективные процессы, происходящие в объективном мире, природе. Здесь мы можем чётко видеть два различных доказательства достоверности знания: логический и опытный, эмпирический.

Следует отметить, что Аристотель и Ф. Бэкон не абсолютизируют свои подходы к установлению достоверности получаемого знания, но бесспорный принципиальный приоритет отдают формулируемому каждым из них выводу: Аристотель из-за невозможности опытного решения этой проблемы, Бэкон из-за недопустимости подмены природы логикой.

Последующие мыслители также пытались решить возникшую проблему: одни следуя Аристотелю, другие Бэкону, пока И. Кант не объяснил в своей критике практического разума содержание проблемной ситуации, указав на необходимость сделать предметом анализа переход расследуемого мышления в вариантах Аристотеля и Бэкона в разумное объяснение взаимодействия и взаимосвязи рассудка и разума, изложив понимание различия категорий в рассудочном и спекулятивном мышлении. Однако, как нам представляется, его понимание этого перехода от рассудочных категорий в разумные, фактически осуществлялось через «через вкладывания рассудочного содержания в априорные категории разума».

Искусственность этой конструкции, как нам представляется, была устранена Гегелем, характеризовавшим указанный выше переход как «снятие» рассудочного «материального содержания» в разуме и получение не непосредственного знания о непосредственной данности, а опосредованного знания, в котором сохранено «материальное содержание» абстрактно-конкретного в мысленно-конкретном.

Изложенное позволяет поставить принципиальный вопрос для научной критики: допустимость, (степень неизбежности) предположений и допущений: (эмпирических и логических) с точки зрения решения вопроса о достоверности.

Этот вопрос ставится уже как вопрос об основаниях получения достоверного знания и его содержательной особенности. Ф. Бэкон, в отличие от Аристотеля, жестко обосновал безосновательность логических предположений и допущений, как возможных предпосылок получения достоверного знания. Критикуя Аристотеля, он настаивал на исключительно опытном характере обеспечения достоверности знания. Особенностью подхода к опытному знанию как основанию достоверного знания, по мнению Ф. Бэкона, является необходимость предварительного тщательного изучения опыта, выделения из него только такого опыта, который несомненно, очевидно, соответствует природе, полностью адекватен ей и поэтому способен быть основанием достоверного знания.

Логической допустимости признания знания достоверным, о которой говорит Аристотель, он противопоставляет опытную (подтверждаемую опытом), эмпирическую достоверность знания в качестве единственного доказательства достоверности получаемого знания. Можно согласиться с тем, что такое понимание достоверности знания было связано с идеей максимального использования природы в интересах человека, вполне соответствовавшего новой эпохе.

«Логика, которой теперь пользуются, отмечает Ф. Бэкон, скорее служит укреплению и сохранению заблуждений, имеющих свое основание в общепринятых понятиях, чем отысканию истины. Поэтому она более вредна, чем полезна»[4].

«Знание и могущество человека, подчеркивает Ф. Бэкон, совпадают, ибо незнание причины затрудняет действие. Природа побеждается только подчинением ей и то, что в содержании представляется причиной, в действии представляется правилом»[5].

Вопрос о возможности познания, по мнению Ф. Бэкона, решается не спором, в котором может быть достигнуто только согласие, а опытом. Основными препятствиями на пути истины стали, по его утверждению, «идолы и ложные понятия», которые захватили ум и глубоко в нем укоренились, затрудняют вход истине. Ф. Бэкон выделяет четыре вида таких идолов: идолы рода, идолы пещеры, идолы рынка, идолы театра[6].

При этом идол рода выражается в утверждении, «что чувство человека есть мера вещей. Хотя на самом деле все восприятия, как чувства, так и ума, относятся к человеку, а не к миру»[7].

В этом случае ум человека уподобляется неровному зеркалу, примешивающему к природе свою природу, и в обезображенном виде.

Впоследствии эта идея проявится и у И. Канта в отказе чувству в его связи с «вещами в себе».

Вторым препятствием на пути к истине выступает идол пещеры, понимаемый как заблуждения отдельного человека, представляющие собой собственное убежище в виде пещеры, разбивающие и искажающие свет природы. Заблуждения эти вытекают из многих причин, в частности, из особых прирожденных свойств каждого, являющихся результатом воспитания и бесед с другими, чтения книг и влияния авторитетов, вследствие разницы во впечатлениях. Третьим препятствием является идол рынка, порождаемый общением людей, их сотовариществом, в рамках которого они обособленно договариваются о содержании слов, устанавливаемом сообразно разумению толпы.

В результате «плохое и нелепое установление слов осаждает разум». Слова прямо насилуют разум, смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям.

Четвертым идолом является идол театра, имеющий своим источником разные догмы философов, превратные законы доказывания. «Сколько есть принятых и изобретенных философских систем, подчеркивает Ф. Бэкон, — столько сыграно спектаклей, представляющих вымышленные и искусственные миры… начала аксиомы наук, получившие силу вследствие предания, веры, небрежения».

Концепция получения достоверного знания Ф. Бэкона, ориентированная на преодоление господства логического метода Аристотеля, во-первых, поставила под сомнение обоснованность его господства, во-вторых, дала толчок развитию опытного знания, потребность в котором резко выросла вследствие все возраставших жизненных потребностей, требовавших своего удовлетворения, и фактически породила опытную, прикладную науку.

Перечисленные признаки лишают человека возможности получать достоверное знание, и они должны быть преодолены через возвращение к вещам, путем доставления разуму и чувствам средств помощи, приводящих людей к частностям, к их родам и сочетаниям, как непосредственным и достоверным вещам, или их частям. Таким образом, средством помощи является индукция, позволяющая людям отказываться от своих понятий, и начать свыкаться с самими вещами.

Такой подход позволяет, по мнению Ф. Бэкона, преодолеть агностицизм, разрушающий достоверность разума и чувств, скептицизм, останавливающийся со своими сомнениями, и лишенный опоры в установлении истины, а также указанные выше призраки и заблуждения кажущимся простым способом вернуться к существующим вещам и, тем самым, вернуть процесс познания истины на правильный путь — путь познания вещей на основе опыта, являющегося непосредственным взаимодействием человека с ним. Благодаря этому знаниям возвращается достоверность, по поводу которой в этом случае оказываются неуместными споры, поскольку достоверность знания получает надежную опору в практическом опыте, а споры о понятиях, формах доказательства лишены такого основания и поэтому ведут к заблуждениям, и поскольку дедукция является методом, в котором познание идет от общего, от слов, понятий, заблуждение оказывается практически неизбежным. В этом случае предвосхищение (т. е. разумение) — способ, которым обычно пользуются, «не дает права вывести правильные суждения о нашем пути и о том, что на этом пути найдено — не должно прибегать к суду того, что само подлежит суду»[8]. «Оружием здесь является отсутствие оружия»[9].

Поэтому построение понятий и аксиом через истинную индукцию является надежным средством обеспечения достоверности знания, опирающегося на твердое основание — опыт.

Таким образом, по мнению Ф. Бэкона, индукция единственный способ обеспечения достоверности знания. Без индукции и за её пределами она (достоверность) невозможна. Это означает определенность границ достоверного знания непосредственной достоверностью.

Однако «жаден человеческий разум. Он не может ни остановиться, ни пребывать в покое, а порывается всё дальше, ……но он идет и заблуждается»[10].

Ум за указанным пределом оказывается бессилен, «ведет к гораздо более вредным результатам в раскрытии причин… попадает к тому, что ближе к нему …. К конечным причинам, которые имеют своим источником скорее природу человека, нежели природу вселенной»[11], что приводит к искажению уже философии. Аристотель, подчёркивает Ф. Бэкон, совершенно передал натуральную философию логике и сделал её почти бесполезной, так как построил мир из категорий, много приписал природе по своему произволу, отдавая и подчиняя мир человеческим чувствованиям, а умствование слову[12]. Поэтому, делает вывод Ф. Бэкон, «То, что до сих пор открыто науками, почти целиком относится к области обычных понятий. Для того, чтобы проникнуть в глубь, и вдаль природы, необходимо более верным и осторожным путём отвлекать от вещей как от понятия, так и аксиомы, и вообще необходима лучшая более надёжная работа разума»[13].

Необходимо приложить к частностям очищенный разум, дать разуму понятия с целью создания философии[14].

Природа человека и природа вселенной сложное соотношение, требующее обособленного анализа. Говоря об их соотношении, как конечного и бесконечного, вряд ли сегодня есть достаточные основания, не отождествляя человеческого индивида (который конечен) с человечеством, как элементом бесконечной вселенной, считать человечество конечным. Хотя мысль о разграничении природы человека и природы вселенной заслуживает внимания с точки зрения теории познания и мышления.

Вопрос о достоверности знания, как мы видим, у Бэкона решается на уровне достоверности только непосредственного знания, знания, опирающегося на частное, единичное. Технологии непосредственного знания, преодолевающего бессилие рассудочного ума, ему, как и его современникам, ещё не были известны. Как показал впоследствии Гегель, «разум человеческий» не жаден, а свободен. Именно поэтому он «не может ни останавливаться, ни пребывать в покое».

Ф. Бэкон жестко ставит вопрос о «построении понятий». «Ни в логике, ни в физике, подчеркивает он, нет ничего здорового. «Субстанция», «качество», «действие», «страдание», даже «бытие» не являются хорошими понятиями, ещё менее «тяжелое» и «легкое», «разделенное», «влажное», «сухое», «разложение», «отталкивание», «элемент», «материя», «форма», и прочие такого рода. Они все вымышлены и плохо определены.

Понятия низких видов — «человек», «собака», «голубь» и непосредственных восприятий чувства: «жар», «холод», «белое» и «черное» не обманывают нас явно, но и они становятся иногда смутными из-за текучести материи и смешения вещей»[15].

В физике Аристотеля, по мнению Ф. Бэкона, нет ничего, кроме звучных диалектических слов, а опыт он притягивает к своим мнениям, как пленника. По мнению Ф. Бэкона, уклонений и произвола не меньше и в построении аксиом, чем в образовании понятий, а диалектика и предвосхищение уместны в науках, основанных на мнениях и воззрениях, ибо их дело достигать согласия, а не знания.

По существу, в данном случае речь идет о критике сложившегося и обойденного в учении Аристотеля, по мнению Ф. Бэкона, пути познания природы и разума.

В приведенной критике сложившегося способа определения понятий четко формулируется основная претензия Ф. Бэкона к существующей системе знания: понятия не выводятся из вещей, отсутствует должный метод отвлечения их от вещей.

Какой же путь познания предлагает сам Ф. Бэкон? Краткий ответ на этот вопрос — построение понятий и аксиом через истинную индукцию. «Пусть наше учение постепенно проникает в души, способные и готовые его принять» посредством подачи нового метода. «Мы должны привести людей к частностям, к их родам и сочетаниям. Пусть люди на время прикажут себе стремиться отречься от своих понятий и пусть начнут свыкаться с самими вещами», преодолевая, таким образом, господствующих в их сознании идолов и их понятия. По этой схеме чувство судит об опыте, опыт о природе и самой вещи: нельзя следовать за кажущимся вероятным, не считая ничего истинным, ибо то, что основано растет, а то, что существует во мнении — меняется, но не растет. Как подчеркивает Ф. Бэкон, даже хромой, идущий по этому пути, опережает здорового, идущего без пути. Составной частью этого пути является анализ понятий и метода, как должного отвлечения от вещей, предполагающего обязательную опору на них. И, хотя при характеристике путей познания он четко формулирует их приоритет в сравнении с умственными способностями, не отрицает и значение способностей исследователей, которым он дает оригинальную классификацию, выделяя эмпириков, напоминающих муравья, только собирающего уже существующее, и пользующегося им; рационалистов-догматиков, подобно пауку, из самого себя создающего ткань; представителей естественной философии, напоминающих пчелу, извлекающую материал с садов и полей, но располагающую и изменяющую его собственным умением[16]. При этом «путь пчелы» им характеризуется как более соответствующий предлагаемому новому пути познания природы. При этом нельзя, подчёркивает Ф. Бэкон, отнимать у времени его права, которые реализуются лишь по мере накопления необходимого опыта.

Бэкон воспринял тезис Аристотеля, философию которого он характеризовал как «строптивую и колючую», таким образом, что проблемы познания возникают, существуют не в вещах, а в разумении, и поставил вопрос о недопустимости наложения логики на понимание природы, тем самым подчеркнув необходимость обеспечивать достоверность получаемого знания, опираясь только на опыт, понимаемый как конкретная познавательная и преобразующая деятельность человека. При этом Ф. Бэкон не ограничился этим абстрактным положением, а создал весьма громоздкую систему выделения из массового опыта только той его части, которая и может быть основой конкретного достоверного знания.

Эта громоздкая система сегодня вряд ли может рассматриваться как приемлемая, но дело не в её содержании, а в том, что ею была чётко обозначена проблема технологии отбора из массового опыта должного, надёжного опыта, обеспечивающего достоверность получаемого из него знания и, тем самым, технология получения опытного знания, а затем на его основе через скрытые процессы и скрытые строения открывать соединённые формы в субстанциях, конкретных сущностях. Разрабатывая свой метод познания, ученый исходил, преимущественно, из сравнения путей познания, а не из умственных способностей. При этом «диалектика предвосхищала, по Бэкону, уместные в науках, основанных на мнениях и воззрениях, ибо их дело достигнуть согласия, а не знания».[17] Ибо достигнуть согласия можно, если «безумствовать по одному образу и форме»[18], почему согласие и является «очень дурным предзнаменованием в делах разума».

Предоставленный самому себе, разум, отмечает Ф. Бэкон, создаёт призрачные, сомнительные и плохо определённые понятия и аксиомы, которые надо будет исправлять, если не предпочитать сражаться за ложное, как это делают схоласты.

Чтобы этого не произошло, необходимо предоставление надлежащих примеров разуму (через систему таблиц), после которого должно быть начато наведение (получения понятий и аксиом из опыта и для опыта). Мы должны не измышлять и выдумывать, а открывать то, что свершает и приносит природа. Поскольку естественная природа разнообразна и рассеяна, что приводит разум в замешательство, необходима подготовка естественной и опытной истории как основы дела для разума, никогда не отвлекаясь и не отходя от самих вещей и от (практики) опыта. Найти законы и определения чистого действия, создающие простую природу (формы) посредством наведения, понимаемого как отбрасывание или исключение отдельных природ, не встречающихся в каком-либо примере, где присутствует данная природа. В результате остаётся природа в своей форме. С этой точки зрения мышление предстаёт как скрытый процесс нахождения того, что ускользает от чувств.

Таким образом, Ф. Бэкон, сделав мощный акцент на обоснование опыта, как единственного источника достоверного знания, оказался вынужденным создавать собственную логику познания, как инструмент проникновения в природу. Попытавшись подчинить свою логику природе, он лишил ее (логику) собственных познавательных возможностей.

Такой способ познания не ставил задачи специального изучения самого мышления. Речь шла о приспособлении его к познанию только природы, а не самого мышления, как специфического вида деятельности человека. Речь шла, по существу, лишь о «подборе ключей» к познанию природы, а не их изготовлении, опирающемся на специальное знание. Тем не менее, новая технология получения достоверного знания, противоположная технологии, созданной Аристотелем, была, безусловно, создана. Многие ее постулаты послужили отправной точкой для развития эмпирических, преимущественно, естественно-научных исследований, хотя как обособленная концепция познания природы, не ориентированная на познание человека, она имела существенные недостатки. Одним из ее достоинств стало обоснование роли опытного знания в науке, абсолютизация которой обнажила его недостатки, составлявшие часть ее безусловной оригинальности.

Живая мысль здесь, пока еще только интуитивно ощущаемая, отчуждается в опыт, уходит в него, в лучшем случае материализуясь в нем через знаки, как бы «умирает» в эмпирическом методе, познающем единичности через индукц